- Благословите меня, Святой отец, ибо я грешен, – проговаривает он отрывисто.
Священник поднимает голову.
- Прошло уже три месяца с момента моей последней исповеди…
В действительности же прошло пять.
- Каков твой грех, дитя мое? – отвечает Эдвард, заранее зная ответ на заданный вопрос.
В небольшом темном пространстве, но будто бы средь бела дня, сквозь крошечные квадраты решетки он видит серые потускневшие глаза мальчика.
Воздух здесь спертый, удушающий.
Он пахнет сексом и потом, и, конечно же, в нем невозможно не уловить горькую примесь наркотиков.
Наркоман.
Уличный мальчишка.
Еще одно потерянное дитя.
Боже, как же он молод.
- Я... я, – он начинает заикаться, словно раз за разом спотыкается о собственный язык.
Стыд – черная река, глубокая и темная.
Время подходит к концу. Говоря о содеянном в прошлом, неспособный принять и постичь всю глубину молодой человек начинает теряться в собственных грехах.
Пальцы терзают тонкий хлопок рубашки, скручивают и растягивают его в неимоверном волнении.
Он стыдится молить об отпущении грехов. Считает себя слабым и недостойным, потому что каждый раз, становясь на колени в покаянии, он мечтает об игле и порыве огня в своих венах.
Его мысли сродни колким шипам, мрачные и болезненные, искаженные ядом, который он употребляет.
Эдвард делает небольшой вдох.
- Все в порядке. Ничего не бойся внутри этих стен. В особенности меня. Скажи, что ты сделал. Не существует такого греха, который был бы непростителен.
Его ответ, похожий жалобный вой, сопровождается стуком тяжелых капель о дерево. Слова срываются и прибывают в таком же количестве, как и соленая вода, которая нескончаемым потоком льется из его глаз: наркотики, выпивка, ложь и обман, воровство, насилие, секс.
Яркие картинки, уродливые и искаженные, крутятся в его мыслях так быстро, так неистово.
Секс за деньги, для удовольствия, в наказание… Так много греха в таком маленьком, хрупком теле.
Используемый и использованный.
Сколько вины и стыда.
Это почти невыносимо.
- Я сожалею, святой отец, об этих и всех грехах в моей прошлой жизни. Мне так жаль… - шепчет он, задыхаясь. – Пожалуйста, помогите мне.
Чувство жалости к мальчику переполняет его.
Мягким, звучным голосом Эдвард дарует страждущему епитимию, отпускает все его грехи, прекрасно зная, что всего лишь через несколько месяцев мальчишка вернется вновь. Если не убьет себя.
Он зашел очень далеко.
Его яд слишком силен.

Они шли через сад.
Две длинных тени в красочных брызгах почти отцветших летних роз и фиалок.
- Как вы, вам здесь нравится?
Сцепив за спиной пальцы в замок, Эдвард смотрит на виднеющиеся сквозь зеленые ветви строения из мрамора и гранита, расположившиеся у кромки воды.
Старейшие камни - давно позабытые останки, вырезанные вручную и выдолбленные долотом, трескаются под натиском природных явлений и прошедших лет. Под низким и широким суком далекого бука он и сам меркнет в пасмурной безжизненной серости; надгробия, на которых значится его имя, гладкие на ощупь. Все это он уже видел, когда навещал свою мать.
- Нет места лучше дома, отец Карлайл, – это все что он говорит. Холодный пронизывающий северный ветер хлещет его по лицу, безрассудно разбрасывая пряди увядающей молодости.
Пожилой мужчина вежливо улыбается.
- Вы правы. Отец Майкл сказал, что вы родом из этого округа. Как долго вы здесь находились?
Прошли долгие, долгие годы с тех пор как Эдвард был дома.
Прошло даже больше времени, нежели думает мужчина рядом с ним. В отличие от большинства, мысли священника – приятное место для времяпрепровождения. В них ощутим и покой, и тихое чувство радости, и непоколебимая сила веры. Это редкая находка, даже здесь, среди верующих. Когда они пожимают друг другу руки в знак приветствия, Карлайл никогда не задумывается о смертельном холоде прикосновения Эдварда, не задается вопросами о его уединении поздними ночными часами или о чрезмерной скрытности в отношении других членов братства. Вместо этого он самоотверженно задается вопросом, действительно ли Эдвард обрел покой. Каждый раз он видит перед собой юношу, чей дух был сломлен и исцелен только частично. И ночью, опускаясь на колени на скрипучие потертые половицы, отец Карлайл молит только об одном, чтобы этот молодой человек смог однажды исцелиться полностью.
Эдвард оборачивается, и уголок его рта приподнят в странной и игривой полуулыбке, а глаза горят тем, что отец Карлайл по ошибке принимает за искру веселья. Странно, радужка его глаз, что могла бы быть карего, синего или даже зеленого цвета, сейчас, да и всегда, переливается цветом медового янтаря с вкраплением золотистых пятен, которые, кажется, танцуют на свету. Древние и бездонные, они скрывают намного больше лет, чем можно увидеть на его молодом лице.
Они намекают на что-то неизведанное. На что-то иное.
- Некоторое время.
- Понимаю, - незамедлительно отвечает Карлайл, признавая, что никогда не раскроет тайн, которые Эдвард хранит в секрете.
- Правда?
Яркие, светло-голубые глаза с морщинками в уголках смеряют его сосредоточенным взглядом.
- Некоторое время.
Эдвард широко улыбается, зная, что Карлайл пробыл здесь чуть ли не сорок лет. Стареющий священник знает все входы и выходы из этого города. Он знает людей и их причуды. Его тенор стал грубым и рыкоподобным, таким же, как у уроженца Чикаго, а не родного Лидса. Эти каменные стены для него сродни дому.
Проходят минуты. Святой отец и его верный ученик пребывают в молчании. Мысли Эдварда текут в том же направлении, что и мысли Карлайла. Как встревоженный кормилец семьи, Карлайл занят подсчетом потерь на фоне падающего курса доллара, медленно опустошающего ряды обслуживающего персонала в обители. Сколько же голодных душ будут отправлены обратно этой зимой?
- Какова численность на вчерашний день? – наконец спрашивает Эдвард.
Карлайл хмурит брови. Его пальцы теребят край темного рукава.
- Низкая, но это самое время начала учебы, я предполагаю, именно поэтому люди берут отпуск. Мне нужно перераспределить все траты, чтобы обеспечить финансовое покрытие расходов обители в этом месяце.
Он качает головой и улыбается, хотя глубокая складка между его бровей никуда не исчезает.
- Мы справимся. Да поможет нам святой Марк. И Шелли сказала мне, что получила новую заявку от добровольца. На нас наконец-то снизошла Божья благодать. – Морщинистая рука поднимается вверх и теребит тонкие светлые волосы. - Жаль, что со временем их становится все меньше и меньше, ведь годы здесь идут так быстротечно…
Эдвард морщится, кивает в знак согласия и отводит взгляд.
Он знает об этом, как никто другой.

Мрачная фигура мчится сквозь деревья.
Темный призрак, парящий по залитому лунным светом травяному покрову.
Под его ногами шелестят листья, из-под его пят вздымаются клубы пыли. Скорость его непостижима, его темная фигура – скользящее очертание истинной тьмы и света.
В этих лесах царит тягучая, давящая словно тонны воды тишина. Кажется, что жизнь в этих местах навсегда остановилась. Существа, осведомленные о его натуре, дрожат в норах и гнездах, пока не почувствуют, что опасность действительно миновала.
Эдвард охотится.
Прошло почти три недели с момента его последней вылазки.
Горло словно было покрыто пеплом и тлеющими углями. В зеркале глаз послушника его собственные были столь же черны как сажа. Какое бы чрезмерное отвращение он ни питал, отдаваясь этому искушению, понимает, что слишком многим рискует, отвергнув его.
Выжигая в груди глубокое клеймо, ветер доносит до него дерзкий и острый аромат, утаскивая и привлекая на запад. Добыча движется на поводу у своих инстинктов, которые пытаются огородить животное от верной смерти. Ритмичные удары бешено бьющегося сердца похожи на оглушающие раскаты грома. Это все, что Эдвард может слышать. Его рот наполняется ядом.
Гибко и ловко, больше походя на животное, чем на человека, он прыжком пересекает ручей. Его шаги подобны лучам света, соприкасающиеся с землей.
Вблизи с поляной, заполненной колыхающимися полевыми цветами, Эдвард бросается на самую верхнюю ветку - туда, где он может осмотреть всю местность, туда, где сильный порыв ветра сможет замаскировать вездесущий аромат опасного хищника. Еще выше.
Минута проходит в абсолютной тишине, кроме доносящихся до чуткого слуха хлопков открытия и закрытия сердечных клапанов и звука стремительно бегущего потока ароматной крови по тонким венам.
Именно в этот момент что-то желтовато-коричневое появляется из темноты. Поджарый и мускулистый, с мозаикой цвета слоновой кости между дрожащими ушами олень, рискуя, подбирается все ближе и ближе. До тех пор, пока Эдвард, посмотрев вниз, не может сосчитать количество ресниц, что обрамляют широкие нервные глаза.
- Прости меня, Господи, – шепчет он почти наизусть, – за все мои грехи, совершенные в прошлой жизни.
Ветер хлещет по его щекам. Каблуками ботинок Эдвард погружается в мягкий грунт.
Животное раздражительно брыкается, лягается, пытаясь убежать, но сильные руки Эдварда образуют вокруг него стальные оковы, которые невозможно ослабить. Острые, словно лезвие бритвы, зубы погружаются во влажную плоть. Разрывают на части шкуру, мышцы, сухожилия. Вязкие, тягучие капли крови и жира брызжут на его лицо и руки, в ноздри ударяет запах сырой листвы и полевой травы.
Пронзив клыками вену, Эдвард закрывает глаза. Пряная, насыщенная теплота заполняет его рот.
Даже после стольких лет язык Эдварда все еще ощущает легкий привкус кислоты, однако, это единственный способ потушить огонь в его горле. Демон внутри него требует большего. Как умирающий от жажды в пустыне, он изо всех сил прижимается губами к иссякающему источнику, высасывая кровь из раны слишком быстро и бездумно.
Когда последняя капля просачивается сквозь его губы, непрошенные картинки, прорываясь через закрытые веки, начинают беспорядочно вспыхивать в его голове. Инстинктивно он вонзает зубы еще глубже, стоная от экстаза и испепеляющего изнутри чувства отчаяния.

Женщина, с темными глазами, оливковой кожей и волосами цвета золотистого каштана дрожит от страха. Она до ужаса напугана внезапным вторжением мужчины в её личные покои.
Согнутым пальцем он раскрывает её губы, похожие на бутоны роз, из которых срывается «Червоны очи».
«Красные», - думает он. Множество смутных воспоминаний, которые не могут обрести черты. Он теряет себя, когда опускает взгляд в вырез ее платья, обнажающий паутинки синих вен.
Неистово бьющийся пульс. Он видит его под её кожей. Это гипнотизирует. Аромат её кожи мучителен и, так или иначе, сейчас намного сильнее, и острее, чем был в парке.
Прошло уже три дня с тех пор, как он оказался в аллее, сбитый с толку ослепляющей агонией. Эдвард не знал, кто он, единственное знание, которое сейчас жило в нем, это то, что монстр внутри него хочет чего-то, и это что-то скрывается в её плоти.
Там, где его пальцы удерживают её за запястье, остаются сливово-черные пятна. Звук бегущей по венам крови и пронзительный крик стоят в его ушах так громко, что он не может выдержать этого. Сам не осознавая того, одним резким движением он хватает её за горло.
А затем…
Теплая, тягучая, гладкая, словно бархат кровь - самое изысканное блюдо, которое когда-либо он пробовал. Большего ему и не нужно.

Кости трещат в железных тисках его рук, и Эдвард резко открывает глаза. Холодный ночной воздух врывается в его легкие, и вампир отбрасывает от себя тушу оленя. Он встает, и несуществующая тяжесть на его плечах кажется еще невыносимее.
Низко опустив голову, Эдвард опускает руку в карман и поглаживает кончиками пальцев гладкий край колоратки, которую носил в течение семи десятилетий.
Семи десятилетий искупления.
Хотя даже через столько лет, не внимая на раскаяние, он все еще чувствует её аромат.
Аромат их всех…
Потрясенный, Эдвард смотрит вниз на изуродованное, разорванное на куски тело зверя.
Безжизненное и пустое, погруженное в вечное молчание и покой.
Он так ему завидует…


Добро пожаловать на Форум