~Январь~

Я проснулась внезапно и резко, молча сдерживая дыхание, когда боль нахлынула на меня.
Такого раньше не случалось. Обычно мои приступы наступали медленно и предсказуемо; перестаравшись, я ощущала, как тянет в груди; у меня было несколько часов, чтобы принять лекарство и дождаться, пока боль утихнет. Время, чтобы спрятаться наверху или под одеялами, или на крыльце.

Я никогда не позволяла Эдварду видеть, что творила со мной боль, как она ломала меня. В наших отношениях присутствовали тайны – это была моя.

Приступ редко случался среди ночи и никогда не будил меня во время крепкого сна. Прошло несколько месяцев с тех пор, как был такой сильный приступ, и втайне я начинала надеяться, что моё тело сдалось и боли больше не будет.

Глупая Белла.

Я задержала дыхание, осторожно натягивая одеяло, пытаясь не сильно копошиться в кровати, чтобы ненароком не разбудить Эдварда. Тьма комнаты подавляла, удушала, плотные облака скрывали полную Луну, чтобы даже узкая полоска звёздного неба не ускользнула от них.

Вслепую и по стеночке я спускалась вниз, в ванную комнату; коттедж я знала так же хорошо, как дом Чарли, но не хотела рисковать и нечаянно споткнуться на лестнице. Я нашарила выключатель, и когда нажала на него, то яркий свет ударил по глазам, заставив меня жмуриться, пока я рылась в шкафчике с лекарствами. Пальцы приятно сомкнулись вокруг знакомого бутылька… но он показался не таким, отчего-то легче. Я встряхнула его, ожидая услышать стук таблеток. Этого не произошло.

Он оказался пуст.

Дерьмо. И тут я вспомнила, что забыла пополнить запасы лекарства в последний свой визит в Форксе. Последний приступ был так давно, и с волной отвращения к себе я осознала, что слишком расслабилась. А теперь, посреди ночи, я чувствовала наступающую боль, с каждой секундой становившейся всё хуже. Я не расставалась с таблетками с того ужасного приёма у доктора Томпсона, а некоторые приступы бывали очень и очень болезненными.

Я взгромоздилась на бортик ванной, парализованная жжением, и не желая возвращаться к Эдварду. Вскоре даже необходимые усилия для поддержания тела в вертикальном положении оказались непосильными, и я съехала на пол. Уткнулась лбом в колени, в то время как ощущения в груди становились только хуже, а сердце будто стали обдирать наждачной бумагой.

Все связные мысли вылетели из головы, когда новая волна боли – сильнее своих предшественниц – захлестнула меня. Острая, кинжальная – только вот то слово не подходило под описание. Словно сдавливали. Колотили. Рвали на части. Для этого процесса действительно не существовало подходящего слова, решила я, когда боль немного отступила. Ничто не могло сравниться с нею.

Я сжала челюсть, пытаясь дышать до невозможного часто и свести движения до абсолютного минимума: так меньше болело. «Скоро всё закончится», – говорила я себе. Должно закончиться.

Но боль не прекращалась. Усердно сдерживаемый стон вырвался из меня, когда боль, невыразимо сильная, совершенно невыносимая, вернулась. Всё моё тело напряглось и свело судорогой. Холодный ночной воздух сквозил в старое, незаконопаченное окно, и каждый сделанный вздох холодной болью отзывался в лёгких.

Я ссутулилась ещё сильнее, в защитном жесте обнимая себя за колени, легонько покачиваясь в терпимые моменты, изо всех сил кусая губу, дабы не издать больше ни единого звука. Я могла – нет, я должна пройти через это, как и в другие разы. Но… приступы ещё никогда не были такими сильными… Или, может быть, они такими и были, а я забыла. Очередная судорога прошлась по моему телу – словно сердце крепко сжимали кулаком, сдавливая изо всех сил. Все мышцы в теле напряглись, и вновь тихий стон сорвался с моих губ.

Просто дыши, Белла, дыши. Скоро всё кончится. Глубокий вдох… и ещё раз… и ещё немного. Вдох и выдох, вдох и выдох.

Слишком холодно. Слишком жарко. Кожа покрылась липким потом, обжигая в одних местах и леденя в других. Я легла на прохладный плиточный пол, свернувшись эмбрионом, и, стянув полотенце с крючка и скомкав его, подложила под голову. Ткань была колючей, но её шероховатость приятно ощущалась моей потной кожей. Как и холодная плитка подо мной, однако недостаточно, чтобы унять боль.

Я была уверена, что моё тело разлетится вдребезги, взорвётся тысячью кусочков. Хорошо. Всё что угодно, но только не это. Я обхватила себя руками, впиваясь пальцами в мягкую плоть рук.

Ещё никогда смерть не казалась такой близкой, такой безотлагательной, такой неизбежной. И, Боже, если я умираю, то почему именно так? Мучительно. Внезапно стало кристально ясно, что это может быть конец. Это мог быть приступ или тому подобное, когда моё сердце просто сдавалось, не в силах справляться и дальше. Оно может так сильно болеть… или, может быть, даже ещё сильнее.

Я зажмурила глаза, когда накатила очередная волна сильной боли. Недостаточно того, что я должна умереть молодой, но почему моя смерть должна быть такой мучительной? Почему она не может быть лёгкой, спокойной? Во время сна или лёжа в гамаке при свете дня. Почему смерть должна быть болезненной?

Щёки увлажнились. Я плакала? Вспотела? Не могла сказать. Это не имело значения. Это не было больше моим телом; сплошная агония, которой я хотела избежать, – без устали бежать в ничто. Нет тела. Нет страха. Не желания. Нет боли.

Просто ничего.

Я так и лежала, трясясь всем телом, казалось, часами. В реальности же могло пройти не более двадцати минут, однако в утренние часы время тянулось и тащилось до тех пор, пока я уже ни в чём не была уверена.

Я вздрогнула, ощутив тёплое и крепкое прикосновение к плечу. Я даже не слышала его шагов, но знала о присутствии Эдварда. Видящего меня. Такой.

Он присел на корточки рядом со мной; его пальцы, столь блаженно тёплые, легчайше стали растирать мои шею и плечи, массируя и возвращая чувствительность в мою замёрзшую кожу. Я хотела попросить его уйти. Хотела, по крайней мере, устыдиться того, что он видел меня в таком положении, съёжившуюся на полу и плачущую, опустившую броню. Раскрывшую свою последнюю тайну.

Мне хотелось выглядеть смущённой… Разве это чувствовала бы прежняя Белла? Стыд? За всю свою жизнь я ещё ни разу позволяла видеть себя в моменты слабости. Стоило наметиться трещинам, как я убегала, пряталась. Я не кого впускала – ни маму, ни Чарли, ни Элис.

Разве это имело значение?

Но это был Эдвард. Эдвард, не проронивший ни слова, лишь опустившийся на колени позади меня и очень осторожно обвивший меня руками, плотно прижавший к себе, чтобы я могла всем телом ощутить его – такого мягкого в сравнении с твёрдым полом. Эдвард, аккуратно разведший в сторону мои руки, дабы иметь возможность прижаться ладонью к моему сердцу и нежно поглаживать болезненную точку, облегчая моё состояние. Заботясь обо мне.

Его тепло накрыло меня, одолевая жар и холод, просачиваясь внутрь. Облегчение наступило почти мгновенно. Мои мышцы расслабились, волнообразно разжимаясь и создавая ощущение мягкотелости; я откинулась на Эдварда, опираясь на него, позволяя ему принять на себя мой вес. Бесконтрольная дрожь замедлилась, затем полностью прекратилась, облегчая дрожащие вдохи.

Но боль в моём сердце не прекратилась. Она присутствовала и шла острыми кругами, заставлявшими меня тяжело дышать и болеть. Эдвард почувствовал напряжение в моём теле, как оно натужно замирало перед каждой волной; похоже, и он напрягался и не расслаблялся вместе со мной каждый раз. Я дышала с ним в унисон, вдох-выдох, вдох-выдох, хотя в сравнении с его глубокими вдохами, не было похоже, что я вообще что-либо делала.

Он не сказал ни слова, но его пальцы не прекращали нежно массировать кожу над сердцем; другая его рука была повсюду, гладя мои плечи, бедра, живот. Он легонько поцеловал меня в затылок, а затем стал напевать – я не слышала это раньше, – но то был настолько знакомо-умиротворяющий звук, что я закрыла глаза и, собравшись с силами, отдалась этой песне и слабой вибрации в груди Эдварда.

Наконец боль начала стихать, медленно развёртывая свою железную хватку. Я глубоко вдохнула во время последней рези – Эдвард дышал вместе со мной, и как только всё закончилось, я ощутила себя смертельно уставшей. Последние остатки силы вышли из меня, оставив на защиту внутренностям лишь бумажную оболочку, которая превратилась в дрожащую субстанцию наподобие желе «Джелло». Слава Богу, находившийся со мной Эдвард не даст мне развалиться.

Я вздохнула, почувствовав, как немного расслабился позади меня Эдвард. Перегнувшись через моё плечо, он смахнул взмокшие волосы с моих лица и шеи, накручивая локоны на кулак. Впервые я столь чётко видела его, ужасно бледного, в суровом свете ванной комнаты. Он не говорил, что не мешало его обеспокоенным глазам задавать вопросы.

Мне удалось слабо улыбнуться, пытаясь сказать ему, что сейчас я в порядке, и в ответ губы Эдварда легонько прижались к моему плечу.

Сгорбившиеся, мы так и сидели на полу, и ещё с минуту я пыталась осмыслить произошедшее. Память о боли стремительно ретировалась, приобретая бледное, мутное, подобное сну состояние. Я никогда толком не смогу вспомнить ощущения этого приступа, но облегчение от осознания, что я всё еще жива, осталось. На этот раз смерть казалась такой близкой, слишком близкой.

Через некоторое время Эдвард поднял меня на руки и осторожно понёс обратно наверх, в нашу тёмную как смоль спальню. Стоило мне коснуться прохладных простыней, как я забыла об ощущении гадливости и крайне необходимом душе, просто глубже зарывшись в кровать, тихо вздыхая, когда Эдвард натянул на меня одеяло, присаживаясь рядом, нежно убирая пальцами волосы с моего потного лица.

Я перевернулась на бок, желая быть ближе к нему, чувствовать как можно больше его тела. Какой бы измождённой я ни была, как бы сильно ни клонило меня в сон, я нуждалась в нём больше. Нуждалась в прикосновениях и ощущениях, и утешениях. Нуждалась в том, чтобы только и делать что брать, тем самым доказывая себе, что Эдвард реален, что я не выдумала человека, такого же чудесного, тёплого и заботливого, как Эдвард. Пока ему нечего мне будет дать, потому что я, Белла Мэйсен, была самой эгоистичной персоной на всей планете.

Я подползла ближе, чувствуя себя бесхребетным моллюском, пока лицом не прижалась к его тёплому колену, – на большее меня не хватило: сдали изнурённые мышцы. Было так тепло и удобно, что я почти тут же заснула; темнота и пальцы Эдварда, надавливающие на мою голову, убаюкивали меня в забытье.

Матрас задвигался, когда Эдвард склонился прошептать мне в ухо. «Белла…» Его голос был так тих, что на секунду я засомневалась, а говорил ли он вообще, или то был шёпот или вздох. Но когда его тёплое дыхание овеяло мою щёку и губы задвигались, когда он произнёс моё имя, на этот раз безошибочно мной распознанное.

– М-м-м?

Он так долго ничего не говорил, что я начала задаваться вопросом, а собирался ли он говорить вообще.

– Эдвард? – сонно настояла я.

Когда он наконец-то заговорил, в его голосе не было ничего лаконичного, ничего дразнящего, ласкового или нежного – ничего из того, каким голосом Эдвард всегда разговаривал со мной. То был грубый, тихий, нерешительный шёпот.

– Что мне сделать, Белла? – Его пальцы чуть-чуть сжались в моих волосах. – Прошу, скажи, что мне делать?

Он казался таким сбитым с толку, таким неуверенным.

И я поняла. Он задавал мне вопрос, ранее не поднимаемый, – тот самый, который я никогда не позволяла ему задать. Эдвард хотел знать, как заботиться обо мне. Моё бедное, изношенное, раненое сердце дало лёгкую трещину от неуверенности в его голосе. Эдвард растерялся.

Дрожащей рукой я потянулась к его лицу. Стояла такая темень, что я даже не видела его силуэт, но в конце концов нашла его щёку, кончиками пальцев ощущая жёсткую щетину.

– Ты совершенен, – прошептала я.
– Белла… – Я накрыла ладонью губы Эдварда.
– Ты совершенен, – окрепшим голосом, твёрже повторила я. И приподнялась на руках, неуверенная, что сумею, пока моё тело не подведёт меня, но с помощью Эдварда мне удалось присесть и примоститься у него на коленях. Я плотно обвила руками его шею, уложив голову Эдварду на грудь. Чувствовала биение его сердца, оно не «запиналось», в отличие от моего, – звучало громко, сильно, идеально.
– Ты для меня всё, всё.
– Кажется, этого недостаточно.
– Никто не делал для меня так много, – заспорила я. – Я… Знаю, что я не упрощаю тебе жизнь, но, честно, Эдвард, кроме… таких времён, со мной всё нормально. Сейчас это может казаться ужасным, но большую часть времени – нет, большую часть времени это совсем не больно.

Я спрятала лицо у него на груди, задаваясь вопросом, почему это признание вызвало у меня чувство небывалой открытости и уязвимости. Вопросом, почему днём, когда могла видеть его лицо, я не могла решиться на подобное. Почему я припасла это для перешёптывания посреди ночи?

– Я хочу заботиться о тебе, Белла. Не хочу, чтобы ты чувствовала потребность скрывать от меня что-либо.
«Но ты скрываешь», – хотела возразить я. Пусть даже слова и всплыли в моей голове, я понимала, что никогда не проговорю их вслух. Может, будь отношения между нами настоящими, у меня было бы право… а так нет, так что я не стала.
Вместо ответа я кивнула.
– Трудно… позволить кому-то другому заботиться обо мне. Я не привыкла к этому. И боюсь, что это – это несправедливо по отношению к тебе, – беспомощно сказала я Эдварду. – Ты на всё это не подписывался.
Пальцы мужчины легли в пространство под моей щекой, мягко вынуждая меня поднять на него взгляд. В темноте мне виднелся лишь блеск в глазах Эдварда, сосредоточенных на мне.
– Белла, не забывай, что я согласился. Я знал, во что ввязываюсь.

«Знал ли, – хотелось мне спросить, – на самом деле?» На лугу всё казалось таким лёгким, таким простым. Эдвард не любил меня, таким образом, не мог причинить мне боль. Но существовало столько уровней боли, столько видов любви. Сейчас я знала об этом. А с учётом своей смертности на свежей памяти я стала пересматривать всё.

Не успела я остановиться, как все мои страхи поспешили вылиться сумбурным потоком.

– С тобой ведь всё будет в… норме? После… после того, как это произойдёт? – Я осознала, что во мне, как и в Эдварде, говорили отчаяние и та же растерянность. Необходимость в заверениях, сильная боязнь получить ответ.
Эдвард вздохнул. Я представила его с закрытыми глазами, плотно сдвинутыми бровями во время усиленных раздумий.
– Как я и сказал, – повторил он очень устало. Так же, как и я. – Я знал, во что ввязываюсь.

Я ждала, но он не стал развивать мысль. Не успела я озвучить ещё несмётное число вопросов, вертевшихся в голове, как Эдвард неожиданно лёг на спину, утягивая меня за собой и накрывая нас покрывалом. Он устроился так, что наши тела плотно соприкасались друг с другом, а руки – обнимали. А я по-прежнему чувствовала себя такой озадаченной и виноватой.

Я гадала, а не остался ли Эдвард неудовлетворённым моим ответом, как я – его. Что, если он нуждался в большем, но не знал, как попросить об этом.

Я не могла долго биться над этим: моё тело требовало сна, и если я буду и дальше откладывать его, то просто отключусь. Я прильнула к Эдварду поближе, инстинктивно зная, что мы в первый и последний раз смогли в открытую обсудить наши страхи. Нам требовалась темнота, любой вскрытый защитный механизм.

Завтра мы проснёмся и солнце будет ярко светить и наши стены мгновенно вернутся на место. Сдерживаемые липкой лентой и решимостью, но всё те же стены.

И, может, так было лучше.



В конце концов, спустившись вниз следующим утром – хотя казалось, что уже за полдень, – я застала дом пустым, снаружи – всё недвижимым и умиротворённым, как и подобает озеру зимой. На подъездной дорожке не было ни единого признака мотоцикла Эдварда, и со стыдом я признала облегчение по этому поводу. Я не была готова встретиться с ним лицом к лицу так скоро после…

Я устало потащилась на кухню, словно меня переехал грузовик «Мак», раздражённая и с остаточной болью во всём теле. И резко остановилась, завидев знакомый оранжевый бутылёк для пилюль, как ни в чём не бывало стоящий рядом с моим чайником.

Я взяла его в руки, все мои боли стихли от осознания того, что, должно быть, Эдвард поднялся ни свет ни заря, чтобы съездить в Форкс и взять мне лекарство.

«Видишь? – Мне вдруг захотелось сказать ему это лично. – Неужели не понимаешь? Ты уже знаешь, как обо мне заботиться. Ты делаешь это всё время».

И всё же… сомнения оставались. Жаль, что и у него тоже.



Надеюсь, что вы хорошо отдыхаете, мои дорогие читатели. Хотелось бы сказать то же самое и о наших героях... Уверена, вы найдёте нужные слова и порадуете меня ими здесь и на форуме, ибо эта глава оказалась едва ли не самой тяжёлой – в эмоциональном плане – для перевода.