В школе, которую мне не хотелось посещать, но приходилось, устроили бдение при свечах. Мысль о пребывании среди восхищающейся Эдвардом толпы, теперь глубоко опечаленной и скорбящей, вызывала у меня желание расплакаться навзрыд. Не знаю, что раздражало и бесило меня больше: то, что дети, которые едва знали его, притворялись убитыми горем из-за его исчезновения, или то, что они смели предполагать, что он никогда не вернется.

Суть подобных событий – шокирующих, мрачных, сбивающих с толку, трагических и таинственных событий – заключается в том, что они заставляют всех столкнуться с собственной смертью и вызывают желание стать частью происходящего. Я понимаю это, правда; это было почти обыденным – «такое могло произойти даже в твоем городе» случай, который всех сблизил. Да, вы все время слышите о подобном дерьме по телевизору и видите еще больше в интернете. И каждый чертов раз думаете про себя: «Боже, это ужасно». Вы читаете статьи и краем глаза замечаете газетные заголовки, желая узнать свежие новости об этих людях, которых скорее всего никогда не встретите, просто чтобы иметь возможность или почувствовать облегчение, когда всё хорошо закончится, или должным образом погоревать над обычно неизбежным признанием плохого, жуткого конца.

Соседи характеризуют его как «милого, тихого, замкнутого» парня, или «любимчика города», или – чаще всего – невинную жертву. А ты смотришь на них, этих миссис Гарсиас и мистеров Джорданов, которые говорят о том, каким замечательным ребенком или хорошенькой девочкой были он или она и как сильно на них подействовала эта потеря, и думаешь про себя: «Если бы вам действительно было не всё равно, вы бы не трепались об этом в каждом чертовом выпуске новостей». В глубине души ты понимаешь, что, наверное, эти люди никогда и не знали всего о пропавшем человеке; они и понятия не имеют, что он любит брюссельскую капусту, какой бы отвратительной она ни была, что ему постоянно снится один и тот же сон про кроликов-кровопийц или что он сдавленно фыркает, когда его рассмешит сделанная тобой глупость.

Поэтому, когда эти действующие из лучших побуждений и, наверное, милейшие люди на планете появляются на телевидении и во всеуслышание заявляют о своем горе самыми душещипательными словами, меня это бесит.

Например, бдение при свечах.

Меня всё это крайне возмущало.

Девчонки – от рыдающих девятиклассниц до пышногрудых выпускниц – рисовали его спортивный номер на щеках и со слезами на глазах говорили с местными новостными станциями, рассказывая о том, каким замечательным, милым и прелестным человеком он был. Увидев это по телевизору, я бы, наверное, подумала, что он флиртовал в школе со всеми подряд и встречался с половиной из опрошенных. Я самодовольно улыбнулась своим мыслям, Эдвард был прав: я действительно злая.

«Не был, – с негодованием исправила я саму себя, улыбка превратилась в угрюмую гримасу. – Эдвард прав».

Парни, половину из которых Эдвард называл придурками – иногда в лицо, – болтали о совместных шалостях, совершенных в начальной школе, о его отличной крученой подаче, о том, что он всегда был готов посмеяться. Будто все соревновались друг с другом за место перед камерой и за звание самого близкого Эдварду человека. Я полагала, что чувства Эммета были схожи с моими, и хотя моим первым побуждением было спросить его об этом, мне не хотелось обсуждать это с ним. Почему-то разговор с Эмметом сделал бы… возможно, скорее всего, наверное, на одну тысячную мог бы сделать этот малейший шанс вероятнее. Эдвард… да все равно. Его исчезновение.

Поэтому я оставила мысль спросить мнение Эммета обо всех этих болванах, возникших из ниоткуда, чтобы поговорить о том, как летом они играли с Эдвардом в мяч аж в 2000 году, и вместо этого сосредоточилась на том, что Эммет мог бы надавать одному из них по почкам, чтобы они наконец заткнулись. А что, это казалось вполне возможным.

Я рассмеялась, услышав, как какой-то парень и впрямь сказал: «Мы играли в мяч в шестом классе» – и вместо свирепого негодования, которого ожидала, я просто расхохоталась. Беспомощный смех. Жалкие людишки. Эдвард бы высмеял их всех, если бы стоял рядом со мной. Не громко, конечно. Это был бы тихий шепот мне на ушко. Он бы никому этого не сказал, кроме меня. Он действительно был хорошим парнем.

Я знала: так люди справляются с этим. По логике, понимала, что у всех есть право так реагировать. Это вполне по-человечески, и мне не стоило быть такой задницей по этому поводу.

Но всё же.

Мне хотелось рассмеяться и плюнуть на них всех. Как бы говоря: «Не смейте вспоминать о нем в угоду себе. Он лучше вас».

А вместо этого я молча стояла в его толстовке и даже в его носках, сохраняя в тишине и неприкосновенности частички его души, знакомые только мне. Даже когда люди бросали украдкой взгляды и отнюдь не тихие шепотки в мою сторону, те, что похрабрее, крепко обнимали меня.

После ночного бдения группа людей оказалась на пустыре за домом Эммета, вначале мрачно потягивая напитки, а позже смеясь во время рассказов об Эдварде, словно он умер.

Мы с Эмметом пялились на костер.

— И все-таки он был порядочным засранцем, — вздохнул Майк под конец ночи. В компании остались всего несколько человек, когда он вылил остатки пива на тлеющий огонь, и это шипение и потрескивание походили на мое растущее раздражение.

— Что ты сказал? — спросила я, прекрасно осознавая, что веду себя так, словно он только что оскорбил мою родную мать. Всё мое лицо исказилось, я едва могла разглядеть неожиданно перепуганное выражение Ньютона своими сузившимися глазами.

— Он был потрясающим, — осторожно пожал плечами Майк. — Это… просто отстой.

— Был, — сказала я со свирепым выражением. — Ты говоришь о нем так, будто он мертв.

Все уставились на меня, словно я была жалкой дурой. Словно я одна не понимала. Может, они на самом деле так не думали; может, они просто удивлялись моему дикому поведению. Может. Может, я устала от людей, смотрящих на меня, а может, мне вдруг всерьез понадобилось, чтобы Майк принял на себя главный удар моего разочарования.

— Но он жив, — медленно проговорила я. — Вы, ребята, просто… он был бы так зол, если бы знал, что все вы потеряли веру в него.

— Белла, — сказала Джесс, хватая меня за локоть.

— Он не мертв, Джесс, — повторила я, но она просто смотрела на меня, скривив брови от беспокойства.

— Вот так, понятно? — усмехнулась я без капли юмора в голосе. — Вы все думаете, что его труп валяется не пойми где, да? — произнесла я, мой голос звучал всё более и более возбужденным, а на последних словах он перешел в крик. Я стояла буквально против моих друзей.

Эммет сложил руки на коленях, согнувшись непонятно отчего – что это было? Сдерживаемый смешок в сторону моего беспомощного раздражения? Боль? Подавление неуверенности в себе? «Добро пожаловать в клуб, приятель», — иронично подумала я. Джаспер поднял руку, будто собирался похлопать Эммета по спине, но тут же передумал и вместо этого смущенно потер шею.

— Вы ошибаетесь, — наконец рассмеялась я, вскрикнув. — Вы все чертовски ошибаетесь.

— Подумай, Белла. Если бы ты услышала это в новостях, какой бы была твоя первая реакция? — взмолилась Роуз, ее глаза были большими и круглыми.

Я ей не ответила.

На следующей неделе заглянула Эсми с коробкой в руках и уставшими глазами.

— Здесь несколько вещей, и я подумала… что ж… Здесь его вещи, — мягко сказала она, поставив старую коробку на журнальный столик и нежно погладив ее.

— Он захочет всё вернуть, — ответила я, отступая на шаг от коробки. Я даже представить не могла, что было внутри, что, по ее мнению, из его вещей мне могло бы понадобиться сохранить.

— Знаю, дорогая. Но он бы хотел, чтобы это было у тебя.

— Не раздавай его вещи, — сказала я, изо всех сил пытаясь сделать голос не столь отчаянным. — Не веди себя так, словно… словно он не… вернется.

Сейчас прошло уже три месяца.

Ничего не обнаружилось. Ни других доказательств, ни слухов. Ни следов.

Ни тела.

— Карлайл прописал мне «Ксанакс». Он настаивает на здоровом душевном состоянии. Потому что мне говорят, что жизнь продолжается, — натянуто сказала Эсми и полностью повернулась лицом ко мне.

— Он вернется, — продолжила она с решительным кивком. — Я знаю это. Конечно, знаю. Я его мать, и если бы он покинул этот мир, я бы интуитивно почувствовала это. Так что, Белла, между нами… он вернется. А пока что придержи кое-что из его вещей. Для меня это было бы огромным одолжением.

—Эсми…

— Белла, в браке есть вещи, которые ты пока не поймешь. Я делаю это для проформы, чтобы успокоить недовольного мужа. Но послушай меня, — тут она наклонилась с улыбкой на лице, с озорной улыбкой Эдварда, и мое сердце снова разбилось на тысячу кусочков. У Эсми даже тон голоса был таким же доверительным, когда она продолжила: — Тут мы с тобой на одной стороне. Он вернется.

Я даже не осознавала, что тут были какие-то стороны. Конечно, были. Правильные мнения против неправильных. Надежда против реальности. Движение вперед против… терпеливости. В принятии сторон есть смешная деталь: я никогда не выбирала одну сторону, я просто была на ней с самого начала. Как и Эсми. Мы были единственными. Мы были на стороне Эдварда.

И я всегда буду на его стороне, всегда.

Глубоко вздохнув, я подняла крышку и заглянула в коробку.

— Победный региональный мяч, — сказала Эсми, кинув мне грязный и потрепанный бейсбольный мяч.

— Возможно, Эммету захотелось бы взять его, — тихо сказала я.

— Возможно, — согласилась Эсми с легкой улыбкой и вытащила его шляпу.

Я крепко сжала ее и начала считать минуты до ухода Эсми, чтобы зарыться в шляпу лицом и почувствовать запах его пота «сразу после победы». Тот самый, который я ощущала, когда он со смехом подхватывал меня и раскручивал после того, как я, словно дурочка, битый час ждала снаружи раздевалки, хотя все остальные уже разошлись по домам.

У Эсми была наша с Эдвардом фотография, которую я никогда раньше не видела. На ней мы свернулись калачиками на противоположных концах дивана в их гостиной, а наши ноги переплелись по середине; Эдвард перетянул на себя наше общее одеяло.

В коробке также находились толстовка и ожерелье-шнурок – тот, который он снимал только в дни игр.

Когда Эсми ушла, я медленно поднялась по лестнице, аккуратно держа в руках свои сокровища, чтобы не раздавить их. Сев на кровать, я выложила их все в линию, словно они были королевскими регалиями, очень долго на них смотрела, а потом взяла шляпу.

Эдвард выжег свои инициалы прямо под поношенными полями. Я сжала это место, подняла шляпу. И упала на колени.

От острой боли в животе при мысли о том, как он выжигал свои инициалы на шляпе, наверное, старым паяльником, который его отец подарил ему на одиннадцатилетие, я задохнулась. Это было настолько в стиле Эдварда, что его присутствие практически ощущалось в комнате, как и едкий дым от горящего хлопка и картона; я могла видеть, как он ухмыляется от удовлетворенности по окончании работы. В последние три месяца я часто думала о нем, вспоминала, ностальгировала, разражалась тирадами и бредила, но сейчас было по-другому. Словно в этот раз Эдвард находился со мной в комнате, это даже воспоминанием не являлось.

Не воспоминание, не надежда, даже не тоска. Что бы то ни было, это было мучительно.

Когда я заплакала, в груди стало больно. Будто я забыла, как сильно скучала по нему. Я была так занята мыслями о том, что он скучает, что сама не тратила время на тоску по нему.

Я сгорбилась над шляпой, прислонившись лбом к холодному полу, и рыдала, пока фиолетовые лучи восходящего солнца не ослепили меня.

Спустя месяц, сидя на диване и вертя шляпу на пальце во время просмотра канала «Дискавери», я услышала разговор родителей, доносящийся из кухни.

— Мы должны сделать объявление, — раздавался голос Чарли. — Всему городу нужен какой-то ответ. Карлайл сходит с ума. Мы были ходячими мертвецами, и, думаю… пора.

Я вскочила с дивана и направилась в кухню; они уставились на меня, их лица предсказуемо выражали шок и вину.

— Скажите это, — потребовала я.

— Белла…

— Вы признаете его мертвым.

— Нет, — тихо сказал Чарли. — Это дело останется нераскрытым… но, Белла. Его семья хочет сделать для него место.

— Место? — Мне захотелось нарочно прикинуться непонятливой. Мне хотелось, чтобы он сказал это.

— На кладбище, Белла.

— Эсми не хочет, — ответила я торжествующе и самодовольно, как капризный ребенок. — Эсми знает, что он жив.

— Белла…

— Что? Мы должны устраивать похороны? — спросила я. — Они собираются устраивать похороны человека, который даже не мертв?

— Панихиду, — поправила мама, пытаясь успокоить меня, но трудно принять утешение от того, кто смотрит на тебя так, будто ты самый заблуждающийся человек на планете.

— Без разницы!

Чарли пересек кухню и взял меня за плечи.

— Белла, иногда людям для исцеления нужно именно это.

— Па, я не репортер. Не говори со мной так. Не используй на мне свои умные словечки и броские фразочки.

— Белла, — он вздохнул, и я почувствовала грызущую меня изнутри вину, потому что знала, что ему не хотелось делать это и не хотелось говорить мне. Отец не желал быть тем, кто сообщит мне об этом. Я знала, как сильно папа любил Эдварда. Знала, что была не единственной. Знала, что была абсолютно, ужасно, как подросток несправедливой. Ну и что.

— Старайся лучше! — выплюнула я. — Ты должен охранять свой город! Найди его! Разве не это тебе полагается делать?

Пламя вырывалось из моих глаз и жгло горло, а я не могла остановиться. Наконец я нашла идеальный момент, чтобы выместить злость, которая бурлила, кипела и росла во мне. Взбучка, которую я задала Майклу Ньютону, была ничем по сравнению с этим.

— Ты только и умеешь, что разгонять вечеринки и выписывать штрафы за превышение скорости! И вот происходит что-то по-настоящему серьезное, а ты всё запарываешь!

Чарли выпустил из рук мои плечи и вышел из кухни, но я успела увидеть выражение его лица. Пораженное, страдающее от сознания своей вины… оно останется в моей памяти навсегда.

Мама склонилась над кухонной раковиной, схватившись за столешницу. Я видела, как она сделала пару глубоких вздохов, а потом медленно взглянула в лицо моей ярости.

— Это убивает его, ты же знаешь, — сказала она без осуждения и даже без злости. Ее голос был тихим, рассудительным и безжалостным. — Думаешь, он не спрашивал себя? Думаешь, он не несет на себе сейчас самое тяжкое бремя вины? Думаешь, он не разрывается на части, зная, что подводит своего друга, весь город и – в особенности – свою дочь? Это убивает его, Изабелла.

Она вышла вслед за папой, а я пнула уплотнитель отходов.

Позднее в дверь моей спальни поскреблись и вошел Чарли, глаза у него были воспаленными. Он сел на край кровати – чего не делал с тех пор, как мне исполнилось восемь.

— Я старался, Белла, — тихо сказал Чарли спустя несколько минут, наполненных попытками начать разговор и заламыванием рук. — Кроме тебя и его родителей, никто не хотел найти этого парня сильнее меня. Я не смог бы сделать больше, даже если бы на его месте была ты.

— Я знаю, папуль.

— Я просто хочу…

— Прости меня, — прошептала я, уставившись в потолок.

— И ты меня, — отозвался он.

— Пап?

— А?

Мне пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем я смогла вымолвить хоть слово.

— Думаешь, он мертв?

Тишина стояла слишком долго, папа даже не смотрел на меня.

— Думаю, — начал он и, сделав глубокий вздох, продолжил: — Думаю… что нужно жить дальше. И конечно, нужно никогда не терять надежду.

Всё оставшееся лето я надеялась.

Продолжала ходить к Эсми хотя бы раз в неделю. Иногда она разрешала мне посидеть в комнате Эдварда.

Сначала это было удушающе. Я не могла долго там находиться и сдерживаться. Но со временем обнаружила, что, если я очень спокойно лежу на его рубашках и смотрю на предметы, стоящие так, как он их оставил, могу даже притвориться, что он рядом, или найти утешение в близости с его вещами. Иногда это успокаивало, но в большинстве случаев – причиняло боль. Ощущение, что я вот-вот услышу его голос, но никогда не приближусь, еще сильнее усугубляло ситуацию.

Я перебрала его комод и посмеялась над нераскрытой коробкой презервативов, спрятанной под носками.

Я заплакала, когда увидела мою школьную фотографию рядом с ними.

Однажды меня любил мальчик, которого любил весь мир.

Этого было – и никогда не будет – достаточно.

Ничто никогда не будет – не сможет быть – так же. Так же, как мы с Эдвардом. Что бы ни случилось, обратного пути не было. Как будто я пыталась поймать волну в океане: она просто ускользала сквозь пальцы, и мне никак не удавалось удержать ее.