Глава тридцать восьмая. Мать и дитя (Автор: американская художница Мэри Кассат, дата написания: 1896, бумага, пастель, импрессионизм)

Я должна была передать это Тане. Когда рассказывала о своем кратком обмене с Эдвардом на церемонии обрезания, ей каким-то образом удалось не смотреть на меня так, словно я уничтожила все шансы к примирению. Этого и не требовалось. Произнесенные вслух собственные слова были более чем наглядны. Ничего общего Эдвард со мной иметь не хотел.

– И что теперь? – спросила она.

– Не думаю, что он меня простит.

– Ты же понимаешь, о чем просила его, верно?

– Да. Мне нужно, чтобы он понял: я испугалась и запаниковала. У меня не было намерений причинять ему боль, хотя сейчас довольно очевидно, что так я и сделала.

– Ты хочешь, чтобы он простил тебя за то, что ты его бросила.

– Да.

– Ты простила Джеймса за то, что он ушел от тебя?

– Он никогда не просил...

– Это не имеет значения.

Я вздохнула:
– Нет, я не простила Джеймса.

– Ты простила свою мать?

– Нет.

– Ты прекратила отношения с Эдвардом, потому что не хотела, чтобы у него была возможность причинить тебе боль, но продолжаешь передавать эту самую власть двум совершенно ничего не стоящим людям.

– Ни моя мать, ни Джеймс не имеют надо мной никакой власти.

– Но это ложь. Уже много лет они отсутствуют в твоей жизни, а ты все еще позволяешь им контролировать себя. Когда убегаешь от своих эмоций, когда закрываешься, каждый раз, когда считаешь себя недостойной счастья – ты позволяешь им победить.

– Не понимаю, как они могут побеждать в игре, в которую давным-давно перестали играть. Ни один из них не имеет со мной ничего общего. Сомневаюсь, что Джеймс даже помнит о моем существовании, а моя мать – лишь в хороший день.

– Так почему же ты по-прежнему позволяешь им влиять на себя?

Я не могла ответить на вопрос Тани, но всю следующую неделю обдумывала его. У меня все еще лежало письмо, которое я написала матери с объяснением, какую боль причинил мне ее эгоизм. Однажды утром я вытащила послание из глубин ящика с нижним бельем и спустилась в гостиную, открыла дымоход камина и отправила бумагу в огонь. Когда пламя пожирало пропитанный тоской листок, я ощутила, как ни странно, облегчение. После того, как остался лишь пепел, я села за обеденный стол и начала писать второе письмо.

Дорогая мама (Рене),
Я даже не уверена, как тебя называть. Знаю, ты предпочитаешь, чтобы я использовала твое имя, но мне никогда не нравилось называть тебя Рене. Из-за этого казалось, будто ты стыдишься быть моей матерью, хотя умом я понимала, что никогда не давала тебе оснований для этого. Эмоционально же я чувствовала себя целиком и полностью виноватой.
Не понимаю, какая женщина откажется от своего шестинедельного ребенка, и сомневаюсь, что когда-нибудь пойму. Я думала, что причина во мне, что я сделала что-то, из-за чего ты и захотела уйти. Я наконец-то поняла, что это не так. Не знаю, почему ты не любила меня достаточно, чтобы остаться, и, откровенно говоря, это уже не имеет значения... я лишь знаю, что какая бы ни была причина у твоего ухода, это произошло не по моей вине.
Всю жизнь я ощущала себя недостойной любви. Может, это и правда, но не потому, что ты считала меня такой. Скорее, из-за того, что я не любила себя. Ты меня не знаешь, так что и не поймешь, что я имею в виду, когда говорю, что достойна. Я умная и веселая. Почти до неприличия верная. Я отзывчива. Умею сделать так, чтобы люди в очень неудобных ситуациях чувствовали себя свободнее. Способна любить с такой интенсивностью, что чувствую физическую боль, когда близкие мне люди страдают. Хочу принести им облегчение даже во вред себе. Иногда это не удается, но мои намерения всегда чисты.
Я хороший человек. Сейчас я верю в это, даже если так было не всегда. Ты, возможно, и не пробыла со мной достаточно долго, чтобы узнать это, но другие сумели. Ты можешь не любить меня, но это больше не имеет значения, потому что я люблю себя. Отпускаю всё это – гнев, неудовлетворенные ожидания и всепоглощающий страх, что не смогу снова выжить, если от меня откажутся. Я сильнее, чем предполагала. Не собираюсь больше наказывать других людей за твои ошибки. Я простила тебя с надеждой, что благодаря этому как-то научусь прощать себя.
Изабелла

Я положила листок в конверт и, прежде чем смогла передумать, обулась и бросила его в почтовый ящик на углу. Когда синий лоток щелкнул, закрываясь, я ощутила мимолетный приступ паники, который вскоре затмило чувство огромного облегчения. Это не конец моих проблем, но неплохое начало их решения.

Весенние деньки медленно становились теплее, и хоть я невыразимо скучала по Эдварду, связаться с ним даже не пыталась. Не представляла, как. Не хотела звонить, потому что сомневалась, что он ответит на телефонный звонок. Писать письмо или отправлять сообщение по электронной почте казалось трусостью, так что я просто продолжала жить, надеясь, что в какой-то момент столкнусь с ним. Я работала, читала, помогала Роуз с ребенком. Каким-то образом умудрилась не упоминать при ней об Эдварде до одного прекрасного денька в конце мая. Мы по очереди катили коляску по беговой дорожке в окрестностях Ньютон-Крик, когда меня пересилило любопытство.

– Как он?

Спустя мгновение Роуз ответила:
– Как кто?

– Эдвард. Знаю, ты регулярно его видишь.

– Чувствует себя хорошо... сейчас. – То, что она специально выделила последнее слово, говоря, что так было не всегда, не вызывало сомнений. – Он закончил свой первый семестр в списке лучших студентов.

Я улыбнулась.

– Он такой талантливый. – Мы какое-то время шли в молчании. – Он когда-нибудь спрашивал обо мне?

– Белла, не надо.

– Что не надо?

– Не требуй предавать его.

– Это не предательство, если он не просил не говорить мне.

– Не согласна. Слушай, я не пытаюсь быть стервой. Кроме дружбы с тобой я поддерживаю такие же отношения и с Эдвардом. Я не рассказываю о тебе, когда он спрашивает, и не говорю тебе о нем. Если хочешь узнать, как у него дела, вытащи телефон и позвони ему.

Ого.

– Эдвард спрашивал обо мне?

Роуз страдальчески вздохнула:
– Блин, разве ты не слышала, что я только что сказала? Я не ввязываюсь. Я адвокат, а не долбаный посредник.

Даже при том, что Роуз испытывала стресс и недосыпание, не в ее духе было так огрызаться. Это не только из-за меня. Я задавалась вопросом, а как часто и с какой интенсивностью Эдвард выведывал у нее информацию.

– Прости. И в мыслях не было компрометировать тебя. Ты замечательно ко мне относишься, и я ценю нашу дружбу. Я не стану снова спрашивать тебя об Эдварде.

– Спасибо. И кстати, я тобой горжусь.

– За что? – хохотнула я. – За признание, что повела себя сейчас нечестно?

– Вообще-то, да. Шесть месяцев назад ты не увидела бы это с моей точки зрения.

Ой.

– Это больно.

– Уверена, так и есть. Прими как комплимент, именно это я и имела в виду.

Я перевела разговор на последнее обследование Дэвида, и если Роуз и была расстроена моими расспросами, то забыла в момент, когда упомянула ее сына.

Время – мой вечный враг. Каждый день тянулся бесконечно. Несмотря на это, меня поражало, с какой скоростью они, собранные вместе, пролетали мимо. Вскоре, в последний день учебного года настал мой последний урок. Девятиклассники заёрзали, когда я шлепнула раздаточный материал на первые столы каждого ряда и попросила взять по одному, а остальное передать назад.

С задней парты заскулил один из моих учеников:
– Ох, да ладно, госпожа Свон. Сегодня никто не работает.

Я улыбнулась:
– Что заставляет вас думать, что это работа?

– Это стихотворение. Как еще это назвать?

– Мой вам подарок. Кто хотел бы прочитать его? – я оглядела класс в поисках добровольцев. Конечно же, никого не было. – Вы же понимаете, что я еще не передала итоговые оценки в офис?

Взлетело не меньше десятка рук.

– Шучу. Это не в счет. Как я уже сказала: это не работа. Ну а теперь, хочет кто-нибудь прочитать? – Желающих не нашлось. – Хорошо. – Я прислонилась к своему столу и по памяти прочла «Неизбранную дорогу».


Когда я закончила, поднялась одна рука. С нетерпением желая начать обсуждение, я жестом призвала говорить.

– Вы не смотрели в листок.

Я должна была ожидать этого. В конце концов, они просто девятиклассники.

– Для меня эти слова совершенно особенные, поэтому я хотела поделиться ими с вами. Самый выгодный путь редко оказывается самым легким. Вы можете пойти с толпой или же следовать собственной дорогой. Это весьма трудно, но более полезно, чем альтернатива.

– Это стихотворение столь же легко могло быть об объезде пробки у моста на трассе «Route 70» в час пик, – отозвался другой ученик из глубины класса.

Я засмеялась.

– Правда. Самое замечательное в поэзии, а, в действительности, и в искусстве в целом, что всё это открыто для интерпретации. – Прозвенел звонок, но я жестом велела подождать. – Мне понравилось преподавать вам. Удачи в следующем году, и не стесняйтесь зайти и увидеться со мной. Будьте осторожны и берегите себя.

Класс пришел в движение, но одна ученица, нервно перекладывая рюкзак с одного плеча на другое, задержалась у моего стола.

– Роберт Фрост заставил это звучать очень легко, – сказала она.

– Все звучит просто, когда рифмуется.

Она засмеялась, но как-то безрадостно:
– Так что же вы делаете, когда необходимо принимать решение, а варианты не вписываются в рифму ABAAB?

– Делаю то, что считаю нужным, и прошу о помощи, когда это необходимо. – Кое-что в ней напомнило мне себя. Я вспомнила, как сильно в подростковом возрасте жаждала проявления ко мне интереса любого взрослого. Задалась вопросом: представление о самой себе сформировалось бы лучше во взрослой жизни, если хотя бы один авторитетный человек произнес передо мной незапланированную ободряющую речь? Я взяла со стола блокнот и написала на нем адрес своей школьной электронной почты. – В течение лета я периодически проверяю его. Если вам нужно поговорить, я выслушаю.

Ее облегчение было ощутимым:
– Спасибо, госпожа Свон.

Когда она вышла из комнаты, я опустилась на стул и медленно выдохнула. Минул еще один учебный год.

Утром восемнадцатого дня рождения Эдварда я обнаружила, что меня необъяснимо тянет в художественный музей. Устроившись на нашей скамейке, я затерялась в мыслях о том, что все еще чувствовала себя такой близкой к нему, хотя не видела несколько месяцев. Даже при том, что его здесь не было, мне казалось, что я могу произнести нужные слова вслух, и каким-то образом он их услышит. Мои глаза оглядывали переполненный выставочный зал, и я осознала, что хоть такие упражнения и были бы чрезвычайно полезны для меня, окружающие люди подумали бы, что я безумна. Вспомнила написанное матери письмо, и какие ощущения вызывал перенос слов на бумагу. Никакого ответа я не получила, но до сих пор находила утешение в том, что смогла высказаться. Достав айфон, я начала набирать текст. Это был трусливый электронный компромисс, и я это знала. Тем не менее, он заслужил знать правду.



Дорогой Эдвард,
После всего, через что я заставила тебя пройти, мне остается лишь в полной мере рассчитывать, что ты, не открывая, удалишь письмо. И я заслужила это. Я недостойна, чтобы ты прочитал это, чтобы позволил мне снять с души тяжесть. Если я вечно буду нести вину и стыд за то, как поступила с тобой, это все равно будет меньшей карой, чем я заслуживаю. Если бы меня привязали к скале, как Прометея, а орел каждый день вечности клевал бы мою печень, я все еще считала бы свое наказание мягким.
В День благодарения я солгала тебе, Эдвард. Я любила тебя и тогда, и сейчас больше, чем могу объяснить. Не собираюсь оправдывать свои действия, потому что им нет оправдания. Однако хочу, чтобы ты знал: я посещаю психотерапевта и работаю над своими проблемами. Не могу вернуть то, что сказала тебе тем вечером, но пока дышу, буду сожалеть о том, что причинила тебе боль.
А любить тебя буду еще дольше.
Белла



Отправив письмо, я в течение нескольких часов сидела на нашей скамейке, приравнивая уход к признанию поражения. Когда музей уже закрывался, ко мне подошла смотрительница и тихо спросила, не потерялась ли я. Я призналась, что так и есть, но заверила, что постепенно найду свой путь.

В первые дни лета я маниакально проверяла электронную почту, чувствуя прилив волнения каждый раз, когда получала новое сообщение, а, осознав, что оно не от Эдварда, – ошеломляющую пустоту в мыслях. Несмотря на его молчание, где-то в глубине души я знала, что наши отношения далеки от завершения, и была готова дожидаться своего времени. Когда теплый июнь сменился жарким июлем, я поняла, что ожидание закончилось. Выбрала цвета и покрасила внутренности дома. Наконец-то купила мебель для гостиной и развесила по стенам репродукции. Если ранее аскетизм простых оштукатуренных стен и отсутствие удобных сидений отталкивали посетителей, то сейчас насыщенные теплые цвета в моем доме призывали гостей задержаться.

Элис с Роуз предлагали мне начать снова встречаться, но это не привлекало меня. Я нашла смысл в жизни, даже если решила жить в одиночку, и была бесконечно благодарна друзьям за любовь. Празднуя двадцать шестой день рождения, я организовала вечеринку для Роуз, Эма, Элис и Джаспера. Подарила каждому по открытке, в которых описала причины, по которым благодарна, что они присутствовали в моей жизни. Этого было более чем достаточно для меня.

Миновало три недели нового учебного года, я открыла ноутбук и увидела четыре новых сообщения в электронной почте, одно из которых было от Эдварда. Когда я, открывая, нажала на письмо, мои руки дрожали так сильно, что появилось три окошка со словами:

Белла,
Я никогда не лгал тебе.
Эдвард.

---

Перевод: Lelishna
Редакция: Aelitka