Крошечные пылинки плясали в мутном зеленоватом лучике – единственном источнике света, проникающем через щель в потолке. Спертый воздух, тяжелый и пропитанный отчаянием, сдавливал легкие, не давая сделать глубокий вдох. Глаза наливались свинцом, и постоянно клонило в сон, но заснуть не удавалось. Мысли настойчивым червячком грызли, но не складывались в ясные предложения. Вспышками то появлялись, то исчезали размытые образы. Голова трещала из-за отсутствия сна, а каждая минута блаженного забытья походила на издевательство, прошитое навязчивыми видениями, не сулящими ничего хорошего.

Постоянные перепады температуры бросали то в жар, то в холод. Грязь, казалось, впитывалась в кожу все больше с каждым разом, когда тело покрывалось нездоровой испариной. Вздрагивая даже от теплых струек воздуха, что проникали через щели в каменных стенах, оно слабо отзывалось нервными окончаниями, подавая признаки жизни. Слабое дыхание и стучащие друг о друга зубы – вот и все, что еще способен был обработать бьющийся в лихорадке мозг.

Без особого рвения шевельнув ногой, Гермиона проскребла ею по влажному полу подземелья. Почти успевшая дойти до нее крыса, испугавшись звука, дала задний ход. Вдоль спины прошла неприятная дрожь, вбросив в кровь немного адреналина. Мерзкие твари, Гермиона всегда до жути боялась их.

Подтянувшись на руках, она сменила позу, приняв сидячее положение, и подтянула к себе затекшие ступни. Потревоженные после долгого бездвижия конечности отозвались тупой болью, пройдя судорогой в какой-то спинной нерв. Сдавленно охнув и согнувшись, Гермиона начала растирать покалывающие икры, без сантиментов отмечая, что ледяными ладонями не может разогреть одубевшую за дни, проведенные в темнице, кожу.

Голова раскалывалась пополам, виски сдавливало невидимыми прессами. Перед глазами плыли серые круги, уводя ее даже в сидячем положении в сторону. Хотелось просто последовать за проплывающим мимо бликом, упасть и отключиться, но сон не шел. Она не спала уже несколько суток, а может, недель. Окон в ее темнице не было, а иначе определить, сколько ее держат в непонятном подвале, возможности не было. К ней не приходили, ничего не сообщали, но она слышала голоса и звуки шагов над головой. Вверху определенно кто-то был, но этот человек явно не собирался посвящать ее в свои злодейские планы. Очевидно, что иных у него не было, иначе бы ее не бросили гнить в эту камеру, верно?

Хуже было то, что ее не кормили и не поили. Из-за отсутствия еды живот постоянно скручивало болезненными спазмами, во рту образовывалась отвратительная желчь, но опустошить организм, чтобы стало легче, было нечем. В горле пересохло до такой степени, что слышный в отдалении звук падающих вниз и разбивающихся о каменный пол капель сводил с ума. Перед глазами то и дело вставала непроглядная стена, и Гермионе каждый раз казалось, что она ослепла. На деле же ее в очередной раз одолевала слабость, отключающая рассудок. Иной раз она являлась к ней с картинками – страшными, жуткими. От них мурашки бежали вдоль позвоночника и тихие хрипы срывались с пересохших искусанных губ. Каждый раз от напряжения лицевых мышц на ее лице трескалась кожа, и Гермиона чувствовала сбегающую вниз каплю-другую крови, что теплой дорожкой согревала жилки на скулах.

Но что было хуже всего – она не могла плакать. Словно какое-то навязчивое убеждение, засевшее глубоко в коре мозга, которое твердило ей, что слезам здесь не место, что нельзя быть слабой. В детстве ее строго наказывали за каждую слезинку, и Гермиона знала цену этому проявлению слабости. Она вдоволь испила ее доли – от момента, когда черный, как сама ночь, филин Драко принес ей договор о расторжении брака, до мгновения, когда в последний раз оплакала их отношения. Сейчас все это казалось таким глупым – их разрыв, ее нежелание проявить знаменитую твердость гриффиндорсого характера, его присущая слизеринцам подозрительность, граничащая с неспособностью верить людям. Они вели себя как дети, играя в кошки-мышки, а должны были просто… услышать друг друга.

Как мало и как много одновременно.

Сейчас бы она многое изменила, может, даже достала бы из шкатулки припрятанный со школьных времен Маховик и вернулась назад на несколько месяцев, чтобы как следует надавать себе по мозгам. А потом добавить немного тумаков нерадивому мужу.

Представив эту комичную картину, Гермиона невесело усмехнулась, с ее губ сорвался тихий смешок. Уместная самоирония, подумала она. Только вот запоздалая…

— Над чем ты смеешься?

Хриплый, измученный, но такой знакомый голос, раздавшийся откуда-то справа, до чертиков испугал ее. Напрягшись всем телом, Гермиона силилась разглядеть что-то в почти беспроглядной темноте, но перед глазами было черно.

— К-кто ты? — заикаясь, спросила она, надеясь по звуку голоса понять точнее, где находится обращающийся к ней человек.

В первый день, очнувшись в этой камере, она обошла всю ее по периметру. Три каменные стены и одна решетчатая – вот ее комната. Проверив все углы, она убедилась, что находится в клетке одна, но не оставила попыток оценить ситуацию лучше. Не поддавшаяся беспалочковой магии решетка даже не дрогнула, когда Гермиона попыталась ее выбить; не погнулась, когда она начала сдавливать прутья магией, помогая себе руками. Она сорвала голос, пытаясь докричаться до похитителей, но никто не пришел, не ответил и вовсе не подал виду, что вообще ее услышал. Возможно, на дом, где находился этот подвал, было наложено одностороннее оглушение: она слышит хозяев, они ее – нет.

Но как бы то ни было, на ее крики не отозвался и тот, кто заговорил с ней сейчас. И это было очень подозрительно. Грубый голос матери все еще звучал в голове, призывая быть сильной и не сметь плакать, заставляя мышцы тела оставаться в напряжении. Она замерла, обратившись в слух, чтобы понять, где находится ее собеседник. Раздавшийся смешок эхом разлетелся по подземелью, а после разросся, превратившись в истеричный гогот. Снова отметив, что странный человек кажется ей знакомым, она начала аккуратно передвигаться по полу, бесшумно двигаясь в противоположную сторону. Если неожиданный посетитель решит напасть на нее, то лучше сбить его с толку, оказавшись не в той стороне, на которую он рассчитывал.

Привыкшая за последние дни к безнадеге, к плывущим в безвременье и безликости дням, она ободрилась: внезапное вторжение возродило в ней инстинкты, казалось, давно забытые. Смирившаяся со своей участью, отведшая себе участь плыть по черному, тягучему течению, она запрещала себе все эти дни слишком явно думать о происходящем. Когда спустя пару дней ее заключения ничего не изменилось, она потихоньку начала терять себя в хаосе мыслей. Похожие на разгромленный муравейник, они носились из стороны в сторону, пытаясь охватить все самое важное. Словно помнить дорогие сердцу воспоминания – их миссия, которую непременно нужно успеть выполнить. За первое время она успела пересмотреть все забытые в далеком прошлом счастливые минуты, но с каждым днем картинки становились бледнее, количество воспоминаний редело, а продолжительность каждого сеанса все сокращалась и сокращалась, пока уставший мозг впервые не отключился.

И тогда это началось.

Она стала чувствовать себя усталой и опустошенной, выкаченной, словно моменты ее отключки были спровоцированы не истощением, а настойчивым дементором, который, даже насытившись единожды, возвращался снова, чтобы забрать из нее последние остатки разума. Каждая минута забвения стала казаться ей привычной скорлупой, в которой никто не побеспокоит. Ей мечталось обернуться в родной кокон из забытья, но с каждым разом отдаться бесконечному миру сновидений становилось все невозможнее, пока однажды она не прекратила проваливаться в пустоту вовсе. Тогда и начался ее личный ад, тогда перед ней разверзлись персональные врата пустоши. Она вздрагивала от любого мнимого звука, все еще лелея надежду и сжимая руки на груди, но лишь больше слабела.

Бесконечная ночь затянулась на долгие дни. Чудоковатые тени, что тянули к ней свои сучковатые лапы, то собирались в кучу, то разбегались в разные стороны. Тонкая щель в потолке ее камеры была совсем тонкой. Даже если свет через нее попадал с улицы, определить по ней, день или ночь за стенами, было невозможно. Лунный свет не отличался от солнечного, а ослабевшее в темноте зрение не помогало. Через проход от нее, в пустой камере, и чуть дальше, справа, щели в потолке были больше. Едва ли доходя до кромки ее «пристанища», они все же давали хоть какую-то слабую видимость.

Одиночество и прохлада стали ей верными товарищами, и она все чаще ловила себя на мысли, что слишком надолго зависала, просто сверля взглядом невидимую точку в каменном полу. Эта обстановка уже казалась привычной, а теперь в ее устаканившийся мир ворвались и требовали ответов. Некая Тень со знакомым голосом, чье дыхание заставляло кожу покрываться рядами мурашек, бегущих через все тело...

— Кто ты? — снова повторила она, уже смелее и тверже. Прижимаясь спиной к влажной стене, она вслушивалась в каждый шорох, ожидая ответа, и всматривалась в черноту.

— Неужто не узнала? — тон насмешливый, но обреченный, словно у приговоренного к смертной казни. Гермиона подошла ближе к решетчатой стене, следуя на голос. Неясный свет, пробивающийся через потолок по ту сторону коридора, что разделял их камеры, не давал разглядеть лицо мужчины. Он полулежал, опершись о каменную изгородь. Руки расслабленно лежали вдоль тела, левая нога чуть согнута в колене. Одет в костюм, но определенно уже испачканный пропитавшей все вокруг грязью.

Гермиона обернула пальцы вокруг стальных прутьев и опустилась на колени, чтобы оказаться на одном уровне с мужчиной. Ее передвижения его никак не трогали. Продолжая возлежать на своем месте, он не делал попыток посмотреть на нее, чтобы понять, где она, что она… Вся эта сцена казалась ей абсурдным, постановочным спектаклем, где она – инженю, играющая медленно сходящую с ума пленницу. Ей все это явно видится…

— Скажи мне, — прошептала она, но не моля о признании, а требуя его.

Чуть дрожащие руки крепче обхватили холодный металл, заставляя тонкую кожу обтянуть острые костяшки. Она стиснула зубы и, прищурившись, стала сверлить взглядом точеный профиль. Скрытые в тени черты лица невозможно было опознать, но в чуть изгорбленном носе было что-то неуловимо знакомое. Но что?

Тень устало вздохнула, словно у нее больше не было ни сил, ни времени, ни желания разговаривать с глупым ребенком, который не понимал очевидного, отрицал то, что лежало у него под носом. Гермиона почувствовала себя глупо, а Тень продолжала просто лежать. Странным образом присутствие другого пленника успокаивало, но напряжение все равно не отпускало. Мужчина явно знал ее, а она никак не могла понять, с кем делит заключение. И откуда он взялся? А если был здесь, почему не отвечал ей ранее? Нужно было как-то вывести несговорчивую Тень на чистую воду, но как это сделать, Гермиона не имела ни малейшего понятия. Если бы здесь был Драко с его умением вытягивать правду, Тень давно бы выложила все карты на стол, но его здесь не было…

Отвлекшись от новой заботы, Гермиона впервые за дни своего заточения задумалась, не навредила ли любимому в тот злосчастный день, когда, теряя сознание, вложила все силы в призыв своего любимого. Их обручальные кольца, как и обряд их единения в новую семью, что прошел по всем традициям чистокровных магов, были пронизаны магией – Люциус настоял. Для Гермионы стало открытием, сколько древние ритуалы дают супругам, и опробовать все у нее не было возможности. Но посланный сигнал о помощи через кольцо, которое она так кстати снова стала носить на шее, озарил ее последние минуты зеленым сияниям надежды. И если сначала она надеялась, что Драко свое кольцо не выбросил и не спрятал подальше от глаз, то теперь молили бога и взывала к Мерлину, чтобы так и было – не стоит ему впутываться в это. Если она станет причиной его гибели, то не переживет – последует прямо за ним. И тогда ее спасение окажется заранее лишним делом…

Последняя мысль заставила глаза заболеть от подступающих слез, но ни одна капля так и не пролилась из иссыхающего тела. Зато отрезвляющая боль заставила задаться вопросом, почему ее все еще не убили? Она нужна живой? Но тогда могли хотя бы кормить ее объедками. Или это такой изощренный способ пытать? Но кому и зачем это понадобилось? Ведь ее явно уже ищут, так к чему тянуть время?

Разболевшаяся голова снова загудела, вернувшись к привычному своему состоянию. Постоянная мигрень стала неотъемлемой частью ее жизни в холодном подвале, но ее возвращение облегчения Гермионе не принесло. На фоне всех вопросов, что роились в голове, она жаждала получить ответ лишь на один. И когда она уже готова была снова воззвать к своему новоявленному соседу, Тень прошептала:

— Правда, что кровь Паркинсон на твоих руках?

Автор: Shantanel

Предыдущая глава || Следующая глава