Не помню, как оказался здесь. У Грейнджер.

У Грейнджер…

Глаза снова закрылись, предвещая головную боль. Уже минут сорок я лежал здесь, рассматривая темный от ночной занавеси потолок гостиной. Интересно, который час? Впрочем, это не так важно. Не представляю, как гриффиндорке удалось дотащить меня. Трансгрессия? Нет, она бы посчитала это слишком рискованным. Может, взяла такси? Или кого-то попросила приехать? Кто знает… Какая сейчас разница. У Грейнджер всегда всё продумано. Как же иначе.

Черт.

Всё тело медленно заполняла злость. Не такая, как раньше – сейчас она была до отвращения обыденной и привычной, будто не могло быть иначе, будто из меня высосали все чувства, кроме неё. И теперь, в саднящей глубине тела, новая поганая ярость стала постоянной. Необходимой до привкуса рвоты. Никчемность и беспомощность. Это порядком действует на нервы. На то, что осталось.

Если вообще что-то осталось.

Даже тогда, в подвале. Я был сильнее. Каждая чертова рана, очередной хруст костей, привкус крови во рту. Но не так больно, как сейчас. Не такой мертвый, как теперь, черт возьми! Скулы сводила дрожь, внутри всё переворачивалось, проклятое тело вновь и вновь разваливалось на части. Можно было захлебнуться в этой грязи. Что я и делал: захлебывался, тонул, не мечтая выпутаться, но потом…

Потом Грейнджер подарила надежду, но отняла её также быстро, как и дала. Словно издеваясь, будто хотела посмотреть на то, как я сдохну. Снова. И я ненавижу её за это.

Каждой чертовой клеткой этого тела. Ненавижу.

Может, она действительно хотела поиздеваться? Порой, когда мне кажется, что я по-настоящему, действительно спятил, приходится верить в это. Верить в то, что Грейнджер ни капельки не понимает своей башкой. Не осознаёт, как сильна боль. И никогда не осознает. По крайней мере, не так, как я. Это своеобразное преимущество, которое не позволяет ей оставить меня в покое. Гриффиндорка не сможет прочувствовать, каково это – жить в мире, где тебе больше нет места. Где кто-то умудрился его забрать, уйдя из твоей поганой жизни, и этот уход изменил всё раз и навсегда. Грейнджер никогда не поймет. Разве что испытает на себе, чего я порой желаю. До дрожи в теле, до скрипа зубов, до темноты в глазах и непонятном, отвратительном страхе, которым захлебываюсь каждую минуту, я желаю ей пройти через всё это. Нет, хотя бы на миг. Просто поменяться местами. Чтобы она поняла. Чтобы почувствовала. Чтобы признала.

Чтобы исчезла с моей дороги, которая ведет вникуда.

Надо остыть… В конце концов, когда эта злость затихает, приходится осознавать всю глупость и фальшь моих мыслей. Моих поганых мыслей, пропитанных таким отчаянием, что хочется заорать в голос. Но я не могу. Не из-за места. Не из-за времени. Не из-за тех, кто рядом. Просто знаю: стоит открыть рот, и вся боль залезет глубоко внутрь, царапая остатки… меня… и не покажет свою морду до тех пор, пока губы вновь не сомкнутся. И так каждый раз. Лежать на спине, вдавливая взгляд в потолок. Молчать. Не шевелиться. Чувствовать заполняющий легкие воздух, при этом не имея возможности выдохнуть. Ждать, когда то, чем ты дышишь, медленно убьет тебя изнутри. Это моя боль, Грейнджер. И я не смогу её выдохнуть. Её слишком много в теле, и легкие вот-вот разорвутся.

Поэтому я хочу спокойно сдохнуть. Поэтому мне так нужно, чтобы ты ушла, бросила перевоспитывать меня. Уже поздно. Всегда было поздно, и ты знаешь это. Но пока отказываешься признавать.

Зря, гриффиндорка. Так легче умирать, поверь. Когда ничего не держит, когда сам ни за что не держишься… И не хочешь держаться. Я бы мог рассказать тебе обо всем. О каждой мысли, которая обитает в моих спятивших мозгах. Мог бы, но не стану. Это лишь моя боль. Знаешь, гриффиндорка, я бы хотел ею поделиться. Даже больше того – отдать кому-нибудь целиком. Но не выйдет. Не я управляю ею, а она мной. Мне достались черные пешки, но ведь белые всегда делают ход первыми. И в этом единственном чертовом шаге они умудрились поставить шах и мат. Я проиграл, Грейнджер. И отказываюсь от реванша.

Ты просто не можешь понять, какой ценой мне это всё досталось.

В этом гребаном мире не осталось ничего нормально. Вместо того, чтобы забыться, мне приходится подчиняться тебе, гриффиндорка. И это самое позорное, что может случиться: признать свое поражение перед тем, кто так яростно отрицает победу, как, впрочем, и всю поганую игру. Мне никогда не было так хреново, Грейнджер. Даже твоя Война, которой ты при малейшей возможности затыкаешь любую неприятность, не входит ни в какие сравнения. Сейчас единственное, чего я по-настоящему хочу — ощущение боли. Физической. Которая будет убивать снаружи, а не изнутри. Калечить тело, а не… остатки человечности. Кровь, раны, гной, синяки и гематомы – ты даже не знаешь, как я был бы им рад. Тогда, в подвале, когда миротворцы избивали меня… Вот, почему я не сошел с ума от отчаянности, Грейнджер: это было своеобразным наказанием. Наказанием за то, что я жив. А он нет. Мой сын мертв, гриффиндорка. По моей вине его не стало. И прежде, чем оторваться от этих запутанных мыслей, мне необходимо почувствовать наказание.

Не считай меня мазохистом, Грейнджер. Но мне действительно нужна, нужна эта физическая боль, понимаешь? Так намного легче. Она убивает быстро и почти незаметно, а то, что сейчас внутри меня, пожирает медленно и слишком ярко.

Те шрамы и переломы, которые заполоняли мои поганые чувства, были хоть каким-то оправданием того, что я до сих пор не сдох. А теперь даже эти доказательства исчезают. Затягиваются. Заживают. Зато к внутренней боли приходится привыкать. И это намного сложнее.

Эти мысли давно высасывают силы. Слишком давно, чтобы не перестать чувствовать что-либо.

***

— Малфой, — голос гриффиндорки раздался совсем рядом, где-то сверху.

Глаза открылись. Желтоватый комнатный свет мягко успокаивал, значительно отличаясь от яркой белизны больницы. Хотя бы в этом следует найти плюс, если подобный бред можно вообще разделять на положительные и отрицательные моменты.

— Проснулся? – Грейнджер выпрямилась надо мной и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я не хотела тебя будить, но нужно выпить лекарство.

— У меня над головой появился нимб, или крылья из задницы торчат?

Гриффиндорка недоуменно посмотрела и тут же нахмурилась. Конечно, ей же не нравится, когда она не понимает ситуацию.

— В каком смысле?

— Да в таком, — мой голос стал более уверенным, но был по-прежнему грубым и низким, — что в моем образе явно что-то изменилось, раз ты решила, будто я превратился в миловидного ангела, готового выполнять твои приказы.

— Это не приказы, — Грейнджер раздраженно заправила прядь волос за ухо, — но в одном ты прав: кое-что в тебе действительно изменилось.

Она явно наслаждалась этим моментом, предвкушая разъяснительный тон, которым всегда разжевывала свои озвученные и никому непонятные мысли. Я подметил это еще в школе. И даже почему-то обрадовался, увидев это вновь. Немного странно, но всё же возвращает в прошлое. В прошлое, которое было «до».

— Смотри сам, — гриффиндорка потянулась куда-то влево, выше моей головы, и подала мне зеркало. Наверное, позади дивана стоит какой-нибудь столик.

И, взглянув на отражение, зеркало чуть не вывалилось у меня из руки. Ни единой ссадины. Ни одного синяка. Кожа, как обычно, по-Малфоевски бледная. Глаза не красные от лопнувших сосудов, а привычно серые. И, черт возьми, ни единого шрама.

Я уставился на свои руки, в надежде, что…

Но нет. Предчувствия не обманули: кожа великолепно чистая, без подтеков и заживающих ран. Ничего вообще.

— Какого…

— Я не хочу, чтобы твой вид напугал Розу или Хьюго, — тут же отчеканила Грейнджер, наверняка заранее подготовив ответ.

Мне не оставалось ничего, кроме взглядов. Долгих, внимательных. Но не злобных. Лишь усталых. Казалось, вся ярость вылилась из меня вчера, во время бессонницы. И я чуть не захлебнулся этим чувством. Оно ушло так же быстро, как и появилось. Теперь осталась лишь усталость. Тягучая, вязкая усталость, которая заставляет закрывать глаза каждые пять минут. Я даже не заметил этого, пока не увидел своего отражения. Должна была прийти злость, лишая рассудка. Но этого не случилось. Оставалось лишь смотреть на гриффиндорку, ни черта не понимая, что творится вокруг. Я слишком измотан, чтобы испытывать еще что-либо.

— Но когда ты успела? Вчера ночью я почти не спал.

— Позавчера ночью, — поправила Грейнджер, и, не дожидаясь вопроса, ответила: — позавчера ночью ты почти не спал, а утром я немного улучшила твой внешний вид. Вчерашним утром.

Наверное, немного удивления я всё же в силах испытать.

— Догадываюсь, — кивнула гриффиндорка, — ты хочешь спросить, почему проспал так долго. Мне пришлось дать тебе успокаивающий сироп. Вряд ли ты это знаешь, но он обладает усыпляющим действием.

В голове всплыли обрывки воспоминаний. Да, чья-то назойливая рука упрямо открывала мой рот. Потом язык почувствовал сладковатый привкус разливающейся по горлу жидкости.

— Мама, — раздался детский голос где-то левее, — Рози спрашивает, ты будешь кушать?

Грейнджер повернулась ко мне спиной, загораживая своим телом ребенка. Какое-то непонятное чувство заставило меня приподняться на локтях, чтобы увидеть. Просто посмотреть на него.

На Хьюго. Её сына.

Её сына…

Немного высоковатый для своего возраста. Может, мне так просто кажется. Снизу вверх неудобно смотреть. Волосы рыжие. Кожа слегка бледная, но с румянцем. Чувствуется, что под этой фарфоровой оболочкой бежит азартная шаловливая кровь. Под глазами едва заметная россыпь мелких веснушек. Губы растянулись в легкой, широкой улыбке. Почти бесцветные ресницы. Яркие голубые глаза с обожанием уставились на Грейнджер. Вся его беззаботность будто кричит: шкодный, здоровый, полон сил и, самое главное, — живой. Живой до кончиков своих волос.

Настоящий Уизли.

Я пытался почувствовать внутри раздражение. Неприязнь. Отвращение. Пытался, но не получалось. Может, дело в том, что он еще мал. Или просто потому, что он её сын.

Сын.

Будто я и не имею права его ненавидеть. В конце концов, на это у меня нет сил. Эмоционально.

— Хьюго, познакомься, — гриффиндорка придержала его за плечи, поворачиваясь ко мне лицом, — мистер Драко Малфой.

От звука собственного имени внутри что-то дернулось. Если бы кто-нибудь мне сказал, что однажды Грейнджер будет представлять меня своему сыну, пришлось бы истерически засмеяться. Потому что это бред. То, что я у неё нахожусь. И она меня лечит. И теперь знакомит с детьми. Всё это полнейший бред, но его реальность меня… пугает? Нет, скорее, утомляет. На другие ощущения я не способен. Пока не способен. Вчерашняя, точнее, позавчерашняя ночь отняла слишком много сил. Даже этот выжатый лимон, который приходит на ум для сравнения, кажется свежее и бодрее меня. Даже плод этого поганого дерева сейчас бы «смотрел на меня свысока».

Что за чушь…

— Длако Малфой, — засмеялся ребенок, — какое у тебя стланное имя! Длако Малфой!

Не знаю почему, но губы дрогнули. На секунду. Всего на секунду уголки поползли вверх. Это было, скорее всего, просто ответной реакцией. Нельзя не улыбнуться, слыша смех этого рыжеволосого мальчишки. Слишком много озорства в каждом его движении.

Помнится, его отец в свое время тоже едва проглотил смешок, услышав моё имя. Тогда это взбесило. А сейчас нет. Но ведь это огромная разница – нельзя злиться на четырехгодовалого ребенка. По крайней мере, так легче думать.

— Хьюго! – строго оборвала его смех Грейнджер.

Она опасливо посмотрела на меня. Может, испугалась того, что я разозлюсь и сам наору на ребенка. Нет, гриффиндорка. Кто угодно, только не дети. Можешь успокоиться.

Всего один кивок. Едва заметный наклон подбородка, дающий понять, что всё в порядке. Движение легче совершить, чем сказать то же самое вслух.

И тут меня передернуло.

Движение.

Черт возьми, почему я не заметил раньше? Еще в тот момент, когда гриффиндорка протянула зеркало. Я взял его. И сейчас до их пор опираюсь на согнутые в локтях руки.

Очевидно, изумление отразилось на моем лице – Грейнджер победоносно улыбнулась. Еще издевается. Нет, наслаждается. Наслаждается своим умом и моей беспомощностью перед ним.

Как ни странно, ненависть не приходила. Может, я слишком долго ненавидел. Исчерпал запасы. Так даже легче в каком-то смысле – это чувство забирало у меня многое. И, учитывая, что почти ничего не осталось — слишком многое.

Гриффиндорка повернула сына к себе:

— Скажи Розе, что мы сейчас придем.

Малыш кивнул и, украдкой посмотрев в мою сторону, улыбнулся, после чего выбежал из комнаты.
— Ты же не хочешь сказать, что… — начал я, когда мы остались с Грейнджер вдвоем.

— Ненужно сомневаться в моих способностях, — улыбнулась она в ответ, пытаясь скрыть ноты зазнайства в голосе.

Нет. Не верю.

Сколько я уже не вставал? Месяц? Два? Три? Потерял счет времени. Я не сделал ни одного шага с тех пор, как погибла Астория. Мне кажется, что я уже просто разучился ходить.

— Давай, поднимайся! – гриффиндорка ободряюще хлопнула меня по плечу.

Как часто я видел этот жест раньше. В школе. И её руки точно так же ложились на плечи Поттера или Уизли. Чувствовать ладони Грейнджер на своей коже непривычно. Я вновь ожидал ощущений. Неприятных ощущений. И их снова не последовало. Просто безразличие и едва заметное удивление.

— С чего ты взяла, что я сделаю это? – мой взгляд оставил её руку в покое и метнулся к лицу.

Гриффиндорка закатила глаза. Она всегда так делала – свойственный способ показывать раздражение или недовольство. Уж это я запомнил, наверное, на всю жизнь, потому что слишком часто ловил этот жест. Так же часто, как и оскорблял её.

— Малфой, если ты думаешь, что я слишком мало знаю и умею, то ты оши…

— Причем тут твои познания, — пожалуй, я перебил её излишне резко, но это лучше, чем выслушивать речь о том, как она штудирует тонны книг, — мне просто интересно: с чего ты взяла, что я захочу подняться?

Гер…

Гриффиндорка безразлично пожала плечами и с непонятной уверенностью произнесла:

— Захочешь. Ты ведь еще не видел Розу.

Сказав это, она вышла из комнаты.

Что?! Грейнджер, ты хоть слышала себя? Не видел Розу? Да и зачем мне её видеть?!

Твою мать.

Твою мать, Грейнджер!

Она просто бросила мне вызов. Просто решила проверить, насколько меня хватит. И, черт возьми, зацепила. Хотя, нет. Нет, не зацепила. Но она всё равно найдет способ заставить меня подняться. Наверное, это лучше сделать самому, чем с её ворчанием и помощью. Просто убедиться, что у меня не получится. Да, я хочу просто убедиться.

Сесть. Сесть, чтобы снова лечь. Пожалуйста.

Но нет же. Гриффиндорка не обманула: моё поганое тело с легкостью подалось вперед. От резкого движения в глазах потемнело, а виски налились чем-то тяжелым, вроде свинца. И всё же…
И всё же приятно чувствовать, как кровь стремительно бежит вниз, вниз по венам, хотя такая непривычная скорость причиняет боль.

Медленно. Придерживаясь руками о гладкую перину дивана. Разогнуть ноги в коленях. Выпрямиться. Встать.

Встать.

Окаменевшие мышцы налились болью, но зато я прочувствовал всё тело. Казалось, даже каждую клеточку. Голова закружилась. На секунду я потерял равновесие. Пришлось сесть обратно, прикрыв глаза. Дело не в умениях Грейнджер. Просто я слишком долго не двигался. Сейчас заново приходилось учиться.

Учиться управлять собой. И это приносило странное опьяняющее удовольствие. Внутри я стал сам себе противен за то, что наслаждаюсь этими ощущениями. Но как бы не голосило то, что пожирает меня все эти месяцы, чувство какой-то сумасшедшей физической эйфории было сильнее.

Знаю, через несколько секунд я буду жалеть. Может, снова слягу. Опять вернусь в ту паутину, из которой просто нельзя выпутаться. Превращусь в обездвиженную муху, не имеющую шансов на спасение. Но это будет чуть позже. А сейчас…

Сейчас мне нужно, просто необходимо почувствовать себя. Понять, что хотя бы физически я еще жив. Ощутить легкое покалывание, тянущееся и переливающееся по каждой мышце. Даже это головокружение и потеря равновесия – всё это испытать вновь, лишь бы убедиться: еще жив.

Только зачем, если уже всё решено? Не знаю. Не хочу думать об этом. Не сейчас. Обязательно позже, но не сейчас, когда это так важно.

Черт возьми, Грейнджер. Что ты делаешь со мной? Зачем заставляешь… напоминаешь, что еще не всё потеряно? Трудно ломать убеждения, но ты упрямо напираешь и, наверное, даже не планируешь сворачивать. Но у нас разные планы, запомни.

Иногда — всего на секунду, слышишь? – я верю тебе. Но стараюсь задушить это всеми возможными способами. Но размышления будет после.

А сейчас, когда сознание пришло в порядок, надо сделать шаг. Такой забытый и невнятный.

И я его делаю.

---