Несколько криков донеслось до меня прежде, чем я потерял сознание…

— …Не трогайте его! Не трогайте! — плач Астории резал слух больнее, чем лезвие ножа. — Прошу, не надо! Я сделаю всё, что вы скажете, только не причиняйте ему боль…

Её хриплый голос раздавался совсем близко, но я ничего не мог сделать. Она истекала кровью, свернувшись в невообразимую позу. Собственная беспомощность клокочущей яростью вырывалась из моего горла, но никто даже не обратил внимания на мои крики.

— Ты и так сделаешь всё, что мы скажем. У тебя просто нет выбора, — пробасил один из миротворцев, находящийся в тот момент рядом со мной.

Остальные дружно загоготали, вторя его словам. За их смехом мне едва удавалось различить тихий плач жены, которая недвижно лежала у ног одного из миротворцев. Я видел его раньше. Леннокс. Высокий, коренастый шотландец с ужасным шрамом на левой щеке. Когда-то он сражался на одной стороне с Упивающимися.

— Не надо… — шептала Астория, прижимаясь к ногам Леннокса.

Тот скривился от отвращения и грубо отодвинул её, схватив за волосы. Слезы жены доставляли миротворцам явное удовольствие, а я ничем не мог ей помочь. Некто по имени Джозеф связал мне руки за спиной, лишая возможности пошевелиться. Цепь, находящаяся у меня во рту, больно резала кровоточащие губы и язык, но это было пустяком по сравнению с тем, что причинили Астории. Я вновь посмотрел на жену: скрючившись, она лежала на полу, закрывая ладонями лицо. Уже почерневшие синяки тянулись по её ногам и груди, а спина напоминала решето: кровавые шрамы уродовали каждый сантиметр кожи. Астория судорожно тряслась, но не от боли. Страх. Страх за самого дорого человека — нашего сына.

— Ну что, Скорпиус, хочешь увидеть, как мы превратим твою маму в рождественскую елку? — усмехнулся третий миротворец, имя которого я не знал.

Он крепко сжал моего сына, не давая Скорпиусу вырваться, затем хитро прищурился и кивнул Ленноксу.

— Инсендио! — взревел шотландец, направляя палочку в мою жену.

Астория тут же вспыхнула. Огонь пропитывал всё её тело, разрастаясь с каждой секундой. Ноги, руки, живот, грудь, спина — беспощадное пламя миллиметр за миллиметром убивало обнаженную кожу, пробираясь внутрь. Жена старалась молчать, изо всех сил сжимая кулаки и зубы. Из её глаз безостановочно текли слезы, но ни один звук не сорвался с потрескавшихся и окровавленных губ. Всё ради Скорпиуса. Она молчала ради него столько, сколько могла, но огонь подобрался к шее, упрямо карабкаясь к лицу, жадно впиваясь в кожу. Волосы осыпались пеплом на кафельный пол, где в лужи крови судорожно брыкалась Астория. Я видел: она больше не может терпеть эту боль. И оказался прав. Раздирающий душу вопль вырвался из её груди, заглушая всё вокруг. В тот момент мне казалось, что я уже схожу с ума. Но надо было терпеть. Терпеть всё ради сына. Я посмотрел на Скорпиуса: его бессмысленный взгляд блуждал по комнате, из глаз текли слезы, тонкие ладони сжимались в кулаки, костяшки пальцев побелели. Он смотрел куда угодно, только не на окровавленную мать, которая всхлипывала в трех метрах от него. Сын дрожал, словно его лихорадило. Раздался еще один надрывный крик Астории. Скорпиус сорвался, изо всех сил ударяя ногой держащего его миротворца. Тот в ответ лишь усмехнулся, показывая, каким незначительными являются для него отчаянные брыкания моего сына.

Астория в этот момент застонала, затем из её горла вырвался еще один крик, смешиваясь с кровью, безостановочно текущей изо рта. Гортанный вопль оказался последним: судорожно дернувшись, жена затихла.

Все разразились смехом. Я посмотрел на Скорпиуса. Сын беспомощно сел на колени, по-прежнему находясь в цепких руках миротворца.

— Закрой глаза, — прошептал я так громко, насколько был способен мой хриплый голос.

Скорпиус послушно выполнил мое указание. Из-под его белесых ресниц мокрыми дорожками стекали слезы.

— Тебе понравилось представление? — слащаво поинтересовался миротворец, наклонив голову к сыну. — Хочешь быть новым гвоздем программы? Как насчет Сектумсемпра?

— Не смей! — закричал я и, что было сил, резко рванул вперед.

Джозеф среагировал мгновенно, применив на мне Империо.

— Вот так, — прошептал он мне на ухо, — сначала женушка, а теперь сыночек. Смотри и наслаждайся.

Хотелось кричать, брыкаться, вырываться из тугих веревок, но заклинание полностью обездвижило меня, приковывая взгляд к напуганному сыну. Скорпиус смотрел на меня слишком взросло… слишком обреченно. Это лишь усугубляло все чувства: он понимал, что это конец. Он сдался. Не просил помощи, не бросал всевозможных заклинаний, даже не шевелился. В глазах сына плескались страх и отрешенность. Боль пропитывала каждый сантиметр моего тела, но всё казалось незначительным по сравнению с тем, как сильно болела сейчас моя душа.

Скорпиус.

Я ничем не мог ему помочь. Даже успокоить сына было мне сейчас не под силу. Хотя, лживым фразам он бы и не поверил. Слишком взрослый, чтобы надеяться. Слишком взрослый уже в шесть лет.

Скорпиус обреченно смотрел на меня, понимая, что ничего уже не исправить. Я старался запомнить каждую черточку его лица, жадно вглядываясь в свою младшую копию. Такие же тонкие губы. Такая же бледная кожа. Даже глаза такого же цвета. Но характер совершенно другой. Характер человека, который заслуживает жизнь.

Жизнь, которую отнимут через несколько мгновений.

Пелена горячих слез застилала мои глаза, но в душе всё заледенело. Я не испытывал никаких чувств, кроме боли. Скорпиус больше не плакал. Его усталый взгляд говорил мне: «Скоро всё закончится. Очень скоро». Казалось, будто мы с ним поменялись местами: это он меня утешал, а не я его. В этот момент нестерпимо заболела голова, словно в висок воткнули нож, буравя им кожу, выворачивая все внутренности. Неожиданно яркая вспышка озарила всё вокруг, прежде чем мир темной пеленой окутал мое сознание. Последнее, что я увидел — глаза моего сына. Глаза меня самого.

***

События того дня всплывают у меня перед глазами с завидным постоянством. Каждый крик, каждый вздох и каждая просьба о пощаде — всё врезалось в память слишком остро. Я прокручиваю сцены в голове, стараясь всё забыть и, одновременно, всё запомнить. Забыть, чтобы не испытывать боль вновь и вновь, запомнить — чтобы лица Скорпиуса и Астории никогда не потеряли ни одной черточки в моих воспоминаниях.

Не представляю, что стало с моим сыном. Потеряв сознание тогда, я только сейчас понимаю, как мучительна неизвестность. Лучше бы знать, что всё закончилось, что мне больше не за кого переживать. Да, несмотря на суровость этой мысли, всё же это намного легче, чем питать себя призрачными надеждами, в которые не верю даже я сам.

Я не понимаю, где именно нахожусь. Вокруг лишь сплошной мрак: в этом помещении нет ни одного окна. Скорее всего, меня бросили в какой-то подвал. Вокруг очень сыро, пахнет пылью и плесенью. Должно быть, помещение не жилое и давно некем не использовалось. Я невольно вспоминаю подвал нашего мэнора: чистый и светлый, забитый бочками с коллекционными винами. Здесь совершенно иначе. Рядом слышится какой-то шорох и скрежет. Крысы. Может, еще какая-нибудь живность, но не крупнее грызунов.

Я сижу на полу, прислонившись к стене. В такой позе нахожусь с момента, как пришел в себя, и двигаться не решаюсь: судя по ноющей боли, у меня сломана левая нога. Я пытаюсь ощупать тело, чтобы иметь представления о повреждениях. Уже подсохшие шрамы тянутся вдоль живота и кистей рук. Кожа успела немного поджить и затянуться шершавой коркой — значит, я провел здесь не одни сутки. Чувствую, как кто-то ползет по моей здоровой ноге. Не крыса. Меньше. Может, мышь или таракан. С чувствительностью почему-то плохо. Да, определенное движение есть, но понять, кому оно принадлежит, мне не удается. Во рту привкус крови и металла. В голове снова всплывают воспоминания: Джозеф натянул цепь до предела. Я притрагиваюсь к своему рту, чтобы убедиться в правоте. Верно, уголки губ порваны на несколько сантиметров.

В этот момент слышится странное лязганье металлической двери. Справа от меня прорезается полоска яркого белого света. Теперь, когда подвал хоть немного освещен, я понимаю, что дверь находится примерно в десяти метрах от меня. Слышится звук шаркающих ботинок. В проеме показывается высокий мужчина. Свет ударяет его в спину, и перед моими глазами только медленно приближающийся черный силуэт.

— Очухался? — усмехается голос. — Славно. Сейчас позабавимся.

Я узнаю его. Леннокс.

Миротворец ускоряет шаг, на ходу доставая что-то из-за спины. Сначала мне кажется, что это палочка, но когда Леннокс подходит ближе, я понимаю, что предмет слишком длинный для палочки. Слишком широкий. С зауженной ручкой.

Это бита. Вроде бы такая же, как для игры в квиддич, но есть одно небольшое отличие — острые шипы разной длины. Это не бита. Это дубинка.

— Нет, — произносит Леннокс, поймав мой взгляд на своем оружии, — сладкое оставим на потом.

Я жду, когда он вытащит палочку и направит её в меня. Жду, но этого не происходит. Согнув ноги в коленях, Леннокс садится напротив и ухмыляется. Его улыбка больше напоминает звериный оскал.

— Жаль, что твоя женушка уже откинулась — втроем было бы веселее, как считаешь? — ядовито хохочет миротворец.

Я плюю в него. Лицо ублюдка покрывается кровавыми капельками. Леннокс замахивается и со всей силы бьет мне в челюсть. Всё лицо тут же каменеет от нестерпимой боли. Миротворец продолжает наносить удары, жадно вминая кулаки в моё тело. Я не пытаюсь защищаться: у меня не хватит сил даже на это.

Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем Леннокс останавливается. Может, минут десять. Мне же показалось, что избиение длилось несколько часов. Губы миротворца двигаются, но я уже плохо соображаю и практически не вслушиваюсь в его речь до тех пор, пока он вдруг не произносит имя моего сына.

— Пади, интересно, что стало со Скорпиусом, да? — усмехается Леннокс, жадно наслаждаясь моим обезумевшим взглядом.

Я собираю последние остатки сил, чтобы прохрипеть:

— Где… где он… где Скорпиус?..

— Так я тебе и сказал, — противно гогочет миротворец.

Краем глаза я замечаю, как его рука тянется к дубинке. Это последнее, что мне удается запомнить, затем наступает мгла.

***

Не знаю, сколько прошло времени. У меня ужасно болит голова. Я пытаюсь отодвинуться от стены, потому что любое прикосновение к затылку заканчивается приступом тошноты и головокружением. Каменный пол совершенно не остужает кожу. Меня лихорадит. Подавшись вперед, я не могу сгруппировать мышцы, поэтому беспомощно упираюсь животом и руками в ноги. Что-то не так. Я притрагиваюсь к сломанной ноге. Притрагиваюсь, но ничего не происходит. Абсолютно ничего. Нога потеряла чувствительность. Это очень дурной знак. Мой желудок сводит, язык пересох от жажды. Стоит открыть глаза, и даже кромешная тьма начинает кружиться передо мной. Тело судорожно вздрагивает, предвещая рвоту. Меня тошнит. Губы чувствуют что-то горькое. Желчь.

Плевать. Плевать на всё, кроме одной мысли: Скорпиус. Я не знаю, что с ним. От этого еще хуже. Я никогда не смогу простить себе его потерю. И во всем лишь моя вина. Только моя. Не будь я таким подонком в юности, сейчас бы Астория была жива, а Скорпиусу не пришлось бы видеть весь тот ужас, не предназначенный для глаз ребенка… Что там ребенка — не всякий взрослый сможет пережить такое.

Скорей бы всё закончилось. Скорей бы.

Снова лязг двери. Опять ко мне подходит миротворец, но это не Леннокс. Джозеф. Тот, кто держал меня, пока сгорала Астория.

Он ничего не спрашивает, ничего не требует. Просто избивает. Радует то, что он хотя бы не смеется. На этот раз меня хватает минут на пять. Глаза закатываются, но перед этим я слышу крик, сопровождающийся громкими хлопками.

***

Дышать больно. Скорее всего, у меня сломаны ребра.

Что-то изменилось. Стало тепло и сухо. Даже сквозь закрытые глаза на веки падает яркий свет. Я не могу пошевелиться. Понять что-либо тоже не удается. Ясно лишь одно — я лежу на чем-то твердом, а верхняя часть туловища слегка выше, чем ноги.

В воздухе витает какой-то странный запах. Некая смесь из тошнотворно сладких и осадочно-горьких ароматов. Не сказать, что это приятно, но хотя бы лучше, чем запах в том подвале.

Тут же следует вопрос: если я уже не в подвале, то где же тогда? Несколько секунд я пытаюсь сообразить, но потом бросаю все попытки. Я не сдох. И это не радует. Лучше бы мое сгнившее тело нашли и выкинули на помойку.

— Он приходит в себя? — осторожно поинтересовался женский голос, раздавшийся слева от меня.

— Похоже на то, — ответила другая девушка. Звук раздавался поодаль и был мягче и нежнее, чем предыдущий голос. Скорее всего, обладательнице не больше шестнадцати.

— Может, стоит её позвать? — неуверенно прохрипел кто-то. Очевидно, молодой парень, у которого только начал ломаться голос.

Наступила длительная пауза, словно троица решает, как поступить. Может, их больше, чем трое: мои глаза по-прежнему закрыты. Судить трудно. Приходится опираться на слух.

— С одной стороны, — начинает размышлять взрослый женский голос, — главный запретил подпускать кого-либо к нему. А с другой — она ведь так просила, чтобы мы предупредили её, когда он очнется.

— Да, они ведь учились вместе, — сочувственно произносит девушка.

— Значит, я позову ее, — твердо чеканит парень, которому, видимо, надоело теряться в сомнениях.

В следующую секунду слышится шорох тяжелой, словно прихрамывающей поступи. В отдалении раздается скрип. Должно быть, парень вышел за дверь.

Внутри всё начинает гореть. Меня снова лихорадит. Жар разливается по всему телу, практически лишая возможности вдыхать и выдыхать воздух. Моего лба касается что-то нежное и маленькое.

— У него опять температура повысилась, — нервно говорит девушка.

Неожиданно жар отступает. Он проходит так же быстро и внезапно, как и наступил. Более того, по всему телу разливается блаженное спокойствие. Спокойствие, которого мне так не хватает последнее время. Видимо, меня каким-то образом накачали успокоительным сиропом.

Я решаюсь открыть глаза. Веки послушно поднимаются. Яркий свет больно режет сетчатку, отпечатываясь белыми пятнами. Моё зрение потихоньку восстанавливается, но лиц тех, кто находится рядом, разглядеть пока не удается.

— Где я? — на удивление, мой голос звучит тверже и четче, чем я рассчитывал.

— Вилькье, — щебечет рядом молодой голосок, потом, немного пораздумав, добавляет: — военный госпиталь.

Я чувствую головокружение. Приходится вновь закрыть глаза, толком ничего и не увидев.

Я уже слышал раньше это название. Вилькье. Мозг начинает соображать.

Вилькье — деревушка, расположенная в отдаленных уголках Франции. Когда-то мы приезжали сюда. В то время я был еще ребенком. У нашей семьи имелся здесь небольшой особняк. Мать любила это место: прямо с террасы открывался потрясающий вид на Сену. Мне было не до красоты. В детстве в этой деревушке меня привлекало лишь то, что она практически не тронута рукой цивилизации. Можно было спокойно бродить вдоль берега реки или меж горных расщелин. Конечно, горы здесь были не очень высокие, но от посторонних глаз удавалось скрыться. Не то чтобы я любил быть в одиночестве, просто быстро уставал от криков отца, из-за чего с жадностью смаковал каждую секунду, проведенную вдали от особняка. Рельеф местной природы позволял отгородиться от повседневного мира.

Я не помню, что бы здесь находился госпиталь. И почему военный? Может, других здесь просто нет…

Послышался скрип двери. Кто-то вошел.

— Спасибо, что позвали, — раздался чей-то голос.

Чей-то ужасно знакомый голос. Я пытаюсь припомнить слова той девушки. Кажется, она проговорила что-то вроде: «Они ведь учились вместе…»

Теперь понятно, откуда мне знаком этот голос. Хогвартс. Других вариантов быть не может, потому что я не нуждался в дальнейшем обучении в высших заведениях. Благодаря отцу, конечно.

Может быть, это кто-нибудь с моего факультета. Голос ужасно знакомый. В прошлом я часто его слышал. Голос Девушки. Скорее всего, лет ей столько же, сколько и мне: около двадцати шести.

— Как он? — спрашивает она.

— Пока в ремиссии, но стабильность не гарантирую, — заученно ответила женщина.

Если перевести на английский, эта фраза означает что-то вроде: «Ну, вроде бы не труп, но мы ничего не обещаем». У меня снова начинает нестерпимо болеть голова. Вопросы всплывают один за другим, вызывая мигрень. Моего лба вновь касается чья-то рука.

— Жаропонижающее давали? — требовательно спрашивает знакомый голос.

Видимо, ответили ей кивком, так как вслух она произнесла:

— Значит, не помогло.

В памяти кружатся воспоминания. У кого из моих однокурсниц такой голос? У кого? Ответ приходит неожиданно.

Я насилу разлепляю глаза, чтобы удостовериться в своей правоте.

— Не шевелись, Малфой, — предостерегающе говорит она.

Гермиона Грейнджер. Она училась со мной на одном курсе. Я ненавидел её. Точнее, её ненавидел мой отец. Он относился так ко всем, чья кровь была не чиста. В детские годы я подражал ему. Я подражал своей фамилии.

Сейчас, увидев эту девушку перед собой, я не испытываю ничего. Ни радости, ни огорчения. Мне просто всё равно, где подыхать и кто в этот момент будет рядом.

---