Я люблю его, сколько себя помню…

Нет, не так… не люблю. Вижу, слышу, чувствую. Вздрагиваю каждый раз, когда он смеется где-то за моей спиной, обмениваясь шутками с многочисленными школьными друзьями – его смех ни с чем не спутаешь, никто в нашем дистрикте не умеет смеяться так открыто и жизнерадостно. Хмурюсь и кусаю губы, напуская на себя сердитую мину, когда он легко и непринужденно болтает с одноклассниками обо всем на свете – за всю свою жизнь мне так и не удалось понять, как можно быть таким свободным в общении и так нравиться окружающим. Ловлю каждое слово, надеясь, что когда-нибудь он скажет хоть что-то и обо мне – пусть даже отпустит безобидную шутку или просто попросит стакан воды. Прячу лицо, когда он проходит мимо меня в столовой – усердно делаю вид, что разговариваю с Мадж или увлечена поглощением своего скудного обеда, стараясь как можно дольше жевать злосчастный бутерброд.

Лишь бы не поднять глаза и не зацепиться за взгляд цвета весеннего утра.

Ему, как и мне, шестнадцать. И он похож на мою сестру. Даже больше, чем я сама – похож настолько, что иной раз мне начинает казаться, что нас с ним подменили при рождении. У него вечно взлохмаченные светлые волосы, с легким пепельным отливом – я часто замечаю, как, задумавшись, он машинально теребит их, неосознанно придавая голове вид художественного беспорядка. И глаза, как у Прим – небесно-голубые, пронизанные солнечными бликами. А вокруг зрачка то и дело появляются мелкие-мелкие крапинки неописуемого оттенка: то очень светлые, когда он удивленно улыбается или озорно щурится, то мрачные, иссиня-серые, когда сердится или огорчен… впрочем, серые крапинки практически не заметны – он очень редко огорчается.

По крайней мере, лично я видела их всего один раз. За одиннадцать лет.

***

Я помню тот день, когда впервые заметила его.

Мне только-только исполнилось пять, и это был мой первый поход в школу. Помню шерстяное платье в большую красную клетку - мама пожертвовала для первого учебного дня любимый, подаренный отцом сарафан, который надевала только по праздникам. Помню, как она ночами перешивала его на мой школьный наряд и, как умела, старательно подгоняла на узенькие девчоночьи плечи. Помню, как тщательно заплетала две тоненькие косички, перебирая пряди ласковыми материнскими пальцами – я всегда любила, когда она гладила мои по-отцовски темные волосы. Помню, как привела меня за руку в класс и, ободрительно улыбнувшись, усадила за парту. Помню, как на уроке учительница спросила, знает ли кто «Песнь долины», и я с готовностью потянула руку – мы с отцом частенько пели эту песню вместе, и, умолкая первым, он всегда слушал меня и говорил, что у его любимой девочки удивительный и редкий голос. Помню, как решительно встала на маленький стульчик перед всем классом и запела.

И никогда не забуду, как посмотрели на меня небесно-голубые глаза светловолосого мальчика с первой парты.

Я плохо схожусь с людьми. Так было всегда, даже в далеком детстве. Не то, чтобы мне не хватало смелости заговорить со сверстниками или я чувствовала себя неуверенно в присутствии посторонних – нет, посторонних в нашем доме всегда хватало, мамины золотые руки помогали встать на ноги большей половине дистрикта, и я старательно помогала ей, как умела. Хотя, по правде сказать, умела из рук вон плохо. И смелости мне было не занимать – смеясь, отец частенько сетовал, что с такой завидной регулярностью появления синяков на коленках его первенцу следовало родиться мальчишкой. Все было гораздо проще – я была твердо убеждена, что у меня есть наш дом, наша семья, любимые родители, и для полного счастья мне больше никто не нужен.

До того самого дня.

Никто и никогда не смотрел на меня так. Так изумленно и восторженно, затаив дыхание и широко распахнув глаза, в глубине которых плескались солнечные зайчики. На мгновение я растерянно запнулась, и во взгляде мальчика напротив мелькнуло ободрение – совсем, как в глазах отца, когда он хвалил меня за мои успехи. И искреннее удивление – далеко не в каждом доме в Двенадцатом дистрикте распевали песни. И неподдельное восхищение – наверно, я и в самом деле пела в тот день необыкновенно, но в пять лет мне еще сложно было судить об этом.

А еще в его глазах светилась непостижимая бесконечная доброта.

***

Лет с десяти отец начал брать меня с собой на охоту.

Мы уходили из дома еще засветло - выбирались через одну из потайных лазеек под забором, окружающим Двенадцатый дистрикт, и уходили далеко-далеко в лес, к маленькому озеру, затерянному в десятках километров от дома. Там отец учил меня плавать, различать растения, находить съедобные коренья, собирать ягоды. Он знал названия каждой травинки, каждого кустарника, каждого дерева. Однажды он смастерил мне маленький лук – вряд ли я смогла бы так же ловко, как он, подстрелить их этого лука летящую птицу, но сбить шишку с двадцати шагов уже через месяц у меня получалось довольно здорово. Я забирала добытый трофей домой, чтобы потом похвастаться матери первыми охотничьими успехами. По дороге мы всегда заходили в Котел, где отец менял нашу добычу на продукты и кое-что по хозяйству, потом наведывались в город – там нас ожидали постоянные клиенты. Мэр Андерси, отец моей единственной школьной подруги Мадж, охотно покупал для больной жены и дочери свежие лесные ягоды. Глава миротворцев без лишних расспросов выбирал индейку пожирнее, делая убедительный вид, что понятия не имеет о ее происхождении. Старый аптекарь, помнивший маму еще с тех давних времен, когда она была ребенком и жила в городе, а не в Шлаке, менял собранные мной травы на бинты и кое-какие лекарства в мамин благотворительный домашний госпиталь.

А коренастый пекарь со знакомыми глазами молча делился свежим хлебом в обмен на белку или кролика.

Заходя вслед за отцом в пекарню, насквозь пропитанную волшебными ароматами дрожжей, сыра, ванили и корицы вперемешку, я с замиранием сердца вдыхала непривычные мне запахи выпечки и разглядывала разукрашенные пироги в витрине, втайне восхищаясь и завидуя мастерству неизвестного мне художника. В редкие дни, когда кроме нас троих в пекарне никого не было, я набиралась смелости и перебрасывалась с пекарем несколькими незначащими фразами о погоде или о лесе – похоже, этому большому молчаливому человеку нравилось разговаривать со мной. Но чаще всего он бывал не один, и тогда я молчала, как испуганная мышь, и только осторожно выглядывала из-за широкой отцовской спины, то и дело сталкиваясь с мягкой понимающей улыбкой его младшего сына и читая одобрение в его удивительных солнечных глазах.

И в такие дни мне казалось, что никто в целом мире не умел так улыбаться.

Я и не заметила, когда стала нуждаться в этой улыбке и в этом ободрительном взгляде, как в глотке свежего воздуха. И когда запахи корицы и сыра стали для меня неотъемлемой частью светловолосого и голубоглазого сына пекаря.

***

У каждого человека в жизни бывают моменты, которые не хочется вспоминать даже спустя много лет. Которые рад бы никогда больше не пережить, стереть из памяти, забыть. Только забыть отчего-то не получается. То ли настолько сильны были переживания в тот день, что физически невозможно заставить себя не думать об этом каждое последующее утро, то ли память услужливо цепляется за них, чтобы было потом с чем сравнивать моменты хорошие.

Я отчетливо помню все свои кошмарные дни. Помню, хотя от всего сердца мечтаю забыть. День, когда погиб отец – январский, солнечный и морозный, пробиравший до костей и заставлявший биться в истерике и ознобе. День, когда мама перестала есть и вставать с постели – хмурый, мокрый, совсем не зимний, с глухим тяжелым туманом за окнами и висящей в воздухе мокрой пылью. День, когда учительница в школе упомянула о приюте для нас с Прим – ненастный, с яростной метелью, забивавшей ледяные хлопья за воротник прохудившегося пальто и стегавшей по щекам колючими плетьми снега. День, когда закончились последние продукты, выделенные мэрией после смерти отца – очередной кошмарный голодный день.

И еще один – день, когда я приготовилась умереть.

Я часто думала потом, что если бы попросила помощи, мне бы непременно помогли – и мэр, и старый аптекарь, и пекарь с голубыми глазами. Но я была слишком гордой, слишком сильной, слишком независимой. Слишком похожей на своего отца. Я отчаянно нуждалась в помощи, но не собиралась выпрашивать ее, как милостыню. Милостыня – удел слабых и убогих, а я всегда ненавидела слабость. Даже когда в полуобморочном состоянии упала в грязь под старую яблоню, на заднем дворе пекарни, не имея сил даже двинуться с места.

Никогда ничего не проси, говорил мне отец. Я и не собиралась просить.

Тот апрельский день – единственный из моих кошмаров, который я не хочу забывать. И запах хлеба, который украдкой бросил тогда в мою сторону светловолосый сын пекаря, не испугавшись грозной брани и тяжелой руки своей строгой матери – две большие булки, с подгоревшей коркой… аромат пшеничной муки, ванили, изюма и орехов. И счастливые, блестящие от слез глаза Прим, когда я приготовила вечером наш роскошный по тем меркам ужин – свежая, еще теплая выпечка и чай из листиков мяты. И спокойный сон на полный желудок, впервые за долгое время. И багрово-красный синяк на щеке моего спасителя, когда на следующий день в школе я, вся такая смелая и бесстрашная, так и не смогла... просто не нашла в себе смелости подойти к нему.

И пушистый ярко-желтый одуванчик, распустившийся на школьном дворе прямо у моих ног. Как знак того, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.

***

А вслед за весенним одуванчиком в моей жизни появился первый настоящий друг. Это потом я узнала, что половина девчонок Двенадцатого дистрикта в один голос вздыхала по нему - высокому, сероглазому и темноволосому. Одноклассницы охали – какой красавец! Я увидела другое – силу, самоотверженность и храбрость.

Гейл Хоторн.

Такой же вынужденный охотник вне закона, как и я. Научивший меня ставить силки, свежевать добычу и обращаться с ножом. Не раз спасавший меня в лесу от диких зверей покрупнее белок и кроликов. Дразнивший и веселивший меня – спустя много месяцев рядом с ним я, наконец, снова начала улыбаться. Опекавший меня – неназойливо и осторожно, без лишних слов понимая, как уязвила бы его чрезмерная опека мою чрезмерную гордость.

Совсем как старший брат, которого у меня никогда не было.

Прошло немало времени, прежде чем я научилась доверять ему. Оказалось, наши отцы погибли в один день. Он тоже остался за старшего. И тоже содержал немаленькую семью, шесть дней в неделю не по-детски вкалывая в шахтах и еще умудряясь охотиться по выходным. Я восхищалась его стойкостью, его прямолинейностью во взглядах и резкостью в суждениях. В отсутствие отца мне было теперь с кого брать пример – рядом с ним было так спокойно, так безопасно. А со временем я стала замечать моменты, когда он смотрел на меня необычно и особенно – в его серых прозрачных глазах мелькала и неуверенность, и нежность, и жадность, и восторг.

Я знаю, что означал этот его взгляд – я уже не маленькая девочка. Наверно, именно так я сама мечтала посмотреть однажды в небесно-голубые глаза. Если бы смогла.

***

- Примроуз Эвердин!

Как обухом по голове… Я не понимаю, как такое могло случиться. Я не знаю, почему из десятков и сотен абсолютно одинаковых белых бумажек в стеклянном шаре эта капитолийская женщина вытаскивает одну-единственную, на которой в первый раз написано имя моей сестры. Не знаю и не хочу знать.

- Есть доброволец! Я хочу участвовать в Играх!

Я слышу собственный голос сквозь звенящий шум в ушах. Он режет слух – такой чужой и неестественно высокий.

Иначе и быть не могло. Ровно на мгновение, подхватывая Прим на руки и оттаскивая ее от трибуны, Гейл смотрит на меня со злым укором и нечеловеческой болью. Мне нечего сказать в свое оправдание, и он знает, что я не стану оправдываться. Он знает, что я никогда не позволю моей младшей сестренке, моему маленькому утенку, этому светловолосому голубоглазому ангелу, придавшему смысл моей жизни, вот так пойти умирать. Будь моя воля, ни один светловолосый голубоглазый ангел никогда бы не попал на Арену. А Прим… скорее, я умру за нее. Ни минуты не раздумывая и не сожалея ни о чем. Ну, разве что… Нет. Я уже на трибуне. Я уже еду в Капитолий. Я - трибут Двенадцатого дистрикта. Это решено. Поздно сожалеть.

Поднимая глаза на притихшую толпу, я вдруг понимаю, что не вижу никого и ничего. Только этот удивительный восхищенный взгляд поверх других голов.

Я никогда не была наивной и никогда ни на что не надеялась. Здравый смысл всегда говорил мне, что он накормил бы любую девчонку, подыхающую от голода у него на заднем дворе. Что всегда и всем так улыбался, согревая чьи-то замерзшие души солнечным светом в небесных глазах – просто потому, что не умел по-другому. Что и вселенская доброта в бездонной синеве этих глаз, и эта мягкая понимающая полуулыбка, и такой уютный и домашний коричный запах его рук никогда не были и уже никогда не будут моей единоличной собственностью. Что если бы у меня было побольше смелости и поменьше гордости, я давно бы нашла в себе силы сказать ему, как давно вижу, слышу и чувствую его.

Хотя, наверное, тогда бы я не была Китнисс Эвердин.

Но вот этот последний взгляд – это мое. И только мое…

- Пит Мелларк!

Или не последний?