О вреде подслушивания

Новость о гибели ученицы потрясла школу.
С того самого дня, как стену за учительским столом в третий раз задрапировали черным, небо над Большим Залом затянуло тучами. Кто-то мог сказать, что унылая и пасмурная погода — дело рук Дамблдора, но по странному стечению обстоятельств, в эти дни вся долина погрузилась в дождливое настроение и беспросветный, липучий туман.
— Говорят, у Дамблдора серьезные проблемы, — тихо сказала Лили на третий день после похорон. За столом было тихо, звон вилок и звон чайных ложек был едва слышен за шумом дождя. Все были подавлены, главным образом из-за того, что возле гостиной установили уголок памяти — фотография улыбающейся Мэри, окруженная цветами, лампадками и игрушками. Полная Дама рыдала без остановки, ведь ей приходилось смотреть на него чаще остальных. Её можно было понять, ведь совсем недавно Мэри входила и выходила из гостиной, встряхивала волосами, смеялась. А теперь… где она теперь?
— Министр в ярости, Попечительский совет грозит, что сместит Дамблдора с должности и даже заключит в Азкабан, если в течение следующего месяца он не пресечет все эти дела раз и навсегда, — Лили сочувственно взглянула на директора — тот казался еще более старым и уставшим, чем обычно. — А если не выйдет, то его арестуют, и, возможно, закроют Хогвартс.
— Странно, что не закрыли давным-давно, — уныло прошамкал Питер, ковыряя ложкой в овсянке и угрюмо поглядывая на друзей.
— Ага, давай, закрой школу во время войны, распусти по домам сотни несовершеннолетних волшебников, — жутко-язвительным тоном отозвался Сириус. — Давайте-ка все вместе отгадаем, сколько из них попадет в руки к Пожирателям. Кто первый? Лунатик, может быть ты? — предложил он таким тоном, словно зазывал на чай и бухие танцы к Её Величеству.
Ремус только вздохнул и закрылся газетой с заголовком: «Взрыв в Косом Переулке. Куда пропал кондитер Уилки Бисквит?»
— Блеск, — проворчал Джеймс, сердито тыкая вилкой в сосиски. — И как можно пресечь эту охоту, если единственный человек, обладающий какими-то сведениями, дрыхнет уже целый месяц?
— Кстати, — Ремус опустил газету и посмотрел на Лили. — Что говорили вчера на собрании старост, уже нашли того, кто напал на Марлин?
Лили помотала головой, так что её рыжий хвост заплескался.
— Не нашли. Да и вряд ли его найдут, Ремус. Дамблдор считает, что убийца использовал дезилюминационные чары, поэтому его никто не видел. Я была в кладовой, а к мадам Помфри пришел мракоборец, который знает её брата, она вышла из крыла поговорить, всего на минутку, просто на пороге стояла, — Эванс вытерла нос салфеткой. Она жутко простудилась во время последнего квеста Валери Грей с водяными, и выглядела паршиво. — А потом этот шум, грохот, кто-то из больных проснулся, увидел, как в воздухе плавает подушка, и закричал, — она подняла на друзей припухшие, грустные глаза. — Наверное, убийца решил, что если Марлин задохнется, то это не будет похоже на убийство, ведь Авада тем и примечательна, что не оставляет никаких следов.
— Преклоняюсь перед твоими навыками детектива, Эванс, — шелковым голосом проговорил Сириус, глядя на Лили так, словно хотел взглядом проделать в ней сквозное отверстие. Лили повернулась к нему, с самым боевым видом, какой позволял ей красный опухший нос и отекшие глаза. — Только это ничего не меняет. Какой смысл держать в крыле целый выводок целительниц, — в это слово он вложил весь яд, какой успел накопиться в нем к завтраку, — если все они не способны ответить за жизнь одного больного?
Лили возмущенно открыла рот, но сказать ничего не успела.
— Бродяга, завали, — лениво бросил Джеймс. Он боком сидел за столом справа от Эванс, упираясь локтем в столешницу. Сириус метнул свой убивающий взгляд на него. — Мы итак знаем, кто это был, — Джеймс оглянулся на стол слизеринцев. Сливки местного общества, а именно, Мальсибер, Руквуд, Уоррингтон и младший Блэк, сидели, сдвинув прилизанные головы, и шептались о чем-то. Видок у них был напряженный, и они тоже украдкой следили за гриффиндорским столом.
— Просто доказательств нет. Лили не виновата, ты бы тоже не смог предугадать появление невидимки. А если бы и обнаружила, кто знает, как бы он себя повел? Марлин повезло, что её не убили, теперь в крыле будет круглосуточно дежурить мракоборец.
— И я предлагаю нам всем еще раз поискать в Запретной секции что-то о неправильной работе Непростительных чар, — вставил Ремус, машинально взялся за серебряный нож Сириуса, и отдернул руку, помахивая ею так, словно обжегся. — Может нам удастся найти что-то, что поможет разбудить Марлин, и мы обойдемся без очередной бессмысленной драки.
Джеймс вроде как согласился, но, лохматя волосы, все-таки бросил сочувственный взгляд на Сириуса.
Сириус еще пару минут жевал губами, словно не мог решить, кого бы ему еще укусить, а потом вдруг отбросил ложку и перекинул ногу через скамейку. Но не успел он встать — столкнулся с Роксаной, которая, спешила к своему столу. Малфой немедленно отшатнулась и отступила назад. Сириус втянул носом воздух, раздраженно поджал губы и поднял подбородок, демонстративно отступая назад. Вид у него был такой, словно он столкнулся в проходе между столами с гигантской цикадой. Роксана прошмыгнула мимо, опустив гладко причесанную, хвостатую голову, повязанную черной бархатной лентой, а Сириус, даже не взглянув ей вслед, рывком поправил ремень сумки и большими шагами направился к выходу из большого зала. Правда, далеко уйти ему не удалось, потому что путь ему вдруг преградил выросший из-под земли Фабиан Пруэтт.
— Надо поговорить, — с ходу сказал он.
— Чего тебе?
— Вы были там, когда на Марлин напали, — прямо сказал Пруэтт. — Вы, трое. Вас нашли рядом с ней в лесу. А теперь кто-то снова пытался на неё напасть. Я бы не… — Фабиан поджал губы, явно пытаясь улыбнуться, но ноздри его раздувались, и вообще, вид у него был взбешенный, как у мантикоры из вольера Валери. — Я бы никогда не стал тебя об этом спрашивать, но нет выхода. Ты знаешь, кто пытался на неё напасть?
— Нет, — коротко рубанул Сириус, скучающе глядя на Пруэтта.
Тот слегка растерялся.
— Ты знаешь, Блэк. Я уверен.
Уголок сириусового рта насмешливо опустился.
— Что такое, Пруэтт? Подозреваешь меня?
У Фабиана дернулось лицо, на нем появилось то же выражение, которое возникало всякий раз, когда Пруэтт видел Марлин и Блэка вместе.
— Пока нет, но всякое болтают, — вежливо отозвался он и сглотнул, так, что чуть не выбил кадыком челюсть. — Вас нашли рядом с ней в лесу, вы были там, когда погибла Мэри, и та француженка, которую ты трахал…
Улыбка Сириуса увяла.
— …перед смертью назвала твое имя. Если бы я не знал о том, что вы сбегаете ради Люпина, наверняка подозревал бы тебя. У тебя есть секреты, и, говорю тебе честно, мне насрать на них, но до тех пор, пока они не касаются Марли. И если ты знаешь, кто пытался её убить, ты должен мне сказать.
Пару секунд Сириус просто глядел на него, а потом небрежно сказал:
— Я тебе ни черта не должен, Пруэтт.
С этими словами он сунул руку в карман и пошел дальше. Фабиан растерялся еще больше, не зная, как еще зацепить его и сделать больно за тот страх, который грыз его днем и ночью, за то, что он видел — Марлин никогда не полюбит его так, как любила этого ублюдка, за то, что рой соперников постоянно маячит неподалеку, за дурацкие подсолнухи на тумбочке. Мгновение он боролся с собой, а потом резко обернулся ему вслед и крикнул:
— Притащишь еще один гребаный веник в крыло, Блэк, и придется отвечать, понял?
Сириус остановился и оглянулся.
— О чем ты?
— Я о тех цветах, которые ты таскаешь в крыло! Не знаю, на кой черт ты это делаешь, но, говорю тебе, хватит, а не то…
— Я не таскаю в крыло цветы, Пруэтт, отъебись, — теряя терпение сказал Сириус и снова отвернулся, но тут уже терпению Фабиана подошел конец, и он, явно не руководствуясь головой, схватил Блэка за локоть и рывком развернул обратно. Сириус вспыхнул, как сухой хворост, и, со словами «Эй, руки от меня!», толкнул Пруэтта так, что тот отбежал от него на несколько шагов. Сидящие за столами ученики оглянулись, покой в зале дрогнул, Макгонагалл вскочила из-за стола.
— Никто не знает, что она любит эти гребаные подсолнухи, только я знал! И ты, выходит, ты же был с ней, был ведь! — рычал Фабиан, вырываясь из рук брата и Люпина. — Клянусь Мерлином, Блэк, увижу там еще хоть один сраный букет, я тебя прикончу!
— Я уже сказал тебе, я этого не делал, хера тебе надо?! — Сириус, уже с палочкой в руке, пытался достать его из-под рук Джеймса и Крессвелла.
Неизвестно, чем бы закончилась эта утренняя потасовка, если бы Макгонагалл, вся в черном, не налетела на сцепившихся, как фурия, и не разогнала в стороны, влепив каждому по штрафу и наказанию. К счастью, от проповеди на тему «На днях погибла ваша одноклассница» всех спас колокол, и Мародеры поспешно ретировались из Зала, разделившись в холле пополам — Лунатик в компании с Лили отправился в лес, Хвост — на консультацию, а Джеймс и Сириус — подальше от гневно раздувающихся ноздрей профессора трансфигурации.

— Какого черта он наехал? — отдуваясь, спросил Джеймс, когда они выбежали в коридор, и, убедившись, что никто за ними не идет, перешли на шаг.
— Да хрень полная, — проворчал Сириус, лихо запрыгивая на подоконник. — Доебался со своими подсолнухами, решил, что я таскаю их Марлин, — он подергал древнюю, как трусы Филча, оконную раму, открыл её, насквозь мокрую из-за дождя, и достал сигареты.
Мимо проплыл Почти Безголовый Ник и с учтивым чавканьем приподнял голову. Джеймс кивнул ему, взлохматил башку и пристроился рядом с Бродягой.
— Какими еще подсолнухами? — он вытянул у него одну сигарету.
— Да неважно, хрень полная, — уверенно повторил Сириус, нахмурился, помолчал немного и сказал, уже спокойнее: — Я после уроков подойду к Эванс, идет?
Джеймс дернул плечом.
— Да забудь, Эванс не злопамятная, она уже забыла, и вообще, она понимает, почему ты на людей кидаешься. И все понимают.
Сириус нахмурился еще больше.
— Я не готов к воспитательной беседе, пап, — протянул он и щелкнул зажигалкой.
— Да? Ну и иди нахуй, — отрывисто сказал Джеймс, проедая его глазами. — Иди в сортир и вздрочни, только потом закрывай свою долбаную кровать на ночь чарами, понял?
Они помолчали, дуясь, как тринадцатилетние девочки и вытягивая жизни из сигарет.
— Я…
— Слушай, Бродяга, это уже нездорово, — вскинулся Джеймс. — Присунь уже какой-нибудь девчонке, а то я не готов проснуться в одно прекрасное утро и увидеть, как ты трахаешь Полную Даму, или миссис Норрис!
— Я был у Роуз неделю назад, — нехотя сказал Сириус, и голос его звучал невнятно из-за сигареты, а потом он осторожно взглянул на Джеймса и разозлился.
— Что ты пялишься, я не смог, ясно? — громко сказал Сириус, выдыхая на каждом слове по облачку, а потом яростно затянулся. — Хотел, но не смог. Но я, мать твою, пытался, ясно?
Джеймс был здорово удивлен, и еще его, кажется, порывало заржать, но этого он бы сам себе не простил.
— Да ладно? Вообще не смог? Бля, мне, что, отсесть? — он красноречиво оторвал от подоконника задницу, делая вид, что собирается уйти.
— Нет, Сохатый, я почти не смог, еще немного — и смог бы, — язвительно сказал Сириус, кажется, из последних сил сдерживаясь, чтобы не врезать Джеймсу по очкам. — Не стоит, как тебе еще, блять, объяснить?
Джеймс сел на место и погрузился в скорбное молчание.
— Пришлось поделать ей и съебаться, пока она не начала спрашивать, — Сириус дергал ногой и снова выглядел так же паршиво, как за завтраком, как вчера, и вообще всю эту неделю. — Я уже три склянки, ну знаешь, того зелья выхлебал, и ни хрена. А сейчас я чуть не сшиб её, и у меня гребаный столб в штанах. Эта сучка точно меня чем-то опоила, говорю тебе, — процедил он и затянулся так, что даже у Джеймса в горле защипало.
— Ну так и что? Она, конечно, могла тебя опоить, но… бля, Бродяга, трахайся с ней, в чем проблема? Не обязательно… ну знаешь, делать уроки вместе, или проводить вместе Рождество. Когда это было проблемой? Просто трахай её время от времени, а потом тебя отпустит и все будет нормально. Или ты перед Мальсибером зассал? — Джеймс криво ухмыльнулся. Сириус юмор не оценил и спрыгнул с подоконника.
— Завали, Сохатый, я к ней больше не притронусь, — отрезал он, расплющивая сигарету о подоконник. — И еще, надо антидот поискать. На всякий случай.
— Нюниуса попроси, — осклабился Джеймс. — Потому что если ты сунешься с этим к Эванс…
Сириус усмехнулся в ответ и качнул головой, снимаясь с места и одновременно засовывая руку в карман.
— Всё, валим. Не хочу Филчу попасться.
Джеймс зафыркал от смеха, и все еще нес сигарету ко рту, когда на его лице вдруг проступило смятение.
— Бродяга, а сегодня среда, или четверг?
— Четверг, — бросил Сириус, не поворачиваясь.
— Твою мать! — Джеймс спешно затушил сигарету, снимаясь с места похлеще скакового гиппогрифа. — Сегодня же Травология с утра, окно у нас по средам! Стебль нас жопой в пень с огурцами засунет, бежим!
Когда они пробегали по пустым коридорам мимо запертых классов, их шаги казались особенно громкими, но было поздно думать о том, что будет, если их застукает Макгонагалл, или Филч. В холле был уже почти совсем пусто — если не считать небольшой группки слизеринцев, идущих со стороны кухонь. В другой ситуации Джеймс постарался бы просто побольнее задеть кого-нибудь из сальноволосых засранцев плечом, и дело с концом, но сейчас он замедлил. Уоррингтон прятал в сумку выстиранную форму для квиддича, Мальсибер посмеивался над чем-то, Регулус шел последним и сворачивал свою форму в рулон.
— Какого черта? — Джеймс остановился, встав у слизеринцев на пути. Те тоже остановились и моментально набычились. Сириус оббежал их быстрым взглядом и задиристо приподнял голову.
— Тебе чего, Поттер? — лениво растягивая слова, спросил Мальсибер, когда увидел преграду. Хотя Джеймс не сомневался, что слизеринцы заметили их сразу, или даже раньше, и специально выбрали такой маршрут.
— На хрена тебе форма, Мальсибер? — спросил Джеймс, угрожающе надвигаясь на него. — Дамблдор отменил матч из-за траура!
— Ну, Дамблдор, может и отменил, — Мальсибер не смог сдержать самодовольной улыбки. — Но профессор Слизнорт согласился со мной, что в такое… — тут его губы издевательски дрогнули. Ноздри Джеймса раздулись. — …непростое время, нам всем нужно как-то развеяться, отвлечься от дурных мыслей. Он поговорил с Дамблдором и уговорил его возобновить расписание матчей. Не знаю, почему он передумал, — Мальсибер сузил глаза. — Должно быть, понял, что никого в этой школе не волнует смерть очередной паршивой...
Договорить он не успел, потому что в этот момент бурлящее с самого утра нетерпение Сириуса вырвалось наружу отличнейшим заклинанием, и оно хлестнуло Мальсибера по лицу. Тот шарахнулся назад, машинально отступая и держась за щеку и нос.
— Посмотрим, как ты будешь летать без глаз, — прошипел белый как мел Сириус, снова вскидывая палочку.
Завязалась драка. Слизеринцев было больше, поэтому неудивительно, что они очень быстро оттеснили Джеймса и Сириуса, заставив их сначала сбежать по главной лестнице в холл, а затем — разделиться.
— Мы тут разговаривали между собой о смерти этой вашей Мэри, — со смехом задирался щуплый хвостатый Руквуд, скаля зубы, и довольно неплохо отбивая атаки Джеймса. — Хотели пойти поссать на эту вашу чахлую клумбу возле гостиной.
Слизеринцы заржали. Джеймс с ходу выпалил очередное заклинание, Руквуд пригнулся, и чары угодили в гигантские песочные часы на стене.
Все дерущиеся обмерли и обернулись как один, глядя на исполинские, сверкающие драгоценными камнями чаши. Пару секунд ничего не происходило, и у Джеймса отлегло от сердца, как вдруг на гриффиндорских часах появилась трещина, затем — на когтевранских. То ли дело было в разгулявшихся нервах, но всем вдруг почудилась, что часы мелко дрожат. А в следующий миг все четыре чаши лопнули с оглушительным звоном, выплеснув на пол радужный водопад самоцветов.
— Валим! — истошно заорал Мальсибер, и слизеринцы тут же рванули в подземелья, по-крысиному поджав плечи.
— Твою мать, твою мать, твою ма-ать! — Джеймс завертелся на месте. Разноцветные камешки катились по полу во все стороны, скрипели под подошвами ботинок. На шум вот-вот должны были прибежать преподаватели.
— Черт возьми, я уверен, что это нихуя не сработает, — бормотал Джеймс, пока они с Сириусом кое-как ссыпали камни обратно в чаши. — Это нихуя не сработает, старик, мы попали!
— Ты истеришь, как Хвост, — Сириус, весь красный от напряжения, махнул палочкой, заставляя сапфиры слететься в свою чашу со всего зала. — Не ссы, Сохатый, смотри, как красиво получилось! Ну, давай!
Джеймс махнул палочкой и стекло в часах восстановилось, но ощущение, что их магия не восстановилась так же просто, не покидало, а только усиливалось с каждой секундой.
— Так, спокойно, — Джеймс потрогал ладонью круглый гладкий бок гриффиндорских часов. — Надо проверить, работают ли они.
Они переглянулись.
— Ну и? — Сириус слегка развел руки в стороны. — Давай, олень, кто из нас староста, я или ты?
— Пятьдесят очков Сириусу Блэку.
Часы молча сверкали и переливались богатым светом рубинов.
— Может надо сказать за что? — предположил Сириус, почесываясь.
— Бля, Бродяга, у меня с фантазией туго. Сам придумай, за что тебе пятьдесят баллов?
— М-м-м… мне делали обрезание в детстве?
— Пиздишь! — оглянулся на него Джеймс.
Сириус пожал плечами.
— Чистокровная традиция.
— Твою мать, да за такое и сто не жалко, — пробормотал Джеймс. — Сто баллов Сириусу Блэку за обрезанный хуй!
Часы сначала помотали нервы пару секунд, а потом послушно перекинули внушительную горсть рубинов в нижнюю чашу, но, судя по звуку, с каким упали камешки, даже часы здорово охуели от такой новости.
— Вот, видишь, работает! — Сириус нервно оглянулся и хлопнул Джеймса по спине. — Все, Сохатый, валим, я задницей чую, сюда идет Минерва.
— Погоди-ка… — Джеймс приоткрыл рот, глядя на пустые чаши остальных часов. — Мерлиновы портки, Бродяга, баллы! Все баллы исчезли!
— Да и черт с ними!
— А как по-твоему, на кого первого подумают! — Джеймс толкнул его. — Так, быстро, надо что-нибудь накидать.
Сириус поморщился.
— Та-ак… — Джеймс потер лоб, глядя на часы, как Микеланджело — на пустой холст. — Гриффиндору — сто баллов за то, что он достаточно охуенный, чтобы на нем учился я. И ты. И Эванс. И Люпин с Хвостом.
Сириус хмыкнул.
— Когтевранцам — сто баллов за то, что они такие охуенно умные жопы. Пуффендуйцам — сто за то, что они меня не бесят и хорошо умеют проигрывать, я это люблю. Слизеринцам… м-м-м… четыреста за то, что Нюниус позволял нам все эти годы подвешивать его вверх ногами?
— Вполне честно, как по мне, — отозвался верный Бродяга. Он стоял, сложив руки на груди.
— Пятьдесят Сириусу Блэку за его крутые подтяжки! — лихо ввернул Джеймс, взмахнув правой рукой, как если бы от этого движения что-то зависело.
— Премного обязан, — Сириус склонил голову.
Джеймс прищурился, отступая на несколько шагов и прикидывая, кому еще сколько можно накинуть.
— Всем еще по пятьдесят, потому что я — гриффиндорец, мать вашу, и всех угощаю. Лили Эванс — пятьдесят за то, что она спит со мной, хотя могла бы и не делать этого. Люпину — пятьдесят за то, что он — круче всех в этом гребанном замке. Питеру…
— Двадцать пять? — Сириус приподнял бровь. — Он за завтраком поделился со мной беконом и жрал кашу.
— Сойдет, — Джеймс махнул рукой. — Итого у нас… когтевранцам можно накинуть еще пятьдесят… нет, сто пятьдесят… нет, сто.
Часы с сапфирами точно послали бы Джеймса, если бы могли.
— Пуффендуйцам еще двадцать пять, потому что они мне нравятся, и я лишился девственности с пуффендуйкой… да, еще двадцать пять сверху, — Джеймс поскреб подбородок. — Ну а слизеринцам минут пятьдесят за то, что посмели надругаться над памятью нашей одноклассницы. И еще минус пятьдесят за то, что Мальсибер трахает Малфой. Извини. И еще минус пятьдесят за то, что там учится Нюниус. Фу-у-ух, — Джеймс откинул голову. — А старостой быть даже приятно. Всё, пошли! — вдруг подхватился он, хлопая задумавшегося Сириуса по спине. — Не будем лишать мадам Стебль удовольствия прилюдно над нами надругаться.
Сириус засмеялся и первым вышел за тяжелую дубовую дверь, а Джеймс на секунду снова сунул голову в холл и шепнул часам:
— Плюс семьдесят очков Гриффиндору за Джеймса Поттера, — он широко осклабился, взглянув на упавшую горсть рубинов. — Шалость удалась, мать вашу, — пробормотал он низким от восторга голосом, и исчез за дверью.

* * *

Ремус вышел из-за деревьев, снял с плеча ремень сумки, и остановился на самом краю крутого берега. Посмотрел вниз. Озеро сегодня было сердито, порывистый майский ветер беспощадно кудрявил воду и гнал по его поверхности волны.
Ремус оглянулся, услышав тихий скрип. Лампадка, оставленная здесь Лили и Алисой, раскачивалась на ветке ближайшего дерева, и норовила вот-вот погаснуть. Увы, Мэри не была такой уж популярной ученицей, и кроме этого знака, здесь больше ничего не было. Хотя, надо отдать должное пуффендуйцам, на последней игре со Слизерином, состоявшейся на днях, они вывесили на трибуне гигантский баннер — «В память о Мэри Макдональд», такой же, как и на двух других трибунах. Слизеринцы заявили, что это не имеет отношения к квиддичу. И проиграли матч.
Ремус снова посмотрел на воду. Ему вспомнилось традиционное прощание, которое состоялось здесь, на берегу, на следующий день после полнолуния. На это прощание мало кто пришел, даже гриффиндорцы, и те не все, а с других факультетов почти никого не было. Дамблдор произнес речь, одинокую свечку пустили по воде, а затем превратили в огонек и отправили в небо. Ремус, погруженный в тот момент в шок и горе, плохо помнил тот день, разве что, как вертел головой, пытаясь разыскать в толпе учеников лица Макдональдов. И только когда напрямую спросил у Лили, где родители Мэри, та посмотрела на него с легким удивлением, и ответила, что Мэри выросла в детском доме…
Эта новость окончательно сломала то хрупкое равновесие, которое Ремус ухитрялся сохранять после её смерти. Мэри выросла в детском доме! Почему она никогда об этом не рассказывала? Почему он никогда не спрашивал её о родителях, и вообще о семье? Оказывается, он почти ничего и не знал о ней…
Возможно, именно поэтому Ремус приходил сюда чуть ли не каждый день. У него осталось так много вопросов. Почему она пошла за ними в ту ночь? Почему она ни разу не говорила о своем детстве до Хогвартса? Почему не признавалась в своих чувствах раньше? Почему она вообще полюбила оборотня?
В замке он ответов не находил. А здесь его совесть не ныла и не кровоточила так сильно. Как будто где-то рядом стоял призрак Мэри, смотрел на него снисходительно, и качал головой: «Какой же ты придурок, Люпин. Ну ладно, сейчас я тебе все растолкую!».
Ремус вздохнул и уселся на траву по-турецки, плотнее закутавшись в мантию и шарф. Тогда, после похорон он не пошел вместе со всеми в замок, а остался на берегу — стоял и рыдал в темноте, раздавленный чувством ужасной, ужасной вины. Он должен был найти её и остановить. Еще тогда, в лесу. Или еще раньше? Он должен был объясниться с ней сразу после того, как она ему призналась. Мерлин, как же ей было тяжело. А он, поглощенный только собой и своими переживаниями, даже не подумал об этом. Выходит, он эгоист. И всегда им был.
Взять хотя бы Валери. У неё были и есть все основания не любить Мэри, или хотя бы сердиться на Ремуса за то, что он распустил нюни и рыдает по умершей девчонке, которая, к тому же призналась ему в любви. А она не рассердилась. В ночь похорон она тоже осталась на берегу, подождала, пока все уйдут, а потом подошла к Ремусу и молча обняла. В этом объятии было что-то совершенно новое, такое, чего между ними раньше не было. Валери не пыталась его соблазнить, она просто обнимала его, прижимая его голову к своему плечу, а Ремус сжимал её так крепко, словно обнимал впервые в жизни, и рыдал взахлеб, как ребенок. А она ничего не говорила, просто молча гладила его по макушке рукой в перчатке.
До этого вечера Ремус думал, что просто не сможет любить её еще больше.
Он сломал веточку, которую вертел в пальцах, вздохнул, бросил в озеро, и плотнее закутался в мантию.
Ремус просидел так довольно долго, погруженный в свои мысли. Опомнился только когда начал накрапывать дождь. Тогда он встал и побрел обратно к замку.
Последнее время Валери была не в духе, и не позволяла Ремусу торчать у неё все вечера. Она говорила, что ему нужно сосредоточиться на экзаменах, и не забивать голову ничем другим. Но Ремус-то знал, что после того, как их застукала Мэри, Валери стала бояться близости с ним. Ремус приводил кучу доводов в защиту того, что им нечего бояться, ведь никому не придет в голову ворваться к ней в спальню среди ночи, а днем тем более некого опасаться, ведь на публике их отношения никогда не переступали черту.
Не работало. К тому же, все аргументы Ремуса так или иначе разбивались о напоминание об экзаменах. Если говорить начистоту, он и впрямь не очень много внимания уделял подготовке, предпочитая ей блаженное ничегонеделанье в компании самой необыкновенной женщины в мире. А теперь эта необыкновенная женщина вытолкала его взашей и приказала учиться.
Пришлось повиноваться. И, поднимаясь в башню Гриффиндора, Ремус как раз думал, что неплохо бы потренироваться с трансфигурацией, и утереть, наконец, нос Сохатому и Бродяге, чьи великолепные «спичечные» капуцины уже научились таскать конфеты из карманов одноклассников, как вдруг увидел его.
Профессор Джекилл торопливо шагал по коридору в сторону кабинета Валери. Рассеяно и несколько раздраженно кивая в ответ на приветствия студентов, вроде: «Добрый день, профессор Джекилл!», или "Добрый вечер, профессор!", он закрывал краем мантии бок и слегка прихрамывал. Что-то подозрительное и нездоровое было в его поведении, так что Ремус, охваченный странным предчувствием, не раздумывая последовал за ним на этаж Валери, однако, пошел не прямой дорогой, а той, которой всегда следовал по утрам, когда возвращался к себе.
Тайный тоннель уперся в глухую стену, которая, Ремус знал это, была на самом деле обратной стороной книжного шкафа. Ремус подналег на него плечом, и шкаф поддался, к счастью бесшумно. В спальне было пусто. Ремус вынырнул из укрытия, миновал застланную зеленую постель с опущенным балдахином, огляделся, глубоко вдыхая воздух, едва ощутимо пропитанный её запахом. Дверь, ведущая в кабинет, была слегка приоткрыта, из-за неё слышалась какая-то возня и голоса. С прыгающим сердцем, Ремус подошел ближе.
Джекилл полусидел на столе Валери. Мантии на нем не было, равно как рубашки и жилета. Профессор по защите от Темных сил был голый до пояса, а весь его торс перетягивал слой окровавленных бинтов.
Валери, одетая в один из этих своих японских халатов, делавших её похожей на бабочку, хлопотала вокруг. Её длинные темные волосы были небрежно заколоты, а тонкие пальцы споро сматывали грязный бинт на теле доктора, обнажая жуткую, слегка гноящуюся рану. У Ремуса даже желудок подвело от этого зрелища, а потом он весь подался вперед, жадно вглядываясь в открывшуюся ему сцену.
— Какие новости? — спросил вдруг Джекилл и Ремус невольно отшатнулся от дверного проема. Отругав себя за трусость, снова подвинулся к щели.
— Дирборн обыскивает лес, — сказала Валери. Звук её голоса вызвал у Ремуса мурашки. Они не были вместе уже почти что неделю. Он разглядывал её так жадно, выхватывая взглядом голую шею и запястья, что почти не слышал, о чем они беседуют. — Никогда не видела у него такого энтузиазма. Говорит, что напал на след.
Джекилл зашипел, когда она промокнула рану.
— А что кентавры? — спросил он. Его лоб блестел от испарины. — Ты договорилась с ними, они придут на помощь?
Голос доктора звучал нервно и требовательно.
— Это было непросто, но да, я их уговорила. Они согласились помочь. На… взаимовыгодных условиях, — Валери подошла к камину и швырнула грязный бинт в огонь. Пламя зарычало на неё. Она вернулась к столу и зазвенела какими-то склянками.
Джекилл шумно выдохнул, когда она плеснула на его рану зельем. Рана зашипела и начала пузыриться. Валери нахмурилась.
— Генри, ты точно не помнишь, как именно это случилось? — озабоченно спросила она. — Если бы мы знали, кто именно это сделал…
— Совершенно ничего не помню, — выдохнул он. — Помню только, как очнулся на опушке, с чувством, что по мне пробежало стадо бизонов. Тут же поспешил в замок. Едва успел сменить одежду, как появились твои люди.
Валери поджала губы и промокнула рану.
В кабинете снова повисла пауза.
— Мне страшно, Вэлли, — вдруг сказал Джекилл и Валери медленно подняла голову. Доктор смотрел на неё так, словно ему нужно было идти на плаху. — Я как будто распадаюсь на две части. Мой рассудок, я… я не понимаю, что происходит! — прошептал он страшным голосом, сделав рукой такой жест, словно хотел впиться ногтями в собственную голову. — Всю свою жизнь я полагался только на него, на свой рассудок, на интеллект! А теперь он меня подводит, он, он мне больше не подчиняется, он подчиняется ему, я становлюсь его рабом! — доктор тяжело дышал и обильно потел, пока Валери обрабатывала его рану. Ремус поморщился, но Валери, кажется, это совершенно не беспокоило.
— Мне нужно уехать, — сказал вдруг Джекилл, качая головой. — Убраться из замка, пока еще не слишком поздно!
Валери опустила ватный тампон в миску с растопырником, вытерла руки о полотенце, глядя на терзающегося доктора, а потом опустилась рядом с ним на корточки и ласково сжала его подрагивающую ладонь, лежащую на колене.
— Генри, то, что произошло — не твоя вина. Не твоя, ты слышишь? Ты ни в чем не виноват. Ты делал то, что должен был.
Джекилл мелко затряс головой.
— Валери, я больше не могу, — он посмотрел на неё затравленным, немного пугающим взглядом. — Я не могу здесь оставаться. Ты же видишь, что происходит, я теряю контроль, сыворотка уже почти не помогает, все это может повториться в любой момент! В любой, даже сейчас. Даже сейчас…
Валери слегка выпрямилась, но не вскочила и не отшатнулась.
— Я не могу больше здесь оставаться, — его взгляд стал еще страшнее. — Я должен уехать. И ты должна уехать вместе со мной, — он положил ладонь на её щеку, и в Ремусе вскипела горячая волна ненависти. — Мы еще можем уехать. Еще можем оставить все это. Пожалуйста, Валери, пока не стало слишком поздно, давай… давай уедем. Просто уедем, как будто ничего этого не было. Они справятся без тебя, я уверен.
Валери смотрела на него очень долго, и Ремус, в течение всего это времени пережил короткую вспышку безумия, которая чуть было не вытолкнула его в кабинет.
А потом она вдруг ласково, сочувственно улыбнулась и погладила доктора по волосатой руке.
— Уже слишком поздно нам с тобой ехать куда-то, — прошептала она, так, что Ремусу пришлось подвинуться ближе, чтобы расслышать. — Мы слишком далеко ушли от той жизни, Генри. Мне уже никуда не уехать и никуда не убежать. А то, чего ты боишься, может случиться и в другом месте, — теперь она положила узкую ладонь на его щеку, заставляя смотреть на себя. — И вред будет несоизмеримо большим. В первую очередь для тебя.
Джекилл опустил плечи. Вид у него вдруг сделался, как у бесконечно уставшего старика. Он молчал довольно долго, а потом вздохнул и согласно кивнул.
— Прости меня. Я клялся помогать тебе. А теперь расклеился, как старый башмак, — он потер глаза. — Ты, конечно же, права. Отъезд ничего не решит… И уж точно никак не поможет, — он вздохнул и усмехнулся ей со дна своего страшного омута. — Да и как я могу оставить тебя один на один с этими животными, вроде Дирборна.
Они коротко усмехнулись друг другу. Валери занялась раной, но теперь Джекилл смотрел на неё, не отрываясь, так, словно любовался старинной, диковинной вазой.
— Что? — не выдержала Валери и коротко вскинула взгляд. — Почему ты так на меня смотришь?
— Думал о твоих словах. О том, что мы далеко ушли от той жизни. Иногда мне кажется, что мы до сих пор там. Что я вот-вот проснусь в родительском доме, будет солнечное жаркое утро, соседская девочка будет быть посуду на крыльце трактира, я махну ей рукой, а она помашет мне в ответ.
Валери слабо улыбнулась.
— И вся жизнь будет у этих детей впереди. И в ней не будет боли. Не будет страха, — с его лица пропала улыбка, взгляд стал рассеянным. — Будет только вечное лето: лучи солнца в листве, шум реки и беспечность, подарок спокойного будущего, которое мы, взрослые, у них отняли…
Валери сглотнула, её движения замедлились. Пару секунд она просто делала вид, что продолжает его бинтовать, а потом снова сжала его ладонь.
— Не было и дня, когда бы я не думала о том, как сильно виновата перед тобой, — проговорила она, не глядя на него. — Ты не заслужил такой участи. Если бы не моя ошибка… я не могу просить тебя о прощении, но мне хотелось бы верить, что в глубине души ты меня не возненавидел.
Ремус стоял, как приклеенный, глядя на эту сцену, и сердце колотилось у него в груди, как птица в пустой бочке.
Джекилл, все это время смотревший на Валери со снисходительной улыбкой взрослого, перед которым упражняется в остроумии ребенок, негромко рассмеялся и провел свободной рукой по её волосам.
— Если бы я был моложе, здоровее, и крепче духом, закатил бы тебе, пожалуй, сцену ревности. И тебе бы мало не показалось, ты ведь знаешь, как я страшен в гневе.
Они одновременно рассмеялись чему-то. Валери подняла голову.
— Но как я теперь могу осуждать тебя за то, что ты — молодая и красивая женщина, которой нужна любовь? Я не могу дать тебе всего этого, — Джекилл провел пальцами по её лицу.
Ремус закрыл глаза, сражаясь с подкатывающей злостью.
— Но, если кто-то другой сделал тебя счастливой, пусть так и будет. Ты заслужила немного счастья, хоть ты и думаешь иначе. И я не стану требовать от тебя принести это счастье в жертву… непонятно чему.
— Ты пожертвовал ради меня возможностью создать нормальную семью, — тихо произнесла она.
— Ты и есть моя семья, — ответил Джекилл с той же улыбкой взрослого. — И осталась бы ею, даже если бы я по какой-то нелепой случайности оказался окружен чужими людьми, которых вынужден был так называть. И я рад, что сейчас со мной именно ты, а не они.
Валери улыбнулась, а потом поднесла его руку к губам и поцеловала.
Ремус отшатнулся от двери, прошелся по спальне, озверело пялясь по сторонам, а затем развернулся и стремительно покинул кабинет, костеря себя, доверчивого безмозглого идиота, на чем свет стоит.
— Не говори так, — прошептала Валери, отнимая его ладонь. — Генри, с тобой ничего не случится. Ты сможешь с этим справиться.
Джекилл явно боролся с желанием сказать что-то правдивое и беспощадное, но вместо этого снова поднял уголки губ. Наверное, ни одному гимнасту в цирке не приходилось прикладывать таких усилий со своими гирями, как доктору Джекиллу в этот момент.
— Если ты так в меня веришь, то у меня не остается другого выхода. Придется справится.
Они шире улыбнулись друг другу, но с губ доктора улыбка пропала почти сразу же.
— Но… если нет… — Грей вдруг тоже перестала улыбаться. — Если этот кошмар повторится, и я не смогу его сдержать…
— Не надо, Генри, прошу тебя! — она встала и отвернулась, но Джекилл удержал её за руки и заставил повернуться.
— Нет, Валери, — спокойно сказал он. — Эта тварь опасна, ей нет места в нормальном мире. И, раз я создал её, то мне решать, что с ней делать, — Джекилл держал её за плечи. Они казались детскими в его руках. — Ты поклялась мне, что, если однажды монстр станет неуправляем, ты положишь этому конец.
— Ты вырвал у меня это обещание, — Валери пыталась высвободиться из его рук. — Это жестоко — просить меня о таком!
— Куда более жестоко позволить ему уничтожить последнее, что от меня осталось, и начать творить вещи, о которых я и подумать боюсь! То, о чем я тебя прошу не жестокость, а милосердие, и я вправе на него рассчитывать! Валери, я не смогу жить в голове этой твари, и годами наблюдать последствия своей чудовищной ошибки.
Валери покачала головой и жадно сжала его ладонь у себя на плече.
— Представь, что произойдет, когда о Хайде узнает Волан-де-Морт. Что будет, если в его руки попадет моя сыворотка? Ты должна сделать это. Монстрам вроде меня нет места ни в волшебном мире, ни в магловском. Убив его, ты избавишь меня от страшных мук. И кроме тебя мне некого об этом просить. Так что, ты… сделаешь то, о чем я тебя прошу?
Валери молчала, в бешенстве глядя в спокойные, но немного уставшие глаза доктора. В эту секунду могло случиться все на свете: она могла бы обнять его, поцеловать, заставить овладеть собой на этом самом столе, разрыдаться, схватить в охапку и действительно увезти подальше от этого замка. Но вместо этого она сделала глубокий успокаивающий вздох и сказала:
— Да.
— Вот и хорошо, — спокойно сказал Джекилл и ободряюще погладил её по руке.
Валери еще несколько секунд разматывала бинт, не глядя на Джекилла, и можно было бы подумать, что она плачет, но, когда она подняла взгляд, глаза её были сухие.
— Сядь, — коротко приказала она, вернув себе прежнюю хладнокровность. — У тебя опять пошла кровь.
Джекилл снова присел на край стола, и Валери принялась его бинтовать. А несколькими этажами выше Ремус Люпин ворвался в спальню мальчиков Гриффиндора, обозленно захлопнул за собой дверь, прошелся по комнате, нервно запуская пальцы в волосы, а потом сорвался и с размаху пнул тумбочку, так, что с неё упала лампа.

* * *

Ревность, мучительная и страшная, снедала Ремуса в течение следующих нескольких дней. Нежная сцена в кабинете словно застыла у него перед глазами. Он видел её всюду — за едой, на школьной доске, в коридорах. На уроках Джекилла, как ни странно, было довольно просто делать вид, что все нормально, ведь ненависть скрывать намного проще, чем ревность. С Валери все было сложнее. Сидя на её уроках и угрюмо пялясь в конспект, или ползая на брюхе по лабиринту, Ремус придумывал целые речи, продумывал сцены, в которых говорит ей, что видел их с Джекиллом, что она должна выбрать раз и навсегда, что дальше так продолжаться не может. Днем, в школьной суете все эти доводы казались такими разумными, и Ремус так мрачно и решительно верил в них. А вечером, когда он, уже собравшись с духом, намеревался выдвинуть ей свои условия, тонкие пальцы развязывали его полосатый галстук, губы шептали на ухо всякие милые глупости, заколотые волосы рассыпались по плечам Валери буйной, дикой копной, и бедный Люпин сдавал свои позиции.
На следующий день он опять терзался и мучился ревностью, а всякий раз, когда пытался заговорить о Джекилле, Валери мягко, но строго пресекала его попытки:
— Пожалуйста, не говори со мной об этом. Я не могу тебе всего объяснить. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Между нами нет ничего такого, о чем тебе стоило бы волноваться.
Ремус верил ей, а на следующий день видел, как Джекилл целует её руку в коридоре между занятиями, слышал, как девчонки шушукаются в библиотеке, или за едой, что, мол, между учителями, кажется, завязался роман, ах, как интересно! Все эти сплетни стоили Ремусу ни одного сломанного пера. Он тяжко страдал и скрипел зубами, но поделать ничего не мог. Но, когда Валери в очередной раз дала ему от ворот поворот и сказала, что этим вечером будет занята, Ремус не выдержал. Ему надоело чувствовать себя мальчишкой, которого водят за нос, и с которым играют, как с глупым щенком — то поманят к себе, то прогонят.
— Занята, — повторил он, захлопнул клетку с шишугами и встал, засунув руки в карманы. — Снова будешь перевязывать раны своему другу?
Валери слегка нахмурилась. Она проверяла щенят Рейема на наличие клещей, щенята попискивали и облизывали ей руки.
— Мы уже говорили об этом, Ремус, — прохладно сказала она. — Доктор Джекилл серьезно болен…
— И я догадываюсь, чем именно! — отрывисто сказал Ремус. — Я видел его рану, я видел такие и раньше! — он сорвался с места и подошел к Валери. — Его покусали. Оборотень покусал!
Валери молчала. Ремус истолковал это молчание по-своему и распалился еще больше.
— Валери, ты не должна делать это, ты хоть понимаешь, как это опасно?!
— Это кто сейчас говорит? — со смехом спросила она, укладывая щенят обратно в вольер.
Ремус осекся, осознав, какую глупость сморозил.
— Все равно, — слабым голосом сказал он, слегка обезоруженный её улыбкой. — Его покусал оборотень? Поэтому ты так с ним…
Он хотел было сказать «носишься», но не осмелился.
— Его действительно покусали, — Валери закончила с волчатами, и перешла к другой клетке. Ремус проводил её горящим взглядом. — Но не оборотень. Раны, нанесенные зубами оборотня, быстрее затягиваются под воздействием их слюны, к тому же у этого зверя клыки и форма челюсти совершенно другая…
— Тогда почему бы ему не обратится к мадам Помфри, или не вылечить себя самому? — сердился Ремус. — Не понимаю, почему ты должна этим заниматься?!
— Я его близкий друг. Он обратился ко мне за помощью.
— Близкий, вот как. Насколько близкий? — Ремус снова подошел к ней.
— Мне не нравится твой тон, — холодно сказала Валери. В отличие от Ремуса, она была совершенно спокойна, стояла и смотрела на него, сцепив руки в замок.
— Валери, мне тоже много чего не нравится, но тебе на это, похоже, наплевать! — беспомощно крикнул Ремус, раскинув руки. — Думаешь, мне легко видеть, как вы… как он… или слушать, что о вас говорят в школе? Или видеть, как он расхаживает перед тобой почти нагишом, пока ты перевязываешь ему раны!
Валери слабо усмехнулась и поспешно прикрыла губы, отворачиваясь, но Ремусу этого хватило, чтобы окончательно выйти из себя.
— Вот! Вот это то, о чем я говорю, у меня такое чувство, будто ты смеешься надо мной! Постоянно! Мы проводим вместе почти каждую ночь, а днем ты не расстаешься со своим Генри, и не смеешься над ним, когда он заговаривает о семье…
Валери нахмурилась.
— …в то время, как стоит мне заговорить об этом… Ты, наверное, думаешь, что я не думаю, не понимаю, о чем тебя прошу? — Ремус облизал пересохшие губы. Валери и не думала смотреть ему в глаза, кажется, опять не слушала его, а просто ждала, когда он выговорится и успокоится. Тогда Ремус порывисто подошел к ней, схватил её за руку (получилось довольно грубо, хотя он планировал сделать это нежнее, и вообще, в другой обстановке), и решительно встал на одно колено. Мокрая трава немедленно промочила штанину насквозь, но Ремус этого почти не почувствовал, захваченный величиной принятого решения. Валери удивленно уставилась на него, но, прежде чем он успел открыть рот, высвободила руку, и отступила.
— Ради всего святого, встань, Люпин! — глаза у неё были испуганные, и даже возмущенные. — Что ты творишь?
Ремус постоял еще секунду, чувствуя себя так, словно на него ушат ледяной воды вылили, а потом резко вскочил и отряхнул штанину.
— Значит, я был прав. Ты выбрала его, — чуть задыхаясь сказал он, стоя перед ней, с красными ушами, но очень прямой спиной, несмотря на обрушившееся на него унижение.
— Вовсе нет, — строго сказала Валери. Сейчас казалось, что они играют в игру — кто лучше сыграет хладнокровие, красноухий Ремус, или она, с горящими щеками. — Просто я знаю, что сейчас в тебе говорит упрямство и желание настоять на своем, иначе ты бы этого не сделал.
— Сделал! — воскликнул Ремус. — Валери, да пойми же, я люблю тебя, я не могу смотреть, как ты нежничаешь с этим человеком, не могу вечно тебя с кем-то делить! Я много раз говорил тебе, что хочу, чтобы мы были вместе, открыто, так, чтобы нам не нужно было ото всех скрываться! А если ты стыдишься отношений с оборотнем, лучше так и скажи!
Валери, которая все это время просто смотрела на него, вдруг заливисто рассмеялась.
— Мой милый, милый Ремус, — она обняла его за пояс. — Как тебя вообще можно стыдиться? — легкая рука легла ему на щеку, большой палец ласково скользнул по шрамам. Ремус прикрыл глаза, почувствовав моментальную слабость в руках и ногах. — Ты — самое лучшее, самое чистое и светлое, что только было в моей гадкой жизни.
Ремус открыл было рот, чтобы возразить, но она прижала прохладные, пахнущие травой пальцы к его губам.
— И именно поэтому я так хочу тебя уберечь, — прошептала она, касаясь губами своих пальцев. Ремус чувствовал её дыхание. — Мой милый, честный мальчик. Ты сам еще не готов к тому, о чем меня просишь. Ты вырос здесь, под защитой Дамблдора, и не знаешь в полной мере всю силу человеческого отчуждения, ведь у тебя есть друзья, и они всегда готовы тебе помочь. За пределами школы ваши дороги так или иначе разойдутся, и тебе придется отвечать самому. Мне всегда было безразлично, что думают люди, я знаю, что, если они захотели кого-то осудить, их ничто не остановит. Но тебе ни к чему груз нового осуждения к тому, что ты уже несешь. Он итак достаточно тяжел, — Валери провела ладонями по его шее и плечам, сомкнула ладони у него на груди, её голос дрогнул. — А в сочетании с браком, это тяжесть может стать невыносимой и раздавить то чувство, которое... заставило тебя совершить этот честный, замечательный поступок. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. И не хочу, чтобы с нами это случилось. Я и так поломала тебе жизнь. И меньше всего на свете мне хотелось бы связывать тебя… обязательствами, — прошептала она, опустив взгляд. Ремус нахмурился, но сказать ничего не успел, потому что она снова подняла глаза, и теперь их выражение сделалось строгим и непреклонным.
— Поэтому, я прошу тебя, не говори со мной больше об этом, — она легонько надавила ладонями ему на грудь, и Ремус машинально отступил на шаг. Беспокойная, вечно рвущаяся на волю прядь его волос надо лбом, мазнула Валери по темным волосам. — И не проси меня оставить Генри.
Пауза, повисшая в загоне в этот момент, была такой глубокой, что Ремус услышал, как редкие дождевые капли шлепаются на листья. Дождь? Он даже не заметил…
— В таком случае, может, нам лучше на время расстаться? — хрипло спросил он, засунув руки в карманы — чтобы не было соблазна её обнять. — По крайней мере, пока Генри не найдет кого-то другого, кто смог бы перевязывать ему раны, или пока ты не найдешь в себе силы его оставить.
Валери молчала, и по её лицу Ремус не мог понять, о чем она думает. Сердце рвалось из груди.
— Хорошо, — негромко сказала она, испытывающе глядя на Ремуса. — Если ты считаешь, что так будет лучше.
Ремусу захотелось заорать: «Господи, да нет, конечно, я не хочу с тобой расставаться, ни сейчас, никогда!». Но он не стал этого делать.
— Может, это будет правильно, — тихо добавила она, отводя взгляд. — Наши отношения уже стоили этому замку одной ученицы. Еще одной детской жизни на своей совести я не выдержу.
Ремус тяжело сглотнул, испуганно глядя на неё, но больше Валери ничего не сказала. Коротко глянув ему в глаза напоследок, она отвернулась, взяла с земли корзинку с кормом и отправилась в дальний вольер, кормить детенышей единорога. Ремусу хотелось её остановить, сказать что-то, когда она прошла мимо, но руки отчего-то налились свинцовой тяжестью, а в горле встал ком.
Он стоял так довольно долго, не обращая внимание на сыпавшуюся с неба морось. Величина и тяжесть принятого решения обрушились на него с такой силой, словно на плечи ему с небес упал камень. Но Ремус был тверд. Он — не безмозглый мальчишка, который с радостью проглотит наживку и будет честно исполнять роль терпеливого наблюдателя за дверью спальни.
На обратном пути морось превратилась в полноценный ливень, и в замок Ремус пришел промокший до нитки. Принял душ, переоделся в сухое, прошелся немного по пустой спальне, постоял у окна, глядя перед собой слегка удивленным, пустым взглядом, а потом упал на кровать, лицом в подушку, и издал жуткий, мучительный стон.

* * *

За последний месяц жизнь Роксаны превратилась в ад.
И дело было не в том, что Мальсибер взял себе за правило всячески издеваться над ней, унижать её и придумывать разные гадости, которые добивали её, и без того растерзанные нервы. Вовсе нет. Самым страшным было то, что Роксана настолько привыкла к этому, что стала воспринимать все это как должное.
В самом начале этого ужаса ей казалось, что Мальсибер просто мстит ей за старые обиды, и скоро его отношение изменится — ему станет на неё наплевать. Но потом она поняла, что, в тот день, когда она заключила с ним договор, влезла в клетку с мантикорой. И нет смысла ждать, что в один прекрасный день эта мантикора станет единорогом. Надо привыкать к тому, что у неё есть когти, клыки, и что она может в любой момент на тебя броситься. И она привыкла. Не сразу, конечно, но очень скоро её перестали удивлять его привычки, как, например, привычка на людях строить из себя самого вежливого и обходительного джентльмена, а наедине срываться на неё, изводить и распускать руки за то, что она посмела поспорить с ним при одноклассниках. Генри носил на мизинце гигантский фамильный перстень — эта платиновая сучка стала личным врагом Роксаны за этот месяц, и уже оставила на её щеке крохотный шрам. И это, если не считать других привычек — хрустеть пальцами, визгливо смеяться и раз за разом больно наматывать на кулак её волосы во время отвратительных и болезненных соитий. Сначала она думала, что он ненавидит именно её, но очень скоро поняла, что для Мальсибера она — не более, чем игрушка. Пока что ему интересно разбирать её на части и колотить об пол. Когда станет не интересно… об этом лучше не думать. До тех пор отец, или Люциус что-нибудь придумают, а пока она будет стараться поддерживать в нем этот интерес. Парадокса ужаснее в её жизни еще не случалось.
В детстве Роксана презирала Нарциссу за то, что большую часть времени та проводила с замороженным лицом, не улыбаясь и никак не реагируя на то, что творится вокруг. Теперь её собственное лицо стало таким же. Зализывая раны, обильно замазывая синяки и ссадины тональным кремом, Роксана все больше и больше обрастала слоем тупого безразличия к собственной судьбе. И если бы не ободряющие письма из дома, в которых родные сообщали о том, что Абраксас ведет секретные переговоры с Отделом Тайн и юристами, пытаясь найти способ отменить действие Обета, утешали и обещали, что этот кошмар с «перемирием» скоро непременно закончится, Роксана наверняка наложила бы на себя руки. Впрочем, она итак уже давным-давно не чувствовала себя живым человеком, потому что Мальсибер методично убивал все то, что приносило ей хоть какое-то удовольствие. Это приносило удовольствие ему. За этот месяц он уничтожил все её запасы сигарет, огневиски, пластинок, книг и кассет. Все попытки Роксаны возмутиться карались насилием за запертой дверью, так что очень скоро у Роксаны пропал и к сексу как таковому — сама мысль о нем вызывала панику и желание спрятаться в какой-нибудь темный и безопасный угол, туда, где не будет издевательств, унижений и шелеста вытягиваемого из-за пояса ремня с тяжелой пряжкой…
И если поначалу она еще как-то сопротивлялась и барахталась, то теперь ей все чаще становилось все равно, что происходит и почему. Лишь бы только он её не трогал. Буквально. Лишь бы дал ей передохнуть от своих рук, дыхания и голоса. А самое главное — от боли. Чтобы избежать последнего, Роксана научилась проглатывать все свое недовольство, кивать, соглашаться и опускать взгляд. Плевать. Плевать на все.
Другой бы сказал, что не все в её жизни так плохо, ведь взамен этих удовольствий Роксана получила другие. Несмотря на свою любовь к зверствам, Мальсибер строго соблюдал их договор, и Роксана, как официальная невеста, могла беспрепятственно тратить его деньги на всё, что считала нужным. Правда «всё» ограничивалось, в основном, ерундой, вроде шмоток, обуви, косметики и прочего. Роксана всегда была довольно неразборчива в этом плане, пользовалась тем, что удавалось достать, а иногда и стащить, ведь очень часто родственники в качестве наказания перекрывали финансовый поток, и она оставалась на мели. Теперь же Мальсибер требовал, чтобы она выглядела «как подобает», и поэтому в скором времени комната Роксаны пополнилась резным лакированным шкафом, где чинно висела сшитая на заказ одежда, полкой с обувью, светильниками и тканями, закрывающими кое-где каменные стены. Кроме того, пространство комнаты волшебным образом расширили, чтобы влезла новая кровать (иногда Мальсибер оставался у неё ночевать), а у стены разместили исполинский туалетный столик, до отказа забитый лучшей волшебной (а иногда и магловской) косметикой.
Словом, комната стала еще более чужой, с тех пор, как Роксана попала туда впервые. Любимые плакаты, сопровождавшие её из школы в школу, сгорели в камине общей гостиной, вместо любимого домашнего бардака появился персональный школьный эльф— уборщик и куча ненужного барахла, которое, якобы, должно было радовать Роксану так же, как радовало остальных слизеринок, ведь теперь она ничем не отличалась от них! Ходила такая же аккуратная и прилизанная, с жемчугом на шее, и школьной сумкой, за стоимость которой можно было купить самую лучшую гоночную метлу. Но на деле, у Роксаны осталось всего две радости: плеер, надежно спрятанный в красной сумке на берегу озера, и квиддич. Хотя, если учитывать последние события, то с уверенностью можно сказать, что из радостей у неё остался только плеер.
Незадолго до матча Слизерин-Пуффендуй Мальсибер заявил, что теперь, когда он занял в команде место Нотта, Роксана не может играть, ибо место хорошей невесты — на трибуне, а не на метле рядом. Если бы дело касалось чего-то другого, хорошо научившаяся молчать и соглашаться Роксана не стала бы возникать, и конфликт решился сам собой. Но это был квиддич! Чувство полета, азарт игры, это единственное приятное, что осталось в её жизни. Может, весь этот месяц она держалась именно ради этих ощущений. А теперь, оказывается, ей и этого нельзя?!
Дело было слишком важное. Роксана попыталась поспорить с ним и отстоять свое место в команде, даже угрожающе прокрутка перстня на мизинце её не испугала, слишком высоки были ставки. Когда Мальсибер увидел, что она уперлась, как бык, пригрозил, что в случае непослушания, накажет её очень сильно, и Роксана сделала вид, что пошла на попятную. Но в день игры тайно проникла в раздевалку, оглушила охотника, который должен был выйти вместо неё, и принялась натягивать его форму.
— Что ты делаешь? — ошарашенно спросил Регулус Блэк, когда увидел, как она спешно переодевается. Вся команда уже шла на поле, задержался только он, потому что не мог найти свои перчатки, и многострадальный охотник, потому что у него от волнения скрутило живот.
— Ты… ты не должна выходить, Мальсибер будет в бешенстве! — зашипел Блэк, но его было почти не слышно за шумом трибун. На Роксану этот шум, вкупе с кипящим в крови адреналином, подействовал, как бодрящий душ — прежняя она, оказывается, не так, чтобы очень умерла.
— Может и будет, но не из-за тебя же! — отозвалась она, хлопнула Блэка по плечу, стараясь не смотреть в его лицо, так похожее на лицо брата, схватила метлу и уверенно отправилась на поле, навстречу шуму трибун, зеленому газону и солнцу.
Слизерин в этот день проиграл. Загонщик из Мальсибера был так себе, Регулус проворонил снитч, а пуффендуйцы явно неплохо подтянулись после поражения Гриффиндору в марте. Несмотря на победу, они все равно оставались ниже Слизерина и Когтеврана в турнирной таблице, так что в финал не вышли, но радовались так, словно выиграли Кубок.
Мальсибер приземлился на поле белый как мел, посмотрел на Роксану, и захватившая её эйфория сошла как пена.
Ночью ей было очень больно. Мальсибер оторвался, ведь теперь он мог не только наказать её за то, что она ослушалась его, но и отыграться на ней за обидный проигрыш. Часть её волос осталась на кожаном ремешке его часов и в перстне, не то, что сидеть, даже двигаться Роксане было больно, Пока Мальсибер одевался, она лежала на животе на своей новенькой, шелковой постели, со вспухшими рубцами на спине и ногах, и привычно глотала слезы. Застегнув ширинку, Мальсибер позвал эльфа, приказал ему наложить «мисс Малфой» на спину холодный компресс, и ушел, весьма довольный собой.
Несколько дней Роксана двигалась чуть ли не в раскоряку, а любая попытка сесть отзывалась мучительной болью. Мальсибера все это страшно смешило, но, по крайней мере, он дал ей время передохнуть от себя, правда немного, потому что уже сегодня намекнул, чтобы она побыстрее брала себя в руки, так как он «соскучился».
Роксану настолько перепугало это заявление, что она сбежала из замка и спряталась под ивой на берегу, там, где её невозможно было увидеть со стороны лужайки и окон. Роксана просидела там весь вечер, заткнув уши наушниками. Дождь унялся, небо расчистилось, и долину захлестнула такая умиротворяющая красота, что Роксана немного расслабилась и задремала, убаюканная стрекотом сверчков и пением жаб. Проснулась оттого, что жутко замерзла и проголодалась. Пока она спала, совсем стемнело, но в замок возвращаться было все равно страшно, поэтому Роксана решила сидеть у озера до последнего.
Там-то они и встретились.
Блэк шел со стороны хижины Хагрида. Нес какую-то поклажу, весь окутанный клубами табачного дыма. Роксана лотнее закуталась в плед и выпрямилась в своем убежище. Она не знала, что лучше — увидеться с Сириусом, или спрятаться от него? Весь этот месяц он всем своим видом показывал, что она не достойна даже того, чтобы просто заговаривать с ней. Но еще лучше ему удавалось притворяться, что Роксаны не существует. Сириус и раньше так делал, хотя, вполне может быть, что теперь ему действительно стало на неё наплевать. Во время матча Роксана видела его на трибуне, он сидел в обнимку с двумя девчонками с шестого курса и мурчал им что-то в уши. Из-за этого она упустила квоффл, о котором Мальсибер не забыл напомнить ей во время «наказания».
Роксана потянула носом — в воздухе запахло знакомым запахом вишневых сигарет, и рот немедленно наполнился слюной. Мерлин, она бы сейчас, наверное, душу продала за одну-единственную сигаретку с вишнями! Роксана так жадно принюхивалась, что чуть не выпала из своего убежища, и Блэк её, конечно же, заметил. Ему явно не хотелось с ней говорить, но ситуация требовала того, раз уж они друга заметили, поэтому он замедлил шаг, а затем и вовсе остановился, щурясь в темноту.
— Малфой? — Блэк недоверчиво усмехнулся и зачем-то огляделся. Роксана еще плотнее запахнула на себе плед. С некоторых пор любой представитель мужского пола вызывал у неё страх и неприятие, даже если просто стоял рядом. — Если ты решила утопиться, то не тяни, водичка сегодня отменная, — проговорил Блэк, разглядывая её. — Там, конечно, водятся пиявки и другие ползучие гады, но тебе же к ним не привыкать, правда? — он затянулся.
Роксана пропустила его слова мимо ушей. Она тоже оглянулась на замок, а потом неуклюже поднялась на затекшие от долгого сидения ноги, и выпалила хриплым голосом:
— Блэк, дай мне закурить.
Повисла небольшая пауза. Роксана не сомневалась, что Блэк ей откажет. Он смотрел на неё, без удивления, но как-то слишком внмательно, и, кажется, хотел опять подколоть.
— Пожалуйста! — прохрипела она, еще раз оглянувшись и испуганно вытаращив глаза.
Блэк помучал её еще секунду, а потом полез во внутренний карман, достал оттуда пачку сигарет, вынул несколько штук и сунул обратно в карман, а пачку кинул Роксане.
Она схватила её, жадно открыла и глубоко вдохнула любимый запах.
— Спасибо, — выдохнула она и дрожащими руками вытряхнула из пачки сигарету. Вспышка огонька — и Роксана с тихим стоном опустилась обратно на траву, погружаясь в сладкий дурман.
— Жизнь нелегка, мадам Мальсибер? — вежливо поинтересовался Блэк после паузы, разглядывая её, теперь уже без насмешки.
— Жизнь вообще нелегка, — пробормотала Роксана, пряча пачку в свою красную сумку.
Покончив с этим, она застегнула замок, и бесстрашно посмотрела на Блэка. Он смотрел на неё, такую, должно быть, другую и чужую, изучающе и чуть-чуть насмешливо, как всегда. Вот только глаза у него горели каким-то нездоровым огнем.
— Презираешь меня, да? — спросила она, задрав подбородок.
— Тебя нет, — хрипло ответил Сириус. — А себя — да, за то, что так легко попался.
Роксана сглотнула, и хотела еще что-то сказать, но тут неподалеку от них раздались громкие голоса и смех мракоборцев, делавших обход. За ночные прогулки по территории можно было влететь в наказание на всю ночь. Кажется, Блэк среагировал на чистом инстинкте — бросил коробку, схватил Роксану в охапку, и вжал в дерево, закрыв её голову так, чтобы белые волосы, горящие в темноте как опознавательный знак, оказались под его черной курткой.
Первой реакцией Роксаны, когда к её спине прижался кто-то больше и тяжелее, был страх и отвращение. Слишком много неприятных воспоминаний, слишком много всего, нет, нет, нет!
Она попыталась вырваться, но Блэк не отпустил, и вдруг закрыл её волосы своей курткой. Роксана замерла, погрузившись в запах, от которого она отвыкла, и который почти забыла. Сердце пропустило удар, а потом вдруг начало набирать обороты с невероятной скоростью. Роксана почувствовала себя холодной и заброшенной комнатой, в которую неожиданно внесли пульсирующий, живой огонь. И, судя по тому, что в копчик Роксаны уперлось нечто твердое, Блэк тоже это почувствовал. Про мракоборцев, снующих вокруг, они забыли.
А потом все произошло очень быстро. Блэк вжался в неё и с тихим стоном уткнулся носом в её волосы.
Если посмотреть на замедленный процесс работы магловской зажигалки, то можно увидеть, как под давлением пальца неторопливо и тяжело проворачивается кремниевое колесо, как высеченная искра падает в горючую жидкость и высвобождает пламя.
Примерно так же загорелась и Роксана в тот момент. Почувствовала все: и поворот колесика, и искру, и вспыхнувшую жидкость, и огонь. А следом — дикий животный ужас.
— Нет! — выкрикнула она и с неожиданной силой оттолкнула Блэка. Тот машинально отлетел от неё на несколько шагов и шумно выдохнул.
Огонь пропал. Ночь стала еще темнее. Роксана оглянулась и машинально зачесала назад волосы. Руки у неё дрожали, сердце выпрыгивало. Блэк был взбешен таким внезапным отказом и часто дышал.
— Твою мать, Блэк?! — заикаясь, пролепетала Роксана, судорожно кутаясь в кофту. Что сказать она не знала, мысли спутались в невообразимый клубок, поэтому она выпалила первое, что пришло на ум, — Не надоело меня спасать?!
— А я не тебя спасал! — прорычал он, отбрасывая с лица волосы, так что Роксану обожгло поистине злым взглядом, а потом вдруг дернул головой в сторону ушедших людей и пронзительно свистнул.
Роксана испуганно оглянулась на голоса мракоборцев, потом снова — на Блэка, но он уже исчез, а гигантский черный пес зубами схватил коробку с контрабандой за шнурок, и тенью метнулся в лес.
Роксана так растерялась, что позволяла мракоборцеам себя поймать. Они записали её имя и фамилию и отконвоировали в замок, прямиком к Слизнорту. И уже потом, сидя в ночной отработке и протирая бесчисленные кубки в Зале Славы, Роксана чуть не рыдала от радости, что, хотя бы сегодня Мальсибер к ней не притронется.
Сириус же, после того, как оставил Роксану на милость ночного патруля, выбежал в облике пса через лесную опушку на берег и с размаху влетел в ледяную воду. Барахтался в ней, пока кровь не успокоилась, и только тогда, отряхнувшись, унылой рысцой потрусил в замок.

В спальне был только Ремус. Лежал и пялился в потолок, и вид у него был такой же, как в тот раз, когда он провалил экзамен по Защите от темных сил на третьем курсе.
— Здорово, Лунатик, — Сириус захлопнул дверь, но Ремус промолчал.
— Ты опять сваливаешь? — спросил он бесконечно тоскливым голосом, глядя, как Сириус раскидывает по спальне свои мокрые тряпки и ищет сухую одежду.
— Да. Хочу завалиться в «Три метлы» и упиться до смерти, — сообщил ему голос Сириуса из недр чемодана.
— М-м. Что так? — судя по голосу, Лунатику, кажется, было бы все равно, даже если бы на их башню сейчас обрушился дракон.
— Бабы доконали, — бодро сообщил Сириус.
— А мне можно с тобой? — спросил Лунатик после паузы, и Сириус удивленно оглянулся.
— Да, конечно, — просто сказал он. — Кстати, где Сохатый?
— У них свидание, — лаконично сообщил Ремус, спуская ноги с кровати и влезая в свой потертый джемпер с заплатами на локтях.
— А Хвост?
— Уже час в душе торчит.
— А-а, — понимающе протянул Сириус и рывком застегнул молнию на высушенной чарами куртке. — Ну, не будем ему мешать. Пойдем, Лунатик. Я покажу тебе чудеса! Лучше Хогсмида может быть только ночной Хогсмид.
Сириус оказался прав. Ночной Хогсмид раскачивался на пивных волнах, как скрипучий пиратский корабль, а в трактире Розмерты было светло и весело, как в капитанском трюме. Здесь, в ярком свете канделябров, огневиски лихо схлестывался с разухабистыми мотивами волынки, и в каком бы углу ты ни сидел, пьяный гогот обдавал тебя со всех сторон, ну а умопомрачительный аромат жареного мяса и пирогов сводил с ума и будоражил кровь похлеще любого алкоголя.
Будь с ними Сохатый, вечер непременно увенчался бы отчаянной дракой за честь любимой команды по квиддичу, но сегодня Сириус и Ремус были вдвоем, так что выбрали себе стол подальше от шумных компаний.
Ремус, оглушенный и раздавленный случившимся, выпил целую пинту, очень быстро захмелел, и от этого у него развязался язык. Сириус слушал его, сурово сдвинув брови, и, если бы его не штормило слегка из стороны в сторону, выглядел бы вполне трезвым. К счастью, даже то озеро алкоголя, в котором они пытались утопить свои проблемы, не смог пробить плотину, установленную железобетонными принципами Ремуса — не болтать друзьям о том, что он спит с учительницей. Но, несмотря на это, ему было о чем рассказать. Он говорил о Мэри, рассуждал жутко заплетающимся языком о том, как гадко быть отвергнутым, о ревности, а потом…
— …и Джекилл этот, ч-черт его возьми! — низким голосом прорычал Ремус, мрачным взглядом обводя зал. — Терпеть его не могу!
— Да ладно? А я думал, он твой кумир! — засмеялся Сириус и поднес ко рту кружку. Ремус попытался сфокусировать взгляд на нем.
— Откуда у него эта рана? — спросил он, недобро щурясь. — Она не дает мне п-покоя!
— Какая еще рана? — удивленно икнул Сириус.
— Такая! Как будто от него кто кусок оторвал, понял? Прям на боку. Знаешь, кто оставляет раны на, — Ремус подавил отрыжку. — Боку? Сивый! И остальные… такие, как он.
Сириус отхлебнул из кружки.
— А еще, он говорил ей, что не помнит, как с ним это случилось! Что ему страшно в замке оставаться и все такое. А она слушала его, руку ему поцеловала, п-представляешь?
Сириус кивнул, провожая взглядом круглую корму Розмерты, проследовавшей мимо их столика с подносом.
— И она была такая рваная, рана его, точно укус, говорю тебе! — продолжал Ремус, хотя Сириус его почти не слышал. — А если человек получает во время полнолуния такую рану, и не помнит при этом, как именно её получил, кто же именно мог его укусить? — Ремус сложил руки и навалился ими на стол.
— Я! — вдруг выпалил Сириус, важно выпрямляясь на стуле. — Я знаешь, как могу! Между прочим, Лунатик, — он обхватил Ремуса за плечи, наваливаясь на стол свободной рукой, шутливо втыкая ему в шею волшебную палочку. Ремус засмеялся, но ему явно стало слегка не по себе. — В ту ночь, когда Мэри… ну… я смог завалить этого… мудилу лесного, понял? — Сириус помрачнел. — А он мне чуть шею не свернул. Но я! Я ему чуть пол-брюха не оттяпал, а это тебе не…
Они пьяно засмеялись, столкнувшись лбами, но внезапно их смех сошел на нет. Они посмотрели друг другу в глаза и улыбки окончательно сползли с лоснящихся лиц.
За соседним столом оглушительно разбилась кружка, пьяная компания разразилась громовым хохотом, но Мародеры этого уже не слышали.