Они прилетели ночью.

Эйг едва успел почувствовать, как задрожала почва, когда его накрыла волна беспросветного, отчаянного ужаса. Не его – сам Эйг не успел ничего понять – а десятков, сотен, тысяч сородичей, которые первыми приняли на себя удар. Отсутствие глаз не мешало ему видеть, и Эйг задрожал от боли и гнева, когда первые разноцветные нити сил со звоном порвались и смешались с красноватой грязью у его щупалец.

Небо рушилось. Осторожно, с любовью сплетённые силовые узоры сминались и комкались, и с каждой испорченной линией тело Эйга вспыхивало от боли. Сгребая под себя тёплую жижу, он лихорадочно размахивал щупальцами, пытаясь ухватить, удержать хотя бы одну из порванных струн. Утонув в потоке чужих мыслей и эмоций, он уже не осознавал, где – он сам, а где – сородичи; все они слились в одном отчаянном порыве: спасти свой дом.

Очередная ниточка вырвалась из внезапно ослабевших щупалец Эйга и безжизненно упала на землю, где потускнела, потухла и наконец полностью исчезла. Дрожа от гнева и бессилия, он выпустил новые отростки и пополз на запад, туда, откуда волнами расходилась бесцветная пустота, с лёгкостью уничтожавшая хрупкое равновесие, от которого зависела жизнь его родной планеты. Его серебристое тело то и дело заваливалось набок, совершенно обессиленное: энергия, раньше бурлившая в воздухе, теперь исчезала, и ему приходилось впитывать последние капли гаснущей жизни.

Всё его существо разрывалось на части от безмолвного крика родных. Он чувствовал, как они умирали; истощившись в попытках спасти равновесие или испытав на себе беспощадную, бессмысленную жестокость двуногих чужаков.

Медленно ползя вперёд, Эйг пытался найти хоть что-то, что помогло бы сохранить рассудок. Но поиски были тщетны; леса вокруг пылали, земля дрожала и раскалывалась на мелкие кусочки, а отчаяние и ужас, бурлившие вокруг, с каждой секундой становились всё сильнее. Эйг выбрасывал вперёд щупальца, цеплялся за торчавшие из земли корни и травинки, выдёргивал из гниющей ткани своего мира ничтожные крохи силы: всё, только бы добраться до источника хаоса. Он понятия не имел, что будет делать, когда найдёт его. Знал только, что должен спасти, должен помочь, должен немедленно всё исправить...

Убийцы его планеты тоже кричали. Он слышал их не так чётко, как своих родных, но даже того, что Эйг сумел уловить, было достаточно, чтобы понять: чужаки в ужасе. Они не понимают, что натворили. Они убегают.

Собравшись с силами, Эйг метнулся вперёд, ведомый ослепляющим гневом и отвращением. С каждой пойманной мыслью этих... этих... этих людей, он всё больше презирал их. Однако, лихорадочно вылавливая обрывки полной хаоса сущности двуногих, Эйг осознавал, что лишь они могут исправить содеянное. Если только объяснить им, если дать понять...

Прежде незнакомые чувства бушевали внутри Эйга, не оставляя места ни беспокойству, ни заботе, ни любви. Содрогаясь от брезгливости, он погрузился в вязкую сущность чужаков и, замерев в тени деревьев, начал меняться. То, что раньше удавалось играючи, теперь отнимало все силы, и, оказавшись в нужном теле – ненавистном теле, – Эйг почувствовал себя пустым. Он больше не видел цветного неба – вокруг осталась лишь густая темнота. Неуверенно переставляя странные конечности, Эйг, покачиваясь, шагал вперёд. Непривычно тонкую кожу обжигало жаром, но он терпел, ведь скоро всё должно было закончиться. Главное – объяснить им. Главное – чтобы они осознали...

Мир расплывался, затянутый дымом костров. Упрямо бредя вперёд, Эйг с трудом выхватывал из закружившей его пустоты столь необходимые знания. Теперь он понимал, что придётся говорить; напрягать связки и губы, чтобы люди, чуждые открытым, общим мыслям, поняли его. Понимал, что нельзя открывать свою сущность, что нужно быть таким, как они, иначе порвут, схватят, возненавидят, не помогут. Понимал, что они в любом случае откажутся, скажут, что бессильны, но всё равно шёл, шёл, шёл вперёд.

Он уже не слышал отчаянного плача родных. Впервые в жизни Эйг остался один, и на него давила царившая в мыслях тишина, нарушаемая лишь редкими вспышками сути чужаков. Содрогаясь от отвращения, он переставлял длинные конечности, а когда они вдруг ослабели и отказались и дальше нести его вперёд, Эйг пополз. Он слышал: они впереди. Осталось совсем немного. Пусть он ничего не видит, пусть ему больно – так больно, что путаются мысли, - это неважно. Важно лишь дойти. И сказать. И помочь...

- Здесь человек! – услышал он чей-то крик. Крик пустой, ненужно-громкий, не подкреплённый ни эмоциями, ни намерениями.

Истощённый Эйг больше не был собой. Лишь чуждая оболочка и цель – единственное, что важно.

- Исправьте, - впервые прохрипел он «своим» голосом. Поморщился, ненавидя его. – Всё... обратно. Верните.

В обожжённую кожу впились чьи-то пальцы, и Эйг задёргался, пытаясь вырваться. Сначала, забывшись, кричал, что есть мочи, просил отпустить, и только оказавшись в пахнущем пряным металлом помещении вспомнил, что они не слышат его. Никто его не слышит!

- Куда? – выплюнул он в склонившееся над ним бледное лицо с клочками волос над ушами. – Испортили! Всё испортили!

- Он бредит, - сказал склонившийся над ним человек куда-то в сторону. Эйг тихо зарычал от бессилия. – Вколите ему успокоительное. – Снова повернувшись к Эйгу, он успокаивающе произнёс: - Не бойся, дружочек. Мы вытащим тебя отсюда.

Нет! Всё не так! Позвать на помощь – но сил не осталось. Там, за металлическими стенками, гибла его планета; Эйг чувствовал её дрожь, чувствовал, как рвались последние нити силы, столь необходимые ему, его народу, миру... А чужаки, нервно посмеиваясь, готовились бежать. И его хотели прихватить с собой.

Взвыв, Эйг задёргался, пытаясь вырваться на свободу, но руки и ноги не слушались, скованные ремнями. По лицу – лицу человека, убийцы, урода – текли слёзы и пот, и он кричал, кричал, кричал, умоляя оставить, оставить дома, пусть умереть – но вместе со всеми, чтобы в последний раз погрузиться, слиться, почувствовать, как течёт по щупальцам сила, заполняя тело – пусть недолго, но жить, и... и...

Всё вокруг заволокла темнота. Плывя в ней, Эйг чувствовал, как гаснут его крики – его никем не услышанные крики. Что-то сильно пульсировало в груди. Осознав, что думает их словами, что чувствует их телом, Эйг запаниковал. Его дом умирал. Сил не оставалось. Он был один – слабый, испуганный, полный ненависти и боли. Вокруг царил хаос, даже в темноте, заволокшей ненужное зрение, чувствовалась неправильность. Равновесие осталось в прошлом его планеты. Порядок – там же. И спокойствие, и счастье, и жизнь...

Тьма колыхнулась, и Эйг отчётливо почувствовал, как со звоном порвалась внутри него последняя нить, тянувшаяся к дому. На мгновение его накрыла волна безграничной печали, и боли, и смирения, которое приходит только перед концом, но потом всё исчезло.

И Эйг потерял себя.

***

Очнувшись, - это слово он вытащил из головы склонившегося над ним человека, - Эйг уже не пытался вырваться, сбежать. Он знал, что это бесполезно; там, внутри, где всегда теплилось хрупкое счастье, теперь застыла пустота. Ему не нужно было искать ответы в мыслях чужаков – Эйг и без того прекрасно понимал: его дома больше нет. Он раздавлен, уничтожен, разрушен по нелепой случайности, по неосторожности двуногих, считающих себя непогрешимыми.

Столпившись вокруг, чужаки пытались его о чём-то спрашивать – что он делал на Креоне, почему хотел остаться, что хотел сказать, когда добрался до корабля... – но Эйг только молча смотрел на них. Отчаянная нужда хоть в каком-то подобии порядка мешала ему сосредоточиться; отсутствие призрачных, живых нитей в воздухе напоминало об утрате; воспоминания о знаниях, вытащенных из чужаков ещё там, в гибнущем доме, зудели внутри. Ему хотелось бы выкрикнуть обвинения им в лицо, чтобы люди осознали, что натворили, но все инстинкты твердили не спешить.

Это было так чуждо, так странно – скрывать что-то от мира вокруг. С каждой секундой Эйг чувствовал себя всё больше похожим на них. Жалкие остатки силы, бурлившей внутри, помогали то и дело выхватывать осколки сущностей чужаков, и голова Эйга кружилась всё сильнее под напором чуждых, непонятных знаний. Ложь, тайны, секреты, обман, притворство, хитрость, скрытность, властолюбие, корысть – всё это наседало на него, давило, проникало всё глубже и глубже. Он знал, что ему нужно притвориться одним из них, чтобы выжить – но зачем ему жить? И разве это жизнь? Он знал, что ему придётся врать, чтобы обрести свободу – но чем она будет заполнена? И разве восполнит она его ещё не до конца осознанную, страшную потерю? Он знал, что ему помогут – но что ему эта помощь теперь, когда всё разрушено?

Переводя взгляд с одного лица на другое, Эйг чувствовал, как по его щекам текут слёзы. Столько горя, боли и тоски, и всё, что ему осталось – это дорожки солёной воды, обжигающие чувствительную из-за ожогов кожу.

Словно по команде, собравшиеся вокруг него люди переглянулись и ушли, оставив его в одиночестве. Тихо вздохнув, Эйг закрыл глаза. Теперь ему оставалось мечтать только о темноте. Он молил её о появлении, и она пришла.

А вместе с ней пришли кошмары.