Весна заявилась в Иерусалимское королевство ранняя и теплая. Сады вокруг особняков знати зазеленели, зацвели, наполняя улицы ароматом распустившихся цветов — огромных красных, поднимающихся на длинных стрелках над оградами, пышных белых и сиреневых, гроздьями свисавших с веток и десятка других, таких же ярких и душистых. Нейда не знала им названий. Да что там, она и в родной-то стороне в травах не разбиралась. То ли дело Лиона… Сердце кольнуло печалью. Какая же участь постигла амазонку-целительницу? Нейда не хотела себе этого представлять.
Но запах в самом деле опьянял. А от буйства красок, густо разбавленных темной зеленью и желтоватым песчаником стен, могла закружиться голова. Поэтому Нейда глядела по сторонам только время от времени, стараясь больше внимания уделять встречным, присматриваясь особо к людям при оружии — готовясь в глубине души к любой неприятной неожиданности, которую могли преподнести либо наемники Филиппа, либо ассасины, либо… да мало ли, в конце концов, неприятностей могло подстерегать здесь одинокого воина. Иерусалимское королевство вовсе не было землей обетованной, как бы ни хотелось в это верить отцу Густаву. И преступников пополам c мелкими воришками на улице здесь шлялось всяко не меньше, чем на родине…
Путь из Антиохии до Иерусалима дался войскам короля Людовика куда легче, чем переход через нагорье. Хотя бы тем, что не пришлось плыть по неспокойному зимнему морю на утлых суденышках, или тем, что лежал он по землям христиан. Так что за оружие браться почти не пришлось. Почти — потому что внезапно оказалось, что даже без сарацинских лучников и нападающих из теней ассасинов находились недоброжелатели. Среди тех, кого воины Креста явились защищать. Жизнь на востоке изменила этих людей, поселив в сердцах тягу к золоту и роскоши куда более могучую, чем по ту сторону Босфора. Здешние христиане казались теперь больше похожими на ромейских схизматиков. И хотя Нейде все это было глубоко безразлично, находились среди участников похода и те, кто хватался за оружие и пытался доказать свою правоту поединком. Тогда проливалась кровь, потому что рыцари, получившие свои земли здесь за службу, хотя и бились за нее когда-то, но успели привыкнуть к мирной жизни и стали чаще закрывать глаза на соседство нехристей, нежели вступать с ними в бой. Так что кровь лилась по клинкам участников похода. И граф Гримстон не единожды выступал миротворцем, урезонивая спорящих или утешая безутешных. Вдов. Сирот.
Войско шествовало, обагряя свой путь не только сарацинской кровью.
А Нейда дни и ночи думала о тех надеждах, которые возлагал на нее Артур. Пока они оставались в Антиохии, она тренировала своих людей, раз за разом вызывая их на поединки, заставляя драться с завязанными глазами, на лестницах, ночью, в неравных схватках, убирая за спину руку или перекладывая оружие в левую. В такие моменты ее мысли часто помимо воли возвращались в прошлое. В тренировочный зал замка герцога Лоранского. В зал, где она пролила крови больше, чем на арене. Правда, на арене она лила чужую, а в зале — свою… Но когда эти воспоминания приходили — Нейда бросалась в бой и продолжала его до тех пор, пока не чувствовала, что пальцы разжимаются на эфесе меча от усталости. Она не хотела вспоминать.

Рынок гудел. Каждый торговец, будь то крестьянин с корзиной яиц или кожевник с охапкой кошелей, нахваливал свой товар как можно громче. Кудахтали куры в клетках, блеяли овцы и козы. Нейда брела по узким тропкам между лотками, не имея никакой четкой цели и просто глядя по сторонам. Здесь царили мир и уверенность в том, что против Иерусалима сарацины пойти не отважатся. Хотелось верить. Впрочем, так же ощущали себя и антиохийцы. Праздничные торжества по случаю прибытия Людовика и его супруги, а также всех высокородных участников похода, могли бы затмить своей роскошью любые придворные гуляния короля Франциска, а Нейде довелось взглянуть на них пару раз — из-за герцогского плеча. Иерусалимская знать будто и не вспоминала о том, что в нескольких днях пути начинается пустыня, по которой скачут сквозь пыль легкие словно призраки сарацинские наездники. Да и когда благородные дворяне задумывались об этом?
Нейда сделала еще пару шагов, остановился, оглядываясь — и замерла. Поодаль, у прилавка, заваленного рулонами разноцветных тканей, стояла женщина с длинной золотистой косой, в мужском камзоле и с кинжалом у пояса. Меча не было. Но сомнений все равно не оставалось.
— Алира? — окликнула Нейда подругу. Та резко обернулась. На посвежевшем, красивом лице расцвела улыбка.
— Нейда, ты здесь! Воистину, сегодня святые угодники ко мне благосклонны. Я не видела тебя уже много дней!
Нейда скользнула взглядом по ее аккуратно зачесанным волосам, кошелю на поясе и румянцу на щеках. Она хотела сказать, что много дней с рассвета до заката тренирует свой отряд, в то время как Алира может оставаться за спиной сэра Ричарда, который не позволит ее обидеть никому. И никому не отдаст. Хотела сказать — но не сказала, а просто молча шагнула ближе и приобняла Алиру за плечо. Та улыбнулась еще шире.
— Только взгляни, какое великолепие.
Нейда повернулась к прилавку. Здесь ворохом лежали цветной шелк, серебряная парча, тонкое сукно, почти прозрачный муслин. Рулоны были наполовину раскручены, чтобы покупатель мог прикоснуться к ткани и оценить ее мягкость. От красок рябило в глазах — синие, черные, пурпурные, белые. Блестели в узорах тонкие нити серебра. По губам Нейды скользнула невеселая усмешка.
— Великолепие для меня не в этом, сама знаешь. Около оружейных лавок в самом деле может найтись, на что посмотреть, хотя, право слово, не знаю, насколько хороши здешние мастера. Не доводилось пока проверить их работу на деле. Вот в Дамаске, поговаривают, непревзойденные оружейники.
— Ты твердишь только об оружии. Об оружии, о войне, о смерти и убийствах. Нейда, неужели ты не устала от всего этого? — Алира выпустила из рук край темно-зеленого атласа, который перед этим подняла с прилавка, и обхватила Нейду чуть выше локтей, подаваясь вперед и заглядывая ей в лицо.
Нейда не попыталась стряхнуть ее прикосновения, но и не шелохнулась. Сейчас, на расстоянии меньше фута, она отчетливо видела, как Алира изменилась. Ее глаза в самом деле сияли теплым внутренним светом, подобного которому Нейда не видела ни на арене, ни в первые дни похода. Так сияла не уверенность в своих силах или радость победы, не вера в счастливый исход дела. Так сияло чистое незамутненное тревогой счастье. И глядя на него, Нейда ощутила укол зависти, острой и жгучей.

— Сказать тебе правду, Алира? — тихо, словно через силу проговорила она. — Устала. Смертельно устала. Устала убивать ради собственной жизни, устала сражаться за право решать свою судьбу. Но только кого же это волнует? Кто может дать мне шанс избавиться от этого гнета? Филипп не отступится. Он почти дотянулся до меня сюда, за море. Он придет за мной даже на край земли. И я боюсь думать о том, что произойдет, если он добьется своего. Значит, дорога домой для меня закрыта. У меня и дома-то нет. Или ты думаешь, мой дом — это его замок?
Торговец, шагнувший было к заинтересовавшейся товаром даме явно непростого положения, замер под взглядом заледеневших глаз Нейды и торопливо отвернулся к сундучку с монетами, прикрикнув для острастки на попавшегося под руку подмастерья. А Нейда чувствовала, что пальцы сводит судорогой, что губы начинают дрожать, но не могла, да и не хотела снова загонять страх глубоко в сердце. Напротив, страх рвался наружу, сплетаясь с завистью, ревностью, отчаянием — и Нейда ощущала, как в уголках глаз скапливаются злые непослушные слезы.
— Адор любит тебя, ну или говорит, что любит. Господь ему судья, если врет. Но он готов тебя защитить, готов за тебя биться, готов дать тебе, что пожелаешь. Ты ведь наряд выбирать пришла, чтобы красоваться перед ним, я права? Чтобы он мог любоваться тобой. Видит Бог, я не осуждаю ни его, ни тебя. Может быть, если он вздумает тебя обмануть или еще как-то обидеть, я даже убью его. Полагаю, сил мне для этого хватит, а совесть моя давно молчит. Место в аду за пролитую кровь все равно ждет каждую из нас. Не верю я во всепрощение. Оно мне и не нужно. Мне ничего не нужно, понимаешь?.. — слеза заскользила вдоль скулы, когда Нейда резко запрокинула голову, давясь словами и застарелой болью.
— Но не говори мне, чтоб я отказалась от войны и нашла себе мирную жизнь. Не говори никогда. Мирной жизни для меня нет. И неважно, хотела ли я ее когда-нибудь. Хочу ли теперь… Я буду жить, пока дерусь. Потому что мне плечо никто не подставит и щитом от вражьих стрел не закроет. Если только я сама этот щит над головой не подниму. До меня есть дело только тем, кто хочет мне зла. Так что я буду драться. До конца. До последней капли крови, своей или чужой, — Нейда стиснула зубы, но чувствовала, как помимо воли дергается и напрягается жила на горле.
— Нейда, что же с тобой творится… — прошептала Алира. Она осторожно взяла подругу за запястья, сложила ладони вместе и крепко сжала. — Я клянусь тебе, когда все закончится, Ричард тебе поможет. Мы уедем в его замок, ты поедешь с нами. Даже Лоран тебя не найдет. Ричард богат и знатен. Мы сумеем защитить тебя!
— Нет, — горько рассмеялась Нейда, высвобождая руку и быстрым сердитым движением вытирая слезы. — Не будет никакого «мы». Ричард не станет выступать против Лорана даже по твоей просьбе. Никто не выступит против него. Твой рыцарь будет последним дураком, если бросит вызов герцогу ради твоей прихоти. А он не дурак. Так что не испытывай его чувства такими глупостями. Разочаруешься.
— Нет! — почти выкрикнула Алира. — Я знаю. Он любит меня. А я люблю его. И ради этой любви он сделает что угодно. Он хотел венчаться, у отца Густава. Еще в Никее.
— Хорошо, — устало выдохнула Нейда, — вы обвенчаетесь. Он привезет тебя в свой замок. И вы будете жить долго и счастливо. Ты родишь ему сыновей и дочерей. Будешь провожать его на охоту, на войну, будешь вместе с ним выезжать ко двору на Рождество и на Пасху. У тебя будут платья из шелка и бархата, будут драгоценные ожерелья и браслеты, одеваться тебе будут помогать служанки. Ты будешь ездить в дамском седле и вышивать вечерами у камина.
— Да, — кивнула Алира, и Нейда снова увидела в ее глазах то самое сияние уверенности в своем счастье. — Да. Я буду ждать его у окна и смотреть, как растут наши дети. И я буду любить его до последнего вздоха.
— Ты счастливица, Алира, — отведя взгляд, проговорила Нейда и опустила голову. — А я до последнего вздоха буду ненавидеть Филиппа Лоранского. И последний вздох я хочу испустить с оружием в руках. Так, как прожила всю свою жизнь. И не будет в ней места ни замкам, ни вышиванию, ни любви. Так что не говори мне, Алира… Ничего не говори.
Нейда сжала губы, впиваясь взглядом в неровные края булыжников под ногами. Потом медленно вздохнула, не поднимая головы и прислушиваясь к постепенно успокаивающемуся стуку сердца. С видимым усилием выпрямилась, отступила на шаг. И наконец посмотрела на Алиру. Та стояла совсем рядом, коса свешивалась с плеча, а на побледневшем лице по-прежнему блестели счастливые глаза, голубые и ясные, как весеннее небо.
— Прости, — хрипло пробормотала Нейда и, резко развернувшись, пошла прочь. Окованный железом конец ножен глухо ударился о дощатый прилавок, но Нейда не обернулась. А Алира смотрела ей вслед, и взгляд ее полнился жалостью.
Извилистая улочка. Высокая каменная ограда по обе стороны. Колодец посреди перекрестка. Голоса и шум. Цокот копыт где-то за поворотом. Улочка карабкается вверх, ноги оскальзываются на отполированных множеством поколений булыжниках. Звонят колокола и поет за стеной церковный хор. Деревянные домишки ютятся без плана и порядка. Квохчут куры. Шарахнулся в сторону какой-то парень с ведром в руке, расплескивая воду. Дальше, дальше, вверх, в неизвестность, куда угодно, но прочь от боли и отчаяния. Прочь… Ветер. Сильный и прохладный. Ветер откуда-то с гор. Вокруг почти не осталось домов. И булыжников под ногами тоже не осталось. Серая земля. Какие-то низкорослые деревья с массивными стволами и узкими листьями. Дальше, дальше, еще выше. Прочь… Случайный взгляд — сквозь пелену — на город. Он позади и внизу. Большое размытое пятно из каменных зданий, черепичных крыш, храмовых куполов… Еще шаг, другой — перед глазами все расплывается. Под ногу подворачивается кривой выпирающий из земли корень того самого неведомого дерева. Не удержаться… Земля под щекой, под пальцами, перед глазами. Дальше… Прочь… Сил бежать не осталось.

Анджело сидел и водил точильным камнем по лезвию меча. За месяцы в походе это давно стало привычкой. Тело гудело от усталости, на боку со вчерашнего дня ныл ушиб, полученный во время очередной тренировки. Но Анджело привык. Он отдавал тренировкам все силы, стараясь доказать Нейде, что она не напрасно приняла его под свое командование, что она не зря рисковала жизнью ради его спасения в том Богом проклятом ущелье. Что она не будет раскаиваться в своем поручительстве перед лицом графа Гримстона. Но казалось, Нейда об этом не вспоминала. Она была сурова и немногословна — как прежде. Как все эти бесконечные дни и ночи, проведенные на марше, в казарме, в лазарете, в бою… Только малую толику тепла различил он в ее голосе однажды — когда она спрыгнула с седла и ушла на передний край схватки, пока он, раненый, слабеющими пальцами цеплялся за поводья ее коня. «Не хочу оставить здешним стервятникам твое тело…» Он возвращался к этим словам снова и снова, ища в них утешение, надежду и силы не сдаваться.

Хотя в Иерусалим уже пришла весна, темнело по-прежнему быстро. Анджело так и не смог привыкнуть к стремительно падающим с небес сумеркам. Созвездия над головой казались другими, не такими, как в родной Генуе, но яркими и ясными. Да облаков почти не было. Анджело запрокинул голову и стал смотреть, как в лиловой темной вышине появляются первые звезды. Он давно перестал загадывать наперед, что будет утром, что будет к Великому посту, что будет к Пасхе… Он просто ждал, когда сможет снова подойти к Нейде и сказать ей хоть что-то, услышать в ответ ее голос — простой и человечный, а не резкий окрик команд во время тренировок. Сегодня ему это сделать так и не удалось.
Отзвонили колокола к вечерне. Воины, закончив с дневными заботами, сидели возле укрепленных на стене факелов и играли в кости. Слышались приглушенные голоса, беззлобные перепалки, стук катящихся по дереву кубиков. Неудачи, преследовавшие участников похода, даже стерли грани между подданными разных государей, так что люди графа Гримстона уже не называли французов разодетыми павлинами, а воины Людовика не искали поводов для ссор.
Анджело кости не кидал. В тот день, на генуэзской пристани, Нейда велела ему вести себя достойно знамени с символом Креста. В представлении Анджело игра на последние медяки не могла быть достоинством защитника истиной веры. Поэтому он не присоединился ни к одной из групп, а все стоял и стоял, прислонившись к дверному косяку, и смотрел на темный двор — только впереди, в десятке шагов, трепетало на ветру пламя одинокого факела возле калитки в воротах. Там несли свою стражу двое часовых. Нейда до сих пор не пришла. Еще до обедни она покинула казарму, позволив своей дюжине прохлаждаться без тренировки. И не возвращалась.
Страх за Нейду закрадывался в душу Анджело постепенно. Но он долго гнал мрачные мысли прочь. Это всё от лукавого, здесь, за высокими городскими стенами, в христианской столице, ей ничего не может грозить. Но теперь, глядя в темноту, Анджело проклинал себя за то, что не отправился на поиски раньше. Воображение рисовало картины одна страшнее другой — Нейде перерезали горло подобные призракам ассасины, ей навязывали неравный бой те жуткие наемники, которых Анджело видел в таверне, которые, глазом не моргнув, прикончили нескольких рыцарей. Мало ли что еще могло произойти в извилистых темных переулках…
Когда Анджело уже готов был снять висящий около дверей факел и уйти навстречу ночным опасностям, у ворот раздался окрик часового. Сердце Анджело заколотилось, когда он услышал легкие шаги и увидел невысокую приближающуюся фигуру, еще более черную, чем ночь.
Он узнал бы эту фигуру из тысячи. Не плащ, не меч, не отсветы огня на кольчуге. Он узнал бы этот разворот плеч, длинную шею, вокруг которой трепетали обрезанные волосы. Он помнил ту жуткую ночь в дозоре на улицах Никеи, когда эта фигура упала ему на руки. Так же из темноты, словно привидение. Помнил, как ему не хотелось отпускать ее, ни на миг, а хотелось просто стоять и обнимать — но небеса не даровали ему такого благословения.
— Нейда! — тихо позвал он, сходя с единственной ступеньки ей навстречу.
— Да, я, — голос амазонки прозвучал хрипло. Она не поднимала головы, медленно подходя все ближе. Вот наконец она почти шагнула в пятно света. Волосы растрепались и закрывали лицо. Подбородок опущен, глаза прикрыты. Она смотрела себе под ноги. Не вперед, не по сторонам, не на собеседника…
— Нейда, слава Богу, ты вернулась!.. — не смог удержаться от вздоха облегчения Анджело.
Нейда наконец подняла на него взгляд — и юноша увидел, как заблестели красноватые отблески факела на мокрых, перемазанных грязью щеках.
— Ты плачешь?.. — возглас вырвался у Анджело прежде, чем он смог овладеть собой. В груди вспыхнуло отчаянное желание стереть эти слезинки губами, прижать Нейду к себе, завернуть в плащ, закрыть собственным телом — от чего угодно, от любой беды…
— Забудь, — резко, словно огрызаясь, перебила его Нейда, торопливо проводя по лицу тыльной стороной ладони. — Это все пустое…
— Нейда, прошу тебя, не говори так! — Анджело все же решился дотронуться до ее руки. Удержал ее испачканные землей пальцы, снова, как когда-то, поцеловал, бережно, трепетно, словно святыню. И, как когда-то, почувствовал, что сердце бешено заколотилось в груди.
— Твои слезы как жемчужины, не проливай их! Скажи мне, что случилось? Кто посмел тебя обидеть? Что тебя тревожит? Поверь, для меня это очень важно!
Нейда не отнимала руки, но стояла неподвижно, и Анджело мог разглядеть, как дрожат ее губы.
— Это не важно, — очень тихо, с трудом владея голосом, произнесла Нейда. — Ничто не имеет значения. Даже упоминать не стоит. Дай мне пройти.
— Зачем ты так говоришь! Ты спасла мне жизнь, не единожды — но твои слова превращают мою жизнь в нескончаемую пытку. Я хочу быть рядом с тобой, я хочу не просто сражаться бок о бок — а любить тебя и оберегать.
— Ты меня не убережешь, — вскинула голову Нейда. И Анджело снова увидел медленно катящуюся от виска слезинку, смывающую темные разводы грязи.
— Давай убежим. Господь позаботится о наших товарищах. Ты не должна умирать по приказу Волка! Мы исчезнем! Затеряемся в толпе, никто нас не узнает. Нас и искать-то не станут. Мечей в войсках довольно и без наших двух! — он говорил торопливо, боясь подавиться словом под невыносимым взглядом ее прекрасных глаз. Он сделал шаг ближе, еще ближе, оказался к ней вплотную. Только наклонись — и коснешься поцелуем точеного лица. Но Анджело не смел. Он позволил себе только прижать ее ладони к своей груди. А мечтал — прижать ее всю.
— Мы построим свою собственную жизнь, проживем ее так, как захотим. Здесь, на Святой земле, найдется тихий уголок, где никому не придет в голову спросить, кто мы и откуда. Мы начнем жить заново, ты и я. Поверь мне, Нейда! Я люблю тебя! Я все, что угодно, сделаю ради твоего счастья! — Анджело казалось, что его самого трясло, словно в лихорадке. Голова кружилась. Весь мир кружился — вокруг бледного лица Нейды, вокруг ее бездонных глаз…
— Я верю, — еле слышно выдохнула Нейда и тяжело, с усилием опустила веки. Из-под ресниц побежали слезы. Не одна, не две — ручейки.
— Я верю, Анджело… но ничего этого не будет. Никогда. Я не смогу исчезнуть, потому что Филипп меня не отпустит. И от него мне не скрыться ни здесь, в Святой земле, ни даже в Преисподней. Дело не в чувстве долга. Не в защите дела Креста. Дело в том, что рано или поздно он меня найдет. А тебя прикончит. И твоя смерть окажется на моей совести, а этого я не хочу, — Нейда медленно высвободила свою руку и дотронулась до его лица. Анджело вздрогнул. Нейда осторожно погладила покрытую юношеским пушком щеку, подбородок, коснулась кончиком пальцев его бровей. Анджело на мгновение закрыл глаза, боясь вздохнуть слишком громко и спугнуть это легкое прикосновение.

— Я хочу, чтобы ты жил. Со мной этого не будет, — Нейда горько, судорожно вздохнула. — И счастья со мной ты не найдешь. Дать его мне тоже не сможешь. Не отведено для меня счастья в этой жизни. А следующей не будет. Будет адское пекло. Может быть, Чистилище. Но я не думаю, что наши души узнают друг друга. Спроси отца Густава…
Ее голос сорвался, лицо исказилось и слезы побежали еще сильнее. Анджело забыл обо всем — о том, как она приставляла меч к его горлу, как она гнала его прочь, — он обнял ее и прижал к себе. Скрипнули, соприкоснувшись, две кольчуги. Она не оттолкнула. Не ударила. Нейда плакала. Ночь скрывала ее слезы от посторонних глаз. Часовым у ворот — или игрокам в казарме — не было дела до того, что творилось на границе света факела и ночной темноты.
Анджело коснулся ее неровно обрезанных волос, осторожно гладя. Нейда, казалось, не заметила. Она уронила руки ему на плечи, прижалась лбом к его подбородку и плакала.
— Счастья не будет. Никогда. Будет только вечный страх погони, страх смерти. Я умирать не боюсь. Но вот твоей смерти не желаю, — порывистый вздох-всхлип заставил Анджело еще сильнее обнять ее, такую сильную, непреклонную — и такую одинокую.
— Я не умру! Я буду жить ради тебя, — шептал он ей в самое ухо.
— Нет… — и в одном этом слове была такая боль, что Анджело показалось, будто его собственное сердце сейчас остановится.
— Нет, — с трудом выговорила Нейда и резко выпрямилась. — У каждого из нас своя жизнь. И я не желаю ломать твою. Счастья рядом со мной ты не найдешь.
Она уперлась ладонью в его грудь и отстранилась. Анджело медленно, будто во сне, разжал объятия.
— Нейда… — прошептал он.
— Довольно. Забудь об этом. Прошу тебя.
Ее голос снова звучал ровно. Жестко. Свет факела отбрасывал резкие тени на подбородок и шею. Нейда стояла прямо, расправив плечи. Но Анджело видел, наперекор всему, что глаза ее по-прежнему блестят — а губы сжаты только для того, чтобы унять дрожь.