В быстро светлеющее небо поплыли звонкие голоса муэдзинов, за ними начали раздаваться звуки открываемых ворот и ставень, где-то послышалось конское ржание, затем лай собак. Дамаск просыпался. Наступало новое январское утро.
На городской площади вскоре воцарилось заметное оживление. Базар оживал после ночного оцепенения, наполняя воздух тонким ароматом специй, шорохом разворачиваемых ковров, дребезжанием посуды, дымом над караван-сараями. Кричали ослы и зазывалы. Визжали выскочившие на улицу дети.
Среди бесчисленных лавок появились первые покупатели. Они придирчиво разглядывали тонкогорлые кувшины и большие чеканные блюда из Персии, специи из Хорасана, прекрасно выделанную сбрую из Тебриза, привезенные по Великому пути шелка. Возле коновязи выгибали шеи несколько тонконогих породистых скакунов из Аравии. А чуть дальше перед открытыми дверями горбоносый сарацин в темном халате подкладывал в переносную жаровню куски угля, время от времени посматривая на свой товар. На длинной скамье сидели четыре женщины, чьи лица и волосы не закрывали покрывала. На их запястьях блестели широкие браслеты кандалов. Цепь, соединяющая оковы, лежала на дощатом полу. Пришедшие на базар люди заглядывали в лавку торговца невольницами, задерживая взгляд чаще всего на одной девушке — со светлой, хотя и обветренной, кожей и рыжими, словно всполохи пламени, волосами. Она сидела, совершенно равнодушная к своей участи, глядя вдаль, поверх голов проходящих мимо покупателей. Словно не было цепей, не было многоголосого говора, из которого ей не было понятно ни слова. Словно на этом рынке не ее должны были продать за звонкое серебро.
После третьей молитвы, когда торговец убрал свой коврик и вернулся к созерцанию оживления на площади, около лавки остановился молодой мужчина с аккуратной бородкой и кинжалом прекрасной работы за поясом. Рядом с ним шагал юноша в одежде попроще, неся на плече теплый плащ, видимо, снятый его господином.
Торговец, приметив интерес, вышел из лавки и начал на все лады убеждать молодого сарацина зайти. Он взмахивал руками, возводил глаза к небу и только что не тянул покупателя за рукав. Тот шел, внимательно глядя на невольниц… На ту, что смотрела сквозь него — смотрела необыкновенными серо-зелеными глазами…
Когда продавец заметил, куда направлен взгляд гостя, он торопливо подошел к скамье и потянул белокожую за руку. Женщина поднялась беспрекословно и стояла, равнодушно опустив руки, пока сарацин поворачивал за подбородок ее голову, трепал волосы и показывал ее узкие ладони с загрубевшей около пальцев кожей. Он хотел показать, какая она красивая, статная, какие у нее сильные кисти… Значит, станет хорошей работницей — видно же, что трудилась прежде, не покладая рук.
Молодой господин кивал, пристально глядя на рабыню. В ее глазах царила пустота и отрешенность. Будто все равно было, продавать ее собираются — или казнить. Он протянул руку и кончиками пальцев заправил рыжие пряди за ухо. Коснулся тонкой шеи. Женщина даже не вздрогнула. Только взгляд ее скользнул по лицу покупателя и, не изменив выражения, устремился снова вдаль. К чему-то невидимому, неведомому. К бесконечности.
Торговец, уже видя свою выгоду, пересказывал, как трудно досталась ему эта рыжеволосая дева, как дорого он за нее заплатил перекупщикам. Молодой господин не прислушивался. Он снял с пояса кошель и начал отсчитывать серебряные монеты, складывая их на краю стола столбиком. Закончив, он кивнул слуге и вышел из лавки. Юноша дождался, пока торговец расстегнет цепь, взял ее конец — другой по-прежнему соединял браслеты кандалов — и потянул. Женщина шагнула за ним. Только плечи чуть шевельнулись, словно в неопределенном пожатии. А торговец с довольным видом убрал серебро в окованную железом шкатулку с висячим замком. Шкатулку, привезенную из самого Багдада. Торговля началась удачно и первая сделка принесла немалую прибыль — молодой господин не снизошел даже до того, чтобы поторговаться. Торговец проводил его взглядом. Около очередной лавки тот остановился, кинул мелкую монету мальчишке — и тот поднес ему узорчатое покрывало. Молодой господин обернулся и накинул покрывало на голову невольницы, закрывая ее рыжие волосы и светлокожее лицо от посторонних глаз.
Путь по извилистым улочкам закончился возле высокой глинобитной стены с маленьким оконцем в массивной деревянной двери. Слуга принял из рук хозяина ключ, отомкнул замок и посторонился, пропуская вперед сначала своего господина, а затем его невольницу. По ту сторону двери царил полумрак, в воздухе тянуло тонким ароматом благовоний.
Глаза Лионы привыкли не сразу. Она прикрыла веки и замерла, выжидая. Дверь за спиной скрипнула, закрываясь. Звука запираемого замка девушка не услышала. Мужчина, шелестя одеждами, скрылся за следующей дверью, бросив через плечо несколько непонятных слов, а ее потянул за цепь на руках молодой прислужник. Лиона повиновалась.
Он провел ее через темную длинную комнату, по сторонам которой виднелось несколько дверей, а затем толкнул прихотливо украшенную створку — сквозная резьба просвечивала солнцем — и шагнул под синее небо. Середину дома занимал квадратный двор, вокруг которого тянулось два этажа галереи с витыми деревянными колоннами. Из-за закрытых дверей доносились голоса, стук, иногда металлический звон. Насвистывала невидимая птица. В углах двора неподвижно стояли в безветрии четыре деревца, поднимаясь из зеленого кустарника. Посредине, на открытом месте, возвышались отделанные цветным мрамором бортики небольшого бассейна. Воздух был свежим и ароматным. Лиона стояла, не зная, что делать и куда идти. Дышалось здесь не в пример легче, чем на пыльной открытой солнцу базарной площади.
— Кызы, — юноша-слуга тронул ее за рукав и, когда она посмотрела на него, отомкнул кандалы на запястьях, а затем кивком указал на дверь по другую сторону двора.
Лиона коснулась покрасневшей полосы на коже, там, где давили железные браслеты, и медленно направилась к двери. Слуга ее не торопил. А она шла по вымощенному гладкими плитами двору, ощущала солнечное тепло на прикрытом покрывалом темени, слышала шепот воды в каменной чаше. Можно было бы удивиться этому тихому уголку в шумном гудящем как улей городе. Но Лиона не удивлялась. Она перестала осознавать свои чувства. Она даже не знала, остались ли они в ее сердце. Она ничего не чувствовала, когда ее, обезоруженную и связанную, везли через пустынное нагорье. Не чувствовала ничего и тогда, когда на каком-то шумном невольничьем рынке за нее торговались, прикасаясь к телу, к волосам, поворачивая ее голову так и эдак. Не чувствовала и сейчас. Ничего не чувствовала. Разве что — где-то в самой глубине души — шевельнулся внезапный страх. Что уготовила ей неизвестность? Что ждет ее — снова ставшую чьей-то вещью? Хозяйский гнев, труд от рассвета до заката, наказание за нерасторопность… Оглушенная этими мыслями, Лиона, однако, послушно пересекла двор и толкнула такую же украшенную резьбой дверь из темного дерева.
За порогом оказалась большая полупустая комната, в которой совсем не было мебели — только ковры на полу и стенах, да несколько низких столиков. Там сидели две женщины, закутанные с головы до ног, и вышивали яркими нитками по темной материи какие-то узоры. Услышав Лиону, они оторвались от работы и подняли головы. Их волосы и фигуры скрывали покрывала, но уже по лицам Лиона поняла, что они значительно старше ее самой. Они улыбнулись и заговорили. Но девушка только растерянно пожала плечами, давая понять, что не поняла ни слова.
Одна из женщин встала и подошла к ней. У женщины были темные глаза, смуглая кожа, а волосы, выбившиеся у висков, чернели вороновым крылом. Как у Нейды… Непрошеное воспоминание. Что теперь с ними со всеми сталось? Живы? Или вражеские стрелы нашли слабые места в кольчугах? Или их сгубила суровость этих мест, где так мало воды… Какая участь постигла Алиру? Смог ли Ричард уберечь ее от бед?
Из множества лиц, смешавшихся в памяти, возникло лицо графа Гримстона. Лиона вздрогнула. Продолжает ли он свое неправое дело, заливая землю кровью безоружных и слабых? Или его настигла смерть? Девушка не знала, хочет ли она этого. Она уже ничего не хотела. И даже о подругах она не тосковала, а просто отстраненно размышляла. А ведь могло случиться и так, что судьба забросит и их на невольничий рынок. Какая насмешка. Особенно для Нейды. Бежать через половину обитаемого мира от неволи — чтобы снова лишиться свободы. В чужой стране. Под чужими звездами…
— Джайлан, — голос черноволосой женщины вывел Лиону из задумчивости. Та стояла, положив руку себе на грудь. А затем протянула руку к Лионе и и внимательно посмотрела на нее.
— Лиона, — медленно выговорила девушка. Джайлан с улыбкой обернулась к своей подругой и так же четко произнесла:
— Танели.
Лиона кивнула. Эти женщины смотрели на нее тепло, внимательно, без враждебности. Она улыбнулась им обеим и позволила Джайлан утянуть себя за руку в глубь комнаты, к следующей двери. За ней оказалась небольшая комнатка, сплошь уставленная сундуками, из которых Джайлан быстро вытащила ворох разноцветных тканей. Когда она развернула материю, оказалось, что это почти белая рубашка из тонкого полотна, и еще одна, украшенная прекрасным шитьем, почти такая же длинная, как монашеская ряса, которую Лиона носила в обители Святой Женевьевы. Там же нашлись широкие штаны с вышитым поясом. Джайлан положила одежды на крышку сундука и кивком указала на нее Лионе. Та стянула с головы покрывало — и Джайлан тихонько ахнула, а потом осторожно прикоснулась к ее рыжим волосам.
После того, как девушка облачилась в новое платье и снова накинула на голову покрывало, Джайлан повела ее дальше, в большую кухню, где в очаге горел огонь, двое слуг хлопотали около стола, нарезая овощи и мясо, а в воздухе тянулся тонкий аромат специй. Сокровище, стоившее в родных краях на вес золота. Лиона знала эти запахи только потому, что в Генуе случайно набрела во время стоянки на лавку богатого купца, который как раз и торговал драгоценными травами и зернами. Их благоухание поразило Лиону до глубины души. И сейчас, ощущая этот запах, она снова унеслась мыслями в те тревожные дни, когда путь только начинался. Путь в никуда. Путь, закончившийся здесь, на чужбине, в одиночестве и безверии… Лиона вздохнула. А Джайлан уже накладывала на тонкую голубую тарелку и того, и другого, и третьего… Таких тарелок Лиона не видела даже на столе настоятельницы своего монастыря.
После трапезы Джайлан, окончательная принявшая молодую невольницу под свое покровительство, показала ей комнату, где предстояло спать — большую, так же, как и остальные помещения в доме, застеленную коврами, с драпировками на стенах. Среди узоров, вышитых цветным шелком, сплетались диковинные цветы, листья, вьющиеся побеги. Только людей не было. И птиц. И животных. Ни одного единорога, ни одного льва. Ничего, что могло бы напомнить образы, виденные в шатрах Гримстона и его рыцарей.
На полу лежали большие мягкие подушки. Маленькие окна забраны деревянными ставнями с тонкой резьбой. Посредине стояла низкая металлическая переносная жаровня, в которой подернулся серым пеплом прогоревший к утру уголь. Джайлан жестам показала Лионе, что жаровню нужно взять и вынести, потом показала, где взять новый уголь, потом так же жестами сказала, что надо пройти по всем комнатам дома и проверить жаровни и там.
Ночи в самом деле бывали холодны. Особенно в предгорьях, под безоблачным равнодушным небом. А здесь, под крышей, среди мягких разноцветных ковров и тихого причудливого говора Лиона чувствовала себя… спокойно. Уютно. Тепло. Страх боли и неизвестности притупился. Никто не спешил ее бить или унижать. Джайлан была внимательна и ласкова, Танели посмеивалась — но беззлобно. Они показывали предметы и называли их, по несколько раз повторяя незнакомые слова, дожидаясь, пока Лиона повторит. Вскоре она запомнила, что вода — это су, а огонь в очаге — одун. Она пыталась говорить, смешивала слова чужого и родного языка, а старшие подруги улыбались и исправляли ее ошибки. Кроме них троих и еще одной старухи, командовавшей на кухне, других женщин в доме не было. Мужчин же Лиона видела только раз в день, вечером, когда приносила ужин. Хозяин дома, тот самый молодой мужчина с аккуратной бородкой и яркими черными глазами, ужинал неизменно в компании паренька-подростка, очень схожего с ним лицом, и двоих мужчин постарше. В свете ламп с горящими в масле фитилями они сидели вокруг низкого стола прямо на подушках, ели тонкие лепешки, тушеные овощи, оливки, иногда баранину, финики и пили напиток из душистых, заваренных кипятком, сушеных листьев. А Лиона, укутанная в свое покрывало, тихо ступая по коврам, приносила блюда и уносила опустевшие кувшины.
Ей больше не снились кошмары. Не снилась простоволосая голова сарацинки, скатывающаяся с дрожащих плеч под ноги воинам в забрызганных кровью кольчугах и пыльных коттах с символом креста. Спать на коврах оказалось удобно и мягко. Куда мягче, чем на каменистой земле, когда подстелить можно было только собственный плащ. Мысли о вере и Спасителе не возвращались — слишком глубоким оказалось потрясение, разрушившее привычную картину мироздания. Но на душе было спокойно. Ей больше не нужно было никуда спешить, ни за что сражаться, никого убивать.
Вышивание далось Лионе легко. В обители Святой Женевьевы послушницы вышивали ризы для алтаря и облачения для аббата, и потому справиться с этим уроком Лионе не составляло труда. Прихотливые узоры радовали глаз яркостью красок, а Танели подкладывала под руку новые и новые мотки цветного шелка.
Жизнь в мирке, замкнутом от мужских глаз, от глаз любого постороннего, с каждым днем все больше напоминала быт монастыря. И Лиону это успокаивало. Прошло несколько недель — сколько именно, она не знала, — и девушка заметила, что уже может, с трудом коверкая звуки, поблагодарить Джайлан за обед или попросить у Танели иглу потоньше.
Каждое утро их будил звонкий голос муэдзина, звавшего на молитву. Джайлан и Танели расстилали маленькие коврики, опускались на колени и начинали кланяться, повернувшись к одному из окон и нашептывая вполголоса неясные слова. Лиона в эти мгновения лежала беззвучно, из-под ресниц наблюдая за молением и не смея мешать. У каждого есть право молиться своему богу. И как она только могла этого не понимать прежде… Собственная отчаянная готовность резать глотки за христианский крест все больше и больше казалась Лионе бессмысленной. Эти люди молились иначе — но их жизнь была спокойной, размеренной, в чем-то даже более правильной, чем ее — под сенью Креста, который заставил снова, после стольких лет покаяния, обагрить меч кровью. И бог этих людей, которого они называли Аллах, казался таким же милостивым и справедливым, как и Спаситель. Так стоила ли разница произносимых слов пролитой крови и отнятых жизней?..
Лиона уже даже не пугалась своих мыслей, не считала их кощунством. В душе поселилась спокойная уверенность, что судьба ее уже предрешена — и не в ее силах повлиять на собственную участь. И пусть карой за отступничество могло стать адское пекло — снова восставать за прежние чаяния и веру у Лионы не осталось ни сил, ни желания.
Был тихий сумрачный вечер, гомон улицы не долетал сквозь закрытые ставни. Лиона шла по дому, разжигая угли в жаровнях и капая в огонь благоуханное масло, которое моментально вспыхивало желтоватым ярким пламенем. Она никуда не спешила, останавливаясь над каждый жаровней и всматриваясь в огонь и ни о чем не думая. Потому и шаги за спиной услышала не сразу. А когда услышала, медленно оглянулась — и встретилась взглядом со своим хозяином. Он внимательно смотрел на нее. Пламя отражалось в его темных глазах, казавшихся от этого еще чернее.
— Я тебя не напугал? — слова родного языка прозвучали в этих стенах странно, так что она даже не сразу поняла сказанное.
— Нет… — ответ вырвался сам собой, неосознанно, так что Лиона даже забыла добавить «мальк» — господин, как учила ее Танели. Спохватившись, девушка торопливо опустила голову в поклоне, но хозяин только улыбнулся.
— Не стоит бояться. Я не рассержусь. И тем более, не шел сюда, чтоб наказать тебя. Не за что.
Лиона замерла, не поднимая взгляда выше его плеч, и ждала.
— Откуда ты родом? И как мне называть тебя? — он говорил абсолютно правильно, только с еле заметным гортанным придыханием.
— Я с другого конца света, — рассматривая изукрашенный кинжал на боку собеседника, тихо произнесла Лиона. — Джайлан зовет меня Рушани.
— Ты в самом деле кажешься светлой, как солнце. Но я хочу знать, какое имя дали тебе при рождении.
— Лиона, — так же спокойно отвечала девушка. К чему спорить или скрывать что-то. Собственное имя, произнесенное вслух, никак не отозвалось в душе.
— Много ли хозяев ты сменила прежде, чем очутилась здесь?
— Нет, — но уже сказав это, Лиона поняла, что кривит душой. Ее хозяином был граф Монт, ее хозяйкой была настоятельница Мирабелла, ее хозяином был граф Гримстон… Много это или мало? Об этом ли спрашивал теперь хозяин нынешний?
— Нет, — повторила Лиона еще раз, не желая отступаться от собственных слов. Разве сейчас хоть что-то из той жизни имеет смысл…
— Не бойся меня, я тебя не обижу. Говори со мной свободно и открыто.
— Я не боюсь, — девушка отвернулась к тлеющим в жаровне углям. — Что ты желаешь знать, господин?
— Как ты оказалась в Дамаске? Я не думал, что здесь можно увидеть женщину с запада.
— Меня продали на базаре, — Лиона пожала плечами. Может быть, следовало бы рассказать все с самого начала. С Никеи? С Генуи? С Дорилея? — Позволь и ты спросить, откуда ты знаешь мой язык. Ты бывал в западной краю?
— Я изучал его, чтобы лучше понимать вас. Противника нельзя победить, если ты его не понимаешь.
— Ты воин? — уже произнеся это, Лиона поняла, что задавать вопрос не стоило.
— Все мы воины, — в голосе собеседника ей почудилась невеселая усмешка. — Только оружие Аллах нам дает разное.
— Ты понял своих врагов, узнав их язык? — желая отвлечь его от опасной темы, спросила Лиона, впервые поднимая голову и встречая взгляд темных глаз.
— Я понял, что они возносят молитвы единому богу, но не знают правильных слов, как не знают и праведности. Они одержимы жаждой богатств и наживы. И это для них важнее, чем вера.
Он умолк, выжидающе склонив голову к плечу. Но Лиона только вздохнула.
— Я не стану спорить с тобой о вере, господин. Не стану доказывать, чья вера лучше, чья несет истину. Не жди этого от меня.
— Пусть так… — казалось, он хотел добавить что-то еще, но не стал. — Иди, у тебя еще немало забот. Но знай: бояться тебе нечего.

Солнце, поднявшись над горизонтом, осветило извилистые улочки Антиохии. Город проснулся с колоколами, чей звон плыл в холодном утреннем воздухе над площадями и переулками, над лачугами и дворцами знати, над крепостными стенами и казармами.
Нейда проснулась, сжимая кинжал. Что привиделось ей в полуночной грезе, было не вспомнить. Но хорошим сон не был. И мирным тоже. Там царила тревога, царил страх. И память о Филиппе. Кажется, именно это и заставило схватиться за оружие. Нейда не запомнила. И не хотела вспоминать. Больше всего хотелось проснуться другим человеком. Кем угодно — крестьянкой, с рассвета до заката гнущей спину в поле, торговкой, надрывающей голос на рыночной площади, служанкой, не разгибающей спины за работой — только не знать Лорана. Но чудес Господь являть не собирался, и Нейда проснулась, понимая, что если она не хочет в самом скором времени отправиться в обратный путь через Средиземное море к родным берегам в обществе филипповых наемников, она должна сделать очередное усилие и не разочаровать графа Артура. И, черт возьми, у нее не было ни одной идеи, как этого добиться. Как заставить этих воинов признать ее командиром? Как заставить их подчиняться? И самое главное — что она должна совершить, чтоб Гримстон признал ее достойной покровительства и защиты…
Кухарь протянул ей ломоть серого хлеба, который Нейда начала жевать прямо на ходу. В бочке поодаль еще плескалась вода, принесенная для питья накануне. Девушка набрала полную кружку и вышла под открытое небо. Оглядевшись, убедилась, что хотя бы рядом угрозы нет, и села прямо на ступеньки заканчивать завтрак. Небрежно заплетенная коса свесилась на грудь. Нейда задумчиво посмотрела на нее, затем вытащила кинжал и начала резать волосы по плечи. Сделать хоть что-то, чтоб оттянуть неизбежное…
Когда после ночной схватки Нейда явилась к Гримстону, он встретил ее тем же холодным сдержанным взглядом. И вместо ответа на ее поклон медленно произнес:
— Вчера убили еще двоих, ранены девятеро.
— Господин граф… — Нейда выпрямилась и застыла. На языке вертелись слова о том, что среди нападавших были не только наемники Филиппа, что по крышам и карнизам стен они бы не смогли подобраться близко… Но посмотрев Артуру в глаза, она поняла, что говорить это бесполезно. Что ему нет дела до ее оправданий. И ей оставалось сказать только одно…
— Я выполню ваш приказ и возглавлю отряд, который вы сочтете нужным мне дать.
И вот сегодня отряд будет собран…
Около полудня на площадке перед казармой спешился Клаус. Он переговаривался с командирами, хмуро глядел на отдыхавших у стены воинов, потом поискал глазами Нейду.
— Тебе дают дюжину человек, — наконец почти сквозь зубы процедил он, когда увидел девушку, выходящую из дверей.
— Злишься? Завидуешь? — равнодушно переспросила Нейда. — Сам хочешь командовать?
— Я не стану оспаривать приказы господина графа, не жди, — огрызнулся Клаус. — Но один Господь Бог ведает, какой балаган ты сотворишь, если дать тебе волю…
Бог, может, и ведает, да только воли мне никто не давал. И не даст… Нейда тяжело вздохнула.
— Я с удовольствием передам честь командования отрядом тебе.
— Только посмей не подчиниться, — глаза Клауса сверкнули. В этом юнце беззаветная преданность Гримстону и делу Креста поразительным образом сочеталась с честолюбием и мечтами о власти. Нейда не сомневалась, что в глубине души он в самом деле завидовал. Рисовал в своем воображении подвиги, которые он бы совершил, поручи Гримстон такой отряд ему. И ему было не понять, что Нейда душу бы продала за то, чтобы ее эта честь миновала…
Клаус выкрикивал имена, воины подходили и собирались вокруг него, недоумевая, для чего их отвлекают от нескольких часов отдыха, которыми можно было насладиться прежде, чем отрядами по пять — по шесть человек предстояло отправиться нести дозор. Людовик в благодарность за гостеприимство заверил Раймунда, что воинство Креста будет наравне с антиохийским гарнизоном защищать пределы княжества. И хотя после кровопролитного сражения в ущелье сарацины почти не тревожили союзные войска, каждый воин понимал, что битва еще далека от завершения. Расползались по городу и слухи о том, что неведомые загадочные убийцы напали на резиденцию графа Гримстона и перебили немало часовых. Поэтому никто не роптал, когда ближе к вечерне наступал их черед патрулировать извилистые улочки Антиохии. Но слова Клауса оказались встречены более чем прохладно.
— Что на этот раз? Очередной дозор?
— Вылазка… может, я бы и не отказался, да только народу надо брать побольше!
— Святые угодники, когда же волчий граф уймется и даст нам перевести дух!..
— Переводи, пока можешь. Пока стрела в горле не торчит.
— Проваливай к чертям, раскаркался, как ворон!
— Клянусь Небом, я достаточно пролил крови, чтоб заслужить право на передышку. До конца зимы нужно оставаться здесь!
— Только тебя забыли спросить!..
Нейда, так и не подошедшая к Клаусу и никак не показавшая свою причастность к происходящему, стояла между говорившими и вслушивалась в их ропот. Она отлично понимала каждого, кто мечтал об отдыхе и покое. Но выбора у нее не было.
Когда Клаус назвал двенадцатое имя, Нейда медленно, почти через силу, прошла между своими товарищами и поднялась на ступеньку, ведущую к дверям казармы. Так она оказалась едва ли на голову выше собравшихся, но ее движение привлекло к ней внимание всего двора. Окинув толпу взглядом, Нейда глубоко вздохнула.
— Братья мои по оружию, выслушайте меня! Я пришла говорить с вами не только от имени графа Гримстона! Я пришла к вам говорить за себя! — слушали не все, но дюжина воинов, остановившихся подле Клауса, смотрели на нее. Иного Нейда и не хотела.
— Многие из вас знают меня, мы сражались плечом к плечу, мы ночевали у одного костра! Мы переплыли море, чтобы добраться сюда, мы прошли через кровавые схватки, смотрели в лицо смерти, коченели у костров и задыхались от жары, — Нейда почувствовала, как горло пересыхает. Говорить так громко и так долго ей приходилось редко. Товарищи по оружию никогда не были расположены вести продолжительные беседы, последний разговор с Артуром лишил ее дара речи, а Филипп… Филиппа никогда не интересовали ее способности оратора. Но сейчас нужно было что-то сказать. Иначе они не пойдут…
— Мы проделали тяжелый путь, и враг шел за нами по пятам. Но сейчас мы сильны как никогда прежде! Испытания закалили нас! Кровь неверных напоила наши мечи! Мы не остановимся!..
Несколько человек задумчиво покивали.
— Теперь вы избраны нашим командиром для новой, еще более ожесточенной битвы. А я избрана пойти впереди вас. Я буду учить вас сражаться так, как учили меня. Не в строю, а сам за себя. Каждый. Мы будем убивать врагов наших. Везде. И Господь снова дарует нашим войскам свое благословение! Мы заберем у неверных золото и серебро, мы победим! И наши победы не будут забыты! Никем и никогда!
Нейда видела, что люди смотрят на нее. Кивают. Перешептываются. Кто-то с улыбкой, кто-то с блеском в глазах. Они слушали ее. И это уже казалось достижением. Из двенадцати воинов, выбранных Гримстоном, Нейда знала пятерых. Имена остальных предстояло запомнить. А их воинское искусство проверить. Нейда не сомневалась, что до Антиохии добрались только те, кто умел сражаться. Но Гримстон хотел не просто умения. Он потребовал мастерства. Это означало, что начинать командование следовало с тренировок. Частых, изнурительных и суровых.
Нейда всматривалась в лица стоявших перед ней воинов, пытаясь понять, какие чувства главенствуют сейчас в их душах. Страх перед новым боем? Презрение к женщине, взявшей на себя командование? Яростное желание снова обнажить меч и рубить с плеча? Погруженная в свои мысли, она не сразу заметила, что через толпу к дверям казармы пробрался Анджело.
— Моя госпожа! — его звонкий голос заставил Нейду вскинуть голову.
— Моя госпожа, позволь мне присоединиться к твоим людям! Ты ведь знаешь, я жизнь готов отдать за… наше дело! Я давал клятву в гавани Генуи, готов повторить ее и теперь — я не посрамлю тебя! — черные глаза юноши сверкали, жадно всматриваясь в ее лицо.
Со вздохом Нейда встретила его взгляд. Он не дал ей упасть посреди темной улицы Никеи. Он целовал ее пальцы. Он клялся… Он выполнял свою клятву. Он был так молод и так порывист… Нейда вздрогнула, внезапно вспомнив, какой страх охватил ее, когда в бою среди скал его ранили.
— Хорошо, — мельком оглянувшись на Клауса и понимая, согласится даже против его воли, проговорила Нейда. — Да будет так. От ежедневного дозора наш отряд освобожден. Завтра с первыми колоколами начнем готовиться. Я посмотрю, чему вы научились, и покажу вам то, чему вас не могли учить.
Повернувшись к собравшимся спиной, Нейда не видела, как покривились губы Клауса. И как счастливая улыбка расцвела на губах Анджело.