Глава 6
Бессмысленность забытых молитв

В принципе смотреть было не на что. Картинка была мне хорошо знакома и не вызывала никаких положительных эмоций. Раньше, насколько я мог это помнить, от разглядывания скучно-однообразного ландшафта, в лучшем случае, мне хотелось быстрее добраться до своего коттеджа и, упав на кровать, забыться сном мертвеца. Жаль, что происходящее более не втискивалось в узкие рамки понятия «лучший случай». Этот случай был явно не из лучших. Чёрт, он был самым отвратительным, этот грёбаный случай. С непреодолимой силой воплощался в реальность мой худший ночной кошмар. Размытые образы после многих лет полусна и прозябания в отдалённых закоулках воображения обретали завершённость, их мягкие края, становились чёткими и заострялись, травмируя душу. На моих глазах Вселенная разлетелась вдребезги, ослепив напоследок сиянием тысяч осколков. И было мало надежды на то, что у матушки природы в запасе окажется суперклей и она когда-нибудь сможет восстановить утраченную целостность.

Однако через какое-то время я понял, что ошибся. Может быть, любой другой после увиденного и сошёл бы с ума, но только не я. Моя вселенная отличалась поистине невозможным запасом прочности, и то, что я поначалу принял за хруст осколков, являлось всего лишь гулом дрожащего стекла, который будет бесконечными ночами напоминать о случившейся трагедии, тоненько постанывая в глубине.

Я стоял и думал. Что мне делать? Спектакль, устроенный местными молодчиками, судя по всему, ещё не завершился, хотя страшный эффектный апофеоз уже был позади. Но оставалась самое главное — произнести исполненные скрытого смысла финальные фразы, красиво поклониться и опустить занавес. Весь вопрос в том, сколько человек окажется за занавесом, и не придётся ли моему трупу остаться в итоге по ту сторону?

Ох уж этот Чарли. Я его недооценил. Недооценил жёсткого и беспринципного тирана, которого многие ко всему прочему почитали каннибалом. Я недооценил человека, лично принимавшего участие в расстрелах и пытках своих врагов и всех тех, кто казался ему врагами. Я, наверное, выпал из реального мира и забыл, с кем имею дело. Расслабился, поверив в то, что все наши разногласия решены, между нами уже проложен «мостик» и мы сумеем договориться буквально обо всем без крови или насилия.

Лучшее, что я мог бы сделать, так это молча проглотить все обвинения и притвориться, будто бы произошедшее случилось само по себе, без ведома Слесаря. Да, в Либерии и именно тогда, когда я его расстроил, задержав груз. Вдохнуть глубже и забыть, что в системе «действие-противодействие» сплетения любых случайностей невесомы и уязвимы и умирают задолго до того, как успеваешь в них поверить.

Но я был бы конченым кретином, если бы осмелился утверждать, что случившееся явилось полнейшей неожиданностью. Не явилось, как не являлось оно и подарком на Рождество. Это было наказанием. Заслуженной, неизбежной карой. Мне, за мою нерасторопность, за то, что встал во главе угла. За то, что нашёл время на себя, в ущерб интересам клиента. За раздутый эгоизм. Вот так быстро и буднично я получил свои болезненные оплеухи. Очередная ложка дёгтя упала в переполненную чёрной маслянистой жижей бочку, а я даже не смог заметить разницы: чёрное на чёрном, чёрт его разберёт. И тем не менее ожидание и предвидение столь страшного финала не шли ни в какое сравнение с действительностью. Я мог быть хоть сто раз готов к такому, но и тогда не сумел бы оставаться бесстрастным и безучастным. Я видел смерть, но не так близко. Не в географическом, разумеется, плане и не в смысле местоположения. Я знал, какой температуры кровь застреленного человека, и как быстро она может остыть, попав на твою кожу. Но никогда раньше я не наблюдал откровенного и бессмысленного убийства людей, которых так хорошо знал, с которыми не раз пил и с которыми совершил не один рейс.

Это был ад, и отныне у ада появилось иное название — ПЗРК «Стрела». Один из тех, что я доставил для Слесаря. И то обстоятельство, что я стал поставщиком смерти не для абстрактных врагов Чарли-боя, а для своих же парней, меня, откровенно говоря, ужасало. Я всегда был счастливым исключением из всех грустных правил, написанных для торговцев оружием кровью на холсте истории, — мои клиенты никогда не пытались проверить товар на продавце. Мне это льстило, ведь их действия отнюдь не были вызваны дружескими чувствами ко мне; просто и они, и я осознавали, насколько хорошо мистер Каллен выполняет любую работу, и что поиски второго такого мальчика на побегушках будут весьма хлопотным занятием.

Но если что-то с тобой никогда не происходило раньше, это вовсе не значит, что этого не может произойти в принципе. Напротив, моей жизнью давно уже управляли заблуждения. А заблуждения торговца оружием бывают страшными. Я ошибался не с цветом упаковочной бумаги и даже не с количеством стволов. Я, если так можно было сказать, ошибался в людях — Чарли и тех уродах, исполнивших приказ.

Нет, не ошибался — я сам себе покачал головой. Этих дикарей я знал. Их образ мыслей не мог стать сложной загадкой, ибо всё их мировоззрение являло прямую линию, проведённую через две точки. Сила и страх. Они почитали первое и подчинялись второму. Каждый мнил себя вершиной айсберга или, если принимать во внимание местные реалии, вершиной дюны. Но так же, как и дюны лёгко расползались под натиском стихий, так же и вся их мощь рассыпалась в прах, стоило найтись человеку ещё более свирепому и жестокому, имеющему в сердце на одну каплю сострадания меньше. Люди как люди, и они не то что бы не хотели становиться лучше, они просто об этом не задумывались. И в соответствии с законами Вселенной управлял «стаей» самый поганый поганец из всех, самый жестокий и бесчеловечный. Всю эту экзистенциальную херню я уже как сто лет прекрасно изучил, но мне стоило бы использовать знания на практике и предвидеть дальнейшее развитие событий. В конце концов, я должен был выгадать всего-то несколько паршивых мгновений, необходимых для спасения самолёта. Потому что моя голова была набита не только разнообразной хернёй — я знал принцип работы практически любого оружия. Но все мои знания испарились в единый миг, оставив после себя нерешительность и звонкую пустоту. Я размяк душой и до последнего не верил.

За пять минут я не только потерял один из экипажей — не самый, между прочим, плохой — и один древний, давно списанный самолёт, летавший не столько на авиационном керосине, сколько на честном слове, но и убедился в ограниченности собственного сознания. Я, несмотря на годы, отданные профессии, мыслил категориями цивилизованного мира, и что бы там обо мне ни говорили, не смог до конца от них отказаться. Я подсознательно равнял местных ублюдков с людьми. Тупыми, примитивными, но не всё-таки людьми. Не стоило мне так уж заблуждаться на их счёт.

Между тем, сукин сын, лишивший меня самолёта и угробивший пилотов, стоял где-то рядом и, наверняка, довольно улыбался. Хотел бы я прочитать его мысли и узнать, получил ли он хотя бы каплю удовольствия или же убил весь экипаж просто так, не испытывая ровным счётом ничего.

— Гут! — Крикнули мне в самое ухо. Я даже не стал поворачивать голову для того, чтобы посмотреть, кто именно стал не только убийцей, но и разрушителем тишины. Все они были на одно лицо. Больше похожие на оборванцев, чем на правительственные войска. Пятнадцати-шестнадцатилетние недоноски в какой-то рванине с дредами на башке и полуголыми задницами. Но скажи я им вслух нечто подобное и достиг бы Царствия Небесного быстрее посылки, отправленной «Fedex».

Я предпочитал стоять каменным столбом всё то время, что рабочие заталкивали доставленные ящики с автоматами и патронами в грузовики. В неподвижности даже была своя прелесть. И в любом случае это было самым верным решением, как и самым безопасным, ибо я не мог знать инструкций, данных Слесарем этим парням. Что если в их программе на вечер уже было записано одно непреднамеренное убийство спятившего бизнесмена? Что если они только и ждали моего срыва и жалкого дрожания рук?

Хотелось орать. Но орать было нельзя. Самолёт сбит, люди мертвы. Один шанс из двух. Выстрел мог оказаться и неудачным, что происходило примерно в пяти случаях из десяти. Но кости легли иначе.

— Поехали! — Прозвучал очередной отрывистый крик из-за спины.

Я знал, что местные после устроенного феерического представления могли спокойно жрать, спать, болтать по телефону (были бы у них телефоны) и двигаться дальше. Им было не понять меня. Так же, как мне было до конца не постичь их — оставалась какая-то неуловимая мелочь, делавшая всех ублюдков ублюдками, и недоступная разуму простого смертного. Чёртовы партизаны из ФАРК и те привлекали меня больше. У них хоть были своеобразные идеалы и некие высшие, опять же странные, но весьма верные принципы. Они никогда не стали бы стрелять в самолёт, доставивший оружие. Да они, чёрт возьми, были ангелочками! И мне стоило к следующему Хэллоуину привести им контейнер с нимбами, арфами и ватными крылышками.

— Нельзя ждать! — Новая порция слов на ломаном английском врезалась в мозг, выдёргивая из мыслей и заставляя вспоминать сбитый лайнер, штопором ввинчивающийся в безоблачную, но какую-то полинялую синеву неба. Это было неуклюже и вместе с тем непостижимо грациозно — двадцать тонн искорёженного железа не просто падали на землю, они агонизировали, они медленно умирали, исполняя свой последний танец в высоте.
— Нельзя ждать! — Настойчиво на одной ноте повторял омерзительный голос незнакомого солдата. Солдата с чужой войны.

Но для меня и без того было ужасающе много запретов. Нельзя пошевелиться, нельзя позволять себе передвижений в пространстве. Нельзя дышать отравленным смертью воздухом. Я знал, что самолёт упал на приличном расстоянии от меня, но мой мозг с тупым упрямством воспроизводил удушливую вонь горелого мяса и пластика. Хотя не уверен, там ведь было несколько тонн керосина, и отвратительный запах от взорванной бензозаправки должен был перебивать все прочие.

Я не молился Господу лет с тринадцати. Хотя в детстве любил подёргать Бога, прося его прекратить бессмысленные ссоры между родителями и заодно уж не карать меня за рукоблудство. Я обещал так никогда больше не делать, что было несколько опрометчиво с моей стороны — противостоять соблазну в юные годы не просто, это нечто сродни подвигу. За то, что я ни разу не сдержал данного слова, Господь часто меня наказывал. В общем-то, я на него не обижался, понимая, что нельзя давать заведомо невыполнимые клятвы никому, тем более Богу. И я перестал его просить, перестал отвлекать по мелочам. Я полагал, что в жизни более не произнесу забытых молитв. Полагал ровно до того момента, как чёрный дым заслонил половину неба. Я отчаянно, так же, как молекулы кислорода из воздуха, вытаскивал из памяти полузабытые, поросшие плесенью слова. Путаясь и едва ли не плача, я просил сам не знаю о чём. О чём тут можно было просить? Даже Господь не воскресит умерших, тем более по требованию такого грешника, как я. Но что-то, спрятанное под налётом цинизма и цивилизации, заставляло повторять одни и те же, почти лишённые смысла фразы. По крайней мере, от этого беззвучного крика становилось легче. Да, даже если бы и не становилось, чем бы ещё я мог занять чёрную дыру, разверзшуюся в моих мыслях. Нытьём? Соплями, что пережевывал за последние дни бесконечное число раз, превратив их в единственную пищу для ума?

Всю дорогу до дворца Слесаря я провёл в неком подобии транса. Молился, злился на себя, представлял дальнейшее развитие событий и попутно пытался придумать достаточно убедительные оправдания, которые всё ещё могли мне пригодиться. А когда измученный мозг отказывался работать и возникали пробелы в мыслях, то я сосредотачивался на пульсирующей боли в руке. Рваная, плещущаяся подобно волнам у берега боль помогала избежать очередного приступа неуверенности и слабости. Боль уберегала меня от новых ошибок, но даже и она не смогла бы уберечь меня от новых разочарований. И от предстоящей пытки.

Пытка — личное незапатентованное изобретение Слесаря. И, несмотря на всю свою простоту, она была убийственно эффективна. Суть же наказания заключалась в том, чтобы виноватый, автоматически возведённый в ранг виновного, не просто покаялся и признался во всех содеянных грехах, но и самолично обличил бы себя, выступая сначала в роли обвинителя, а только после — защитника. Этакий маленький суд со всеми действующими героями в одном лице за исключением строгого, но «милосердного» судьи. Ибо только Чарли предстояло решать, кто был достаточно убедительным, хорошо покривлялся и смог порадовать чёрную президентскую душонку, заслужив тем самым прощение и отпущение грехов.

Непростая задача сначала назвать себя последней сволочью, а после ещё и кого-то в этом убеждать. В моём состоянии с лёгкостью можно было провалиться. Но пугало не это. Пугало то, что я не мог до конца определиться что хуже: потерять жизнь или остаться без самого перспективного клиента. Более десятка контрактов на сумму свыше пяти миллионов долларов. Совсем немалая цена. Учитывая, что и самолёт, и автоматы, и танки, и даже пилоты всегда доставались мне по остаточной стоимости. Если на то пошло, то самолёты были просто кучей ржавого металлолома, пилоты — голодающими специалистами высшего класса, доведёнными до ручки и готовыми вкалывать за тысячу долларов в месяц, автоматы — украденными и сто раз перепроданными, цена их была до неприличия смешной и чисто символической. А всё вместе являлось непереваренными кусками из торта под названием Советский Союз.

В чём-то был прав старина Ретт Батлер, утверждая, что большие деньги можно сделать в двух случаях: при созидании нового государства и при крушении старого. В первом случае процесс будет протекать медленно, во втором — быстро. Но к чёрту разделение! Зачем загонять себя в рамки и ставить условия? Зачем выбирать? Я шагнул намного дальше, мне удавалось делать деньги очень быстро, совмещая оба ключевых процесса. Я стервятником кружил над руинами того, что некогда гордо именовалось Pax Sovietica*, и я же помогал Слесарю и прочим уродам строить их собственные карманные империи, снаряжая пёстрые армии оружием и амуницией. В реальном времени. Фигаро здесь, Фигаро там. Через пять лет моё состояние могло бы поспорить с активами богатейших людей планеты. При этом моя фирма, зарегистрированная в прошлом году в Монровии и занимающаяся, собственно, перевозками, имела уставной капитал всего в десять тысяч долларов. Это было умилительно и смешно. Мало нашлось бы людей способных не зарыдать, глядя на финансовые отчёты моего первого почти легального детища и представляя в уме суммы, утёкшие из загребущих рук налогового ведомства. Но я предпочёл бы оставить несколько тысяч какой-нибудь шлюхе за ночь, чем переплатить хоть один лишний доллар государству. Любому государству.

Правда, кое-что приходилось вытаскивать на свет божий, но далеко не всё. И моя легальная «Air Cess Liberia» давно канула в небытие. Довольно успешная фирма с неплохими перспективами и многомиллионными активами. Но мне нужны были не красивые цифры в годовых балансах, мне нужно было нечто вроде картонной ширмы, способной скрыть за собой процветающий подпольный бизнес. Прикрываясь всего-то лишь одной тонкой фанеркой — точно шлюха в шёлковом пеньюаре — я должен был проворачивать такие дела, что порой становилось страшно. Но дух от масштабов захватывало в любом случае. Даже продажа сотен тысяч мешков картошки это уже грандиозно. Это впечатляет. А продажа сотен тысяч стволов? И я знал, что эти стволы не вешают на стены кабинетов. Из моего оружия каждые полчаса убивали около пяти человек. Может, шесть, может, семь, может, восемь. Кто знает?

— Выходите, — обернувшись с переднего сиденья, приказал один из охранников, и мне пришлось затолкать все свои долбаные мысли куда подальше. Что толку гордиться прежними достижениями, когда они уже готовы превратиться в последнее, что было в моей жизни, и стать словами посмертного обвинения, вынесенного мне от лица всего человечества? И всё же неплохие были бы строчки для надгробного камня.

Всё чаще мне приходилось спрашивать себя о чём-то подобном. Всё чаще я убеждался — прошлое это только прошлое, несчастный тлен, через который нужно иметь силу переступить, как через труп на дороге. Сделать шаг и не думать о том, что оставляешь позади. Не думать о меркнущей позолоте и проходящей славе. Да, это был мой главный страх, достигнув пика, начать спуск вниз. Будь на то моя воля, я бы вечно двигался к недостижимой вершине, я бы решал всё новые, невыполнимые для других задачи, оставаясь на подъёме. Но, похоже, мой рассвет уже давно минул, сменившись жарким полднем. Да, я был практически в самом зените, но уже с другой стороны от воображаемой линии, и только Бог ведал, сколько ещё часов до заката и когда падут плотным покровом на плечи сумерки.

При всей своей тяге к выходящим за рамки поступкам, при всей оригинальности — торговец смертью по определению не может быть банальным — я был типичным мужиком, подошедшим ко второй роковой отметке — к тридцати годам. Я уже вплотную приблизился к тому гребаному моменту, когда во второй раз в жизни вынужден буду спросить себя — зачем это? К чему я шёл и чего в итоге добился, этого ли хотел и что делать дальше? В первый раз я спрашивал себя в двадцать лет. Это была первая трещина на опрятном чистеньком фасаде юности, первый удар, после которого начала осыпаться штукатурка беззаботности. Первый опыт разочарования. Моего собственного. Потому что неудачи уже были не неудачами родителей, не просчётами больших дядей. В двадцать я понял, что сам «дядя» и что не кто-то решает за меня, а я сам строю судьбу и во всех своих бедах до самой кончины буду повинен сам. Но тогда у меня хотя бы оставалась последняя, едва трепыхавшаяся надежда, последняя пелена на глазах. Тогда я свято верил в миллион открытых возможностей, в сотни дорог, ведущих в счастливое будущее.

Идя по длинным коридорам дворца Слесаря и поднимаясь по знакомой лестнице, я осознал наконец-то, что ни во что больше не верю, что все мои дороги ведут не в Рим, а в ад. И моя мечта о семье и детях окажется только мечтой, и, наверное, уже не существует никакой для меня возможности стать счастливым.

— Эдвард, рад встрече. — Слесарь обратил ко мне, как всегда, непроницаемый и, как всегда, спокойный взор. При этом он даже не сделал попытки встать из-за стола или протянуть мне руку. Впрочем, он никогда не считал меня ровней, а всё его показное радушие было лишь выбранной и одеваемой для посторонних маской. Даже тираны изредка вынуждены играть на публику, прикидываясь душками и зарабатывая очки. Да и как ни крути, Чарли был всего лишь хозяином своих жалких земель, а я был для него «хозяином неба». И пока что воск на моих крыльях не расплавился и я не рухнул замертво на землю. Парадокс: моя жизнь зависела от милости Чарли — этого палача тысяч невинных людей, — но и его жизнь зависела от меня, от моего оружия и от того, насколько быстро я смогу доставать ракеты, автоматы, ящики с патронами, вертолёты, бронежилеты или солярку для танков. Всё то, что будет необходимо в тот или иной момент.

Понимая, что сам же нанёс удар по собственной репутации, я начал яростно оправдываться, пытаясь сгладить острые углы и развеять всяческие подозрения в некомпетентности. Этого и вправду не должно было больше произойти. Если я и дальше хотел оставаться живым и хотя бы частично здоровым, я должен был убедить Слесаря в том, что я по-прежнему могу делать всё. Что только я могу сделать это для Чарли. Что я по-прежнему непотопляем. И пусть он удовольствуется одним сбитым самолётом и преподнесенным злым уроком. Я сделаю вид, что принял информацию к сведению и что искренне раскаялся. Я не стану говорить всей правды и открывать глаза на истину. Не буду убеждать в том, что не могу изменить ситуацию. Никто не должен знать об обстоятельствах, что оказались сильнее, и не нужно понимать, чем стала смерть пилотов для меня. Эти слова и эти вопросы отправятся в могилу так же, как останки тел сгоревших заживо парней. Прах и пепел.

— Каждый может ошибиться, не правда ли, — Слесарь предпочёл завершить наш разговор весьма банальной и на первый взгляд ничего не значащей фразой. Но он не спрашивал, он утверждал. Утверждал, что все мы рождены несовершенными, что никому давно нельзя доверять. Люди изо дня в день ошибаются, не просто наступая на грабли, а ходя по этим предметам садового инвентаря туда-сюда и выбивая дырку на лбу. И значит, я тоже мог позволить себе ошибку. Одну-единственную.
— Я не ошибаюсь. — Слова прозвучали не надменно и пафосно, но убеждённо и твёрдо — именно так, как я хотел. И впервые за долгое время Слесарь улыбнулся. Я знал, ему понравится подобное проявление силы, граничащее с безбашенной удалью и откровенной дуростью. Гораздо больше, чем благодарственное невнятное бормотание. Впрочем, я так же знал, что мой последний выпад он принял за миленькую шуточку.
— Чудесно. Значит, мы со всем разобрались. До встречи вечером. — Больше Чарли ничего не сказал, и мне пришлось выбивать объяснения уже из министра обороны, попутно занося в блокнот новый заказ.

Это было верхом цинизма. Сидеть в просторном салоне президентского «БМВ», курить любимые сигары и делать привычную работу — договариваться о приемлемой цене на убийство, краем глаза наблюдая за миром по ту сторону стекла. Как будто можно было жить в двух параллельных вселенных одновременно. В мире, где люди становятся в очередь за машинами по несколько сотен тысяч долларов только для того, чтобы похвалиться перед друзьями и ещё больше позлить врагов, и в мире, где людям не хватает несколько долларов на еду. Денег, потраченных на бензин, что с довольным рычанием потреблял двигатель, хватило бы целой семье на несколько месяцев относительно безбедного, по местным меркам, существования. Стоимости одной моей сигары хватило бы уже минимум на полгода. За каждый мой ботинок можно было приобрести полквартала, включая населяющих убогие хижины людей, а за пару туфель вообще можно было бы забыть обо всех бедах до конца жизни.

— Пятьсот автоматов, — монотонно бубнил министр, я старательно делал пометки в блокноте, отмечая про себя, что туфли стали внезапно жать, сигары отдают горелым пластиком, а салон превратился в тесную металлическую коробочку. На моих глазах был уничтожен целый экипаж, а я уже готов был послать других парней в пасть прожорливого чудовища. Это решение мне даже не пришлось принимать, оно сформировалась в мозгу ещё до того, как обломки коснулись земли, исчезая из поля моего зрения. Война требует жертв и не всегда это солдаты, и не всегда безвинное, мирное население. Иногда в статистику попадают люди из параллельного, благополучного на первый взгляд мира. Тот, кто бросает поленья в костер, всегда должен помнить о риске получить ожог. Война, как и огонь, та же стихия, и не стоит обольщаться, думая, будто ты ей управляешь. Ты ей служишь, а она позволяет тебе стоять рядом и впитывать тепло, возносимое конвективными потоками, в прямом смысле грея руки на чужой крови.

— Ещё «Стрел»? — Я специально спросил. Хотел проверить себя, хотел убедиться, что голос мой не дрогнет. А заодно уж намеревался показать всему миру, какой я непробиваемый. Это говорили во мне гребаные гены. Все в моей семье со временем становились такими, словно подчиняясь силе древнего проклятия и вытравливая из себя по капле нормальное и человеческое. Внутри у них могло всё рушиться и рассыпаться в прах, но на лице по-прежнему блистала вежливая улыбка. Пожалуй, у всех, кроме Эмметта. У того ума не хватало для подлинного лицедейства. Но и мама, и отец, и Джаспер — прирождённые актёры. Я не знал, да и, наверняка, не узнал бы никогда, что они на самом деле испытывали. Я мог только предполагать, довольствуясь предоставляемыми мне масками. И если сначала я проклинал устраиваемые родителями скандалы, то теперь обрадовался бы любому проявлению у них эмоций, а не тому пластмассовому суррогату, что они мне подсовывали. Но так уж у нас было заведено. Мы вытравили, мы научились и мы продолжали играть. Почему-то никто мне никогда не говорил, для кого мы, собственно, всё это затеяли, кого стремимся удивить или поразить в самое сердце?

— Русские довели искусство убийства до совершенства, — неожиданно поделился со мной министр обороны своими мыслями. Но я лишь безразлично пожал плечами. Когда дело заходит о смерти и истреблении себе подобных тут уж все хороши и готовы проявить себя с лучшей стороны. Хотя неоспоримой заслугой русских была доступность оружия и его бросовая цена. Когда я смотрел на бесконечные ящики, набитые автоматами Калашникова, мне приходила в голову одна и та же картинка — сотни русских мужиков в полушубках и валенках с одинаковой скоростью делают матрёшек и автоматы. Что бы там ни говорили, но Союз имел законное право именоваться империей зла. А как ещё называть страну, производящую по сотне автоматов в час? Двадцать процентов от всего мирового вооружения — надёжные, дармовые и смертоносные АК. Жизнь полна абсурда, и иногда автомат стоит дешевле, чем стакан воды или живая курица. А иногда АК украшают золотом, бриллиантами, платиной и прочей хернёй, доводя стоимость до сотен тысяч. Но главное: Калашников будет стрелять в любых условиях, хоть в болоте, хоть в пустыне. В дождь и в снег, после пылевой бури и проливного ливня. Это поистине вместилище духа войны и разрушения. Как раз то, что нужно Слесарю и всем остальным борцам за свободы народа.
— Вы были в России, мистер Каллен?
— К сожалению, да. — При этом я невольно вспомнил, как пьяный Ерошенко с красной мордой валится под стол и начинает храпеть. Видимо, не все русские умеют пить. Либо та бутылка водки была не первой и даже не второй для полковника. Работая с русскими, всегда приходилось помнить об их уникальном менталитете и непомерной тяге к спиртному. Найти одного единственного вменяемого техника на всю военную базу и то представляло проблему. Да что там говорить, если все мои русские пилоты пили. Не просто пили. Они возвели свои возлияния в ранг ритуала. Они отточили каждый жест и каждое движение не хуже, чем олимпийские чемпионы оттачивают свои навыки. Они доводили до совершенства свои попойки с той же любовью, с которой огранщики вытачивают алмазы из мутных бесформенных булыжников, создавая произведения искусства. Они говорили, что заливая внутрь водку, отходят душой. И, кажется, я начал их понимать.

Однако министр обороны моего пессимизма не оценил и, видимо, обидевшись, снова перешёл на сугубо деловой тон. Меня его обиды не трогали. В конце концов, министры обороны в этой стране приходят и уходят, а поставщики королевского двора остаются. Незаменимые есть, и я всё ещё оставался одним из них. Через эту пропасть я благополучно перешагнул и снова оказался на светлой стороне, обласканный сиянием его президентского величества.

— А что там про вечер? — убирая блокнот, поинтересовался я.
— Приём в президентском дворце. Машину мы за вами пришлём. Будьте готовы к шести.

Я даже не стал спрашивать, не является ли излишне хлопотным устройство таких вот пирушек при отсутствии нормального снабжения населения электроэнергией в вечерние часы. А президентский дворец, как ни крути, это не убогая хижина, и при помощи одного полудохлого генератора вопрос тут не решишь. Вместо этого я лишь сдержанно кивнул. Я не сомневался, что Чарли найдёт выход, ведь у его подчинённых была самая лучшая мотивация выполнять президентские указания — собственная жизнь.

***
Практически всё оставшееся до приёма время я провел, запершись в ванной комнате, с зажатой между коленями головой. Это здорово помогало успокоиться и не думать о насущных проблемах. Я мог бы сидеть так часами. И даже днями. Я мог бы умереть сидя, если бы не чёртов Слесарь и если бы не Белла Свон. Странно, но я снова захотел ей позвонить. Это было почти что смешно, потому что было мучительно больно. Что-то вроде вивисекции для души. Отрезаешь кусочек и смотришь на то, как корчится оставшаяся часть.

Я как мальчик, севший на качели, летал от одной крайности к другой. То сознавал всю глупость звонка, то с пылом юного Ромео рвался к трубке, похлеще подсевшего на иглу наркомана, завидевшего в паре футов заветный шприц с отравой. И у меня имелось только одно оправдание. Моя душа, замерзшая от царящих вокруг безразличия и жестокости, неосознанно тянулась к тому животворящему свету, что исходил от Свон. К ее доброте, к ее простоте, к ее не испорченности. Кто ещё мог бы столь наивно говорить о войне и мировых лидерах? Она была максимально далеко от меня, воплощая всё то, чего я практически всю жизнь был лишён.

И я решился, как сорвался вниз со скал навстречу волнам безумия. На секунду оглохнув и ослепнув, вдохнул ставшего тягучим и обегающим воздуха и набрал её номер, прочно засевший в памяти. Связь была ужасной, это были сплошные помехи, позволявшие скорее угадывать слова, сказанные на том конце, чем реально что-то услышать. Мне было всё равно. Больше всего я уповал на голос Свон, и плевать на всё, что она скажет. Будет даже лучше, не знать какими словами и как далеко она меня пошлёт. В конце концов, если бы она только догадывалась, в какой заднице я уже нахожусь, то и посылать меня никуда не захотела бы. Но она, наверное, вообще ничего знать обо мне не хотела и вообще не взяла трубку.

Первым моим желанием было швырнуть телефон, разбив хлипкий пластиковый корпус о ближайшую стену. Но этим своим наполненным ярости и бессилия жестом я бы лишь признал очевидное поражение, ставя точку и отказываясь от дальнейшей борьбы. Вместо этого я предпочёл, глубоко вздохнув, поставить запятую и не спешить с уничтожением сотового, бросая последний в стопку грязных полотенец. Не всё и не всегда удаётся с первого раза. Тот, кто не умеет ждать, как правило, оказывается не в самой выгодной позиции. Поэтому ждать я давно научился.

Тем более мне было чем себя занять в ближайшее время. Чтобы не сорваться и не придушить какого-нибудь подвернувшегося под горячую руку ублюдка вечером, мне предстояло призвать все свои душевные силы и выкинуть из мыслей всё постороннее и мешающее сосредоточиться. Я должен буду проявлять чудеса духовной эквилибристики, проходя раз за разом по тонкой грани спокойствия.

Нехотя я встал, прошёлся по комнатам, нашёл давно распечатанную и почти пустую пачку сигарет. Сигары меня сейчас никоим образом не устраивали. Хотелось чего-нибудь простого, не требующего включения ни одного из органов чувств. Тупо вдыхать отравленный воздух. Не думать. Смотреть пустым взглядом в стену. Двигаться подобно роботу. Тем не менее к тому моменту, как в пачке осталась последняя сигарета, я был полностью готов. Выбрит, причёсан, надушен. Одет в свежий костюм и обут в сияющие ботинки. На лице красовалась подходящая улыбка — такая же свежая и сияющая.

* Советский мир — страны социалистического содружества (лат.)

Автор: Bad_Day_48; Бета: Rara-avis