Isn’t she lovely
Isn’t she wonderful
Isn’t she precious
Less than one minute old
Stevie Wonder «Icn’t She Lovely»

— Луна!
Пронзительный вопль вспорол уютную тишину мэнора и оборвался — чтобы повториться.
— Луна-а-а!
Мерлин, что это — кто-то приложил ее Круциатусом, пока она спала? Гермиона отлично помнила все, что рассказывал о схватках доктор Моррис, а также то, что сама прочитала на эту тему, но она и представить не могла, как это больно! Мудрый старый доктор Моррис — старомодный и чопорный, как пучок профессора Макгонагалл, — многократно упоминал о возможном вреде и даже опасности применения обезболивающих заклинаний. Он настаивал на том, что «самый важный процесс — главное чудо природы — должен проходить естественно». Волшебница или магла, неважно: «Тут все равны», — любил говорить он.
Отдышавшись, Гермиона мысленно послала к дракловой матери доктора Морриса с его увещеваниями, а заодно природу со всеми чудесами, и ее скрутила новая схватка.
— Луна!!!
Дверь наконец распахнулась, и на пороге появилась растрепанная Луна с встревоженным лицом. Едва увидев Гермиону, скорчившуюся на боку, насколько позволял это сделать огромный живот, она ахнула и бросилась к кровати.
— Дорогая, началось?..
— Да-а... — простонала Гермиона, откинув назад голову.
Луна бережно отвела с ее бледного лица прилипшие волосы и тут же спохватилась.
— Сейчас вызову ребят и доктора Морриса... — она метнулась к выходу и порывисто обернулась у самой двери: — Потерпи, пожалуйста, я быстро...
— Беги уже! — прохрипела Гермиона, вновь хватаясь за живот. Так часто, Мерлин, и так сильно!.. Должно быть, она разродится раньше, чем доктор Моррис появится в мэноре. — Потерпи, малыш, — умоляюще прошептала она животу: тот хоть и опустился за последние пару недель, все равно выглядел так, словно вот-вот взорвется. — Потерпи, слоненок, давай дождемся доктора: он помо... Ч-черт!.. — Гермиона взвыла, и дверь снова распахнулась. «Боже всемогущий, теперь я не умру!..» — успела подумать она, прежде чем провалиться в спасительное беспамятство.
Спустя пять часов, показавшиеся двоим сидящим в холле бесконечностью, из спальни раздался истошный крик и следом — заходящийся обиженный рев. Гарри и Рон слаженно подпрыгнули и переглянулись.
— Э-это что? Она — того? Все? — Рон беспомощно таращился то на Гарри, который открывал и закрывал рот, не издавая ни звука, то на дверь. Она приоткрылась, выпуская в холл измотанную Луну со счастливой улыбкой во весь рот.

— У нас девочка, — выговорила она и прислонилась к стене, устало приглаживая встрепанные волосы.
— Хвала Мерлину, — простонал Рон и обессиленно рухнул на дубовый пуфик, отирая со лба пот.
— Ты будто сам рожал, — нервно хмыкнул Гарри и, не обратив внимания на его сердито сверкнувшие глаза, повернулся к Луне. — Ну как Гермиона? Как они... обе? — как странно и непривычно это звучит: они обе...
— Уже все хорошо, — поспешно ответила Луна, успокаивающе поглаживая его по руке. — Доктор Моррис просто молодец, если бы не он...
— Что? — вскинулся Рон. — Что «если бы не он»?
— Рон, успокойся, — мягко произнесла Луна, гипнотизируя взъерошенного Уизли лучистым взглядом.
Рон заочно по-прежнему люто ненавидел Малфоя и к новому человеку, чей плач разносился по мэнору на радость домовикам, помнящим еще появление на свет Люциуса, был настроен настороженно: маленький... маленькая Малфой. Пусть и родила ее Гермиона.
Луна вздохнула про себя и повторила:
— Успокойся, все позади. Скоро вам можно будет на них обеих взглянуть, — добавила она с улыбкой, а Гарри шумно, нетерпеливо вздохнул.
Повисла пауза: Луна безмятежно рассматривала темно-серый ковер у двери, усыпанный пеплом. Рон беспрерывно нервно дымил и в конце концов, обозлившись, разогнал эльфов, с неразборчивым ворчанием мельтешащих под ногами. Теперь они терпеливо дожидались его ухода, чтобы очистить изгаженный пол. Гарри сосредоточенно разглядывал дубовую дверь, чуть склонив голову набок, — совсем как подросший Оскар у его ног, настороженно прислушивающийся к незнакомым звукам. Рон угрюмо сопел, скрестив руки на груди, — на лице беспокойство боролось с недоверием: ему не терпелось увидеть Гермиону, но ребенок Малфоя... Рон не был уверен, что к этому готов.
Затянувшееся было молчание прервал доктор Моррис, открыв дверь и моментально попав в перекрестье выжидательных взглядов трех пар глаз.
— Вы можете пройти к мисс Грейнджер, — он слегка улыбнулся, — только сначала... — доктор пару раз взмахнул палочкой, наложив на Рона и Гарри чары, пояснив: — Меры предосторожности, молодые люди. Девочка еще слишком уязвима — любой сквозняк или микроб может оказаться опасен, лучше перестраховаться.
Друзья кивнули и вслед за Луной последовали в комнату. Рон замешкался на пороге, пропустив Гарри вперед.
Гермиона полулежала на подушках, бережно прижимая к себе самое крошечное создание, которое когда-либо видел Гарри. Луна сосредоточенно слушала негромкие наставления доктора Морриса, кивая, когда тот указывал на очередной фиал из батареи, выставленной на комоде. Джинни мельком взглянула на вошедших, устало улыбнулась и склонилась над Гермионой, убирая с ее лба влажные волосы. Вид у той был донельзя измотанный, но полуприкрытые глаза на осунувшемся лице сияли. Гарри обогнул огромную кровать и сел на ковер у ног Джинни.
— Поздравляю, — прошептал он Гермионе, с улыбкой разглядывая малышку у нее на руках, — ты просто молодец.
Гермиона улыбнулась в ответ и одними губами шепнула:
— Спасибо.
Затихшая кроха смешно морщилась, кряхтела и таращила бессмысленные голубые глаза куда-то вверх.
Глядя на них, Рон остро почувствовал себя за пределами невидимого круга доверия(1): он не мог избавиться от напряжения, которое охватило его, стоило переступить порог Малфой-мэнора. День рождения Гермионы они праздновали в Норе — на этом настояла Молли, — а других поводов явиться сюда у Рона не возникало. До сегодняшнего дня. Он просто не мог не примчаться сюда — по тревожному зову Луны — и торчать бесконечно тянущиеся часы под дверью, из-за которой доносились душераздирающие крики его подруги... его бывшей любимой. Рон в отчаянии смолил сигареты одну за другой и ненавидел Малфоя и его дом, отчетливо понимая: никогда он не сможет относиться к Гермионе как к другу, ни-ког-да. Джинни называла его жутким собственником и сердилась, когда он, не сдержавшись, жестко высказывался о Малфое.
«Он отец ее ребенка, Рон! — тщетно силилась она донести до его понимания. — Кем бы он ни был в прошлом — в настоящем все обстоит так, как есть. Смирись уже, наконец!..» Бесполезно: Рон даже не пытался. Его ранил счастливый взгляд Гермионы, а в глазах темнело, едва он представлял, что ее тела касались его руки; его губы скользили по бархатной коже — о, Рон хорошо помнил ее запах и нежную гладкость... Малфоя даже не было в стране, но для Рона Уизли он стал каждодневным кошмаром — с того самого дня, как в «Пророке» напечатали ту статью... и ту колдографию. Ее руки, обвившие его шею, — Мерлин, Рона тогда как Сектумсемпрой полоснуло, а в глаза сыпанули битого стекла. Только он знал: то были осколки его расколотых надежд. Всерьез увлекшись очаровашкой Габриэль, Рон почти убедил себя, что отпустил Гермиону и сумел начать с чистого листа. Невидимый соперник как бы и не существовал вовсе... пока не обрел плоть и кровь. Ненавистную бледную плоть и голубую кровь. Рон месяц не разговаривал с Гарри, обнаружив, что тот был в курсе, и носа не казал на площадь Гриммо, пока у Джинни не лопнуло терпение. Она сама явилась в Нору, устроив образцово-показательный скандал, в котором беззастенчиво употребила тезисы из истеричной отповеди самой Гермионы — месячной давности. Узнав о будущем ребенке, сдалась даже Молли — но не Рон. Его, по выражению Гарри, заклинило на Малфое. Джинни безумно злило непрошибаемое упрямство брата: она трактовала его как нежелание взрослеть и принимать вещи такими, каковы они есть. Рон перестал спорить — тем более, что все вокруг старались даже фамилии Малфой вслух не произносить, — но внутри не примирился с предательством Гермионы: он считал ее поступки именно предательством, никак иначе. И никакой ребенок положения дел не менял, скорее наоборот — усугублял. И сейчас, стоя в изножье роскошной резной кровати, он думал о том, что на ней Гермиона — его Гермиона! — спала с Малфоем и занималась с ним любовью, и это знание отдавало ломотой в висках и жжением в глазах. Рон готов был простить ей чужие руки и чужие губы — даже чужого ребенка, — но не Малфоя. Пожалуй, хватит с него этой идиллии на сегодня. Пробормотав под нос извинения, Рон порывисто развернулся и вышел в коридор, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Решительно войдя в гостиную, Джинни открыла рот, чтобы отчитать Рона за грубость, и будто споткнулась о его взгляд: столько смятения и отчаяния в нем было. Вместо гневной нотации ей захотелось крепко обнять брата, прижав рыжую голову к груди, и баюкать, как маленького. Ну и пусть он старше, но — потерянный взгляд, нахохленный вид... Все полетело к чертям после той статьи в «Пророке»: новорожденная симпатия к Габриэль, радужные планы на будущее... Джинни раздирало надвое между жалостью к Рону и беспокойством за Гермиону.
— Ох, Ронни, — вздохнула она, присаживаясь рядом на подлокотник кресла. — Мерлина ради... соберись. Мы нужны ей сейчас как никогда — все мы, понимаешь?
— Понимаю... А кто, прах побери, поймет меня? — вопрос Рона повис в тишине: так тает в воздухе жалобный всхлип оборванной гитарной струны.
Оставшись одна, Гермиона снова и снова вглядывалась в сморщенное личико спящей дочки. Дочка... надо же: у нее, Гермионы Грейнджер, есть теперь маленькая дочка. Такая кроха, даже не верится, что это — настоящий человек. Гермиона никогда не понимала заходящихся в восторге свежеиспеченных родителей: ну как можно назвать такое крошечное, непропорциональное, в складочках существо красивым?.. Вряд ли ее мнение относительно чужих детей изменилось, добродушно усмехнулась она себе, но ее дочка была красавицей. Ровные темные бровки — Джинни совершенно права: это ее, Гермионы; темный мягкий пушок на голове — тоже в маму.
Мама. Она, Гермиона, теперь — мама. Незнакомое ощущение заставило ее счастливо вздохнуть: тихонько, чтобы не разбудить малышку. Та снова приковала ее взгляд: да, настоящая красавица. Маленький точеный носик; капризно изогнутые пухлые губки; личико — сердечком... В глазах Гермионы промелькнула и осталась печаль пополам с нежностью: это — его. Перед ней как живое встало другое лицо — взрослое: длинный, идеально прямой нос, четко очерченные губы, острый подбородок...
«О, Драко... У нашей дочери твои губы...»
Гермиона вновь тихонько вздохнула и откинулась на подушки, устремив невидящий взгляд в потолок.
«Малфой, Малфой… собака на сене. Думал удержать меня при себе — на расстоянии? Ты же сам теперь привязан, и даже не знаешь об этом: ни ты, ни та хрупкая девочка... Сам воздух вокруг тебя губителен — для доверчивых бабочек, летящих на огонь, что скрывают твои холодные глаза. В этом твоя власть, в этом — сила. Но и у меня теперь есть что противопоставить вероломству и лжи. Древняя как мир сила, прославленная на весь волшебный мир бедной Лили Поттер: материнская любовь».
Через неделю доктор Моррис отменил Гермионе постельный режим. Малышка довольно быстро осваивалась в подлунном мире, аппетитом обладала отменным — в маму, и почти никогда не кричала: у нее оказался довольно широкий диапазон выражения желаний и эмоций — это в папу. Гермиона с каждым днем отмечала что-то новое в крохе — что-то, напоминающее ее саму, дедушек и бабушек... или Драко. От него девочка взяла больше всех — так по крайней мере виделось Гермионе, но и Луна была с ней солидарна. Луна, пожалуй, единственная из всех не была удивлена, узнав о Гермионе и Малфое. Более того, она догадалась — еще тогда, на девичнике. И она была единственной, кто не осудил Гермиону, ни словом, ни взглядом...
Когда подруга окончательно перебралась в Малфой-мэнор — с наступлением нового года, — Гермиона была несказанно рада. Не тому, конечно, что прочные со стороны и хрупкие на деле отношения Луны и Невилла распались под Рождество. Она радовалась, что теперь дементоры отступят... Луна не носила больше серег-цеппелинов и спектральных очков, но ее глаза по-прежнему серебрились, а мягкий голос разгонял тревоги Гермионы, согревая плачущее зимними вечерами сердце. Луна украсила ее спальню засушенными букетами из собранных в сентябре луговых цветов; придумала травяной чай — тонизирующий, но безвредный, — который с грехом пополам заменил Гермионе любимый блэковский кофе... с Луной она могла говорить о Драко.
Луна нашла наконец единственное действенное лекарство против своего непреходящего озноба: от холода подземелий мэнора ее спасало тепло его каминов.
Когда Луна в компании Гарри, Джинни и Рона появилась в мэноре — впервые после своего похищения, — Гермиона почти не сводила с нее глаз, рассеянно отвечая на приветствия и поцелуи. Войдя в гостиную, Луна отстраненно огляделась, словно не узнавая недавнюю тюрьму, медленно прошла к камину и опустилась в любимое кресло Люциуса. «Надо же, — пронеслось в голове Гермионы, — какое знаковое кресло... Так и манит смятенные души». Она вспомнила себя в том же кресле — с дрожащими руками, мокрыми от слез, и теплые пальцы Драко...
— Ш-ш-ш, — Гермиона поймала за руку Джинни, пытающуюся привлечь ее внимание, и чуть заметно кивнула в сторону Луны. Джинни поняла без слов и затихла, наблюдая за фигуркой, почти потерявшейся в огромном кресле. Луна неотрывно смотрела в огонь, производя странное впечатление: как будто она общалась с пламенем, и оно ей отвечало. Наконец она судорожно вздохнула, обхватила руками плечи и, кивнув собственным мыслям — или огню, — повернулась к подругам с неуверенной улыбкой, застав врасплох. Те одновременно заулыбались в ответ и оживленно принялись обсуждать гобелен на ближайшей стене. Картина и впрямь была занятной: молодая девушка средневекового вида с белым зверьком на руках. Малфой утверждал, что это горностай, однако про себя Гермиона была твердо уверена: девушка на гобелене держит самого настоящего хорька(2)... Луна обескураживающе улыбнулась, и Гермиона с Джинни смущенно примолкли.
Тему заточения Луны в здешних подземельях они обходили по сей день — хотя переговорили, кажется, обо всем на свете долгими зимними вечерами у камина, под бесчисленное множество чашек чая «от Лавгуд». Так с легкой руки Гермионы назывались теперь травяные настои Луны. Маленькому человеку внутри Гермионы, незримо присутствующему на вечерних посиделках, чай из трав, судя по всему, тоже нравился...
Когда Луна решила, что Лонгботтом ей не быть, Невилл не стал спорить, возражать, удерживать... Как ни горько было сознавать, но их странный союз образовался «по законам военного времени»: эти двое, наверное, оставались бы вместе много лет — затянись настолько война. Странная связь, прочная и хрупкая одновременно; может, они были — или стали — слишком похожи; слишком многое прошли вместе... слишком быстро.
Постепенно, потихоньку — словно разматывая спутанный клубок пряжи, — Луна рассказывала Гермионе о необъяснимой, тщательно скрываемой неприязни к ней бабушки Невилла: та не сумела простить Ксенофилиусу вынужденного предательства. Невилл однажды взорвался, не выдержав молчаливого осуждения бабкой своего выбора: «А ты, ты сама как бы поступила? Если бы меня держали черт знает где, угрожая убить в любую минуту, — а то и не сразу убить, а...» Он осекся, тяжело дыша и кусая губы. Августа уперлась в него тяжелым взглядом и ответила, роняя каждое слово, как булыжник: « Твои родители устояли».
О визитах в Мунго — сюда обоих вело теперь одно и то же: после освобождения из Азкабана Ксено Лавгуд оказался соседом Алисы и Фрэнка Лонгботтомов. Увидев, наконец, живую дочь, он неверяще уставился на нее, пытаясь совладать с мелко дрожащей челюстью и трясущимися руками, — и не справился. Луна молча шагнула к отцу и крепко обняла, поглаживая по волосам, как маленького, а тот уткнулся лицом ей в плечо, содрогаясь в беззвучных рыданиях. Гермиона хорошо помнила эту встречу: они были там вместе с Гарри. И помнила, как, глядя на вздрагивающую грязно-белую макушку, ни к селу ни к городу вспомнила волосы Люциуса Малфоя: в них, наверное, как и у Ксено, не сразу можно было разглядеть густую поросль седины...
Гермиона потянула застывшего Гарри за рукав, и они тихонько вышли в коридор, оставив Лавгудов наедине. Невидяще глядя в окно, она смаргивала непрошеные слезы и против воли продолжала думать о Малфое и Ксенофилиусе. Предатели? Конечно, нечего и сравнивать, но все же оба — как умели — пытались защитить самое дорогое... Гермиона вспомнила собственных родителей: разве она не сделала то же самое, чтобы уберечь их?
Все это она помнила, будто война закончилась лишь вчера. А между тем у нее уже была дочь — ее и Малфоя. И они обе жили в его фамильном поместье. Иногда Гермионе вдруг казалось, что она в театре абсурда: это снится, такого просто не может быть... потому что не может быть никогда. Но реальность напоминала о себе требовательным воплем, и призрачные декорации рушились, а сердце захлестывала такая острая, пронзительная нежность, что порой было страшно: оно не выдержит и разорвется.
«Кира, — с гордостью представила она дочку друзьям. — Кира Грейнджер».
Так и было... и никто не решился задавать вопросов — в тот день, по крайней мере. И когда маленькая Кира станет Малфой — а Гермиона не сомневалась, что так и будет, — она все равно останется Грейнджер. Еедевочка...

---

(1)Выражение «круг доверия» подрезано автором у героя де Ниро в любимой комедии «Знакомство с родителями»=))
(2)На гобелене изображен один из четырёх (наряду с «Моной Лизой», «Портретом Джиневры де Бенчи» и «Прекрасной Ферроньерой») женских портретов кисти Леонардо да Винчи — «Дама с горностаем» (итал. Damaconl'ermellino; конец XV века). Знатоки животных отмечают, что на картине, вопреки привычному названию, нарисован не горностай, а одомашненный белый хорёк-фуро (с)=))

---

Хотела выдержать интригу... Не смогла!
Читайте на здоровье! С наступающим, мои любимые! Заглядывайте на Форум