Танжер, Марокко, 29 мая 2010 года.

В сумерках едва различимы белённые известью стены госпиталя Святого Андрея.
Шел седьмой час.

До полудня было спокойно, монотонно накрапывал дождик, к которому за предыдущую неделю успели привыкнуть.

Потом тучи сгустились, на землю легли чернильные тени. И через полчаса Танжер стал походить на иллюстрации к шекспировской «Буре».

В буйстве природы было нечто апокалиптическое, инфернальное. Весь персонал с восторженным ужасом наблюдал редкое представление. За последние несколько суток влага основательно пропитала землю и растительность, иными словами, сложились идеальные условия для сильнейшей грозы.

Одна за другой сверкали ослепительно яркие голубоватые молнии. Ветер ломал кроны деревьев, в свирепом вихре взметая в небо мириады сорванных листьев.
Удары грома превратились в непрерывный оглушительный грохот, похожий на рев водопада.
От этого рева болели уши, а сопровождавшие разряды ударные волны буквально сбивали людей с ног.

Картина менялась так быстро, что никто не успевал осмыслить происходящее.

На глазах у всех молния, родившись в дереве, ударила в небо. Конечно, Мейсен знал, что молния – это лишь следствие невидимого потока электронов, направленного сверху вниз, тогда как последующий видимый разряд на самом деле всегда распространяется снизу вверх.
Но одно дело понимать, и совсем другое – видеть это наяву!

Молнии раздирали небосклон чуть ли не до гребня материковых гор, отражаясь в водах пролива дьявольским синюшным блистанием. Одна из молний ударила в ажурную опору ЛЭП, и тогда началась свистопляска.

Битый час они налаживали работу аварийного источника. Сейчас в лаборатории горел слабый свет, правда, нить лампочки то и дело тускнела, не в силах противостоять электрическим вихрям в вышине.

Ужинали по-мароккански сытно. Таджин с ягненком. Кофе крепкий и горячий с кардамоном. И соленые лимоны.

- Все?
- Больной в пятом блоке. Брюшняк. Среднетяжелая форма, но с устойчивостью к тетрациклину.

- В сознании? Лихорадит?

- Как по учебнику. Классическая кривая Вундерлихта, - присовокупил Лоран. Скинув халат, он присел на металлический треножник у стола напротив Эдварда. Озабоченное лицо слегка осунулось, но ничуть не похудело. Малкович давно усвоил первейший закон выживания в экстремальных условиях – война войной, а обед по расписанию. Никакие палочки сибирской язвы и туберкулезные бациллы не могли отбить у него аппетит.

Поэтому он охотно разделил трапезу с Мейсеном, попутно обсуждая текущие дела.

- Двое есть, жди третьего, - пробормотал Эдвард, пригубив кофе. Горячий напиток обжег небо, пряное тепло распространилось по телу до кончиков пальцев.
И что сказать, кофе арабы готовить умеют, не то дешевое пойло из древесной трухи, что пьют в студенческих столовых медфакультета.

- Сыворотка не помешала бы, - прозрачно намекнул Лоран, наблюдая за реакцией хирурга.
Тот откинулся в кресле, сцепив руки на затылке. Усталое лицо оживлялось блеском глаз, что, казалось, способны менять оттенок от мшистого малахита до ярчайшего хризолита. Губы сомкнуты. Абсолютно спокоен.

- Мои титры упали.
- А у твоей пациентки самый пик.
- Нет, - холодно, кратко, твердо. На лице и мускул не дрогнул.

- Тактически это оправдано, - упорствовал Малкович, будто не чуя приближающегося шторма. - И практически безопасно. Мое мнение…

- Да плевать я хотел на твое мнение! Это - не обсуждается.

- Нужно полпинты сыворотки, - продолжал Лоран. После той ссоры это был первый раз, когда они говорили о Белле, и Малкович намеренно опускал в разговоре ее имя, подчеркивая личную заинтересованность Эдварда. Не заметить ее было сложно, и поднимая тему, бактериолог, очевидно, иносказательным образом пытался дать понять Мейсену: «Такое поведение подрывает твое реноме!»

- Найдем кого-нибудь еще, - с холодком произнес Эдвард. Он упорно игнорировал многозначительные интонации коллеги.

Лоран решил пойти до конца.
- Ты же знаешь, женщины лучше переносят кровопотерю, - уже мягче напомнил он. - Полпинты - ерунда. Они в менструацию больше теряют. И ничего.

- Лоран, ты оглох? Я сказал, это не обсуждается.
- Ты не прав, Мейсен.
- Возможно. Но пока решаю я, даже не думай. Что еще по делу?

- Наркозный аппарат…
- Не включать. Кетамин есть? Пропофол? Фентанил? Пока такие перепады в сети, обойдемся внутривенным.

- Ясно…- обронил бактериолог.
Безмолвное осуждение выражалось в красноречивой мимике.

Мейсен затушил спиртовку, прикрыв синеватое пламя стеклянным колпачком.
Порыв ветра ударил в ставни, где-то вдалеке над Гибралтаром грянул гром, как артиллерийский залп.

- Лоран, не тяни резину. Выкладывай.
- Меня волнует твое состояние, Эдвард.
- И…
- Сколько можно геройствовать? Ты не стальной. И долго так продолжаться не может. Тебе нужен отдых, нормальный сон.
Мейсен допил кофе одним глотком. Звякнула чашка о блюдце. На точеном лице расцвела ядовитая усмешка.

- Очень мило, что ты обо мне заботишься.

- Если не скажу я, никто не решится. Свалишься - госпиталь останется без хирурга.
- Не беспокойся, - оборвал его Эдвард. - Я прекрасно себя чувствую.

- Заметно, - съязвил Лоран. - Чистый адреналин. Знаешь, характер твой и без того не сахар, а сейчас так просто невыносим. Персонал от тебя шарахается.

- Правильно делают. У тебя все?
- Да.
- Отлично, - подытожил Эдвард. – Не задерживаю.

Дойдя до дверей, Малкович сквозь отдаленный раскат грома услышал тихий голос.
Обернулся. Сузившиеся глаза Мейсена потемнели, как бутылочное стекло.

- Лоран, я невыносим только в двух случаях. Когда мне читают нотации, и когда держат за идиота. В остальном вполне терпим.

Повисло молчание. Тяжелое. Угрожающее. Малкович нетерпеливо дернулся под цепким взглядом.
- И что…
- Так вот. Не пытайся меня на**нуть.
- Не понял?

- Все ты понял. Подойдешь к ней за моей спиной – узнаешь, какой мерзкий у меня характер на самом деле.

Дверь закрылась с мягким стуком, ставни хлопнули в унисон.
Лимоны Эдвард доедать не стал, кисло-сладкий вкус набил оскомину.

* * *
Три дня без телефонных звонков. Сгорела подстанция, и разом оборвались связи с внешним миром. Потом линию восстановили, но только в одну сторону: дозвониться к ним было можно, а от них нельзя. Потом опять тишина. Четвертый день. Пятый. Никаких вестей из Найроби. Никаких вестей от Маккартни.

Ожидание. Нет ничего мучительней, чем ожидание.
Каждый день в ожидание приезда Эммета, Мейсен чувствовал себя, как приговоренный к смертной казни с отсрочкой исполнения. Каждую ночь он прощался с ней.

И от предвкушения скорой разлуки радость встреч стала еще острей. Мог ли он отказаться от искушения нежить ее в своих объятиях, когда каждая ночь могла стать последней в этом сладостно-мучительной близости?

Что будет в Бостоне, об этом он думать себе запрещал. Что бы ни случилось, как бы ни сложилась их судьба, подобного не повторится. Только здесь и только сейчас на этом островке, отрезанном от окружающего мира стеной дождя и карантина, только ночью можно забыться и просто чувствовать.

Эмоции захлестывали с головой. И он перестал сопротивляться и отпустил вожжи, отдавшись потоку, что с головокружительной скоростью нес их навстречу друг другу.

И они говорили, вернее, он спрашивал, а Белла отвечала, как умела.
Она рассказала ему всю свою маленькую жизнь: как развелись родители, как умерла мать, как она оказалась в замкнутом рафинированном мирке частного колледжа-интерната.
И про отца, который ни разу со дня похорон матери не навещал дочь, про единственную поездку на пароме в Неаполь со школьной группой.
Поездку, в которой она убедилась, что существует мир за пределами стен колледжа, что он яркий и многоцветный, как лохмотья дервиша.

Ее французский пестрел грамматическими ошибками и архаическими оборотами, почерпнутыми у Вольтера и Руссо – издержки классического образования. Эдварда это местами смешило, но чаще умиляло. По-английски она говорила бегло, с легким итальянским акцентом, который был до странности похож на испанский акцент Эсме.

Он мог слушать ее часами, жадно, как губка, впитывая мельчайшие подробности. Все, что он узнавал, только подтверждало первоначальное впечатление.

Она была застенчива и мечтательна, доверчива и невинна, точно выпала из колыбели. И в то же время в ней было нечто настоящее, женское. Мягкость без слезливости, открытость без наивности.
Она читала книги и совершенно не разбиралась в людях.
Она любила мать и прощала отцу.

А еще она была одинока и невыносимо желанна.

Изо дня в день все тяжелее становилось держать ее на расстоянии. Ночью, лежа без сна на диване в кабинете, он прислушивался к движению в соседней комнате. Он ждал, пока скрипнет дверь, и гибкая фигурка скользнет в приоткрытую щель. Иногда он встречал ее на полдороге, подхватывал на руки, и млел от удовольствия, когда пара девичьих рук смыкалась за шей.

Ах, как охотно она шла к нему на колени, как тесно прижималась к нему, как сладко вздрагивала в его объятиях.

Ночью, пеленая ее собой, как коконом, Мейсен телом запоминал каждый дюйм ее тела. Чуткие ладони исследовали клавишную гладкость лодыжек, плавную вогнутость спины, хрупкие линии плеч и нежные завитки в основании шеи у затылка ровно в три оборота мизинца.
Почему ее безыскусные ласки вызывали в нем такую бурную реакцию?
Почему именно к ней он так восприимчив?

Как шерсть и эбонит, их близость рождала электрические заряды. Мейсену чудом удавалось держать ее в руках и одновременно держать себя в узде. Балансировать на краю пропасти, когда вид с обрыва так заманчив.

Задыхаясь от вожделения, Эдвард сверхъестественными усилиями останавливался, запрещал себе переходить черту. Хотя, черт возьми, сколько раз он угадывал, чувствовал безошибочно, что она не станет противиться, но нет… даже в мечтах он не позволял себе доходить до развязки.

Порой эти танталовы муки становились нестерпимыми, и он искал уединения, дабы снять зудящее напряжение.

Перманентная борьба с демоном похоти самообладания не прибавляла, раздражительность Мейсена возрастала с каждым днем.

Мысль о том, чтобы навестить бордель в испанской Сеуте не раз приходила в голову, но ехать так далеко было недосуг, а в Танжере слишком велик риск подцепить сифилис.
К местным гетерам лучше не соваться - либо больные, либо желтолицые, горбоносые и страшные, как цирроз печени.

Карантин продлили еще на десять дней. Дожди по прогнозу будут до конца мая.

Неопределенность ситуации, отсутствие вестей от Маккартни, тревога за Беллу, собственные чувства, определить которые он даже не решался - все это усугублялось жесточайшей нагрузкой в госпитале.

Как всегда – начало мокрого сезона ознаменовалось прорвой работы.
Инфекционный блок, хирургия, по шесть операций подряд, перевязки, морг, перевязки, обходы.
Заполнение карантинных документов, свидетельств о смерти, учет дефектуры – административное ярмо было для него самой тяжелой ношей.

В этой ежедневной гонке он порой физически страдал от нехватки воздуха, и тогда, бросая все, шел к Ней. Мгновенного взгляда, мимолетного поглаживания нежных рук было достаточно, чтобы вернуть силы.

Он запретил ей являться в клинику, но, встретив ее однажды у входа в оперблок, вместо гнева испытал иррациональное удовольствие. Она притаилась у стойки медсестры и высматривала его, Мейсена. И он понял это, и едва сдержался.
Его качнула истинная волна обожания, поднявшаяся из глубины души прямиком в небеса.

Трепетная радость видеть ее и знать, что она знает, и знать, что никто больше не знает о том, чему они предавались не далее как шесть часов назад – безудержно, сладостно, нечистоплотно, - ах, ради этого стоило жить.

Мир сузился, мир замкнулся на ней, иногда ему казалось, что он и жил только в те минуты, когда она была рядом. Как тяжело ее покидать на рассвете. Как сладко, закончив дела, бежать домой, к ней.
Сердце саднило от мрачных раздумий. А вдруг эта ночь – последняя? Если сегодня приедет Маккартни?

С такой мысли начинался день. К вечеру, понимая, что расставание откладывается, что ему подарили еще одну ночь, он вздыхал с облегчением. Он снова шел к ней. Пытка продолжалась. Разбег над пропастью затянулся. Он урвал у вечности еще одну ночь.

.«Точно вор», - печально усмехнулся Эдвард. «Я и есть вор – держу здесь ту, что мне не принадлежит».
Дверь отворилась, и он вошел внутрь. Здесь все пропиталось ее запахом.
Кровать была пуста. Бледные простыни свернулись в беспорядке, будто створки гигантской раковины, лишенной жемчужины.
«Что за…»

Узкая полоска света под дверью в кабинет. Сердце взмыло в радостном предчувствии.
Затаив дыхание, набрав полные легкие воздуха, как пловец перед погружением, он распахнул дверь и неслышно шагнул к спящей девушке.

Она свернулась калачиком на его диване, по-детски просунув ладони под щеку. Длинные волосы свешивались с края дивана. Рваный огонек свечи заливал эту картину мягким золотистым сиянием, подобным тому, что источают полотна Ренуара. Свет и тени. Мед и молоко. Розоватый румянец на щеках.

Он глядел на нее и не мог наглядеться, подобно тому путнику, кто после длительной жажды не может напиться вволю.

Пушистые ресницы вздрогнули, и полусонная Белла потянулась к нему с бессознательной улыбкой.

- Ты…- тонкие пальчики вплелись в его волосы. Шелковистая макушка легла на грудь, девушка уютно примостилась на коленях у Эдварда.

- Замерзла? – пробормотал он ей в ушко. Она помотала головой, прижимаясь теснее.
Прохладные ладошки осторожно легли на усталые плечи, Белла уткнулась лицом в распахнутый ворот его рубашки. Глубокий вздох. Блаженство разлилось под кожей.

- Пахну формалином?
- Нет, - изогнулись губы, прижатые к его шее. - Дождем и собой.

И он вдруг почувствовал, с беспощадной ясностью, с болью, с обморочным ужасом, что он сам и эта девочка – одно тело, одна душа; если она уедет, от него останется половина. Худшая половина, гнилая и никому не нужная. Не будь он столь взволнован и смятен, до него дошло бы, что обморочный ужас и есть любовь.

Да, в этом чувстве много плотского, но, боже мой, этот примитивный зуд желания весь пропитан щемящей нежностью.

«Моя отрада».

Полыхнула зарница, ветер ворвался в комнату, шальным дуновением погасив свечу. Кромешная тьма накрыла их с головой. Где-то сверху хряпнул оглушительный громовой раскат. Белла испуганно дрогнула и прижалась к нему, как маленькая.

«Ближе, хорошая, ближе».

- Не бойся, - прошептал он ей в волосы, стискивая трепещущее тело.
«Ближе, ближе, к самому сердцу…»

- Я не боюсь, - три жарких выдоха опалили его шею. Воцарилось молчание; их глаза встретились, и все было сказано без слов.

Ласково придерживая ее затылок, он дотронулся губами до бархатистой щеки, легко коснулся ароматной кожи языком. Податливые девичьи губы распахнулись навстречу. Белла ждала поцелуя. Вдох. Жаркий рот. Влажная изнанка губ, сладкая клубничина языка. Неловкие ответные толчки.
Томительный спазм внизу живота. Сердце екнуло, и чувственная волна накрыла Эдварда до самых корней волос.
И вновь грянул гром.
Белла стыдливо спрятала лицо у него на плече.
- Погладь меня, - тихонько просила она, не поднимая глаз. – Погладь, как тогда, во время болезни.

Дикий преступный восторг сдавил горло, кровь ударила в висках.
«Грош цена твоим стараниям, Мейсен».

- Пожалуйста, - еще тише звучал голосок, ломая непрочные бастионы его выдержки.

. Эдвард привлек ее к себе, и они улеглись рядышком, почти вплотную.
Узкая спинка прильнула к его груди, нежные завитки на ее затылке колебались от жаркого дыхания. Медленно. Осторожно. Мужская ладонь властно легла на впалый живот. Сильные гибкие пальцы проникли под блузку, бережно сдвигая ткань вверх, к яблочным холмикам.
Всхлип. Вздох. Слабая судорога пробежала по телу девушки, натянутому, как струна.
Легкие прикосновения, поглаживания по часовой стрелке, то одними подушечками пальцев, то всей ладонью.
Агония.
Запрокинутое лицо, сомкнутые веки, худенькие коленки елозили по простыне. Уверенное скользящее движение ладони, адский трепет в кончиках пальцев.
Бархат и атлас.
Эдвард ощущал бешеный пульс аорты, собственное сердце билось в такт, как оглашенное. Громче. Сильнее. Заглушая рев стихии. Отключая слух и память. Рука замерла у надчревья. Секунда. Вторая. Потом требовательное нажатие.

Робкое, неуклюжее движение тела под его рукой. Вперед. Навстречу его ладони. Несмелые поступательные раскачивания будто понукали его. Продолжай. Еще.
Это было слишком. Он понимал, что теряет голову.
Близость, полумрак, угнетенная чувственность, подавленное естество, вот-вот…

Гулкий рокот достиг их ушей, будто сквозь вату.

Мейсен крепко обхватил ее за талию, вдавливая в себя, мучительно, страстно.
- Белла, - хриплый стон сорвался с губ, и лоб в испарине приник к девичьему плечу.

Глухой рокот нарастал, ближе, четче, напоминая рев двигателя пассажирского лайнера.
Ощутимо завибрировали стены.

Неясная мысль метнулась на задворках сознания.
«Вертолет? В такую погоду? Санавиация? Маккартни…Не может быть…Но кто кроме? В такую погоду…»

Эдвард рывком поднялся с дивана и шагнул к окну. Шум двигателя теперь звучал совсем близко, заглушая все остальные звуки. Сомнений не осталось. Тупой ком боли застрял в горле.

«Неужели…сейчас?»

- Что это? – встрепенулась девушка. Темные волосы рассыпались по спине, смятение, испуг. Полночная Офелия. Оглушенная, растерянная, она не понимала, что происходит, но мрачная решимость Эдварда нагоняла страх. В полутьме комнаты его глаза казались черными, как бездна.

- Не знаю. Жди здесь. Не бойся.
Скрипнула дверь, и мужской силуэт скрылся в коридоре.

«Жди здесь, жди здесь», - отзывалось в ее голове. Как холодно без его рук. От дверей тянуло сырой прохладой.

«Жди здесь», - тревожно повторяла Белла, кутаясь в плед. Она ему верила. Но если бы тогда знала, сколько придется ждать, тревога переросла бы в отчаяние.

«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»
Дорогие читатели!
Я еще раз прошу прощения за задержку, очевидно, я переоценила собственные возможности. Впредь постараюсь держать слово.
Как видите, мы непосредственно подошли к кульминации, подозреваю, многие уже догадались о последующих событиях.

Традиционно, жду критики, предложений и замечаний на ФОРУМЕ.

Еще раз, спасибо, что не обходите вниманием эту историю.

Низкий поклон моей Бете!