Глава 11. В свете дня я закрашу черным зеркала.

НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДУЮ ПРОСЛУШИВАТЬ ПОДОБРАННУЮ
К ГЛАВЕ МУЗЫКУ С YOUTUBE ДО ИЛИ ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ!




Океан немой, оглушающей боли, когда все слова теряют смысл, и тишина становится блаженством, потому что она нема, нема как душа, мертвая душа с вырванным сердцем, немым мертвым сердцем…
Маленькая комната с едва различимыми выцветшими обоями в цветочек, погружена в вечные сумерки… Я потерялась, медленно утопая в вязком болоте страдания, не зная, какое сейчас время суток, день, месяц, год, все остановилось, даже часы словно замерли в скорбном сочувствии. Вокруг меня, как и в моей душе, царили вечная темнота и тишина, тишина и темнота… Света не было, ничего не было, только боль, так много боли… Она парализовала сознание, тело и убила душу.
В звенящей тишине можно было слышать, как кружится пыль, крохотные серые частички медленно танцуют немой танец, танец без музыки, их движения слаженны, грустны и обречены, даже они умирают в этой тишине, как и все вокруг.
Мои руки? Исчезающие тонкие, такие прозрачные, с паутинкой вен, исхудавшие пальцы, кожа пепельно-серого оттенка, оттенка пыли и забвения, синева крохотных ногтей. Мои руки, мое тело, моя душа – все стало каким-то призрачным, эфемерным. Порой мне даже казалось, что если я подойду к зеркалу, то не увижу в нем своего отражения - странное, пугающее ощущение.
Я чувствовала, как мое лицо постепенно превращается в одну из тех застывших масок, что я видела в Италии. Италия… нет, не вспоминать, забыть, забыть, не было, не было, не было!
- Ты никогда не будешь тосковать, никогда не будешь тосковать! - шептал навязчиво голос.
Но поздно: мое лицо уже превратилось в маску - посмертную маску тоски, на которой никогда не сможет расцвести улыбка… никогда…
Исхудавшая рука взметнулась вверх, коснулась шеи, где болтался кулон - моя половинка, потерявшая пару, подвеска висела теперь так низко, что я могла спокойно рассматривать её. Белое золото стало тускло-серым, крохотные осколки бриллиантов больше не искрились: половинка сердца носила глубокий траур, как вдова.
Вдова? У вдов есть страшная, но объяснимая причина их одиночества, я же была не вдовой, а всего лишь выброшенной вещью, забытой, использованной, растоптанной, меня вообще больше не существовало. Эдвард был жив, здоров и, скорее всего, счастлив, что, наконец, избавился от меня. Это я умерла, превратилась в призрак, который ходит по земле, не в силах найти покой.
Пальцы погладили холодный металл, жалея его. Затем они взметнулись к щеке, наткнувшись на скулу, я подумала: «Какая острая…» Ладонь скользила по коже, ставшей совсем другой, будто из нее высосали всю жизнь, она стала хрупкой, сухой, как пересушенная рисовая бумага.
Я резко обернулась, и наткнулась взглядом на чье-то отражение в большом зеркале. Девушка из зазеркалья была очень маленькой и худой, точнее, она была прозрачная, как ускользающая тень. Темные волосы, тяжелой волной падающие на выступающие плечи, были тусклыми и унылыми. Широко распахнутые огромные глаза неопределённого темного цвета. Какого цвета? Цвет, который нельзя было разобрать из-за чёрных, залегших под ними теней.
Невесомое создание гладило себя по лицу, движения рук были неуверенными и жалкими, будто хотели что-то удержать, цеплялись за что-то, уже давно потерянное, похороненное. Я жадно всматривалась в отражение, с трудом осознавая, что девушка из зазеркалья — это я.
Заставив себя встать, я медленно и неуверенно подошла к зеркалу, протянула руку и вдруг с жалостью коснулась её лица — та склонила голову, словно оценивая ласку, как подобранный на улице продрогший бездомный котенок, которого вышвырнули из дома, но кто-то, сжалившись, подобрал его. Это была жалость, исступлённая, примитивная жалость. Я гладила тень в зеркале. Я не могла коснуться себя, меня больше не было. Но когда же меня не стало?
Тот день был такой теплый, чудесный летний день – начало августа, солнце понемногу сдавало свои права, но еще грело, ласкаясь. А я пребывала в бесконечном, тревожном ожидании, никогда я раньше не испытывала такой тянущей боли в области солнечного сплетения - солнечного, какая ирония! - где как будто завязывался узел, тугой морской узел, который невозможно развязать, распутать, его можно только разрубить, превратив единую нить в два обрывка. Так и случилось с нами: Эдвард безжалостно разрубил узел нашего счастья, нашей любви, не было больше МЫ, был он, жизнь которого только начиналась, и я, жизнь которой осталась в прошлом, а впереди только жалкое существование и гнетущее одиночество.
С тех пор прошло уже столько дней, а я помнила все, что он мне говорил, каким равнодушным был его тон. Речь Эдварда выжглась каленым железом на моей коже, каждое слово было подобно незаживающему ожогу, который ничто на свете не сможет излечить, никакая пересадка кожи не поможет... ничто и никто не спасет…
Помню, как отчаянно мне хотелось заплакать, хоть немного смочить соленой влагой ту пустыню, что образовалась внутри меня, но слез не было…
Родители долго суетились вокруг меня, пытаясь добиться от меня объяснений происходящему. Когда я, наконец, смогла в двух словах рассказать им о телефонном звонке Эдварда, на их лицах появилось изумленное недоверие, но им пришлось поверить в реальность происходящего, как и мне…
Как только они, подавленные и молчаливые, оставили меня одну, я неслышно затворила за ними дверь, задернула занавески, погрузившись в тишину и темноту. Сев на краешек кровати и аккуратно сложив руки на коленях, я застывала в немой неподвижности. Всё, чем я жила, медленно умирало во мне, но я ничего не могла с этим поделать, мне оставалось быть лишь сторонней наблюдательницей собственной гибели. Мама и папа пытались как-то расшевелить меня, достучаться до моего умирающего разума, но я не хотела ничего видеть и слышать, мир вокруг моей хрустальной гробницы потерял для меня значение…
Я вглядывалась в тень из зазеркалья, всё ещё жалея её. Я подняла на нее глаза, встретившись с ней взглядом. Мы смотрели друг другу на друга, ведя свой немой диалог.
В моей голове пронеслись последние дни, когда я еще жила, дышала, любила, и весь мир был заключен в одном единственном человеке, в ладонях которого было мое сердце, однажды так доверчиво подаренное ему и жестоко раздавленное им же. Последний день, последняя ночь вместе - а было ли всё это, или моё счастье просто привиделось мне? И не было НАС, а были просто глупые, несбыточные девичьи мечты?
Стоя у зеркала, я принялась неспешно рассказывать тени о последней ночи моего существования...

НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДУЮ ПРОСЛУШИВАТЬ ПОДОБРАННУЮ
К ГЛАВЕ МУЗЫКУ С YOUTUBE ДО ИЛИ ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ!




Теплая ладонь мягко коснулась моего плеча, легонько погладив, отводя волосы в сторону.
- Белла, поговори со мной. Милая, ты не можешь столько молчать. Маленькая моя, родная моя, взгляни на меня! - Мамин голос был таким тихим. Она плакала. Я слышала, как она всхлипывала, утирая слезы рукавом блузки. – Белла, поешь, я боюсь, что ты умрешь от истощения. Поешь, я не могу больше так.
Мама плакала, прижавшись к моей спине, ее горькие слезы пропитывали мою кофту.
– Я не нужна ему… - еле слышный шепот слетел с моих губ. - И никогда не была нужна! Все годы, что мы были вместе, он даже не жил. Я была для него просто досадной привычкой, от которой он поспешил избавиться при первой же возможности. Эдвард не любил меня, никогда не любил, я просто была его временной пристанью, той, кто грел для него постель. Но почему, почему же он так долго вел эту игру, почему заставил меня верить, что любит и нуждается во мне, зачем было это все? Мама, как же так, как же так?! К чему такая жестокость?! За что?!
Мамины руки обхватили меня сильнее, разворачивая к себе. Я смотрела в ее заплаканные глаза - когда она успела так постареть, когда вокруг ее глаз залегли эти морщинки?
– Моя девочка, я не знаю, почему он так поступил. Я верила ему так же, как и ты… Господи, я же видела, что Эдвард любит тебя! Как я могла так ошибаться?! - Мама всхлипнула, и прижала меня сильнее, рассказывая, как любит меня, что жизнь еще не закончилась, все еще будет хорошо, даже лучше, чем прежде, надо только потерпеть, переступить, забыть.
Но как?! Как?! Забыть?! Как?! В моей голове не укладывалось, как можно суметь забыть почти всю свою жизнь, вся она была связана с ним, все воспоминания и надежды: каждый день в школе и университете, уроки танцев, каждая детская шалость, все праздники - все то, что любой человек бережно хранит в своей памяти. Эдвард все забрал, отнял, оставив мне лишь пустоту, заключенную в кольцо боли.
Мама гладила мое лицо, плечи, шепча, что я убиваю себя, ее и папу. Когда слез не осталось, она тихо прижала меня к себе, как в детстве. Я свернулась калачиком, положив голову на ее колени. Впервые за долгое время я чувствовала себя хоть немного нужной… хоть кому-то нужной…
– Белла, я не прошу тебя забыть, нельзя просто взять и забыть. Но ты должна попытаться пойти дальше. Ради себя, ради всех нас.
Рене нежно гладила меня, прижимая к себе, она тихонечко напевала мне колыбельную, баюкая меня, как маленькую. Согревшись в кольце её рук, я, наконец, провалилась в тяжелое забытьё без всяких сновидений…

Утро было дождливым, но на хмурящемся небе иногда мелькали проблески солнца, оно словно говорило мне: «Не отчаивайся, я все еще там, за дымкой облаков!».
Окончательно проснувшись, я обнаружила, что лежу, укутанная в мамин плед и переодетая в пижаму, на тумбочке рядом с кроватью стояла чашка с молоком, прикрытая блюдцем: мама всегда так делала. Она заботилась обо мне, я была ей нужна. Я должна была что-то сделать хотя бы ради нее. Наверное, нужно было заставить себя встать, но у меня не было сил, не было желания, я хотела навсегда остаться в тепле этого пледа, чувствуя себя маленькой, возвращаясь в светлое время детства, когда не было боли, разочарования, опустошения, когда я еще не была знакома с Эдвардом. Но вчерашние слова мамы настойчиво звучали в моей голове, я вдруг ясно поняла, что не могу больше прятаться в своей скорлупе.
Этим утром я впервые за долгое время привела себя в порядок, удивляясь собственному не знакомому отражению в зеркале. Чтобы хотя бы создать иллюзию продолжающейся жизни, я начала методично возвращать дом к привычному уютному порядку: перекладывала вещи с места на место, гладила их, снова перекладывала, вытирала пыль, и мыла окна. Я занимала себя привычными делами, защищая ими сердце от тоски по прошлому, от самой себя и своих мрачных мыслей.
Так я начала тихо и незаметно приходить в себя. Я не позволяла себе думать, я всегда была чем-то занята, изводя себя делами в течение дня до такой степени, что вечером буквально доползала до кровати, погружаясь в тревожный сон, который будет преследовать меня потом долгие годы.
В нём я шла по узкому шаткому мосту, раскинутому над мутной речкой, вода которой была черной, затянутой тиной и ряской, почти болотом. Я ступала так осторожно, как только могла, боясь оступиться и упасть в черноту, которая манила меня, притягивала с неудержимой силой. Но я не могла себе позволить оступиться. Там, на другом конце моста меня кто-то ждал, звал, я вслушивалась в голос, пытаясь узнать его, но тщетно. Я приближалась к берегу, делала последний осторожный шаг и понимала, что стремительно падаю, проваливаясь в жуткую черную воду. В этом месте я всегда просыпалась в холодном поту. Но мучил меня не сам сон, а то, как отчаянно я пыталась узнать того, кто ждал меня на берегу, звал меня к себе, ища во мне свое спасение, но я никогда не могла дойти до него.
В те ночи, когда я все же подолгу не могла заснуть, ворочаясь в кровати, я крепко сжимала зубы и яростно твердила себе, как же сильно ненавижу Эдварда Каллена, подсознательно понимая, что на самом деле это не больше, чем просто самообман. Тем не менее, на какое-то время это помогало, придавая мне сил для дальнейшей борьбы за собственную жизнь, которую мне предстояло выстроить заново, словно пазл, детали которого упрямо отказывались складываться воедино.
Со временем мама перестала плакать тайком от меня, и это стало моей первой победой, ведь хотя бы ее я сумела убедить в том, что все рано или поздно наладиться, оставалось дело за малым – самой поверить в это.
Однажды я поймала себя на том, что, выпив чай, незамедлительно принялась тщательно мыть чашку – привычка, привитая мне Эдвардом. Поддавшись приступу безотчетной злобы, полностью завладевшему мной, я швырнула недомытую чашку в стену, и она тут же разлетелась на множество мелких осколков, как и моя жизнь совсем недавно.
Тяжело дыша, я умылась холодной водой и осмотрела последствия необъяснимого порыва: кухня была забрызгана мыльной пеной, на стене красовалось темное мокрое пятно, а весь пол был усыпан нежно-сиреневыми осколками моей любимой чашки. Но, удивительное дело, я вдруг почувствовала себя свободнее, впервые за долгое время вдохнув полной грудью, и не ощутив при этом жалящей боли в области сердца.
Встав на колени, я принялась собирать кусочки дорогого фарфора, один из них больно впился мне в ладонь. Вытащив осколок, я увидела красную капельку крови, выступившую из ранки и скатившуюся мне на коленку. В этот момент внутри меня словно что-то щелкнуло. Слизав остатки крови с ладони, я поклялась себе, что выберусь из этой темной бездны и, во что бы то ни стало, снова стану счастлива!