Бонус от лица Эсми. Как смогу я жить без сердца моего?!

НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДУЮ ПРОСЛУШАТЬ ПОДОБРАННУЮ
К БОНУСУ МУЗЫКУ С YOUTUBE ДО ИЛИ ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ!




Мне всегда казалось, что больница пахнет особенно. Карлайл приносил в дом легкий, чуть навязчивый больничный запах, я любила мужа и все, что было связано с ним и его работой. С годами аромат лекарств и антисептика стал родным, даруя успокоение и чувство гармонии.
Но сейчас, сидя в неудобном кресле в пустой палате Эдварда, я ненавидела все, всех, но больше всего себя. Моя голова кружилась, воздух стягивался вокруг горла, подобно тонкому капроновому шарфу, он мягко, почти ненавязчиво подкрадывался все ближе, узел неумолимо затягивался – странный, прочный, вечный.
Где-то в глубине груди отчаянно колотилось сердце – вслушайся и услышишь, как кровь густой убийственно-вязкой лавой перетекает из сосудов в предсердия, падает в желудочки, сворачиваясь у выхода.
Господи, я хотела умереть, мечтала уйти на небо, освободив место на земле для моего сына.
В моей голове не укладывались те слова, что едва слышно произнес муж: « Эсми, родная, я бессилен…»
Бессилен! Я возненавидела его в этот момент, как он мог произнести эти слова, как посмел сказать, что наш сын умрет! Карлайл говорил со мной тихо, аккуратно, словно я была буйнопомешанной, он приближался ко мне с осторожностью, как к обезумевшему от боли, зажатому в капкан животному. Муж подходил ко мне все ближе - я отодвигалась, мне была противна мысль, что сейчас он прикоснется к моей щеке тонкими, насквозь пропахшими лекарствами пальцами хирурга, вновь повторяя: «Родная, мы бессильны…»
Я смотрела в лицо человека, с которым прожила большую части жизни, с ним я просыпалась, он сжимал меня в теплых объятиях ночью, отдавая всю ласку, нежность, ему я дарила первый утренний поцелуй, его детей я выносила под своим сердцем, подарив им жизнь.
Карлайл сказал, что мой ребенок уйдет вперед меня. Как?! Почему?! Это невозможно, Эдвард должен жить, он еще ребенок, мальчик, мое обожаемое до дрожи дитя, всегда нежный, ласковый, будто солнечный лучик.
Для меня он всегда был теплым комком, который положили на мою левую руку, ближе к сердцу, на сгибе правой руки лежал другой крохотных комочек – Элис, но Эдвард… я слышала, как его маленькое сердечко трепыхалось в груди, словно бабочка, пойманная в кружевной сачок, точно напротив моего сердца.
Я до сих пор помню, как удивленно распахнулись его огромные серые, как дымка, глаза, цвет был растушеванным, в поволоке растворились темные крапинки цвета садэ, спустя годы ставшие черными, - Эдвард смотрел внимательно, словно понимал, кто я.
Он был неотъемлемой частью меня, следующей шаг в шаг за мной, словно маленький пушистый хвостик с вечно растрепанными кудряшками, я всегда с легкостью «читала» его, он был моей открытой книгой.
Элис же больше тянулась к отцу, будучи его сладкой малышкой. Карлайл мог часами играть с ней, дурачиться, щекотать, от чего с ее губ слетал искрящийся смех. В первое время я волновалась, что он отдавал столь явное предпочтение дочери, но стоило мне присмотреться, и я поняла: наши дети сами выбрали себе любимого родителя.
Эдвард был всегда при мне, цеплялся своей по-детски пухлой ручкой в край моего платья, когда я лавировала из комнаты в комнату, делая уборку. В кармашке его штанишек пряталась маленькая тряпочка - он помогал мне стирать пыль. Я нарочито медленно шла, зная, что его ножки не способны угнаться за мной.
Время шло, дети росли, но Эдвард все так же следовал за мной, с каждым годом все быстрее, уже не цепляясь за край юбки, но все так же шаг в шаг, помогая. Мы бесконечно много разговаривали, мой мальчик с самого раннего детства был любопытным, интересующимся каждой мелочью, деталью – Эдвард хотел знать все, познать до глубины, до основания.
Единственное, что не интересовало моего сына - медицина, думаю, их взаимная нелюбовь началась в тот день, когда мой малыш впервые увидел фигуру Гиппократа в кабинете отца. Не знаю почему, но он не на шутку испугался, и мне понадобился час, чтобы успокоить, объяснить, что это всего лишь игрушка, почти оловянный солдатик и его не стоит пугаться.
Однако Эдварда мало волновали солдатики: он любил книги, звездное небо и Изабеллу. Я точно помню тот день, когда мой сын впервые сказал о ней. С его губ слетели почти поющие звуки, он произнес ее имя с придыханием, словно пропевая каждую букву:
– Мама, ее зовут Белла, Изабелла, красиво, скажи, красиво! Мама, она такая красивая, как принцессы в книжках Элис, а ее волосы мягкие, как у моего плюшевого медвежонка.
Я слушала и не знала, смеяться или плакать, мой маленький мальчик произнес имя девочки с придыханием, словно она была звездами на его небе.
С того дня вся его жизнь поделилась на две части: до Беллы и с Беллой. Эдвард мог часами говорить о ней, рассказывая, как блестят ее глаза, когда она смеется, повторять, что ее волосы мягкие как пух, улыбка искрящаяся, как вода в лесном озере. Ему было всего одиннадцать лет, а он часами говорил об этой девочке, словно весь мир замкнулся на ней.
Шли годы, мой мальчик рос. Иногда, вглядываясь в меняющиеся черты его лица, я с удивлением отмечала новые линии, округлость по-детски пухлых щечек сменялась четко очерченными линиями, подбородок стал чуть острее, только непослушные локоны оставались прежними.
Я помню, как Эдвард начал заниматься танцами. В те дни он с упорством маленького воина заучивал связки и с легкостью мог выдернуть меня из постели с просьбой помочь ему. Его Белла не желала заниматься танцами, но мой мальчик поставил себе цель – сделать её своей партнершей, и я просто обязана была помочь своему сыну… в действительности, ему просто невозможно было отказать.
Эдвард тихонечко подходил к двери спальни и стучал - стук был тихим, царапающим, словно мышонок скребется под половицами, спустя минуту, он просовывал в приоткрытую дверь кончик носа:
– Мама, ты мне нужна, я не могу один запомнить эту связку.
Я осторожно, чтобы не разбудить Карлайла вставала из теплой, уютной постели, накидывала халат и шла на кухню, где под чуть слышную музыку танцевала со своим сыном, едва достававшим мне до подбородка. Я слышала, как он уперто повторял: «Раз-два-три-поворот...» - мне стоило больших усилий сдержать улыбку.
Эдвард был очарователен в своей решимости, стоило мне ошибиться, как он одергивал меня:
– Мама, не так! Ну, ма-а-ам, считай, проговаривай про себя, я веду, а ты следуешь…
Сейчас, когда его болезнь нависла над нами словно черная грозовая туча, я вспоминала каждый прожитый день, час, минуту, прокручивала события с остервенелостью, боясь упустить, забыть, не вспомнить, я знала: вернусь в реальность – сойду с ума.
Я не могла, не хотела поверить в то, что дни моего маленького обожаемого мальчика сочтены, этого не может быть, не может! Эдвард такой молодой, красивый, все его мечты осуществлялись: ему пророчат успешную карьеру адвоката, он добился своей Изабеллы, она с ним, они любят! Я видела, что, когда эта девочка смотрит на Эдварда, в ее огромных глазах плещется безграничное обожание. Мой сын стал ее миром, она ловит каждый звук, слетающий с его губ, следует за ним, живет им.
Я любила Беллу, как родную, она была и моей дочерью. Я ждала свадьбу, величественных звуков органа под сводами церкви, украшенной белыми лилиями, мечтала о том, что прижму хрупкую девочку, обожаемую моим сыном, назвав ее дочерью.
Я помню, как Эдвард впервые пригласил Изабеллу к нам домой, в тот день он метался из комнаты в комнату, переворошил весь гардероб в поисках серой рубашки в тонкую черную полоску, все было не тем. Сын буквально приказал мне испечь торт:
– Мам, она девчонка, а девчонки любят сладкое, - убежденно заявил он, но в действительности сладкоежкой был сам Эдвард.
Мой сын всегда добивался желаемого, он был уперт, педантичен, аккуратен, требовал много, но отдавал больше – весь в отца!
Эдвард был влюблен в девочку, с которой познакомился самым забавным образом: она упала в школьной столовой, а он протянул руку, помогая подняться. Я помню, как чувство гордости растопилось на моем сердце, подобно сахарной карамели: мой мальчик запомнил, что с девочками надо быть вежливым. Окончив школу, они вместе уехали учиться - в глазах всех эти двое уже были маленькой семьей.
Я обхватила голову руками: как Эдвард расскажет все Беллз, как?! Как она воспримет эту новость: смирится, как мой муж, или возненавидит все и всех, как я?
Я знала одно: Белла должна быть рядом, мой мальчик не справится без нее, не сможет, не выживет! Она - его сердце, душа, я давно отошла на второй план, он жил, дышал только ею...
Темнота сгущалась надо мной, но я не видела ничего, отгородилась, в голове противным заскорузло-рыдающим звуком звучали слова: «Эсми, родная, мы бессильны, поздно, слишком поздно...»
Поздно!.. Для чего?! Почему Карлайл, родной отец, сдался? Как он мог?! Обхватив себя руками, я раскачивалась из стороны в сторону, слезы текли по лицу, рисуя новые нитки морщин, расчерчивая их с тошнотворной дотошностью.
Будь моя воля, я забрала бы болезнь сына, взяла всю его боль, выпила чашу до дна, не оставив и капли в осадке. В первые минуты я хотела молиться всем богам, умолять, ползать на коленях, но что-то внутри меня, застывшее подобно брошенному в ледяную воду олову, глубоко под сердцем, шептало: « Бесполезно, никто тебя не услышит, кричи, плач, умоляй – тщетно! Ты потратишь бесценное время в пустоту, Бог не услышит: нас много, а Он один».
Я не могла понять, как Он, всемогущий Бог, смотрит спокойно на то, что мой мальчик в муках уходит от меня, оставляя всех, кого любит, кто любит его?! Он еще и не жил толком! Эдвард лишь пригубил бокал жизни, в его горло скользнули первые капли, обладающие оттенком вкуса.
В моей голове пронеслась дикая, отчаянная мысль: «Он никогда не испьет жизнь сполна, не увидит своих детей, не будет качать их на руках. Я похороню его…
Я кричала в темноту, проклиная себя, мужа, Бога, врачей, упущенное драгоценное время, я кляла себя за то, что редко звонила, почти не ездила в гости: Эдвард всегда звонил сам, уверял, что все хорошо, мне не надо срываться с места, нестись к нему, я должна быть рядом с мужем. С мужем…
Я обязана была быть рядом с сыном, слишком рано мы отпустили его в свободное плаванье, я корила себя за то, что так мало интересовалась его здоровьем, но разве можно было предположить, что Эдвард заболеет, ведь он никогда ничем не болел. Помню, как, будучи еще совсем маленьким, он на пару с Элис свалился с ветрянкой. Тогда они оба температурили, плакали, расчесывая кожу, а я носилась от одной кроватки к другой, искренне полагая, что это худший день в моей жизни… В три года им помогла зеленка, сейчас - не поможет ничто и никто...
В кромешной темноте, благосклонно упавшей на мои уставшие плечи, я искала выход из проклятого подземелья отчаяния, понимая со всей обреченностью, что выход давно завален - мы погибнем, я погибну вслед за сыном.
Когда слезы иссякли, а голосовые связки превратились в истонченные, словно высохшие на солнце нити, лишив меня голоса, я посмотрела на черный квадрат окна - было столь темно, что все слилось в единое пропитанное чернилами полотно. Я вглядывалась в бездну, не знаю, был ли это обман зрения, но вдруг во мраке зажглась крохотная звезда, ее сияние было почти незаметным, приглушенным, но свет был таким чистым – свет надежды…
В дверь тихонько постучали - в этом слабом звуке слышалось что-то обреченное, умоляющее, словно кто-то подавал сигнал бедствия.
Уже в следующее мгновение, не дожидаясь моего ответа, в палату вошел Карлайл, но в полутьме я почти не видела его лица.
- Звонил Эдвард, сказал, что уже в Форксе, и все хорошо, - голос мужа звучал неестественно хрипло, будто он очень долго спал и только что проснулся, хотя я точно знала, что уже неделю его мучит бессонница. - Белла пока ничего не знает.
- Хорошо, - кивнула я, стараясь не смотреть в сторону Карлайла.
Я чувствовала, что между нами что-то стоит, мы словно оказались пришельцами с разных планет, говорящими на разных языках: я отказывалась понимать и принимать его смирение, покорность перед судьбой, бессилие, он боялся моей, почти параноидальной, решимости бороться с «ветряными мельницами» и слепой веры в то, что наш сын непременно будет жить.
- Эсми, я… - неуверенно начал Карлайл, обессиленно опустившись на кровать.
- Почему ты так легко смирился, так быстро сдался?! Ведь это же твой сын! – решилась я высказать мужу в лицо то, что никак не могла ему простить.
- Наверное, врач во мне слишком силен, а люди в белых халатах не очень-то верят в чудеса, - он сгорбился, в тусклом свете, проникающем сквозь оконные стекла, стал похож на столетнего старика. - А еще мне страшно, Эсми, как еще никогда не было и уже, наверное, не будет! Я так боюсь, что все эти надежды, борьба, вера – все окажется бессмысленным, бесполезным! Если все это рухнет – я тоже рухну и не смогу подняться! Я уже едва стою на коленях, неужели ты не видишь?! – отчаянно взвыл Карлайл, запустив себе пальцы в волосы и сжав их в кулаки. – Я будто сгораю заживо! Ведь я же врач, Эсми, врач! Как я мог не подумать о последствиях той травмы?! Я должен был заставить Эдварда каждый год проходить обследования, тащить его в клинику силком, если потребовалось бы! Вместо этого я укатил в Нью-Йорк, потащив тебя с собой, и пустил все на самотек! Ты имеешь полное право ненавидеть меня за это… я сам себя ненавижу! Ненавижу!
Я опустилась перед Карлайлом на колени, сжав его руки в своих – они оказались невозможно ледяными, словно в них не было ни кровинки. Я хотела бы что-то сказать ему, разуверить, но вместо этого снова и снова шептала лишь его имя, не находя сил, чтобы продолжить.
- Прости меня, родная, прости! Я так виноват перед вами! – прижимая мои руки к своим губам, бормотал Карлайл. – Я так люблю Эдварда, он – мой единственный сын, часть меня, мое продолжение. И я не могу смириться с тем, что его не станет! Если бы у меня была возможность, я бы, не раздумывая ни секунды, поменялся с ним местами. Но я не знаю, что делать! Впервые в жизни я не знаю, что мне делать! Просто слепая вера и надежда – это слишком мало для меня. Я должен ЗНАТЬ, что делать, у меня должен быть какой-то план, решение, но… их нет! – голос Карлайла сорвался на свистящий шепот.
Дыхание мужа стало тяжелым, словно у астматика, я слышала, как сердце в его груди отбивает рваный ритм, то колотясь, как бешенное, то замедляясь, делая слишком длинные паузы между ударами.
«А что если Карлайл не переживет все это? Что если Богу вздумается отобрать у меня сразу двоих?!» - эта страшная мысль раскаленным обручем сдавила мне грудь, но я, сжав зубы, попыталась вытиснуть ее из своей головы. Я должна быть сильной ради своих мужчин, ради себя самой, ради всех нас!
- Нам рано сдаваться, рано! – жарко зашептала я, обхватив руками лицо мужа, мокрое от слез. - Мы должны, обязаны бороться! Мы не можем так просто отпустить Эдварда. Я не разомкну рук, удержу сына на этой земле, не позволю уйти вперед меня! Все вместе мы справимся, перехитрим болезнь, найдем выход, не может быть, чтобы его не было!
Даже в полутьме я видела, как в глазах Карлайла загорается тот же безумный огонек надежды, что полыхал внутри меня. Прямо здесь и сейчас все преграды между нами рухнули – мы снова были вместе, были семьей, единым живым организмом: одно сердце на двоих, одна душа, одни мысли, желания и порывы. Я любила мужа, он был нужен мне так же, как и я ему. Места для обиды и непонимания не осталось, я вдруг вспомнила о том, что Карлайл всего лишь мужчина, а мужчины всегда беспомощнее перед ударами судьбы, чем женщины, они словно могучие дубы, что с корнями выкорчевывает ураган. Мы же, представительницы «слабого» пола, будто плакучие ивы, гнемся к самой земле, стонем от боли, но не ломаемся.
- Да, Эсми, да! Ты права! Мы не сдадимся! – теперь в голосе Карлайла слышалась та решимость, которую я безуспешно пыталась найти в нем все эти два дня. - Пока в груди бьется сердце, надежда есть! И я не собираюсь спокойно смотреть на то, как умирает мой единственный сын!..