От автора перед главой: соглашусь со многими читателями, что Изабелла хоть и сложная, но все же порой достаточно примитивная личность в этой истории. Однако давайте не будем забывать, где и в каких условиях она выросла, что видела и что пережила. Ее детскость и эгоизм во многом обязаны прошлому, она до конца так и не повзрослела. Отсюда и вытекает то прощение, которое готов подарить ей Эдвард. И на которое шанса ей не дают остальные. Не спешите разочаровываться в ней...
Приятного прочтения!

POV Bella
- Договор расторгнут, - говорю я. И поджимаю губы.
Это удивительно, насколько слова могут резать. По живому, доводя до истеричного крика и кромсая и без того исполосованную часть души. У меня столько раз отмирало в груди сердце за последние сутки, что я уже отчаялась найти хоть одну живую частичку в нем.
Половина, которая с трудом оправилась после потери матери, была отдана Роз. Теперь заморожена.
Половина, которая не так давно обрела вторую жизнь, после предательства Джаспера, отошла Эдварду. Дотла сгорела.
В этой незнакомой комнате чужого дома, в простыни, которая наброшена на мои плечи поверх тонкой ночнушки, холод обретает полноценную власть. Все пропитывается ядовитыми снежинками, сыплющимися за окном. Простыни, одеяло, подушка - чужая, жесткая - даже запах. Здесь пахнет мятой, немного - жимолостью. Теплые мед и клубника остались далеко позади.
Но самое отвратительное в этом ледяном царстве вовсе не обстановка вокруг, не большое окно, чьи жалюзи уже не справляются с задачей и пропускают мелькающие остроконечные звездочки, даже не запах. Мне все равно, где и на чем сидеть, мне все равно, как я выгляжу.
Горло пересыхает лишь потому, что глаза, прозванные мною теплыми, сейчас стали сплошным ледником. Аметисты, которые я боготворила. Аметисты, чей свет был для меня самым главным и самым теплым на свете. Аметисты, при одном взгляде в которые меня накрывало безопасностью и добротой.
А сейчас нет. Единственное, на что могу претендовать, тлеющие угольки неодобрения. Теперь они, наверное, станут моим главным кошмаром. Недоволен.
- Я предлагаю среду, - нечеловеческими усилиями удержав на лице спокойное, уверенное в себе выражение, говорю я. Тише, конечно, чем нужно, но уже хоть что-то. В моем деле самое страшное, что может быть, это паника, истерика и слезы. Слезам никто не верит.
Эдвард ничего не отвечает. Его губы упрямо сомкнуты, волосы даже на первый взгляд стали жестче, а радужка подернулась пугающим сизым дымком. Уж точно не согласия.
- В четверг улетает самолет в Лас-Вегас. В полдень. Мне бы хотелось завершить все до этого времени, - не унимаюсь я. Продолжаю потому, что больше мне ничего не остается. Даром убеждения никогда не славилась, может, хоть сейчас что-то вырисуется? В конце концов, мои требования вполне законны.
- Ты требуешь расторгнуть брак или договор? - все же уделяет мне внимание мужчина, чуть наклонив голову. Его лицо беспристрастно - абсолютно, полностью. Идеальная маска. Мне бы так…
- Договор уже расторгнут. Я хочу завершить наш брак.
«Наш»… как будто-то бы он был наш, боже мой… ничего не было. Нас не было. Его не было. Не было меня. Это потрясающая постановка самого ужасного в моей жизни спектакля. Великолепнее уже не будет.
- Изабелла, - Каллен не двигается с места, но почему-то мне кажется, что он ближе. Куда ближе, возможно, прямо возле моего лица. Вся спальня наполняется сущностью предателя, его присутствием, - когда мы посетили «Питбуль» в Америке, если ты помнишь, я объяснил тебе тонкости будущего бракоразводного процесса.
Подавляюще официален. В своем простом синем свитере, в своих серых джинсах, с серебристыми часами на руке и бледной молочной кожей. Как же меня угораздило выйти за него? Ну почему, почему не показал себя раньше? Я так верила… я хотела верить, я заставила себя! А сейчас как никогда вижу, что напрасно. За человеком с вкрадчивым бархатным голосом и нежными руками скрывался вот такой ледяной Король. И его приказы теперь все, что мне осталось. На милость надеяться не приходиться.
- Ты будешь последней тварью, если не отпустишь меня, - не дрогнув, выдаю, тщетно уверяя себя в том, что права, а значит, он тоже это признает, - мы договорились не подглядывать. Мы установили правила совместного проживания. Ты сам все испортил.
- Я все тебе объяснил.
- Мне не нужны объяснения! - вскрикиваю, утеряв над собой контроль, - мне нужен развод! Я не собираюсь жить с фетишистом, извращенцем и человеческой падалью!
Применяю тяжелую артиллерию - он не оставил мне выбора. Либо сейчас, либо никогда. Моя вторая попытка вырваться из порочного круга доверия тем, кому не нужно, не оборвется на полуслове не из-за Деметрия, не из-за кого-либо другого. Я хочу домой. Я куплю себе трейлер, поселюсь у озера, буду обедать замороженной фасолью с копченой говядиной и наслаждаться жизнью. Дем вернет мне кокаин, а магазины со спиртным в некоторых районах круглосуточные.
Я нарушу все правила мистера Каллена. Я вычеркну его из своей жизни. Он заслужил.
Тем не менее, мои попытки прорвать оборону Эдварда оканчиваются ничем. Ни одна мышца на его лице не вздрагивает, даже уголок губ не дергается вниз. Но с глазами что-то происходит… они то ли темнеют, то ли страшно светлеют, то ли наполняются чем-то… не тем. Но это уже не важно. Меня интересовало только лицо.
- Я решаю, когда будет развод, Изабелла, - удушающе-спокойным, ровным голосом уверяет меня мужчина, - и могу с уверенностью сказать, что не в ближайшее время. Ты не готова.
- Я не готова?! - вспыхиваю, ощутив, как обжигающе-горячие слезы текут по щекам, - а когда стану, Суровый? Когда меня вынесут ногами вперед из твоего дома? Чего ты хочешь от меня?!..
Эдвард неровно выдыхает и отголосок реакции на сказанное все же касается его кожи. На лбу, слева. Проявившейся синей венкой.
А потом он, удивляя меня, за мгновенье оказывается на противоположной стороне постели. Моей.
- Изза, девочка, пожалуйста, - шепчет над ухом голос, пока пальцы со всей возможной нежностью, какая найдется, гладят мои волосы, - смерть - это то, что не изменить. Пока мы живы, мы в состоянии влиять на свою судьбу, принимать решения, быть счастливыми. Отдать самое дорогое по глупости - что может быть хуже?
- Самое дорогое у меня уже отобрали. Жизнь теперь ничего не стоит, - как можно сильнее кутаюсь в свою простынку. Не хочу, чтобы Эдвард меня касался.
- Никогда так не говори, - просит он, привлекая меня к своему плечу и теперь поглаживая по спине. Не глядя на холод глаз, не глядя на замороженное лицо - теплый. И если бы то, что сделал, не было таким страшным, я бы поддалась… я бы не удержалась. Такого мужчины за свою жизнь я определенно больше не встречу. Жаль лишь, что меня он не запомнит. Год, второй - конец. Очень несправедливо.
- Ты удовлетворишь мои требования? - шепчу, стиснув зубы. Слез слишком много. Я в них утону.
Каллен вздыхает, пробуя еще раз меня вразумить:
- Изза, послушай…
Напрасные надежды, ну конечно же. Чтобы он пошел против своих убеждений? Упрямец!
- Изабелла Мари Свон. И я не желаю ничего слышать, кроме ответа: ты дашь мне развод?
Мир сливается в единое неразборчивое цветное пятно, когда произношу это. Без контуров, без границ, без очертаний. Неудачный портрет акварелью, перебор с водой или разведенными красками, тоненькие ручейки, стекающие по бумаге. Картину не спасти, а хочется. Осушить, исправить, дополнить… напрасно. Каждому художнику придется принимать сотворенное собой уродство. Никуда от этого не деться.
А мне придется принять то, что говорит Эдвард. С неоспоримой честностью и серьезностью в голосе.
- Нет.
Этого хватает. Вполне достаточно, чтобы остатки своего мировосприятие отправить в тартары, а самой на праведной основе распасться на маленькие кусочки. Наверное, это было ожидаемо. Мне не так больно, как должно быть. А может, у меня уже просто нечему болеть. Внутри ничего не осталось.
- Я тебя ненавижу, - прозаично, резко, и в крайней степени ясно сообщаю я. Всего лишь сообщаю.
И вскакиваю со своего места, выпутавшись из на удивление некрепких рук.
Побег, говорят, не спасает. Особенно если не знаешь, куда бежишь. Особенно если понятия не имеешь, зачем. Но у меня есть хотя бы одна часть уравнения - от кого - а значит, доля удачи присутствовать должна. Хоть на каплю.
Хватаюсь за дверную ручку, дернув ее на себя. Распахиваю дверь и выбегаю. Сжав губы, прикрыв глаза, ненавидя слезы.
Как же я устала. Как же я хочу, чтобы все кончилось. Чтобы оно приснилось. А проснулась бы я в июне девяносто девятого года. И не повела мамочку гулять. Осталась дома. Рисовала бабочек.
- Я, знаешь ли, тут подумал… - задумчивый, осторожный голос замечаю слишком поздно. Сдержанный собственными мыслями, припрятанный под горькими всхлипами, он оказывается рядом куда быстрее, нежели нужно. И звучит всего за секунду до того, как мы с его обладателем сталкиваемся.
По моей ночнушке расползается большое и горячее, жгущее душу темное пятно.
Его руки становятся мокрыми, а осколок раздавленной кружки режет палец. Несильно, капельку. Но до крови.
Рядом прыгают, разбиваясь, хрупкие осколки.
Картина маслом. Удивительнее не придумаешь.
Прерывисто выдохнув я, стиснув рукой промокшую ткань, прислоняюсь к косяку. Больно и до того, как убираю края ночнушки с кожи, и после. Аромат такой… чай?
- Кто же так открывает двери? - негодует пришедший, сверкая серо-голубыми глазами, - жива хоть?
Я узнаю его. По грубой вязке свитера, по яркому аромату туалетной воды, по внушающим страх бицепсам. Стрижка-ежик и широкие плечи не дадут ошибиться. Эммет.
- Изза? - испуганно зовет Эдвард, появляясь рядом. Братья оба, хотят того или нет, отрезают мне все пути к отступлению. В проеме спальни Суровый, перед аркой коридора - Людоед. Путей обратно здесь больше нет.
Задохнувшись от всего и сразу, убедившись в тщетности всех своих попыток к бегству, сползаю по косяку двери на пол. Обхватываю себя руками, пряча обожженную кожу, опускаю голову к коленям. Плачу и стараюсь как можно сильнее, как можно крепче сжаться в комок.
Моей беззащитности могут позавидовать все злодеи мира. А два главных из них, все еще высокими тенями возвышаясь, имеют право забрать все, что им причитается. Все равно как.
- Порезалась или обожглась? - вопрошает Медвежонок, наклонившись ко мне, - убери же руки! Покажи!
- Изз, все в порядке, - присоединяется к брату Эдвард, - мы тебе поможем, я обещаю. Ничего не бойся.
Они оба, кажется, взволнованы. И оба передо мной. Только ни одного, ни второго я не хочу ни знать, ни видеть. Деметрий, ты обещал спасти меня! Где тебя носит?!
- Где болит? - Суровый осторожно гладит мое плечо, призывая хотя бы обратить на себя внимание, - девочка моя, покажи…
- Хочешь, чтобы у тебя слезла кожа? Изабелла, не будь дурой! - фыркает Эммет. Мне на удивление, от него тоже практически взрывной волной исходит желание что-нибудь сделать. И мне помочь.
Превосходно. Ну и пусть.
Сделав глубокий вдох, я откидываю голову назад. Убираю руки, закрываю, зажмурив, глаза.
Все равно от них не убежать.
Братья сразу активизируются. Старший опускает ворот моей ночнушки, вызвав по телу неприятную дрожь, а младший оценивает степень бедствия. Еще пару сантиметров, и увидят мою грудь. Оба.
День не может быть хуже.
Меня охватывает странное состояние. Я не могу дать ему точное описание и даже прочувствовать до конца не могу. В голове туман, перед глазами - сумерки. Мне уже не холодно, не жарко, не больно, не страшно… это защита мозга от потрясений. Этакий перерыв. Апатия, жуткая усталость. Отсутствие интереса и податливость всему, что решат предложить.
Последний раз такое было со мной после разрыва с Джаспером. Тогда, стоящей у забора и ожидающей Рональда, продрогшей в своем пальто на голое тело, у меня не хватало сил даже плакать.
Тогда-то я и согласилась подписать себе приговор… приняла предложение Серых Перчаток.
- Немного покраснело, не страшно, - уверяет меня Эдвард, будто бы сижу здесь и жду поставленного им диагноза, - ничего не будет, чай не такой горячий.
А потом опять гладит меня по плечу. Нежно-нежно, по тонкой ткани.
- Самоубийства не получилось, - мрачно, но все же без сокрытия облегченно, говорит Эммет. Самостоятельно, будто бы не желал все это время сорвать ее, возвращает ночнушку на прежнее место. Хмыкает.
- Ты устала, верно? - заботливо спрашивает Эдвард и его голос, почему-то, тысячей игл отзывается в моем сердце, - давай вернемся в постель. Сможешь встать?
- Пока она встанет, наступит утро, - возражает Медвежонок, мотнув головой. И меньше чем через секунду я оказываюсь там, какое место избирает для меня Каллен-младший. На его руках.
От неожиданности вздрагиваю и открываю глаза. Не верю, не понимаю, отказываюсь признавать.
Однако серебряно-голубые водопады, которые не замерзают, а достаточно ровно и спокойно текут, не оставляют места неверию. Эммет смотрит на меня со снисхождением и странным приободрением, которого я не в силах понять. Не злится, не кричит, не грозится выпустить из рук при удобной возможности - не делает ничего, что должен. Испугался за меня? Волновался? Но если нет, откуда тогда это в глазах, на лице? Печатью тронувший его страх даже мне заметен.
Наверное, все потому, что он принес этот злосчастный чай. Не иначе.
Обогнув нахмурившегося Эдварда, удивленного не меньше меня, Эммет следует прямиком к кровати. Наклоняется и опускает меня на простыни. По-моему, изумлен тем, что все это время не попыталась вырваться. В радужке затаилась странная теплота. Он будто не меня видит…
- Удобно? - своим грудным голосом спрашивает, все еще не становясь прямо.
Поджав губы, я с трудом киваю.
- Да…
- Вот и хорошо, - добродушно (добродушно?!) принимает ответ мужчина, оборачиваясь к брату.
Они что-то говорят друг другу. Что-то на русском, как могу судить, не исключено, что обмениваются мнением насчет меня.
Однако это уже неважно. Все уже неважно.
Накрыв ладонью мокрую часть ночнушки, глубоко вздыхаю, укутываясь в одеяло. Дрожу, но не плачу. Не могу.
Господи, Морфей, пожалуйста, дай мне поспать.
Все это просто выше моих сил.



К тому моменту, как Эдвард спускается по лестнице вниз, в столовую, у Эммета закипает чайник. Предупреждающе свистнув, он сообщает о своей готовности паром. Обогревает кухню.
Этот чайник, наверное, единственная вещь в доме Каллена-младшего, которую нельзя назвать современной. В соседстве с первоклассной автоматизированной техникой, значительно облегчившей уход за домом Голди, он смотрится по меньшей мере смешно и нелепо.
Но Эммет любит этот чайник. В свое время чай из него заваривал еще Карлайл - и как никогда напиток был вкусен, когда кто-то из маленьких Калленов болел.
- Ты вовремя, - удовлетворенно замечает Медвежонок, взяв в руки прихватку и сняв чайник с огня, - будешь зеленый?
- С лимоном, если позволишь, - устало добавляет Эдвард, подходя к отделяющей кухню от гостевой зоны стойке. Садится на высокий стул и расстегивает две пуговицы на своем свитере. Сбоку.
- Могу еще и с сахаром.
- Сахар будет лишним, спасибо.
Таким тоном брата Каллен-младший недоволен. Не облегчает ситуацию даже то, что он знает, в чем причина.
- Я не собирался ее ошпаривать, - виновато сообщает он, наполняя кипятком заварник, - просто она резко открыла дверь, а я не удержал…
Эдвард тихонько усмехается.
- Я ни в чем не собираюсь тебя обвинять. Ты не виноват.
- Теоретически…
- Практически, - отметает мужчина, оглянувшись на окно, метель за которым усилилась, - не говори глупостей.
Эммет заваривает чай в специальном прозрачном кувшинчике, привезенном когда-то давным-давно Мадлен. Тогда еще для России это было чудом. Сам же чай, китайский, из командировки привез он сам. Красиво раскрываясь в виде цветка, маленький травяной комочек наполняет теплую воду потрясающим вкусом и ароматом. Лучше не придумаешь.
- Она заснула? - интересуется Медвежонок, ставя и заварник, и чашки на стол перед братом. Они вместе наблюдают за раскрывающимся цветком.
- Да.
- Давно?
- Достаточно. Мне просто нужно было немного подумать в тишине…
Медленно расправляя сухие травинки, комочек чая высвобождает крохотный лепесток. Совсем маленький, но успокаивающе-белый. Хрупкий, нежный и восхитительный. А еще беззащитный и обреченный на гибель, если прямо сейчас слить горячую воду.
- Эммет, спасибо, что помог ей, - тихо произносит Эдвард, с признательностью взглянув на брата, - мне бы она не позволила отнести себя.
К собственному удивлению, Людоед ощущает румянец на щеках от этой фразы. Вспоминает запуганные, затравленные глаза Изабеллы, где помимо принятия неотвратимого и слез не осталось ничего, не упускает из виду ее лицо, ставшее от бледности прозрачным… не понимает, что происходит и почему, но он не злится. Ни за чай, ни за осколки, ни за все прежде сказанное.
Отец с детства учил его, что слабых нужно защищать. Возможно, в данном случае возымело эффект это. Или то, что уж очень похожа эта «пэристери» на Каролину.
- Она важна для тебя, - пожимает плечами Эммет, - я ведь обещал, что теперь принимаю все, чем ты занимаешься.
Уголок рта Эдварда приподнимается, но улыбка такая натужная и болезненная, что глаз совершенно не освещает. Каллен-младший теряется.
- Я сделал что-то не так, Δελφινάκι? - недоуменно спрашивает. - Что-то неправильное?
Знакомое с детство прозвище, то, как аккуратно и нежно Эммет его произносит, доверительная атмосфера сумеречной кухни и надолго запомнившиеся слова Иззы делают свое дело. Эдвард не удерживается.
- Я сделал не так, Эммет… я все испортил… - бормочет он. И вопреки всему самоконтролю, прозрачная соленая пелена неотвратимо затягивает глаза.
- Что испортил? - посерьезневший, нахмуренный Медвежонок вглядывается в его лицо, - Изабелле? Когда?
Эдвард скрепляет руки в замок, поморщившись. Слезы в опасной близости от кожи.
- Ее гувернантка, Розмари Робинс. Она написала мне о главных интересах и фобиях Иззы.
Каллен-младший удивленно изгибает бровь.
- У нее есть гувернантка?
- Это женщина с ней с детства. Фактически, она заменила ей мать, - Эдвард делает глубокий вдох, невидящим взглядом изучая заварник.
Через прозрачные стенки прекрасно видно, что лепесток уже не один, их несколько. Медленно раскручиваясь, они готовятся выпустить наружу свой главный, самый прекрасный бутон. Открывают душу.
- Она что, нашла вашу переписку?
Ответа брата Эммету не требуется. Все видно по аметистовым глазам.
- Знаешь, проигрывая все это сейчас в голове, я не могу понять, как такое могло случиться. Почему планшет привлек ее внимание? Почему я не убрал его от ее глаз? Каким образом не проснулся, когда было нужно?.. - срывающимся голосом перечисляет Эдвард, впиваясь руками в волосы. На кухне тепло, уютно, но по спине почему-то бегут мурашки. Роем.
- Не ты ли учил меня, что не нужно зацикливаться на уже случившемся? - пытается исправить ситуацию второй Каллен.
- Это случившееся перечеркивает все, что еще должно случиться, - не выдерживает Эдвард, запрокинув голову. Первая маленькая слезинка все-таки пробегает по гладковыбритой щеке.
- Эд… - недовольный Медвежонок хмурится, - да ладно тебе…
- Она требует развода. И уверена, что я желаю ей его дать!..
Эммет делает глубокий вдох, покачав головой. Берет в руки заварник и наливает зеленый чай в две кружки. Оранжево-желтую - себе, темно-зеленую - брату. Ставит перед ним, удобно повернув ручкой к пальцам.
- Ты ее не отпустишь, - уверенно произносит он, побуждая Эдварда сделать первый глоток, - вы оба это знаете.
- За это Изза меня и ненавидит.
- Ненавидит? Тебя? - Эмм фыркает. - Ты бы видел, с каким блеском в глазах она на тебя смотрела! Даже когда я извинялся перед ней в то воскресенье, думала далеко не о моих словах.
- Это тоже не лучший вариант, - Каллен-старший устало смотрит внутрь чашки, замечая отражение собственных глаз в терпком чае, - она не должна влюбиться.
- А ты не должен мучиться, - твердо заявляет Эммет, отпив еще немного горячего напитка, - в конце концов ты столько сделал для нее! Изабелла должна быть хотя бы благодарна.
- Она хотела покончить с собой этим утром, - без лишних эмоций, скорее обреченно, чем расстроено, сообщает Аметистовый. В себе уже просто удержать не может.
Медвежонок давится чаем.
- Чего-чего?..
- Черепком от вазы, поверишь ли? Я нашел его на постели, - горько усмехнувшись, Эдвард смаргивает вторую соленую капельку. Побежав вниз, она теряется на его свитере. Путается в шерстяном переплетении.
- Такая глупая? - не веря, зовет Эммет.
- Такая радикальная, - Эдвард пожимает плечами, - для нее нет ни оттенков, ни полутонов. Черное и белое, вот и все. Она ребенок.
Это отвратительное, странное, практически неведомое ему за последние полтора года чувство завладевает всем внутри. Что-то колющее, режущее, выедающее душу в нем затаилось - беспомощность и ярое желание изменить ситуацию. Сделать хоть что-нибудь, хоть как-нибудь действовать. Сидеть сложа руки - вот где пытка. Эдвард теперь знает…
Доверчивая Патриция стала самым простым и самым приятным его проектом. Без труда следуя правилам, срываясь лишь изредка, и то потому, что не могла удержаться от искушения, а не чтобы насолить, она выздоровела быстрее всех других «голубок». Теперь ее собственный фонд, учрежденный совместно с мужем - вторым и, как посмеивается, последним - тоже собирает деньги на лечение наркозависимых. Она стала Эдварду хорошим другом, и он знает, ровно как и сама девушка, что при случае могут друг на друга положиться. К тому же, Ориуса она встретила благодаря своему Алексайо.
- Дети такого не вытворяют, Эд, - тем временем протестует Каллен-младший, глотнув еще чая и задумавшись, - проверь ее в клинике. Может быть, ей нужен не план «метакиниси», а хороший психиатр и удобная палата? Тогда мы точно поможем твоей «пэристери».
Аметистовый злится.Слышит слова брата, проигрывает их в голове еще раз и ничего не может с собой поделать. Те искры, что теплятся внутри, разгораются истинным пламенем. Пожар!
Он и выливается в некоторое подобие истерики…
- То же самое мне говорят Рада с Антой! - выплевывает он, в сердцах толкнув кружку от себя. Не удержав равновесия, та, скрипнув о стойку, падает на ее графитную поверхность, заливая все вокруг чаем. Тем самым - горячим, ароматным, терпким. Вторым по счету из разлившихся за сегодня. - Эммет, я не понимаю, почему любой отчаявшийся человек для вас - психопат? Когда Иззе было три, ее мать убило молнией! У нее на глазах! У нее одной, Эммет! И никто должным образом, кроме попыток Розмари, не работал над этой проблемой! Ты видел ее кошмары?! Я видел! Она чуть не умерла от страха, когда за окном замигал фонарь! ПРОСТО ФОНАРЬ! Я на этих основаниях должен запереть ее в психушку? Развестись с ней? Что я должен, по-твоему, сделать?!..
Сидящий на своем стуле, как и прежде, Эммет забывает и о чае, и о недавнем происшествии, тем же чаем вызванном. Столь резкая и пронзительная тирада брата делает свое дело. Ошарашивает его.
- Эд…
- Я ее не брошу, - сам себе, мотнув головой, обещает Эдвард, сморгнув остаток слез, - я ее никуда не отпущу! Ни в какую палату!
Молчаливый Людоед, переваривающий его слова, сидит рядом. И тишина, повисшая вокруг, отнюдь не способствует успокоению или, что было бы лучше, принятию здравых решений. В ней летают догорающие искры испуга, рассеивается пепел недоумения, наполняясь непониманием и мраком, потухают огоньки. Мир погружается в темноту.
Медленно, будто сам того не желая, Каллен-старший возвращается на свой стул, тяжелым взглядом посматривая на перевернутую чашку. Ему стыдно.
В то же время прежде не слишком беспокоящее, практически не заметное покалывание между ребрами усиливается. В свитере становится жарко и тесно. Пепел - на губах.
- У тебя не найдется… - Эдвард морщится, заметив обескураженное и немного потерянное лицо брата, искренне пытавшегося ему помочь, - у тебя не найдется корвалола, Эммет?
Смерив Аметистового хмурым тревожным взглядом, Медвежонок с готовностью поднимается, отправляясь на кухню. Не говорит ни слова.
Слышен шорох открываемых деревянных дверок и то, как опускается на поверхность тумбочек пластиковая аптечка. Не изменяя себе, Эммет комплектует ее по высшему разряду.
Когда в доме ребенок, не видит иного выхода.
- Только таблетки, - возвращаясь с блестящей упаковкой и стаканом воды, он сам вкладывает белый кружок в ладонь брата, - одной хватит?
- Да. Спасибо.
На сей раз Эммет садится рядом с братом, похлопав его по плечу. Тяжело вздыхает, закатывая глаза.
- Эд, твое сердце нам всем еще очень нужно. Не доводи его до приема корвалола.
- С моим сердцем ничего не случится.
- Я очень на это надеюсь, - с самым серьезным видом соглашается Людоед, - в противном случае, обречены и наши с Карли.
Больше тишине, было наступавшей снова, Эдвард не дает занять утраченные позиции. Тихо выдохнув, лицом поворачивается к брату. Не дает последняя его фраза промолчать. Никогда.
- Извини меня, - раскаянно произносит мужчина, самостоятельно вытерев очередную слезинку, так не вовремя скатившуюся вниз, - Эммет, я просто в растерянности… я немного испуган и, наверное, поэтому так себя веду. Я ни в коем случае ни в чем тебя не обвиняю.
Расслаблено хмыкнув, Каллен-младший приобнимает Серые Перчатки за плечи, покачав головой.
- Неужели ты правда считаешь, что я стану на тебя обижаться, Эд?
- Я этого заслуживаю.
- Еще чего, - Эммет ерошит его темные медные волосы, ободряюще улыбнувшись.
Успокоенный, Эдвард снова смотрит на заварник. За его стенками уже расцвел тот самый цветок. Прекрасный, необыкновенный и чайный. Покачивая лепестками в воде, подрагивая бутоном от движений теплой жидкости, он вдохновляет. Красота всегда вдохновляет.
- Прости за чай, - только сейчас обратив внимание на медленно стекающую вниз воду с тумбочки, Эдвард виновато опускает глаза, - если ты покажешь, где у вас тряпки, я все уберу.
- А я потом принесу тебе еще одну таблетку, - добавляет Эммет, хохотнув, - нет уж. Голди уберет. Ей как раз нечем заняться.
- Каролина?..
- Каролина тоже спит. Сегодня, похоже, всемирный сонный день, Δελφινάκι.
При упоминании племянницы, не побоявшейся бежать через холодный, темный, густой лес только ради того, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, Эдварду становится горько. Сколько раз еще по его вине будут происходить все эти неправильные, опасные вещи? Ему определенно нужно попросить у малышки прощение. И у одной, и у второй… несомненно.
- Она так расстроилась, потому что я положил трубку? - грустно спрашивает он у брата.
- Думаю, да, - честно отвечает тот, - но она со мной не говорила. Выслушала - и убежала. Она ждет тебя.
- Если разбужу?..
- Не думаю, что это будет большой проблемой, - Эммет ободряюще кивает, соглашаясь, - а я могу последить за твоей «пэристери», пока она не натворила еще чего-нибудь.
Аметистовые глаза Эдварда загораются. Прежде погасшие, прежде едва живые, замученные, вдруг загораются! И Эммет не может не улыбнуться, зная, какой эффект смог на них произвести таким простым предложением.
- Я серьезно, - окончательно заверяет, добавляя драгоценным камням блеска, - как семья, мы обязаны помогать друг другу.
У Эдварда нет слов. Впервые в жизни.
- Эмм… спасибо…
Смущенно улыбнувшись, Медвежонок капельку краснеет. Уверенность брата в своей нужности, в той поддержке, что он всегда готов ему оказать, дорогого стоит. Особенно в свете последних событий. Эммету как никому известно одна из главных причин, не считая Анны, почему Эдвард столько времени отдает «голубкам».
- Не дрейфь, Эд, - произносит он, своей горячей ладонью пожав пока еще холодную руку Серых Перчаток, - мы с тобой с этим справимся. Со всем этим. И придумаем, как помочь твоей Изабелле. «Братство золотых цепей», помнишь?
Эдвард улыбается. Криво, некрасиво, но честно. Только для него.
- С присягой на верность и отвагу, - сквозь последние, пропадающие слезы, он вдохновленно кивает, - ну конечно же… я помню. И я верю, Эммет.



Детская встречает Эдварда тишиной.
Выполненная в розово-желтых тонах, с портретами любимых плюшевых игрушек племянницы по стенам, буквально излучает умиротворенность и оптимизм, которого взрослым порой так не хватает. В каждом миллиметре этой комнаты, в каждой ее пылинке - настроение Каролины. Улыбка, смех, веселье, радость - все смешалось. Единственным источником грусти, которую Эдвард ненавидит ничуть не меньше, чем отец девочки, является кресло у окна - потертое, довольно старое, в форме медведя-панды. Оно не вписывается в окружающую обстановку, собирает пыль и не слишком удобно для долгого сидения. Однако Карли до безумия любит этот несуразный предмет мебели, хранящий память о маме. Подаренное на пятый день рождения и, как известно обоим Калленам, купленное на вещевой распродаже как первое, что попалось на глаза, оно является олицетворением Мадлен для девочки. Близостью мамочки.
Когда она говорит по телефону с ней, она сидит на нем. Когда ей грустно и все, что может всколыхнуть в памяти недолгие мгновения рядом с матерью - парочка фото - просматривает их, откинувшись на твердую неудобную спинку.
Эдвард не может понять, за что Мадлен день ото дня наказывает дочь. Можно жить на расстоянии, но любить ребенка. Звонить хотя бы раз в неделю, слать подарки, напоминания… у Каролины есть все журналы с подиумами, на которых побывала мама. В интернете, на своем маленьком смартфоне, малышка отслеживает каждую ее фотосессию, каждый выход в свет. И так горько плачет, так сильно обижается, когда Эммет пытается запретить это или стереть фотосеты…
Из-за этого они ссорятся. И из-за этого Каролина порой отказывается выходить из комнаты даже в школу. Сидит на кресле, завернувшись в одеяло, и думает о маме - она ему признавалась.
Самое страшное в этой ситуации то, что если и есть у бывшей миссис Каллен какой-то интерес к своей дочери, пока она его не высказала. Балластом оттягивая сердце малышки, она продолжает болезненную канитель ежемесячных звонков и рождественских подарков. День рождения Каролины не помнит. Не хочет.
Тяжело вздохнув от несправедливости, что раз за разом испытывает маленькое ангельское создание, Эдвард ненавидит и себя тоже. Как человек, которому малышка верит всей душой, как человек, которого так сильно любит, вести себя должен осмотрительнее и поступать куда умнее. Неужели он бы не смог сказать ей те пару слов, которые смогли бы успокоить детское сердечко и предупредить побег из дома? Не нашел бы пары секунд?..
К списку мучителей Каролины стоит прибавить и его. Однозначно.
Переступив порог комнаты, мужчина без труда находит глазами племянницу. Этого сложно не сделать.
Черноволосая дюймовочка действительно спит. Закутавшись в одеяло своей постели, крепко прижав что-то к груди, недвижно лежит, размеренно вдыхая и вдыхая. Как раз копна иссиня-черных кудрей дает возможность разглядеть ее. Среди розового уж очень заметны.
Неслышно прикрыв за собой дверь, Эдвард тепло усмехается. Рядом с Каролиной, знает она о том или нет, у него ничего не болит и ничего не тревожит. Лучшее лекарство и самое потрясающее снотворное. До сих пор она была единственной женщиной на свете, с которой он спокойно спал, не мучаясь бессонницей. А так же она единственная, кому он улыбался по-настоящему. Не стеснялся этой улыбки.
Аметистовый направляется к кроватке девочки, обходя сброшенных на пол кукол, прежде сидящих на покрывалах, переступая плюшевого медведя, чье место традиционно было на прикроватной тумбе.
Стараясь не издавать лишнего шума, мужчина садится на постель. Благо не скрипящая, без хрустящих простыней, она не выдает его присутствие раньше времени. Не тревожит малышку.
С удовольствием сделав вдох цветочного воздуха, заполонившего детскую, Эдвард укладывается возле малышки, подобравшись к ней как можно ближе.
Приникает к завернутому в одеяло тельцу, голову устраивая над черненькой макушкой. Большая подушка позволяет это сделать.
Какая же маленькая… какая же хрупкая, светлая, нежная девочка. Ее кремовая кожа, переплетаясь с потрясающим оттенком волос, делают Каролину самым красивым ребенком на свете. Густые черные ресницы, маленький носик, розовые губки, что так ласково целуют…
Эдвард с самого рождения маленькой принцессы знал, за кого отдаст и душу, и сердце. Когда Эммет позвонил и сказал, что у него родилась дочь… что-то перевернулось в душе, что-то вспыхнуло. Он первым приехал, чтобы увидеть ее. Медленно отходящая от наркоза Мадлен бормотала что-то в левой части палаты, а он склонился над новорожденной в правом, возле то и дело всхлипывающего, но до одури счастливого Эммета. У малышки сразу были его глаза. Его глаза и его волосы. А черты лица мамины. Потрясающе красивые.
Рождение этой девочки спасло Эдварда от рокового шага. Эммет набирал номер его, а он смотрел на баночку снотворного. Эммет ожидал ответа, а он засыпал лекарство в рот. И только восклицание брата остановило Каллена-старшего от того, чтобы проглотить таблетки.
- У МЕНЯ РОДИЛАСЬ ДОЧЬ, ЭДВАРД!
…Самым страшным, что после такого Серые Перчатки мог сделать для родного человека, это испортить столь великолепный день. Уничтожить праздник, на долгие годы запаяв радость от появления в семье нового человека собственной смертью.
А потом уже было не до суицида… с первого взгляда в свою племянницу Эдвард влюбился. До конца жизни.
Улыбнувшись счастью того дня, не слишком далекого, но уже достаточно неблизкого, Аметистовый осторожно, не желая будить, целует девочку в макушку. В самые черные и самые волнистые кудри.
Однако Каролина, похоже, спит не так крепко.
Эдвард видит, как дрожат ресницы и как ладошки, прежде спрятавшиеся под одеялом, немного его откидывают. Между простынями и телом малышки обнаруживается фиолетовоглазый Эдди. Его-то она и обнимает, прижимая к себе как последнее, что осталось.
У мужчины щемит в груди. Благо, теперь от разлившегося там обожания, нежели боли.
- Поспи еще, - мягко советует он племяннице, легонько погладив ее по голове, - извини, мой малыш, я не хотел тебя разбудить.
Услышавшая родной голос, Карли не сразу верит ему и не понимает, что происходит. Нахмурившись, она изворачивается в дядиных объятьях, стремясь увидеть его лицо. Эдди крепко держит за лапку. Не дает ему упасть с края кровати.
Серо-голубые глаза останавливаются на его аметистах сразу же, как замечают их. Не моргая, с полупрозрачной пеленой внутри, смотрят прямо в душу. Ее веки красные, губки чуть припухли, а две высохшие слезные дорожки видна на щеках. Плакала…
- Дядя Эд?
Эдвард поднимает с покрывал маленькую ладошку, нежно ее целуя. Кивает.
- Привет, солнышко.
Затихшая, не до конца выпутавшаяся из сна Каролина супится, испуганно поджимая губы.
- Дядя Эд, прости меня! - выдает на одном дыхании все, что знает, будто опасаясь, что он сейчас куда-нибудь уйдет, - я буду хорошей, честно. Я буду слушать папу и Голди, я не стану упрямиться просто так, и я буду застилать за собой кровать. Если хочешь, я могу есть манку каждое утро, как ты! Только пожалуйста, пожалуйста, дядя Эд, не обижайся на меня!
Ее глаза блестят, губы дрожат, в уголках глаз опять слезы, а ладошки стискивают его свитер. Опасливо, но с огромным желанием. Не хотят отпускать.
Эдвард сострадательно улыбается, своими большими пальцами утерев соленые капельки с маленького лица девочки. Так нежно, что она специально поднимает голову, чтобы быть к ним ближе.
- Карли, я никогда на тебя не обижаюсь, - честно признается он, с грустью вспоминая ее обещание есть ненавистную кашу по утрам, - ты же мое золото, как я могу на тебя обижаться? Я больше всех тебя люблю!
Каролина недоверчиво всхлипывает, нерешительно пододвинувшись ближе. Выжидает реакции, глядя на дядю из-под черных ресниц.
В ответ Эдвард сам притягивает девочку к своей груди. Обнимает, прижимает и не стесняется целовать ее столько, сколько ей хочется. В поцелуях заключается целительная сила близости.
- Ты бросил трубку… я испугалась…
- Мне просто очень нужно было кое-что сделать, малыш, - сожалеюще объясняет Серые Перчатки, подоткнув края одеяла, чтобы девочка не замерзла.
- Я подумала, что если приду к тебе и попрошу прощения, ты не станешь злиться…
- Я не злюсь, Каролина! - убеждает ее Каллен, с нежностью взглянув на лапку Эдди, приникшего к спине своей хозяйки, - я никогда на тебя не злюсь, запомни.
- Папа злится… он сказал, когда я убежала, что больше не даст мне гулять на улице без Голди… - хныкает она. Жмется сильнее, не дает убежать. Если попробовать отстранить - упрется обеими ладошками, не позволит. Ни за что.
- Он очень сильно испугался, - оправдывает брата Эдвард, с плохо передаваемой любовью перебирая волосы своего ангелочка, - и я тоже. Карли, если с тобой что-нибудь случится, как же мы станем жить, м? Без золота? Без нашей девочки?
Юная гречанка, зажмурившись, качает головой. Без труда освободив руки из плена одеяла, не отпуская Эдди, обнимает мужчину за шею. Крепко-крепко.
- Я знаю дорогу… и я бы прибежала быстрее, чем ты успел бы испугаться, дядя Эд, просто я встретила… я встретила твоего друга, - всхлипы мешают ей говорить так быстро и так много, сколько хочется. Она словно бы торопится, оправдывается, извиняется и просит. Все сразу. А еще умудряется плакать. Прижавшись к его свитеру, так сильно обняв, плакать. Слишком горько для ребенка.
- Я знаю, - озабоченный напоминанием о том, что обе девочки оказались в лесу по его вине, Эдвард морщится, - и Изабелла очень благодарна тебе, что ты ей помогла. Она не знала дороги и заблудилась бы.
- А ты рад, что я показала ей дорогу? - вдруг нерешительно спрашивает малышка.
- Конечно же, - Эдвард не медлит с согласием, уверенно кивнув головой, - и поверь мне, никто не думает иначе.
- Папа говорил, она нехорошая. И чтобы я не говорила с ней, дядя Эд, - выпятив вперед нижнюю губку, сообщает девочка.
- Он говорил этому потому, что испугался, помнишь? Она хорошая, я обещаю тебе. Не волнуйся.
Каллен вспоминает все те слова, которыми сегодня Изза его одарила, все те фразы и выкрики, что произнесла. И как сбежала, и как нарисовала портрет с планшетом, и как плакала, когда он отказался развестись… и как вела себя после того, как обожглась. Смирилась, приняла свою участь, затравленно приникла к Эммету. И никакая боль, опасения или обиды, никакой испуг от того, что узнала что-то про фетиш, и про извращения, не заставит Эдварда повернуть обратно. Хватает опыта с Анной и Константой. После них он никому не позволит сдаться - даже в угоду и на благо самому себе.
Каролина запрокидывает голову, глядя на дядю с недоумением. Делает глубокий вдох и хмурится сильнее. Глаза заливает слезами как из прорвавшей плотины - не остановить.
Задумавшийся Эдвард не сразу улавливает причину ее огорчения.
- Ты болеешь? - севшим голосом, шмыгнув носом, зовет девочка.
- Почему, малыш? - нежно спрашивает он.
- От тебя пахнет лекарством, - приводит аргумент Карли, поджав губы, - как от Голди. Папа говорит, что Голди иногда болеет…
- Со мной все в полном порядке, солнышко, - заверяет Аметистовый, улыбнувшись ее заботе.
И эта улыбка, всколыхнувшая душу девочки, делает свое дело. Хоть немного, но расслабляет ее.
Оставив Эдди на простынях и усевшись на них, она нежно гладит мужчину по обоим щекам, а потом и по шее. По бледной и не слишком бледной коже, по начавшей проклевываться щетине, не обходя ее. Наклоняется и даже целует дядю в лоб, ободряюще улыбнувшись в ответ.
Ее обожание, ее ласка - лучшая для него награда. Они оба это знают.
- Я люблю тебя, - первым произносит Эдвард, наслаждаясь прикосновениями маленьких пальчиков, - больше всех на свете, Каролина. Сильно-сильно. И я никогда, поверь мне, от тебя не отвернусь. Чтобы ни случилось.
Растроганная, малышка быстро-быстро кивает головой, сворачиваясь клубком у него под боком. Дает ему притронуться к единорожке, чтобы без труда уловить взаимность сказанного.
- Я тоже, Дядя Эд, - шепчет, уткнувшись лицом в теплую грудь, - я тоже, сильно-сильно… тебя и папу, вас с папой… очень-очень!
Счастливо улыбнувшись, Эдвард накрывает спинку племянницы рукой, устраивая ее рядом с собой. Нежно гладит.
- Вот видишь, значит, нет повода плакать, правда?
- Ага…
Она самостоятельно, не жалея сил, быстро утирает все свои слезы. Подавляет всхлипы и улыбается. Он чувствует эту улыбку своим сердцем.
- Чуть-чуть поваляемся и пойдем пить чай, - заговорщицки обещает Эдвард, удобно устроив Эдди между ними, - папа заварил нам с тобой зеленый. С цветочками.
Девочка не протестует. Ей незачем.
- Как скажешь, Эдди, - ухмыляется она, хитро блеснув глазами. Наконец-то в них счастье.
Такое, как и должно быть.



POV Bella
…Этой ночью я просыпаюсь не одна. В незнакомой постели, на незнакомых подушках, под одеялом, насквозь пропахших каким-то жутким отбеливателем, но все же не одна. Мою спину греет вполне человеческое тепло, а талию придерживает широкая мужская ладонь. Ее длинные пальцы, а так же то, что вокруг витает запах мяты, дает мне предположить, кто рядом.
И предположения оказываются верными, когда немного поворачиваю голову, натыкаясь на лицо Эдварда.
Он спит достаточно близко ко мне, рядом. Его лицо расслабленно, веки не подрагивают, дыхание размеренно и спокойно. Извечный за сегодня синий свитер сменила светлая рубашка, пуговицы которой расстегнуты чуть больше допустимого сверху, но брюки те же. В пижаму он не переодевался. В пижаму он решил переодеть исключительно меня.
Я лежу, смотрю на Каллена, и не слишком понимаю, что теперь должна делать. Спать больше не хочу, порез на лбу саднит, а голова ноет. Не слишком сильно, терпимо, но уж точно не приятно. Наверное, я действительно хорошо приложилась к этой пихте…
Только интереснее всего другое - то, что у меня не получится обвинить Эдварда в том, что распускает руки и притягивает меня к себе. Простыни примяты с правой стороны, той, где сплю я, а с левой идеально ровные. Получается, что я сама, а не с его помощью, втихомолку перебралась под теплый бок Сурового. И там же, судя по всему, решила остаться. До пробуждения.
Удивительно и то, что преграда в виде одеяла, пролегшая между нами, убрана была так же мной. Именно ее я сейчас сжимаю пальцами, изучая обстановку.
Разумеется, такое положение дел далеко не лучший вариант и явно не предмет моих мечтаний. Здесь тепло и уютно, я согласна, здесь не так страшно… но сам факт, кто дает этот уют и безопасность, искореняет все их позитивное влияние. Я не хочу оставаться рядом с Эдвардом. И уж точно в его кровати. Я выспалась.
Преподанный мне сегодня урок, дополненный практической демонстрацией с помощью Эммета и его, будь он неладен, чая, сделал свое дело. Я знаю, что я не уйду. Не уйду из дома, не уеду из России, не спрячусь в Америке. Глупо было полагать, что удастся вырваться. Развода не будет, а значит, рано или поздно, Эдвард вернет меня себе. И то ли я становлюсь слишком мягкотелой, то ли на борьбу уже просто не осталось сил, сопротивляться не вижу смысла. Целеево так Целеево. Я останусь в их поселке. Со временем они все равно сами меня вышвырнут, а пока подержу дистанцию. Дистанция, говорят, побуждает к решительным действиям. Особенно мужчин.
Я отстраняюсь от Каллена, следя за тем, чтобы не проснулся. Осторожно и быстро, как полагается, отодвигаюсь на другой край постели по тем же скользким простыням, по которым пододвинулась так близко. Вместо себя в его руках оставляю скомканное одеяло. И он, кажется, все так же держа руку на бывшем месте моей талии, верит, что ничего не изменилось. Ни одна мышца на лице не вздрагивает, а пальцы лишь чуточку крепче стискивают ткань.
Плохо, мистер Суровый. Вы так проспите всю свою жизнь.
Глубоко вздохнув, я неслышно поднимаюсь с кровати. Выпрямляюсь, легонько потянувшись и делаю первый шаг. В отличие от тех, чей побег обычно не удается из-за всякого рода промедлений, не оглядываюсь на Эдварда. С умиротворенным выражением лица, не хуже чем у него, подхожу к двери.
Открываю. Исчезаю. Прикрываю.
В коридоре темно. Ни одной лампочки не горит, ни один светильник не мелькает, северного сияния, по всем законам ледяных краев должное быть в этой стране, не видно. Я погружаюсь в беспросветную мглу.
Прислоняюсь к стене, не имея ни малейшего представления, что буду делать дальше. Начавшаяся еще днем, апатия не отпускает. Она теперь мой лучший друг.
Как же я скучаю по тем временам, когда, чтобы заглушить боль, обиду или разочарование, хватало пары стопок виски или водки. Когда я, ничем и не кем не сдерживаемая, незамужняя, могла часами стоять возле стойки, наслаждаясь изысканным баром. Или танцевать. Всю ночь напролет, не останавливаясь. А в руке держать мешочек с «П.А.», открываемый по первому запросу. Поднеся на пальцах белую пыль к носу, вдыхала бы и забывалась. Растворялась в дурмане. А Джаспер бы меня имел. На полу, на столе, у стены - где, черт побери, ему хотелось. То непередаваемое состоянии эйфории, та бесконечная свобода - вот чего мне не хватает.
Звучит отвратительно? Еще бы! Но я же и есть отвратительна! Вся, целиком, со своими мечтами, со своими мыслями, с поведением - та еще тварь. И Джас, и Рональд, и даже медведеподобный Эммет - все они были правы. Пора бы уже признать.
К тому же, я честно попробовала быть хорошей, правильной девочкой. Мне нравился Эдвард и хотелось соответствовать ему, чувствовать одобрение, видеть улыбку. Этого можно было добиться, исполняя правила, вот я и исполняла. Я менялась для него… а он для меняться не желает, не должен - мы так не договаривались. Вот и хорошо. Каждый при своем - это тоже победа. Какая-никакая, все же.
А сейчас я больше не хочу притворств. Хочу домой. Хоть куда-нибудь, хоть в какой-нибудь дом. Я больше не боюсь разочаровывать…
Идея приходит спонтанно. Выловленная из уймы всего, что память выскребла на поверхность, обретает плоть.
Разумеется, наркотика я в доме Каллена-младшего не найду. Он не святоша, но не наркоман. А жаль.
Разумеется, барной стойки мне не светит, ровно как и секса на ней, потому что ни бармена, ни стойки. Да и настрой не совсем тот - вряд ли я смогу оправдать чьи-то ожидания. После того, как имеют женщин в депрессии, мужчины и начинают сравнивать их с бревном…
Другое дело, что можно поискать содержимое барной стойки. Я видела, как пил Эммет в клубе. И как курил. Он не придерживается здорового образа жизни, в этом он антонимичен своему брату. Мне на счастье.
Если повезет, джек-потом выпадет не только водка (или что они там пьют, суровые русские люди) но и какая-нибудь никотиновая палочка. Мне кажется, сейчас я смогу скурить даже сигару.
Подобные мысли вдохновляют. Заручившись их поддержкой и даже не оглянувшись на закрытую дверь отведенной нам с Аметистовым спальни, я иду вперед. Если не ошибаюсь, этот поселок элитный и закрытый, а значит, дома построены в одно время. И планировка их, как бы ни желали того хозяева, все-таки синонимична.
Это второй этаж, значит, повернуть надо вправо и налево, чтобы выйти к лестнице. Так и делаю.
К приятному удивлению, деревянное сооружение тут как тут. Через широкие двери, выводит к нижнему этажу. Этим и пользуюсь.
Что столовая, что кухня у мистера Каллена-младшего определенно больше. Либо он любит хорошо поесть, либо принимает гостей каждое воскресенье. На стенах нет картин, одни лишь подобия каких-то модернистских гравюр, но это не особенно важно для меня. С плохо сравнимой важностью проходя мимо очередной двери, скупо улыбаюсь сама себе.
Цель близко.
Мои привыкшие к темноте глаза не нуждаются в дополнительном свете - к тому же, окна здесь без штор, что позволяет увидеть фонари у забора. От них светло.
Мало уютного, конечно, в соседстве с широкими длинными стеклами, но ради спиртного можно потерпеть. В голове я держу самую лучшую и самую нужную фразу Эдварда, сказанное за все время, пока мы были вместе: «В России зимой не бывает гроз, Изза». Пусть будет так. Я поверю.
Ну, вот и шкафчики. Превеликое множество.
Хмыкнув, я руководствуюсь типично мужской логикой Джаспера и, отчасти, Рональда. Правда, тем алкоголем что стоял на кухне, он позволял только лишь дезинфицировать столовые приборы. У него был пунктик на чистоте. У него вообще было - да и есть - много пунктиков. А мистер Хейл часто проникался вдохновением после захода солнца. И чтобы долго не блуждать в темноте, всегда клал бутылку в одно место.
Итак, третий шкаф слева, поближе к стене и подальше от плиты. Идеально, если на небольшом расстоянии от холодильника и близко к пожарному извещателю. На верхней полке, чтобы достать могли избранные и не был так сильно заметен.
«Хороший алкоголь всегда хранится исключительно в баре, - наставлял меня Деметрий, - запомни, Мортиша Адамс».
Не знаю, хороший ли стоит здесь, возле самого потолка, но мне определенно сгодится. Бутылка длинная, прозрачная, с четкой надписью и маркированной крышкой. Думаю, это не отбеливатель.
Я не спеша возвращаюсь в столовую. Я беру удобный и широкий стул, кое-как дотаскивая его до кухни. Ударяясь о деревянную плитку, ножки взвизгивают, но это как раз то, что волнует меньше всего. Пока они сбегутся, я уже осушу бутылку. И, возможно, даже не одну.
Становлюсь на мягкое сидение, придерживаясь за спинку. Осторожно поднимаюсь, контролируя, держу равновесие или нет. И лишь затем, убедившись, что все в порядке, тянусь за алкоголем. Обхватываю бутылку пальцами, забираю с полки и удовлетворяюсь тяжестью, означающей, что объем внутри не меньше половины.
Получилось!..
- Вау! - саркастическое восклицание, произнесенное негромким низким голосом, звучит на мгновенье раньше, чем надо мной вспыхивает свет. Спасаясь тем, что держусь за спинку, сохраняю прежнее положение тела. Умудряюсь даже не уронить спиртное.
С ухмылкой похлопывая в ладоши, Эммет, чей дневной костюм также сменился ночным, проходит в кухню. На нем хлопковые серые штаны и темно-бордовый халат, под которым ничего нет. Как в граф старых фильмах… только тапочек на ногах нет.
Немного неровно вздернув голову, я демонстративно отворачиваюсь от мужчины, заинтересовавшись фонарем в окне.
- Изабелла, тебе мало незапланированных падений? Ты теперь падаешь и по плану? - он многозначительно кивает на свой стул и мою неудобную позу, принятую, пока тянулась за бутылкой.
- Пожелай мне упасть так, чтобы не собрали, - мрачным тоном советую ему, погладив пальцем закрученную крышку, - ты ведь только этого и ждешь.
- Твоей смерти? Лебединая, ты себя явно переоцениваешь.
Мое раздражение набирает обороты. Он портит мне момент свободы. Он сейчас еще чего доброго и брата разбудит. А тот отберет у меня алкоголь. И утащит за собой, в спальню. Запрет там.
- Лекция закончена? Я могу спокойно выпить? - нервно интересуюсь.
Пораженно хохотнув моей наглости, Каллен подходит ближе.
- Я опущу эту бутылку тебе на голову. Не стоит! - предупреждаю.
- Она слишком ценна для тебя, чтобы так поступить, - сообщает прописную истину мужчина, пожав своими широкими, необъятными плечами. По-прежнему внушительный, серьезный, опасный. Где-то в глубине души я его боюсь. Но сейчас глубина эта слишком далеко забралась. На поверхности не осталось ничего, кроме глупых животных желаний. Одно из них как раз и собираюсь выполнить прямо сейчас.
- Я выпью быстрее, чем ты отберешь. Я пила водку на скорость.
- По тебе видно, - Эммет снисходительно кивает, - но пока будешь рассуждаешь, я уже окажусь рядом.
- Как бы не так! - высокомерно заявляю я. Хватаю крышку пальцами, что есть мочи крутя ее в нужную сторону. Очень хочу успеть. Надеюсь на это.
Однако закрыта бутылка на славу, у меня банально не хватает сил. Пальцы дрожат, усилия напрасны, а стекло холодное. Я едва не режусь этой гладкой круглой поверхностью.
А потому, когда Эммет оказывается так близко, чтобы быть в состоянии забрать у меня мою прелесть, ничего не могу сделать. Медвежьи пальцы как стальные. Они без труда разжимают мои и даже внимания не обращают, что что есть силы царапаюсь, брыкаюсь и отталкиваю его.
- Спустись с небес на землю, Изза, - призывает Людоед, самостоятельно, все так же не желая слышать отказов, вынуждая меня слезть со стула. Обхватывает за талию и одной рукой и без особого труда, как куклу, ставит на пол. Пальцы на ногах вздрагивают от резкого контакта с холодной плиткой.
- Это что, единственный образец? - негодующе шиплю я, сжав руки в кулаки.
- Это хороший ром. Не пристало дамам пить такое, - тоном знатока объясняет мне Людоед, - твой удел шампанское и кола.
- Я ненавижу ни то, ни другое!
- Значит, ты не дама, - делает вывод он, - и прекрати скакать вокруг меня.
Держит бутылку выше моего роста, возле своего плеча, вынуждая хотя бы попытаться подпрыгнуть до нее. Крепко - не вырвешь. И твердо на меня смотрит. Отрезвляюще.
- Я оплачу тебе этот ром, Каллен. Дай сделать хоть глоток!
- Чтобы потом попить крови у Эдварда? О нет, Изза, ты уже достаточно натворила, - он явно потешается надо мной, не иначе. Ведет себя так отвратительно, так насмешливо. Истязает.
К тому же от Эммета, не глядя на то, что времени сейчас три ночи, пахнет каким-то парфюмом. Что-то яркое, вроде апельсин… очень похоже. Но этот запах не единственный. К нему примешивается еще и сигаретный, более яркий. Он недавно курил.
Я останавливаюсь. Не прыгаю больше.
- А курить дамам позволено? - интересуюсь, припоминая всех тех актрис прошлого, не представляющих свой день без сигареты.
Мужчина хитро улыбается.
- Не мытьем, так катаньем, Изабелла?
Ему смешно, а мне нет. В этом и есть наше главное различие.
- Дать мне прикурить. Один раз.
Моей смелостью, похоже, Эммет впечатлен достаточно. А дерзостью - уж точно. Но все равно непреклонен:
- Это вредно, девочка. Ты знаешь.
- Ты знаешь! - восклицаю я, негодующе топнув ногой, - тебе ли учить меня здоровой жизни? Пожалуйста, прекрати этот спектакль!
Мужчина наблюдает за мной с интересом, как за диковинной зверушкой. Ничуть не задет, ни капли не обижается, абсолютно спокоен. В решении не сомневается.
- Я не «пэристери», Изз. И правила мне не продиктованы. Так что извини.
И с этими словами убирает бутылку на холодильник - без труда дотягивается до него. Ставит подальше, чтобы не достала даже случайно, при прыжке. Отталкивает от края и до неприличия доволен собой - улыбается.
Эта его самоуверенность, гордыня, честолюбие - добивают меня. Из ушей скоро повалит пар, лицо красное, пальцы дрожат. Я иду на поводу у эмоций, сдавшись собственным желаниям - снова. И почему-то не жалею.
Привстав на цыпочки я, послав подальше мысли о бутылке, хватаю халат мистера Каллена, притягивая его к себе. Выгнувшись, в своей ночнушке с чайным пятном, приникаю телом к его брюкам, торсу, рукам - что больше нуждается в этом.
Горячий. Сильный. Беспомощный…
Хохотнув и добившись эффекта внезапности и полной заторможенности вследствие этого, прибегаю к тяжелой артиллерии - целую его. Как надо, как умею, как люблю - взасос. Без лишней нежности и робости, которую обычно приписывают такому моменту - первому поцелую. Единственное, что происходит - я не даю воспротивиться. Даже если пожелает.
Эммет обескуражен - иначе не сказать. Он не отвечает мне, он все так же недвижно стоит, но глаза распахнуты, а губы мягко приоткрыты. В углах глаз затаилось желание. Его-то я добивалась.
Здесь, на гребаной темной кухне то шевеление, что ощущаю в штанах мужчины, не воспринимается неправильно или некрасиво. Наоборот - оно уместно. Я так соскучилась по такой реакции на свое тело. Она бесценна.
Но не все коту масленица - это было бы слишком просто. Соблазнительно улыбнувшись, я отстраняюсь, подавшись назад. Делаю от Эммета всего шаг в сторону холодильника, а его руки уже вздрагивают, лелея желание вернуть меня обратно. Это рефлекс. Это осталось от животных.
- Я не «голубка», Медвежонок, - ласково признаюсь ему, подмигнув, - я могу быть и Жар-птицей. Для тебя, например. Одно желание за другое. И все честно.
Опешивший, он не находит, что мне ответить.
И, дабы закрепить результат, я все же делаю то, о чем не решается попросить, но чего, судя по сжавшимся пальцам, явно хочет. Возвращаюсь. Целую сильнее, крепче. Разве что, длится это меньше… хорошего понемногу.
Его губы не такие мягкие, как у Эдварда. Они не вынуждают меня принимать свою форму, скорее следуют за моей. Почему-то мне кажется, что их обладатель этому совсем не противится. Наоборот.
- Ну так что? - спрашиваю, заглянув в подернувшиеся огоньком серо-голубые глаза, - ты мне поможешь? Чуть-чуть. А я помогу тебе, - и недвусмысленно, ничуть не боясь испугать, легонечко касаюсь пальцами его талии. В самой опасной близости от готового к делу члена.
По всему видно, что решение дается Эммету нелегко. Он напрягается, его глаза суживаются, губы поджаты. Я знаю, каково это - идти против правил, на поводу у желаний. Сложно, разумеется. Порой еще и больно, что доказано личным опытом. Но все же возможно. Была бы необходимость.
- Хороший выбор, - приняв его молчание за положительный ответ, я все-таки задеваю краем пальца то, что его тревожит, - ты не останешься разочарован…
Мужчина суровеет. Черты его лица стягиваются каменными глыбами.
Без должной нежности отбросив мою руку, он злорадно ухмыляется.
- Никакого выбора, Изабелла. Ты сейчас же вернешься в свою спальню. И до утра я тебя здесь не увижу.
Я часто моргаю, не веря в то, что слышу. Но разве я не показала ему?.. Разве не почувствовал?.. Не захотел?..
Господи, неужели я не стою уже и бутылки рома? Одной маленькой, тоненькой сигареты не стою? Даже человек, так страстно желающий меня в баре Вегаса, послал идею к черту. Не воспользовался. Не принял…
На моих глазах закипают слезы. Неприятные, болезненные, противные слезы. Горячие и едкие. Они жгут веки.
- Ты подонок… - плохо слушающимися губами обвиняю я.
- Спасибо за характеристику, - Эммет отстраняется от меня, самодовольно взглянув на бутылку. Одной рукой, не чувствуя тяжести, берет стул. Несет в столовую, на прежнее место. - Иди спать.
Ничем не выдав того, что чувствую, чинно киваю головой. Старательно делая вид, что сама решила удалиться, покидаю кухню. Не оглядываюсь ни на Людоеда, ни на тумбочку, ни на шкафчики, где прежде был алкоголь. Оставляю за спиной и бредовую идею, и помешательство, заставившее поцеловать этого человека. Он ничуть не лучше тех, с кем я была. Он такая же дрянь.
За потоком нелестных выражений, которые шепчу, поднимаясь по лестнице, скрываю свои слезы. Они не катятся по щекам вплоть до того момента, как переступаю порог отведенной хозяином комнаты. Той, из которой бежала. Зачем-то бежала. Очень глупо.
Эдвард спит. Так же ровно дышит, так же недвижим, так же обнимает одеяло.
Опасаясь, что тишина меня выдаст, укладываюсь на кровать с другой стороны и вжимаюсь лицом в подушку. Плачу тихо-тихо, абсолютно точно не слышно. Капельку подрагивает спина и время от времени прерывистые вздохи, напоминающие шорох простыней, проскальзывают в пространстве, но очень надеюсь, что это временно. Когда-нибудь соленая влага высохнет. Я прекращу так задыхаться.
Вспоминается Роз. Роз, и то, как она успокаивала меня в детстве, добродушно улыбаясь и присаживаясь рядом. Спрашивала, что случилось. Не получала ответа и улыбалась нежнее. Клала одну ладонь мне на волосы, вторую на спину. Придвигала к себе, прикрыв дрожащие плечи покрывалом. И уже тогда, дожидаясь моей более-менее связной речи и поглаживая по волосам, готова была обсудить проблему. Как правило, я сдавалась через пятнадцать минут. А ей хватало пяти, чтобы уверить меня, что все переживаемо и жизнь хорошая штука, которая каждый день может становиться лучше. Все зависит от меня.
…Моя Розмари. Господи, как же я скучаю… она не моя уже-то толком, и я не должна скучать, раз женщина сотворила такое предательство, но понимание одно дело, а чувства - совсем другое. И у них не отнять той правды, единственную из которых считают верной.
Жаль лишь, что даже это не поможет. Я не смогу ее простить. Я бы и хотела, я бы и должна, наверное… но каждый раз, когда буду смотреть в глаза, буду видеть то письмо. Подробное, ясное, превосходно выверенное. Худшую из пыток. Доверия не будет. А с доверием не будет больше и любви. Я не признаюсь ей, я не скажу больше в трубку три заветных слова. Да и не «Белла» я больше. Моя участь оставаться под тем именем, что избрал отец - Изабелла. Никак иначе.
Погрузившись в собственные мысли, запутавшись в них, как в густом тумане, я не сразу ощущаю шевеление позади себя. Такое же плохо слышное, как и мои всхлипы. Но все же явное, все же присутствующее. И, словно бы в подтверждение этому, те пальцы, из-под которых сбежала, оказываются на плече.
- Изз? - встревоженно зовет Эдвард. Черт, неужели он проснулся?
Я хочу мотнуть головой. Просто мотнуть - послать его к черту. Но стоит губам оторваться от недр подушки, как они непозволительно слабеют и выпускают наружу стон. Резкий, быстрый, неотвратимый. Череда всхлипов, будто бы только и ждет своего времени, набрасывается вражеским племенем. Раздирает грудь на части.
- Изза, что такое? - заволновавшийся Каллен ощутимее касается моей кожи, поглаживая ее, - из-за чего ты плачешь?
Если бы меня хватило на четкий ответ, я бы сказала ему, почему. Знакомым лексиконом, колющим и ядовитым - тем, что сжигает все мосты. Каким-нибудь словом из тех, что закидывала этим днем. Хватило бы даже прозвища Суровый… однако язык не поворачивается. Не достает сил.
Молчание для него серьезный показатель. Я не успеваю набрать достаточно воздуха, чтобы ровно вздохнуть, а уже рядом. Слишком, я бы сказала.
- Кошмар приснился? - сострадательно зовет Серые Перчатки и его теплые, мягкие руки уже как нужно обнимают мои плечи. Притягивают ближе к себе, а я упираюсь. - Это просто сон, Изз, ничего больше. Все хорошо. Ты в полной безопасности.
Эти уверения я уже слышала. Этим уверениям я уже верила. Эти уверения я принимала за свои собственные, вспоминая о них даже в самых страшных кошмарах. Только вот толку мало от них. Особенно сейчас.
Выгнувшись, я запрокидываю голову, тщетно стараясь унять слезы. Я не должна при нем. Я не стану, я не буду. Не хочу. Не хочу, чтобы он видел. Ему это не нужно.
Для Эдварда же все мое подобное поведение не оставляет никаких тайн. Он уверяется в своей гипотезе. Оставляет увещевания в покое.
- Иди сюда, - решительно шепчет, мягко вынуждая меня прижаться к себе. Приподнимает на локте, позволяя улечься возле его шеи, но на подушки, и как следует обнять руками, если захочу. Лицом к себе.
Та самая поза - почувствовать каждой клеточкой. Высшая степень доверия, какую может оказать человек.
- Вот так, моя хорошая. Тише.
Хорошая. Его хорошая, ну конечно. А он просто предатель. Мой предатель.
- Н-не надо!.. - верно, не надо. Потом будет больно. Потом долго не отпустит. А так хоть шанс есть. Может, переживу…
- Я ничего не сделаю, - обещает Каллен, пригладив мои волосы, - не бойся. Бояться абсолютно нечего.
Приобнимает меня свободной рукой, подтягивая повыше одеяло. Прячет в нем, кутает. Не собирается использовать обидные слова или оскорбления. Не отталкивает меня, не встает и не уходит. Остается. Несмотря на все сказанное остается. Неужели действительно так хороша игра?.. Или в его святости я сомневаюсь напрасно?
- Я потом расплачусь, да? Ты потом заставишь меня расплатиться? - срывающимся шепотом выпытываю я.
Он немного теряется, не совсем понимая, о чем я.
- Никакой расплаты, Изз, - заверяет, покачав головой. Выражение лица тревожно-озабоченное, в глазах волнение, на лбу морщинки. Слева, как всегда. И ни намека на улыбку, на злорадство… не намека ни на что плохое. Ему не все равно.
- Но ты же Суровый… ты же должен…
Аметисты грустнеют, взгляд наполняется незнакомыми, явно не счастливыми искорками. Однако вида Эдвард не подает.
Поднимает с простыней руку и осторожно, почти трепетно, стирает соленые дорожки у меня на щеках.
- Не думай об этом, - ободряюще предлагает.
Я никогда не признаю этого вслух, но больше всего на свете хочу сейчас, чтобы не убирал пальцы. Мне легче дышать, когда они рядом. Его нежность для меня лучше, чем лекарство. Забывается коварство Эммета и его усмешки, забывается даже утренняя ситуация с чаем. Пусть ненадолго, пусть на пару секунд, но мне хватает. Достаточно.
- Утром я не смогу… я не забуду, Эдвард… - сожалеюще, горестно бормочу ему, понимая, что этими словами сама перечеркиваю всю его снисходительность и свою непробиваемость на чувства, - у меня не хватит мужества тебя простить…
Аметистовый понимающе кивает, но к моему изумлению, руку убирать с лица даже не думает. Все так же гладит по коже.
- То, что должно быть утром, будет утром, - вкрадчиво произносит, неглубоко вздохнув, - сейчас просто постарайся успокоиться. Ни о чем не думай, не волнуйся. Если тебя тревожит что-то, ты можешь мне рассказать. Вместе точно не будет страшно.
- Это несправедливо к тебе… неправильно… - хнычу я. Как в последнее, что у меня осталось, с глазами, заполнившимися слезной пеленой, смотрю на всего лишь вчера столь дорогое лицо.
И о чудо - уголок губ, левый, примеченный мной - приподнимается вверх. В точности как раньше, будто бы ничего не было. С теплотой, с искренностью. Без лишних ужимок.
Он мне… он мне улыбается!
Слезы текут сильнее, дыхание ни к черту. Все мои колкие слова, все обвинения, вся спесь, ярость, испуг, вера в предательство, поход за спиртным, туманный поцелуй Эммета, напоминания о дереве, черепке, готовых быть вспоротыми венах - все перемешивается, переплетается, накрывает подавляющей волной.
Я не удерживаюсь на плаву. Я не в состоянии.
Господи, этот мужчина принимает меня. Он после всего, после жесткости в свою сторону, принимает меня. Соглашается, не отвергает, защищает… он со мной! Держит данную при кольцах клятву: «и в горе, и в радости». Без неправильных трактовок.
- Эдвард, - всхлипываю я, одним резким и слаженным движением, которого и сама не ожидаю, поворачиваясь на бок. Хватаюсь за его рубашку, прижимаюсь к груди так сильно, как только могу. И плачу.
Плачу. Плачу. Плачу.
Он понимает мое состояние. Не разочаровав, накрывает одеялом до самой шеи, крепко обнимает обоими руками, подбородком, как люблю, накрывает макушку. Прячет.
- Все это неважно, - заверяет, поцеловав волосы, - что бы ты ни думала, Изза, во что бы ни верила, что бы тебе ни снилось, запомни, я всегда тебе помогу. Независимо от того, как ты ко мне относишься.
Он честен, я не сомневаюсь. В такие минуты просто нельзя сомневаться.
- Поэтому они называют тебя извращенцем, да? Из-за жертвенности…
Сначала говорю, а потом думаю, что сказала. Нахожу слово, цепляющее Эдварда и поспешно, надеясь, что еще не поздно, пытаюсь загладить свою вину.
- Я не об этом… я не хотела… я не это имела в виду…
Утешающе похлопав мою спину, Каллен показывает, что не обижается. Сегодня - нет.
- Я просто хочу тебе помочь, - объясняет, не делая из этого ни тайны, ни представления.
Я не могу удержаться. Должна ли, хочу ли, необходимо ли - не могу. Я слишком многое не могу этой ночью.
- Ты уже помогаешь… - поближе приникаю к нему, устраивая лицо возле самой шеи. Его кожа пахнет клубникой, возвращая воспоминание об этом аромате, и это выводит мои слезы на новый уровень. Как никогда начинаю верить, что конца им не будет.
- Спасибо, Изз, - с легкой улыбкой благодарит Эдвард. Ловлю себя на мысли, слушая его, что за все это время не разу не исправила на «Изабеллу». И как же, черт подери, этому рада! Не хочу знать о существовании того, полного имени.
Мы оба замолкаем. Вернее, не говорим. Я так и продолжаю реветь, а Эдвард продолжает с исполинской выдержкой терпеть это, утешая меня. Он жертвует сном, временем, вниманием и вообще - собой. Я не могу ни понять этого, ни принять. Хотя безумно хочется.
- Если бы можно было отмотать назад… если бы только ты не сделал этого… если бы Розмари не стала… о господи, как же мне теперь с этим жить, Эдвард? - эта фраза, наверное, край откровений, на которые меня хватает. Больше не будет, больнее не станет. Именно в ней, захлебываясь своим отчаяньем и горем, я высказываю самую сокровенную мысль. Задаю прямым вопросом.
Каллен же, прежде чем ответить, целует меня в лоб. Невесомо, аккуратно, но слишком нежно, чтобы это проигнорировать. Слишком ободряюще.
- Мы об этом подумаем, хорошо? У нас много времени. Нам некуда спешить.
- Но я… я не знаю, есть ли оно у меня… - всхлипываю, покачав головой. Щеки горят, слезы сушат горло, а глаза пекут. Но это лишь малые неудобства по сравнению с тем, что творится возле сердца. Мне сшивают и кромсают его с одинаковой частотой.
- Есть, - твердо произносит Эдвард, не принимая другого ответа, - я уже говорил тебе, помнишь, что мы не в праве забирать у себя то, что нам не принадлежит? Суицид вовсе не выход. Всегда можно обернуться и попросить кого-нибудь помочь.
- Легко сказать…
- Оно на практике не сложнее, чем думаешь. Изза, любую ситуацию можно решить - любую. Единственная проблема, единственная головоломка, которая не имеет решения, это смерть. Остальное в нашей власти.
Я не рассуждаю на эту тему долго. Я боюсь ее затрагивать и вспоминать сегодняшнее утро. Оно повлечет за собой новую череду мыслей, а этого бы не хотелось. Я устала. Я рядом с Эдвардом и я устала. Я хочу заснуть, так же тесно к нему прижимаясь. Не дав себе шанса опять убежать.
- Если я позову, ты придешь? - напоследок спрашиваю, шмыгнув носом. Тихо-тихо. Если не услышит, не посмею переспросить.
- Даже не сомневайся, - так же тихо, не менее доверительно, обещает мужчина, - независимо от обстоятельств.
Этого мне достаточно. На сегодня ли, или на всю жизнь, если завтрашним утром не смогу даже посмотреть в сторону Каллена, вспомнив все, что он сделал и все, что ему наговорила, но достаточно. Пока.
- Пожалуйста, не отпускай меня, - прошу, попытавшись потеснее прижаться к нему, свернувшись в комочек. Голову устраиваю возле плеча, носом зарываясь в рубашку, а руками касаюсь груди. Обоими - греюсь. Слышу, как бьется сердце. То самое, которому готова была сдаться со всем, что есть… и которому верю, не глядя на все, что вокруг происходит. Даже вопреки здравому смыслу.
Эдвард подстраивается под мою позу, практически накрывая собой - ближе уже некуда. Вздыхает.
- Не отпущу, - едва слышно клянется, когда я засыпаю. И только предавшему всех и вся еретику под силу усомниться в искренности этих слов.
Развода не будет.



В воскресенье утром мы возвращаемся домой.
Вернее, не мы, а я и Эдвард, нас не связывает толком ничего, кроме паршивой бумажки с печатью, чтобы говорить «мы».
Вернее, не домой, а в дом Эдварда. Исключительно его - я здесь временная гостья. Правда, временной промежуток не ограничен.
Эдвард, на которого после пробуждения мне стыдно смотреть - и за свою несдержанность, и за вчерашние выходки - подает мне пальто, помогая как следует надеть его. Приметливым взглядом он следит за тем, чтобы я застегнула все пуговицы.
Эммет здесь же, на сей раз в джинсах и темной водолазке. С хмурым выражением лица опираясь на дверной проем, уводящий в кухню, он чересчур внимательно на меня смотрит. Не дает забыть ни о том, что этой ночью я пыталась сделать, ни о том, как резко и грубо меня отшил.
- Ты уверен, что не хочешь позавтракать? - подчеркнуто обращаясь исключительно к брату, зовет он.
На мое счастье Эдвард все так же уверенно качает головой.
- Рада с Антой уже готовят к нашему приезду. Мы поедим дома, Эммет. Спасибо.
Вежливый, почтительный, добродушный и искренний. Я опять вижу его таким. Я вижу Эдварда так же, как и его семья. В одинаковых условиях.
Людоеду ничего не остается, как согласиться. Он пожимает плечами, делая вид, что не озабочен отказом, но взгляд тяжелеет. Особенно на мне.
- Дядя Эд! - выкрик со второго этажа, а за ним топот маленьких ножек по лестнице застает нас, когда собираемся выходить на крыльцо. Каллен-старший оборачивается, с теплотой взглянув на бегущую к нам девочку, и ненадолго отходит от двери. Ловит ее, чуть обойдя меня. Прямо с разбегу, прямо так. И крепко к себе прижимает.
- Мы же попрощались, зайка, - мягко журит он, чмокнув ее в лоб.
- С папой ты прощался дважды, - обиженно заявляет Каролина, - это нечестно.
Эдвард хмыкает. Ерошит ее волосы.
Я наблюдаю за умиротворяющей незнакомой картиной и почему-то чувствую себя не в своей тарелке. Место Аметистового здесь - рядом с родными людьми. С ними он, возможно, не Суровый, с ними он всего лишь Серые Перчатки или Дядя Эд… с ними ему хорошо, а он уезжает. Со мной. В этот пустой и темный, наполненный перешептываниями экономок, дом.
Тянет быстрее уйти. Я чувствую себя виноватой, а это не то ощущение, к которому стремлюсь. Неправильное оно, не после всего, что было. Не хочу.
- Изабелла, - голос Эммета, прежде стоявшего в отдалении и так же наблюдавшего за улыбками брата и дочки, появляется над моим ухом. Когда вздрагиваю, желая обернуться, предупреждает - стой спокойно.
Я напускаю на лицо равнодушное выражение. Не дергаюсь.
- Что тебе нужно? - громким шепотом зову.
- Веди себя хорошо, - наставляет Каллен-младший, будто бы случайно пробежавшись пальцами по моим волосам, - выкидывать такие ночные штуки ты можешь с кем угодно, даже со мной, но Эдварда не тронь. Он воспринимает это на свой счет.
- Ты считаешь, я неосознанно делаю это?
- К сожалению, осознанно. Только не пудри мозги тем, кто не даст тебе отпор, - с каждой секундой в голосе все больше стали. Он зол на меня. За то, что приставала? За поцелуй?
- А я скажу ему, что ты тронул меня, - нагло заявляю, все-таки обернувшись на мужчину. Злорадно, точно так же, как и он вчера, улыбаюсь. Краешком губ.
Людоед хмыкает, с предупреждающей искоркой во взгляде посмотрев на меня. Ничего вчерашнего не было. Ни днем, когда помог мне, ни ночью. Похоже, у него избранное время для симпатии.
- Мы оба знаем, что это не так.
- Но он не знает.
- Лебединая, вокруг тебя не идиоты. Твоя сущность известна уже почти всем.
Эммет пренебрежительно прикасается ко мне снова. Будто бы сбрасывает с плеча пылинку, зацепив уголок голой кожи возле шеи пальцами. Я выворачиваюсь, выдернув плечо. Недовольно фыркаю.
- Держи руки при себе.
- А ты держи при себе гниль характера. Если с Эдвардом что-то случится, я тебя живьем закапаю, я не шучу.
Отведя назад руку, чтобы не привлекать лишнего внимания оплеухами, я на пальцах показываю Медвежонку, что о нем думаю. Не стесняюсь.
Однако странно сосущее чувство, пока делаю это, все же заполоняет грудь: а почему с Суровым должно что-то случиться?
- Ты мне уже надоела… - тихим обвиняющим тоном шепчет Эммет. Его каменные пальцы прижимают мои. Еще чуть-чуть - разотрут в порошок.
Но именно в этот момент, мне на счастье, Каролина все же слазит с рук дяди, с которым прежде обсуждала, когда они смогут снова увидеться и, какое будет счастье поиграть во что-нибудь. В идеале - в снежки.
Эммет видит дочь быстрее, чем я. Еще борюсь с его пальцами, а он уже отпускает мою руку. Приникает к двери, словно бы все время стоял там.
- Изабелла, до свидания, - мягко и робко улыбаясь, прощается девочка. Могу поклясться, на кремовой коже есть немного румянца.
Это создание, не побоявшееся вчера в лесу помочь мне, не убежавшее, не бросившее в снегу - потрясающе. Я определенно недооценивала детей. Кричащие, невозможные, непослушные, злопамятные - вот что сохранилось в памяти, именно этот образ я лелеяла и оберегала. А теперь, после встречи с Каролиной я так не думаю… мнение может измениться, подтверждаю. Даже так кардинально.
Сама не замечаю, как улыбаюсь ей в ответ. Шире, чем кому бы-то ни было за последнее время.
И, удивляя обоих Калленов, присаживаюсь перед малышкой. Ровняюсь с ней ростом.
- Я просто Изза, Каролина, - представляюсь коротким, более доверительным именем, не побоявшись заглянуть в омут невероятных глаз, - до свидания.
Девочка расцветает. Ей нравится мое отношение.
- Я - Карли, - говорит в ответ, - Каролина - это для Голди.
Эммет наблюдает за нами с опасением, но все же с явным, практически выпирающим изумлением от происходящего.
А вот Эдвард, похоже, чего-то подобного ожидал. От него явственно исходит одобрение.
- Изза - Карли. Приятно познакомиться, - посмеиваюсь, легонько ей кивнув. Поднимаюсь на ноги.
Девочка остается внизу, но, похоже, впервые не смущена этим обстоятельством, не выглядит расстроенной.
- Вы еще приедете, Изза? - с надеждой зовет она, посмотрев сначала на меня, потом на своего дядю, а затем и на мрачного отца, - я тоже люблю рисовать.
Она излучает свет - буквально излучает. Мне не неловко, мне не страшно, мне здесь тоже теперь… хорошо. Рядом с этой девочкой.
Может быть, поэтому не могу удержаться?
- Я постараюсь, Карли. До встречи.
И ухожу. Сама ухожу, потому что отчаянно боюсь сделать что-нибудь не так, сказать что-то не то, потерять то доверие, что пестрит ко мне в глазах маленькой мисс Каллен. Хорошая, нежная девочка… мне она нравится.
Эммет как швейцар, почти автоматически открывает мне дверь, а Эдвард придерживает ее, давая пройти наружу.
На подходе к машине меня не останавливает даже скользкая тропка к подъездной дорожке. Иду, не особенно замечая, снег под ногами или замерзшая плитка. Сейчас это неважно. Хочу уехать. Нужен перерыв. Нужно... много чего нужно...
Серая «ауди» Аметистового гостеприимно принимает меня в свои объятья. Сначала я притрагиваюсь к ручке переднего, пассажирского сиденья, но передумываю. Под удивленным взглядом Эдварда сажусь назад. Ремня даже не касаюсь.
Мужчина же, заняв водительское кресло, активирует зажигание, осторожно выезжая на двухполосную дорогу к дому.
- Все хорошо? - оглядывается на меня.
Взглянув исподлобья, неловко киваю.
- Да.
Каллен принимает ответ. Ловко выворачивает руль, выезжая на нужную полосу.
Я смотрю в окно и вижу, что постепенно дом Эммета остается далеко позади, теряясь среди величественных пихт, заснеженных густых елей и высоких, уходящих в самое небо, сосен.
Больше я его не вижу…





Жизнь претерпевает множество изменений, постоянно представая перед нами разной. Если жизнь однообразная, если неизменна, она становится рутиной. А это еще хуже, чем бесконечные всполохи чего-то нового. Хуже неприятных сюрпризов.
Но хорошо, когда жизнь меняется в лучшую сторону, становясь приятнее.
В моем же случае, изменения имеют обратный эффект.
Я возвращаюсь в прежде такой теплый, такой занимательный дом, с его не менее занимательным хозяином, но чувствую себя здесь лишней. Внутри пусто, восхищения не осталось.
В воскресенье я завтракаю с Эдвардом лишь потому, что хочу хоть как-то отблагодарить его за предыдущую ночь. Ковыряю вилкой в своем омлете, насилу съедая чуть больше половины. Делаю два глотка чая, беру с тарелки кружок апельсина. Говорю «спасибо» и ухожу. К сожалению, не в хозяйскую спальню и не к своей любимой «Афинской школе». Поворачивая по коридору налево, миную комнатку Рады, оконную спальню, и дохожу до своей бывшей комнаты. В ней теперь предстоит жить.
Не могу ничего делать. Сижу, смотрю на разрисованные гжелью тарелки, кружки, вазы… и плачу. Вытягиваю из недр прикроватных тумбочек все рисунки, раскладывая перед собой на постели. Внимательно изучаю один, потом второй. И красками, и карандашами, и даже восковыми мелками - чего только нет. Почти везде Эдвард. Парочку пейзажей, несколько натюрмортов - и все. А на одном, доводя меня едва ли не до истерики, попадается даже подробный обзор калленовской спальни.
К обеду, не в силах больше наблюдать все это, поверх девственно-белых ваз в картонной коробке ставлю раскрашенные, отправляю туда же тарелки. Перекладываю все рисунками, оставляя себе только тот, самый первый, портрет. Но прячу подальше. Очень боюсь в порыве гнева или злости, в истерики или безумии, что-нибудь с ним сделать. Почему-то кажется, что сердце разойдется по швам окончательно, если он обрывками бумажек рассыплется по полу. Куда точно сую, уже не помню. Может быть, это к лучшему.
Остальное же богатство, дабы избежало все той же участи, собственными силами убираю из комнаты. Выставляю на коридор, отталкиваю от своей двери, плотно закрываю ее.
Плачу.
К четырем приходит Эдвард. Он спрашивает, не хочу ли я пообедать и потом, если будет желание, немного прогуляться. Погода хорошая.
Не знаю, видел он коробку всего, что у меня было о нем или нет, поэтому не отвечаю слишком грубо. Вдруг он не издевается? Не заметил?
Просто говорю «нет, спасибо». И очень прошу не входить.
- Изза… - пробует настоять он. По голосу, похоже, волнуется.
- Изабелла, - проглотив комок рыданий, все же исправляю я, - у меня нет ни бритв, ни таблеток, ни алкоголя. Я просто хочу спать.
Верит, надеюсь. Уходит.
А на ужин, в семь, Рада приносит мне на гжелевой тарелке любимый шоколадный брауни. Два кусочка под свежайшим шоколадным соусом. Не успел даже как следует застыть.
Горестно хмыкнув, я отправляю ее обратно. Не касаюсь даже ложки, так удобно пристроенной возле десерта.
Этой ночью сплю плохо - точнее будет сказать, наверное, вообще не сплю. Кручусь в постели, с болью смотрю на закрытые шторы, больше всего боясь, что они вдруг засияют, то притягиваю, то откидываю подальше одеяло. Унимаюсь под самое утро. Ненадолго приобщиться к Морфею заставляет засаднивший порез. Даже не представляю, как спала бы, не окажись у Калленов лейкоцитного клея.
Утром все начинается по кругу. Эдвард опять приходит (на работу не пошел, как вижу), стоит возле двери, просит меня позавтракать и спрашивает, как я себя чувствую.
- Изза, давай поговорим, пожалуйста. Нам есть о чем вместе подумать, - если судить по голосу, теперь коробку определенно видел - грустный, почти подавленный, с явной болезненностью тона. Вот пусть теперь и смотрит на эти рисунки.
- Изабелла, - опять, чудом не задохнувшись от слез, поправляю я, - не стоит, мистер Каллен.
Благо, он не открывает деревянную заставу, не касается даже ручки, не получив моего разрешения. Я чувствую легкое злорадство, вынуждая его уйти не с чем.
В обед в комнату заходит Рада. Она принесла лососевую пасту - ставит на тумбочку у кровати и уходит. Я даже не двигаюсь на постели, провожая ее всего лишь взглядом. Под конец вовсе не выдерживаю - накидываю одеяло. Тарелку с макаронами, от которых теперь тошнит, все так же выставляю в коридор.
День проходит без смысла. Мне почему-то кажется, что теперь все мои дни будут проходить без смысла. Лежу на постели, кручусь на ней, время от времени сплю, иногда плачу, обняв подушку. И не хочу. Ничего не хочу. Улетучивается даже толика желания к жизни, которая теплилась в душе рядом с Каролиной. Мне видится, будто этого и вовсе никогда не было.
На ужин меня снова ждет брауни. Его приносит уже Анта, уже, нежно улыбаясь, уговаривает меня хотя бы попробовать - обещает, что он очень вкусный, что кондитер испек его всего час назад - это был индивидуальный заказ.
Не слушающимися губами я так же ей улыбаюсь - подобием скорее, а не улыбкой. Объясняю в ответ, что не люблю этот десерт. Не стану больше никогда его есть - пусть не тратят силы кондитера и собственные деньги.
…Ночью у моей двери шаги. Незаметные, неслышные - для хоть немного дремлющих, хоть каплю сосредоточенных на своих мыслях. А для меня слышные. И я даже знаю, кому они принадлежат. Накрываю голову подушкой, одеяло подтягиваю до подбородка - затихаю. С трудом сохраняю неподвижность, когда дверь приоткрывается. Ничем не выдаю себя. Молчу.
Вдох…
…Выдох.
Через какое-то время дверь закрывается, а шаги стихают - ушел.
Вот тогда я и плачу. Не слишком тихо.
Вторник, среда, четверг - дни идут, а я не вижу никакого просвета. Пробивавшиеся вначале мысли, что со временем отпустит, что хоть немного притупится обида, растворяются в небытие.
Я не бью посуды, я не скандалю, я не устраиваю показательных выступлений и больше не перед кем не раздеваюсь. Это все уже не то. Тягу к сопротивлению во мне сломали.
Завтракаю я за все время лишь дважды - тогда, в воскресенье, и во вторник, с самого утра. Со всего подноса, который доставляют мне экономки, беру два яблока и большой стакан апельсинового сока (сводящий живот не дает лежать спокойно). Яичницу, манку, омлет, какие-то пирожки - все отправляю обратно. Благо, уносят женщины еду без скандала.
Еще во вторник я рисую. Правда, ни портрет, ни пейзаж, ни натюрморт - ничего конкретного. Абстрактные мазки кисть, изображающие странное, расходящееся во все стороны пятно. В большей степени оно черное, хотя встречаются и серо-зеленые вставки. Тонким грифельным карандашом я делаю неразборчивую надпись - ларва. По-моему, я достаточно отрезана от желания существовать, чтобы назвать свою душу «тенью мертвых». Когда-то так выражался Джаспер.
В среду я рисую снова. Только на этот раз маму. Основываясь исключительно на воспоминаниях, придавая детской памяти какую-то форму и выискивая в закоулках сознания подробности, вкладываю в рисунок всю душу. Не отвлекаясь, за рисованием провожу весь день - есть больше не хочется в принципе, живот не болит. Есть же какие-то диетические варианты голодания... почему бы нет?
С портретом темноволосой кареглазой женщины, стиснув его в руках так, что бумага мнется, сплю этой ночью. По-моему, на пару часов больше, чем прежде.
А утром четверга мир снова рушится. Мой телефон вибрирует, принимая входящий вызов и не стыдясь, выдает имя контакта. Розмари…
Не отвечаю ей. Ни на первый, ни на второй, ни на третий звонок, ни даже позже, когда начинает свою канитель снова. Под конец просто отключаю звук, и утирая слезы, закапываю телефон под матрас постели. Ненавижу его.
Приходит Эдвард, пытается меня накормить. Переходя грань, приоткрывает дверь, показываясь в проходе. Не я одна не сплю, судя по всему. Он выглядит не лучшим образом - бледный, с немного впавшими щеками, с темными синяками под глазами - и у меня, почему-то, преступно колет в сердце. «Если с ним что-то случится»… ничего с ним не случится, Эммет. Он Суровый. С Суровыми ничего не случается.
- Можно мне войти? - робко спрашивает.
- На двери красный ромб.
Этого хватает. Ему приходится отступить.
- Изза, поешь, пожалуйста, хоть что-нибудь. Скажи мне, что ты хочешь - я его привезу, - просит напоследок.
- Я не голодна, - просто отвечаю, мотнув головой. Поворачиваюсь к окну, теперь открытому, в которое время от времени смотрю на снежный пейзаж, - спасибо, мистер Каллен.
Всем сердцем не желая этого - физически чувствую его метания - мужчина все же уходит. Правильно расценивает мое состояние. Не хочет сделать все еще хуже. Боится моего суицида.
Но уходит все же не просто так - кое-что оставляет. В конверте.
Я распечатываю его и смотрю внутрь сразу же, как закрывается за Аметистовым дверь. Нахожу распечатанное письмо от Розмари, адресованное мне через e-mail мужа.
Рву не читая.
Не хочу.
Не смогу.
Понятия не имею, сколько собираюсь существовать в этом коконе. Между утром, днем и вечером не вижу разницы. Пью воду из-под крана, не ем, тоскливо смотрю на краски и карандаши, переворачиваю постель, когда не могу удобно улечься - вот она, безысходность.
Однако пятница, как бы ни казалось такое невероятным, все меняет. Я не жду от нее этого, я этого у нее не прошу. Просто так получается. Так происходит.
Бывают дни, когда мир переворачивается с ног на голову, а события наслаиваются друг на друга невероятным, плохо передаваемым образом. Не различаешь оттенков, не видишь размытых граней. Кубарем и вниз - вот оно, описание. Именно таким становится для меня двадцать шестое февраля…
В девять часов до полудня, без стука, что для меня удивительно, открывается темная дверь и Эммет Каллен, собственной персоной, ничуть не таясь, переступает ее порог.
Он одет соответствующе погоде, но удобно. Явно не для делового ужина. Зашел ко мне по ошибке?..
О нет, никаких ошибок.
На лице - ухмылка. В глазах - улыбка. А в ладонях - моя шуба. Черная.
Кажется, у меня начинаются вызванные голодом галлюцинации…
- Одевайся, Изза, - пользуясь моей растерянностью от такой в крайней степени сюрреалистичной картины, тем временем велит Эммет, - на сегодня у нас запланирована большая культурная программа.
Что-что?..
Да он не шутит - глаза, прищур взгляда, эмоции на лице не врут! Он действительно приехал и действительно за мной. Факт, недопустимый к отрицанию.
И Медвежонок с легкостью дополняет его яркой фразой, видя, что по-прежнему никуда не двигаюсь:
- Эдвард дал нам добро, зайка, - хмыкает он, - сегодняшний день объявлен днем без правил. Повеселимся?



Глава получилась насыщенной и неоднозначной, Эммет и Эдвард показали себя с разных сторон. Мы с бетой будем с удовольствием ждать вашего мнения на форуме.
Вы знаете, что делать :)