…Я помню этот момент. Я лучше всей прежней жизни его помню.

Она кричит мое имя, заставляя оторваться от игры в «пятнашки». Она, с ужасом взглянув на небо, бежит ко мне. Хватает за руку – у нее она мягкая, маленькая. Тащит за собой. Я упираюсь, а она тащит. И не останавливается, не поддается мне. От моего упрямства у нее дрожат губы, а глаза делаются страшно круглыми.

Вокруг темнеет. Быстро, резко, словно бы раз! – и потушили свет. Солнышка больше нет. Ветер не мягкий, не легкий. Он не перебирает волосы, он их вздымает вверх. Этот ветер сдует нас и не заметит. Этот ветер – ураган.

Она бежит впереди, утягивая меня за собой. По земле, по твердой, по ровной. Бежит и задыхается, но не останавливается. И почему-то я знаю, что не остановится…

Впереди холм. Большой, покатый. С него как раз виден наш дом.

Она толкает меня в одуванчики, попрятавшие свои желтые головки и смиренно гнущиеся под порывами ветра. На них так много пчел всегда… она знает, что я их боюсь, но толкает. Я вскрикиваю, а в ответ слышу веление подниматься. И к черту страх.

Все вокруг кружится: желтое, зеленое, серое, как в калейдоскопе. Я вижу то небо, то траву. Я режусь травой – она острая и высокая. А еще земля попадает под ногти. Мне очень хочется почистить их, но нет времени. Совсем.

…Вспышка. Яркая, расчерчивающая небо на две неровных части. Как в мультиках, когда взмахивали руками злые волшебницы. Желтая. Она желтая, эта линия. И мелькнув, она пропадает.

…Удар. Нет, не удар, грохот. Оглушающий, больно-пребольно бьющий по ушам. Когда я вчера уронила кастрюли с сиропом на плитку, было что-то похожее. Только в сто раз тише. Грохот заглушает для меня ее голос. Те пару секунд, что он слышен – раскатистый такой, гулкий, – мы обе остаемся один на один с происходящим. Мы не можем друг другу помочь.

А потом все слишком быстро. Потом, до очередной вспышки, я успеваю залезть почти на самый верх. Я не чувствую ее руки сзади, но не пугаюсь. Она часто от меня отстает… она не любит догонять меня.

Одуванчики, одуванчики, одуванчики… вот-вот… через траву… еще чуть-чуть… земля… да! Я наверху! Я стою на этом холме. Я вижу дом. Я вижу, как из маленькой трубы тоненькой струйкой вьется дымок. Я добежала!

…Слышу крик. Оборачиваюсь сразу же, как слышу. И в тот самый момент оборачиваюсь, когда видна новая вспышка, предвещающая новый грохот. Только ближе. Куда, куда ближе… а потом она падает. Прямо на одуванчики, к пчелам. Прямо на острую траву. Видны только темные волосы. Только по ним я могу ее найти.

…А небо, тем временем, почти оранжевое.

Небо горит…

Мне больно. Мне так больно, что темнеет в глазах. Не знаю, изнутри или снаружи. Не знаю, где больше. Просто больно. И ничего нельзя с этой болью сделать.

Я часто дышу, стараясь успокоить дыхание.

Я часто дышу, прочесывая глазами темную комнату, в которой нахожусь.

Я часто дышу и пытаюсь убедить себя, что сон – просто сон. Что не имею права из-за него впадать в истерику.

Только вот все не так просто. Только нельзя, по единому и собственному приказу, заставить сознание работать в ином режиме.

За окном, до одури пугая меня, все тот же грохот. И меньше секунды осталось до появления вспышки.

Гроза…

Я с надеждой, которую не передать словами, тянусь к другому боку кровати. Я сжимаю там простыни, подушки, я ищу Его… я нахожу.

Мой спаситель просыпается от поцелуя. Грубого, резкого, отчаянного. Крепко зажмурив глаза, весь свой страх в ожидании готового осветить комнату света выпускаю наружу. Отдаю ему.

Принимает дар. Принимает и, едва проснувшись, тут же теплыми ладонями находит мои бедра. Как и повелось, усаживает к себе на колени. Сжимает их пальцами.

- Твою мать… - шепчет, когда целую его шею, - твою мать, Белла…

Я опускаюсь ниже. Веду губами к яремной впадинке. Вздрагиваю, когда в комнате снова становится светло.

Он стонет. Требовательно стягивает вниз мою ночнушку, привлекает ближе к себе.

Я не плачу, хотя хочу. Я пытаюсь убрать эти слезы и всхлипы, превратив их в стоны. В стоны для него. Чтобы извинил за эти пробуждения. Чтобы в компенсацию взял все, что захочет. Всю меня.

С каждым днем, с каждой проходящей ночью, кажется, получается лучше. Джаспер не обижается на меня. Он не прогоняет…

Удар грома совпадает с его первым толчком.

Вспышка молнии – со вторым.

Я сама двигаюсь быстрее. Я хочу, чтобы сухость в горле и резь в глазах быстрее прошли. Чтобы кошмар выветрился из головы. Чтобы мне стало плевать на грозу. На то, что она сделала, что случилось.

Как при ускоренной перемотке: стертые, отчаянные движения, не находящие достойного завершения. Глубже, сильнее, больнее… быстрее. Как можно быстрее. Словно бы дверь сейчас откроется и нам помешают. Словно бы нам нельзя…

- Белла… - рычит, закусив нижнюю губу. Всю свою ярость обрушивает на мою грудь. Весь свой пыл, ничуть не заботясь об осторожности.

Я вскрикиваю от едва заметной боли, кольнувшей справа. Слышу скрежет зубов.

При освещении молнией у него страшное, исказившееся от нетерпения и жажды… большего лицо. Ему осталась всего капля – меньше, чем та, что прямо сейчас ударяет по подоконнику. Ему уже плевать на все и на всех. Даже на то, что сейчас половина третьего утра. А я его разбудила.

Мне тоже плевать. И мне тоже осталась всего капля – удар грома. Гром в горящем небе…

В такт ему, в такт отвратительному, пугающему и очень, очень громкому звуку, резким движением провожу ногтями по его поясу. Пониже… и чувствую внизу разлившееся, смешавшееся с моим собственным, тепло.

Буря окончена.

Я лежу на нем, полностью оккупировав грудь, талию и ноги. Я крепко обнимаю бледную шею, то и дело облизывая быстро пересыхающие губы. Мне холодно, но это не имеет значения. У меня кружится голова, но и на это плевать. И даже на жажду плевать. Главное это то, что мне не страшно. Больше нет. Благодаря ему.

Все случившееся, как и кошмар, кажется нереальным. Со мной часто такое бывает – ложишься в постель, закрываешь глаза и ждешь тихий, понятный сон. Как и день – спокойный, безразмерный, с отсутствием какой-либо дряни. Плывешь по озеру на лодке, смотришь на розовых фламинго вдоль берега или каких-то мелких зверьков, разгрызающих орешки. Может быть, идешь по мокрому морскому песку. Ищешь ракушки. Поднимаешь голову – а небо голубе. Никого и ничего ужасного вокруг нет.

Ну а на деле изнанка фантазии, ее истинная сущность: грозы, крики и одуванчики, спрятавшие головки, – словом все, доводящее до последней грани.

- Что сегодня? – как-то лениво спрашивает Джаспер, указательным пальцем прочертив линию вдоль моего позвоночника.

Против воли вздрагиваю. Сначала – от неожиданности, а лишь затем – от напоминания.

- То же самое…

- Ты так чудно все помнишь? – его интерес несвоевременен.

- Не забывается… - сжав зубы, бормочу я.

Джаспер молчит несколько секунд. Судя по всему, смотрит в окно, где от давно утихшей грозы осталось лишь полупрозрачное напоминание в виде мороси дождя. Холодного, разумеется. И неслышного.

- А Ронни ведь говорил тебе меньше пить, - хмыкает в конце концов он.

Мне становится обидно. Тем более когда он вспоминает про отца.

- Три бокала…

- И коктейль сверху, - безжалостно уточняет мужчина, - от твоего ухажера.

Я поднимаю голову. Я смотрю на его вспотевшее от недавнего действа и заострившееся от злости лицо. В глаза, где затаилась и ревность, и горечь, умело перемешанные друг с другом. В синие.

Мои глаза.

- У меня нет ухажеров, - снисходительно объясняю я ему, с нежностью прикоснувшись к гладковыбритой щеке. В руках приятная тяжесть, а потому моя улыбка только шире. Порой кажется, что только этому человеку я и готова улыбаться.

Джаспер фыркает.

- Этот людоед в баре…

- Всего-навсего посетитель.

- Он купил тебе выпивку!

Я киваю.

- Ему так захотелось.

Мужчина закатывает глаза, а затем с обвинением смотрит на меня. Хлестким таким взглядом…

- Ему захотелось тебя оприходовать, поэтому и поил.

Грубо, знаю. Но в его стиле, в его духе. Ничего удивительного.

Тяжело вздохнув, я подбираюсь поближе к его лицу. Глажу уже обеими руками, причем не только щеки. Особое внимание уделяю волосам – он знает, как я люблю его волосы.

- Прекрати, пожалуйста, - прошу.

- Так ты была не против? – надменность затапливает низкий голос.

- Джаспер, - грустно усмехаюсь, уткнувшись лицом в его шею, - ты ведь знаешь, что у меня есть любовник, верно?

- Моя мать считала, что их много не бывает, - ворчит он.

- Я так не считаю. Я уже давно все решила и выбрала.

Мужчина молчит. Ищет, что ответить, но сказать ему нечего. В чем в чем, а в том, что изменять я ему не намерена, давно мог убедиться. Еще сегодня, в баре, возле туалета. Еще сегодня, в баре, когда я послала «медведя» с его касаниями куда подальше.

- Журавль или синичка, Изабелла? – слышится над ухом шепотом Джаспера, когда его обладатель в конечном счете усмиряет вспышку ревности. Мне кажется, даже чуточку усмешки на его губах проскальзывает.

Я снова смотрю на него. И снова, как и впервые, когда он задал этот вопрос, вычерчиваю на светлой коже полукруг с тремя отходящими вниз лучами, - половину солнца. Лучше половина, чем ничего. Лучше стремиться к ней, чем к целому. Целое далеко, целое – в небе, как журавль. А меленькая и дорогая сердцу «синичка-половинка» – здесь. В моих объятьях.

Джаспер доволен ответом. Хитро взглянув на меня, он за миллисекунду меняет наше местоположение, переворачиваясь на живот. Теперь я на простынях. Теперь он нависает сверху.

И длинные волнистые волосы бежевого цвета - когда за окном солнышко, их блеск напоминает позолоту, я помню – щекочут мое лицо.

Мужчина наклоняется ко мне, пробравшись руками под спину. Приподнимает, заставляя полностью оказаться в своей власти.

- Пусть тебе чаще сняться кошмары, Белла, - шепчет, прежде чем вернуть мой поцелуй.

…Этой ночью надеть ночнушку обратно мне так и не приходится.



На шипящей сковородке жарится яичница. С удивленным выражением лица, как в первый раз, я стою, наблюдая за превращением неразборчивой бело-желтой массы в сначала густое, а затем твердое блюдо. Лениво поддеваю края деревянной лопаткой, чтобы не пригорали. С наслаждением посматриваю время от времени в окно, за которым солнечным пейзажем искрится пятачок сада с одной несчастной клумбой, а чуть вдалеке – блестящее маленькое озеро. Джаспер говорит, там водятся рыбки – он продает их местным детишкам в аквариумы. По воскресеньям.

Как сегодня, например…

Вообще, воскресенье – лучший день недели. И не потому, что выходной, и не потому, что последний. А потому, что домашний. По-настоящему, а не по какой-то причине. Не из-за того, что надо сказать, что он «домашний».

У нас с отцом договор: уикенды я провожу вне резиденции. Удобнее ему, потому что можно без боязни наткнуться на меня проводить званые вечера, и удобнее мне, потому что напыщенных старомодных индюков, приходящих дабы обсудить соглашение с Китаем или Индией на постройку заводов, слушать и видеть не приходится. Мы оба в выигрыше. И мы оба, как можем, боремся с вынужденным сожительством. Спасают разные крылья дома…

А в домике Джаспера все по-другому. Да, здесь две комнаты и очень, очень мало места – едва влезает кровать, – но это не имеет принципиального значения, даже приняв во внимание тот факт, что кладовка Рональда больше его кухни раза в два.

«В тесноте да не в обиде», как говорится. А лучше «В тесноте, да с ним».

Я искренне люблю этот домик как раз за то, что можно не волноваться, заперта ли дверь, потревожит ли нас кто-нибудь и какого черта внизу собралась армия предпринимателей.

На небольшой кровати с толстым матрасом, на простынях, где без всякого стеснения написана фраза, наиболее точно характеризующая род наших занятий здесь, я чувствую себя счастливой.

Я обнимаю Джаспера, я могу целовать его, я засыпаю с ним, а когда открываю глаза, он всегда рядом. Спит как ребенок: на спине, заложив руки за голову. Спит и хмурится во сне. А волосы на удивление красиво разметаны по подушке.

Он не любит просыпаться рано. Он утверждает, что «сова» с рождения, и никто, ничем и ни за какую оплату это не изменит. Тем более если учесть тот факт, что вчера до часу мы были в клубе.

Яичница начинает подгорать, и я выключаю огонь, ловко перекладывая еду на большую тарелку – их всего две на полке. Достаточный, почти походный минимум. Однако нам хватает.

Меня всегда спасают лекарства: от головной боли, обиды, ярости, слез, горечи – от чего угодно спасают. Один маленький, легонький вдох – ни шприцов, ни таблеток, ни еще какой-то дряни из низкобюджетных фильмов – и все. Ласковыми касаниями успокаивая внутри все, что мешает ровно дышать и наслаждаться жизнью, «пыль Афродиты» (кодовое имя: П.А.) творит чудеса. Помогает почувствовать себя человеком.

У Джаспера она всегда есть. Я не имею представления, откуда, да и, честно, особо не хочу находить ответ. Просто приятно знать, что есть еще на этом свете средство, которое без явных последствий способно успокоить и привести в чувства даже после самой бурной ночи. Или эту ночь, как вчера в клубе, устроить…

Рональд оплачивает мои счета. За будние – как когда, я особенно не трачусь на неделе, а вот за выходные – все до последнего цента. Условия договора. Нашего чудесного, спасающего договора. Что поделать, за удобства надо платить. Особенно если речь идет об очень дорогих и важных гостях, приносящих добрые вести – удобства для них и вовсе бесценны. А гости приносят свой капитал и желание вложить его поскорее, куда скажет отец. Обогатить его. Имеют ли в таком случае значения эти пару тысяч?..

Я оставляю тарелку на столе, достаю вторую, укладывая рядом с ней две вилки. Из холодильника, где в темно-синем пакете стоит сок, наливаю пару полных стаканов. По половине щепотки «пыли» в каждый – и готово. Можно его будить.

Миновав дверь в спальню, забираюсь на кровать. Как раз к его половине. Как раз к самой подушке.

И, усевшись рядом, убираю спрятавшую от меня его лицо длинную прядку подальше.

- Шоколадные локоны мне по плечам, - шепчу, стараясь подражать его исполнению этой песни пару дней назад. Немного ниже наклоняю голову, делая так, чтобы их кончики прошлись по его коже.

В ответ получаю недовольный вздох. Улыбаюсь.

- Губы твои трону нежно руками, - продолжаю, следуя точно за словами песни. К любимой тонкой красной ниточке – их форме, – сегодняшней ночью подарившей мне успокоение, отношусь с особым трепетом. Очерчиваю ее контур, дополняя прикосновение легоньким поцелуем.

Джаспер морщится, но не злится. Теперь не недоволен.

- Вина… налив… потянусь я… к свечам, - через каждое слово, соблюдая равный промежуток, чтобы не выпасть из ритма, прокладываю дорожку поцелуев по его лбу.

Улыбка, ну вот. Просыпается…

- Я ждала этот день едва не веками, - завершаю, оборвав запев песни. Игриво провожу руками сначала по груди ее обладателя, потом по талии, а потом, подразнивая, спускаюсь ниже.

И эффект этот имеет куда больший, чем все остальное.

- Опять моя, - удовлетворенно и чуть хрипловато спросонья шепчет Джаспер. Синева его глаз как во втором куплете песни – словно бы из волшебного озера. Я смотрю в эту гладь, где нет пока ни дурмана, ни похоти, и поражаюсь тому, что она моя. Как и все, что могу предложить я, принадлежит Ему.

- Всегда-всегда.

- Звучит утешающе…

- Звучит вкусно, - хмыкаю, обрывая путь его рук на половине дороги, - там стынет завтрак…

- Уже?..

- Я знаю, когда тебя будить, - не без гордости заявляю, расправив плечи и с удовольствием уткнувшись пальцами в его, - пошли.

- Еще только десять… яичница, мать ее… - он предпринимает свою попытку. Надеется на то же, что и ночью. Раз, другой – я знаю, что потом мы не остановимся вовремя. Это физически невозможно. Но никто не отменял другого варианта. Более быстрого, но ничуть, ничуть не худшего. Никогда.

А потому я не позволяю Джасперу начать поцелуи. Вместо этого хитро улыбаюсь, почувствовав нарастающее напряжение, затерявшееся под простынями, и откидываю их к чертям, давая ему все это прекрасно увидеть. И понять.

- У меня перед завтраком есть более интересная идея… если тебе хочется, конечно.

В синих глазах медленно растекается предвкушение. Он понимает, о чем я.

- Если мне понравится, неучтенный мешочек П.А. твой…

О, стимул. Поддержка, так сказать. Награда. Приятно, Джаспер.

Хотя меня и без них уговаривать не нужно…

- Ничуть не сомневаюсь, что получу его, - уверено заявляю я. И к чертям сдергиваю ставшие тесными боксеры.



«Colеsseum» - самый большой концертный зал Лас Вегаса, расположенный в шикарном отеле «Cesaras Palace» и выполненный в стиле того самого Колизея, о котором все эти годы так много разговоров. В Лас Вегасе в принципе много мировых достопримечательностей – начиная от Эйфелевой башни и заканчивая Бруклинским мостом, – и пусть они являются не более, чем копиями, все-таки взгляд притягивают и запоминаются. Лас Вегас, без сомнения, тот город, который именно запоминается. Пусть и не всегда достаточно подробно…

«Colеsseum» всегда заполнен фанатами звезд со всего мира (сегодня здесь, насколько мне помнится, поет Madonna). Он выгодно выделяется в рекламных брошюрах и проспектах своей архитектурой и тщательно проработанными, зазывающими текстами, а уж тем более на огромных неоновых табло по всему городу – лучшая музыка, как утверждается, здесь. И лучшие исполнители.

Нам приходится проезжать через улицу, где расположено сие великолепие, каждый раз, когда хотим попасть в «Обитель Солнечного Света» Деметрия Рамса. И каждый раз, когда за окнами виден роскошный вход с вращающимися стеклянными дверями, позади которых поблескивает широкая светлая лестница, Джаспер с удушающей силой сжимает несчастный руль своего автомобиля. Его глаза темнеют, превращаясь из синих в темно-серые, а ноздри гневно раздуваются. Даже ниточка губ кривится. В отвращении, безысходности и зависти. Сколько бы он ни отрицал ее, я вижу. Она очевидна.

И сейчас, пользуясь образовавшейся пробкой, заставившей мужчину прожигать взглядом бетонное сооружение на минуту дольше, притрагиваюсь к его плечу.

- Мистер Хейл, - шепчу, прочертив вдоль всей руки ровную линию, - по-моему, вы задумались…

Мое желание утешить ничуть его не прельщает. Смотрит из-под сдвинутых бровей с такой же неприязнью, как и на курящего служащего возле входа. В такие моменты он законченный пессимист.

- Мистер Хейл, - не сдаюсь, пусть даже не надеется, - посмотрите на меня, пожалуйста.

Он недовольно хмыкает. Откидывается на спинку сиденья, расслабляя пальцы и оставляя руль в покое. Не моргая смотрит на пробку впереди и мигающий светофор – намеренно отводит глаза от меня как можно дальше, отказываясь выполнять просьбу.

Упрямец…

- Мистер Хейл, - я повторяю в третий, последний раз, и пусть с трудом, но дотягиваюсь до его губ. Заменяю эфемерное на действительное. Заменяю слова на поцелуй, напоминающий недавний ночной: не мягкий, не нежный, а настоящий. Такой, который служит весомым аргументом.

Джаспер пытается сделать вид, что его не волную ни я, ни мои прикосновения, но тщетно. Он дышит чаще положенного, а затем отвечает мне. С неохотой – сначала, – а потом, видимо оттаяв, выдает всю реакцию, по которой я уже успела соскучиться.

Отпуская коробку передач, что держал правой рукой, мужчина гладит мои бедра. И плевать на условности. И на то, что водитель из соседнего автомобиля смотрит на моего спутника не только с удивлением, но еще и с прямым обвинением во взгляде. Его черты заострились, на его лице – презрение к нашим шалостям. А может и просто зависть… ему явно не двадцать лет.

Я улыбаюсь, не прерывая поцелуй. И сама пододвигаюсь ближе, сокращая между нами с Хейлом расстояние. Пусть мой Джаспер чувствует меня рядом, а тот, из машины напротив, завидует. Я – его. Я всегда буду его. Я окончательно выбрала.

…К сожалению, загорается зеленый. Пробка медленно начинает двигаться.

Мужчине не нравится. Он не хочет прекращать – я чувствую. Я уже чувствую, что и когда именно он намерен сделать… но не выйдет, придется признать. Здесь – точно, мы на центральной полосе, свернуть некуда. Может потом, у Деметрия, где-нибудь в укромном уголке… их много в «Обители Света».

- Бесподобный, - бормочу Хейлу на ухо, когда, чтобы проехать дальше, обе его руки возвращаются к управлению автомобилем, оставляя меня. И бедра, покалывающие от недавних касаний к тонким колготкам, тоже.

Мы пили апельсиновый сок утром , все уже должно было пройти – добавок не было. А я все равно ощущаю похожее состояние невесомости и эйфории, похожее состояние истинного наслаждения… уверена, мой Джаспер ничуть не худший наркотик, чем П.А.

Черт, теперь я его хочу!

Мы проезжаем «Colesseum» по велению зажегшегося позволительного света, оставляя за спиной и центральный район, и раздасованного водителя на своем светло-сером «ягуаре».

Мы по улице с темным асфальтом, сквозь пелену светофоров и многочисленных фонарей, движемся к цели. Осталось не больше трех кварталов.

- Ты обязательно будешь выступать там, Джаспер Бесподобный, - без скромности и смущения говорю я, оставляя слова свободно повиснуть в темноте и тишине салона (он даже музыку выключил на подъезде к залу!). И оглядываюсь назад. Живо представляю себе то, о чем говорю.

- Свежо предание…

- Побольше оптимизма! – недовольно отзываюсь я.

- Побольше «зеленых», вот тогда и оптимизм появится… - слышу неоспоримый факт в ответ.

Возразить нечего. Его правда. Картинка слегка меркнет…

- Давай попробуем через связи, для начала? У тебя еще столько времени впереди, Джас! И столько простора для творчества…

- Белла, - Джаспер не просто рассержен, он едва не в бешенстве – рекорд, полминуты, - прекрати! «Связи», «творчество» - все голословно! Как и то, что «молод»… вдруг я завтра сдохну? Что тогда?

Ну вот и опять. А я-то думала, что сегодня обойдется. Сегодня должно было обойтись!

За окнами проплывает знакомый магазин с сиреневой вывеской «У Луиджи», от которого, по моим прежним подсчетам, до Деметрия рукой подать. Но это время – как и «время» в принципе – растяжимое понятие. Потому что за него мы можем поссориться с Хейлом так, как не придется и за несколько дней. И снова причиной стали его концерты!

- Не говори ерунды, - в конце концов возражаю мужчине я.

- Конечно… - он как ребенок. Боже мой, я никогда не думала, что эта черта его характера – истинное ребячество – будет проявляться так часто.

Ладно. Глубокий вдох.

Ладно. Попробуем.

- Джаспер, тебе играть через полчаса… Деметрий собрал полный зал «Обители»… - я пытаюсь ровным, спокойным голосом образумить его. Не хочу снова видеть гнев на лице и наэлектризованные внутренней яростью своего обладателя волосы. То, как они сейчас уложены – большая часть прядей зачесана назад и закреплена гелем, а некоторые выбились наружу, устроившись маленькими волнами возле висков, – нравится мне куда больше.

- Это не зал, это комнатушка! – не выдерживает Хейл, смерив меня таким взглядом, что по коже бегут мурашки и высказывая свое мнение с абсолютной раскрепощенностью, - гребаная комнатушка на двадцать человек! Если ты считаешь, что для моего творческого потенциала это достаточно…

Я складываю руки на груди, задетая обвиняющим тоном. С какой стати? По-моему, его дела как раз идут достаточно неплохо. И, по-моему, если бы он чуть меньше времени уделял своему самолюбию…

Я прикусываю язык, чтобы не сболтнуть лишнего, и отворачиваюсь к окну. Бывает, что перетерпеть – единственное, что в поведении с этим человеком правильно и доступно.

- А ведь тебе ничего не стоит одолжить мне сотню-другую, Изабелла, - через какое-то время, окончательно подрывая мой такой хрупкий самоконтроль, заявляет Джаспер. Слишком самонадеянно. Без зазрения совести. Вполне объяснимо, что от удивления у меня округляются глаза.

- Сотню-другую?.. – нет, послышалось. Ну послышалось же, да? Он этого не говорил!

- Инструменты, музыка… продюссер, опять же, - рассуждает мужчина, пожав плечами и легонько кивнув, - нынче время дорогое…

Я смотрю на него и одновременно слушаю. Смотрю и вижу, что никакого проблеска хоть какой-то неуверенности или, что было бы неплохо, смущенности в нем нет. Ни в лице, ни в эмоциях, ни в словах, ни в голосе – сама безмятежность.

Он и вправду так думает.

И давно, судя по всему.

Впереди перекресток. Зеленый свет мигает, отражаясь в лужицах от недавнего дождя ярким всполохом салатового. Люди торопливо перебегают дорогу на другой стороне улицы. Им не хочется опоздать. У них тоже есть дела.

А в салоне жарко. Печка работает чересчур сильно или напряжение, что мы оба излучаем, так действует на меня – не знаю. Просто злюсь – до красного фильтра перед глазами; до встрепенувшихся в голове острых звездочек-напоминаний. И просто себя отпускаю:

- Для начала собери сам хотя бы комнатушку, Джаспер! - в порыве негодования выплевываю ему. На какое-то мгновение все то, что между нами было и есть, все то, что мы говорили друг другу – и этим утром, и этой ночью – улетучивается.

Неприятные ощущения, но заслуженные. Обоими.

Но как же он! Как же!.. Знает ведь, что эти деньги… что эти вещи… что не мое оно! И не надо мне, черт подери! Все, что хочу, всеЮ что прошу – рядом… и вырываю выходные, вырываю последние возможности…

Становится обидно – не ценит. Совсем. Полностью. Абсолютно.

Я задумываюсь на пару мгновений, проследив путь одной маленькой капельки дождя от вершины лобового стекла до безжалостного дворника. Зато Джаспер подобными глупостями заниматься не намерен: на мои слова он реагирует как надо.

Обернувшись ко мне всем телом, наплевав на дорогу и обратив всю ненависть, полыхающую яркими огнями, всю злость в себе на меня, он больно придавливает взглядом. Ни сесть, ни подняться, ни отвернуться. Пресс… каменный.

Я кусаю губу. Я жду, когда это кончится. Ненавижу подобные разговоры с подобным завершением.

- Ты тварь, Изабелла, - хрипловатым голосом шипит Хейл, сдернув руку с руля и явно намереваясь убедить меня не только словами, но и «прикосновениями» в своей правоте и своем недовольстве, - такая…

Только вот не может, не успевает договорить.

Только вот, заслышав металлический скрежет, вынужден оторваться от меня и оставить в покое свою мимолетную задумку.

А все потому, что красный свет был придуман для регулировки дорожного движения, правила которого мы, сконцентрировавшись на собственных обидах, сейчас безбожно нарушили. И итог всего этого – материальный, явный – оставлен позади, в метре отдаления, в виде автомобиля, в правое крыло которого наш поддержанный «Пежо» и ударил.

Темно-серый. Темно-серый, с серебристым отблеском капота и ровной сеточкой металлических переплетений на бампере… я видела эту машину… я видела и, кажется, даже сегодня…

И вдруг, как снег на голову, воспоминание: боже, да это тот самый «ягуар» из пробки возле концертного зала!

Его водитель, раззадоренный настолько, насколько вряд ли способен корридский бык, покидает салон своего авто, всем своим видом (воинственно-ненавистным) и движениями (отрывистыми, готовыми к расправе), упираясь в крышу автомобиля своими огромными ладонями.

Мгновенье – и его лицо с короткой, почти армейской стрижкой, серыми глазами и немного неправильными, «неотесанными» чертами лица, возникает картинкой перед лицом памяти.

Суббота. Бар. Сигарета. «Вкус сезона»...

Черт побери, мы врезались… как там называл его Джас? Людоеда, верно. Мы врезались в Людоеда!.. Причем того самого, с кем знакомство началось удачно, а кончилось не дай бог.

Но хуже всего не это. Хуже еще может быть, приходится признать. Ведь дело в том, что именно коротко стриженный сероглазый Людоед и смотрел на нас в пробке. Это его отвращение я видела!

Я застываю на своем кресле, ошарашенно глядя на Джаспера и его сжавшиеся, побелевшие тонкие губы. Я не знаю, что делать, и он, похоже, тем более – ситуация изменилась чересчур быстро. Нет возможности среагировать как подобает. Это полный аут.

А «медвежонок» тем временем, расправив свои широкое плечи, идет к нам – зеркало заднего вида даже не старается скрыть эту досадную очевидность.