Глава 5

Junkie*


Он не знал, что делает Тони слабой, она старалась никогда не показать ему того, что чувствует и уж тем более ничего не говорила. А она бывала слабой, и тогда, когда это происходило, она тихо плакала, заперевшись в душе, потому что Паскаль ломал её, сам того не зная, ломал нежно и любовно, тонко и постепенно.

Душа её замирала, когда он этим вечером садился напротив неё за столик. Так было каждый раз, когда она видела его после долгой разлуки. Они говорили долго. Но ни слова об обидах. Он не упрекал, а она не вспоминала. Это было ошибкой, ошибкой двоих, не желающих ничего выяснять. Потому что всё это, подёрнувшись забвением, никуда не исчезало, вся недосказанность, все обиды – они жили своей жизнью в них, подрёмывая, как старый усталый дракон в своей пещере. И как только в будущем что-то пойдёт не так, этот дракон расправит крылья и с удвоенной силой начнёт изрыгать огонь гнева. Но они этого не знали, пока не знали.

Голубизна его глаз, чуть отдававшая серой дымкой, смотрела на неё почти неотрывно, его губы, были словно перевёрнуты – верхняя губа чуть больше нижней. И ей вспомнилось, как она впервые прикусила её, а он застонал от наслаждения. Сейчас Паскаль не улыбался, и шрам на левой щеке, напоминающий маленькую скобочку, не заламывался в ямочку. Она помнила, когда впервые провела по ней кончиком пальца. Ей так знаком был этот его взгляд, когда из глубины рождалось желание. Недосказанности вместе с дождём – такой опиум!

В её доме было тихо, капли дождя не умолкали ни на минуту, выбивая только им понятную симфонию на карнизе. Нет, он не набросился на неё в дикой страсти, он не был таким никогда. Напротив, он был слегка отстранён, чуть пригубил красное вино, которое предложила Роби, и прошёл в её спальню.
Паскаль присел на край кровати и, глубоко вздохнув, лёг на спину, закинув руки за голову. На белоснежной простыне он лежал неподвижно, глядя в потолок, а она, съёжившись напуганным котёнком и затаив дыхание, смотрела, как его отросшие чёрные волосы разметались по белизне подушки и делили её небеса на рай и ад. Она перевела взгляд на бокал, который Паскаль поставил на тумбочку, и в тёмной красноте вина словно пыталась что-то отыскать, что-то, что было там, в маленькой комнате под крышей старинного замка. Но это что-то было столь неуловимо, что поймать его было всё равно, что ловить тень бабочки на стене.

Тони села на противоположном краю кровати, а потом тоже легла на спину, их лица оказались рядом. Они лежали и прислушивались к дыханию друг друга, а говорливый дождик, словно волнуясь за них, стал выстукивать беспокойную дробь. Потом он медленно повернулся к ней, и, приподнявшись на локте, заглянул в глаза.
Когда его ласковые руки проникли к ней под футболку, принося с собой первую волну наслаждения, Тони словно ожила. Она приникла к его губам, ловя его дыхание. Ему казалось, что её губы опаляют его огнём, жарким, всепоглощающим. Он так скучал по ней, так давно не обнимал, что ему казалось – он не сможет долго держаться и играть в нежности. И он не смог. Но, даже забывшись в собственной страсти, он почувствовал, что в Тони будто что-то изменилось. Никогда раньше она не зарывалась так руками в его волосы, никогда не обводила губами его скулы. В ней словно только сейчас проснулась та Тони, которую он всегда желал, но не получал. Однако все мысли отлетели прочь, когда он вошёл в неё, и, медленно наращивая темп, видел, как приоткрываются её губы, голова запрокидывается, а бедра, вторя ритму, всё теснее прижимаются к нему.
И ему музыкой её стоны, ему собственной жаждой её вершина, ему вновь страждущей негой собственная завершённость, и плыть в невесомости, крепко сжимая её, чувствуя липкость и любовность тел.
Чуть отстранившись, он, уложив её удобнее, поцеловал в плечо, и, накрываясь звёздным покрывалом снов, он не отпускал её, сжимая в объятиях. Он только с ней – он, только с ней он умеет жить. Только вот так, обнимая её, уже спящую, ощущая щекой шёлк волос, руками нежность кожи, а естеством сладость нижних округлостей, он понимал, что так он хочет жить. И она не может этого не чувствовать, не может не понимать того, что он способен дать ей.

Утро встретило Паскаля пасмурностью, небо насупилось, но пока не роняло слёз. Расслабившись, он не почувствовал, как Тони встала, и когда вошёл в кухню, она уже сварила кофе. Парень приблизился к ней, и она почувствовала, что от него вкусно пахнет жасминовым гелем для душа. Его руки обвили её талию и притянули ко крепкой мужской груди.
- Кофе? – тихо спросила Тони.
- Да. - Его губы нашли мочку её уха.
- Паскаль, прошу… - Она слегка отстранилась.
- Тебе не надо просить. - Щетина его подбородка покалывала кожу её шеи.
- Паскаль, послушай, я…
- Скажи мне, я хочу слышать это, - тёплым шёпотом над ключицей.
- Это не то, что ты… мне… я… - Она была рада, что он не видит её глаз.
- Я закончил съёмки, и месяц меня никто даже не посмеет оторвать от тебя. - Его руки-обручи такие надёжные и такие вдруг лишние для нее.
- Паскаль, мне нужно в Лондон. - Её лопатки «слышали», как его сердце замерло на миллисекунду.
- Ну, в Лондон, так в Лондон, хотя дождя и здесь достаточно. - И эта его улыбка с ямочкой-скобочкой, словно оружие.
- Паскаль… я хочу поехать одна, мне нужно… в мастерскую к Гаю. Это всего лишь на неделю. А потом я приеду и мы…
Его руки разжались и освободили её из плена, он отстранился.
Тони повернулась. Паскаль отступил на шаг, опустил голову, отошёл ещё и присел на табурет.
- И мы поговорим, - сказал скорее себе, чем ей.
Он взял из её рук чашку кофе и стал пить, залпом, не чувствуя, как напиток обжигает нёбо. Потом ушёл в комнату, минут через десять появился снова на пороге кухни, полностью одетый. Тони стояла у окна и смотрела, как голуби ютятся под карнизом крыши соседнего дома. Он подошёл вплотную и развернул её к себе. Она не поднимала глаз, тогда он приподнял её подбородок, заставляя посмотреть на себя. Всё ещё влажные после душа волосы непослушными прядями легли на его лоб, губы были плотно сжаты, а взгляд таких бездонных голубых глаз тоской прожигал её насквозь.
- Я позвоню, как доберусь.
- Надеюсь. - И он приблизился к её губам, опалил их своим дыханием, но не поцеловал, так, оставив её одну у окна, и ушёл, осторожно, без хлопка, прикрыв за собой входную дверь.
А за окном злюка-ветер срывал и срывал осенние платья с деревьев, а деревья, сокрушаясь, качали ветками вслед золоту и охре.
Улетаю!
Улети…
Ты забудь и отпусти…


***

Робер вскочил со стула, когда Француаза вышла из покоев короля. А она будто и не замечая его, проследовала мимо и даже не взглянула. Он шёл следом. Девушка вдруг остановилась и сказала:
- Ваша Светлость, мне понадобится ваша помощь.
- Да, любая ваша просьба…
- Не здесь. - И девушка прошла к лестнице, ведущей в ту самую каморку под крышей.
- Француаза, я… - начал было Робер, как только дверь закрылась, но девушка перебила его.
- Я не хочу обсуждать то, что произошло этой ночью. - У него поникли плечи. – Мне нужно немедля ехать в Париж, сможете ли вы сопровождать меня?
- Могу я спросить, зачем вам нужно ехать?
Он знал, зачем, спросил лишь для того, чтобы убедиться – казнить будут двоих.
- Есть неотложное дело. - Француаза смотрела на него с вызовом, будто спрашивала – сможешь выдержать? – Нужно передать просьбу Его Величества.
- Вы можете рассчитывать на меня, миледи.
Он принял её холодность, пока принял.
- Выехать нужно немедля. Прикажите заложить карету.
В ответ он поклонился и вышел.

Колёса кареты катились по дороге, переваливаясь через небольшие булыжники, то тут, то там встречавшиеся на пути. Лошади мерно цокали подковами. Процессия двигалась медленно. Небольшая шторка на каретном окне покачивалась, и Француазе был виден загривок лошади Робера. Самого наездника она не видела.
Ей казалось, что посмотреть в глаза Луи она не сможет, и дело не том, что Робер взял её в ту ночь, и она – точнее её тело – было теперь его. Дело обстояло гораздо хуже. Воспоминание о ночи с Робером было далеко от сожаления об утраченной невинности. Как только она позволяла себе вспоминать, звуки внешнего мира утихали, движение вокруг неё словно замедлялось, и ей казалось, что сердце её вихрем кружится внутри, не позволяя дышать. Щёки девушки горели предательским румянцем, когда она вспоминала его горячее тело, лицо, когда он проник в неё, шёпот ей в шею. Он был прекрасен в своей страсти. Она влюбилась в его страсть?
Француаза отодвинула шторку и взглянула на Робера – он ехал рядом, его руки сжимали поводья, а взгляд был устремлён вперёд. Но вдруг он повернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Он словно прожёг её насквозь – столько боли было в его глазах. Но она приняла это за сожаление, ведь недаром он всё утро хотел поговорить о том, что произошло между ними. Задёрнув шторку, она откинулась на подушки. Что с ней творится… Ведь она же любит Луи, едет к нему. Но любит ли, хочет ли быть с ним? Ведь это неправильно, это греховно, это непозволительно - так желать мужчину, совершенно другого мужчину, путь даже он наречён тебе в мужья! Но глупое сердце, ох, какое же оно глупое! Чего ж так трепещет снова и снова? Зачем помнит, зачем!

На ночь они остановились на небольшом постоялом дворе. Смеркалось, когда они вошли в небольшую залу. Скромный ужин состоял из вина, хлеба да сыра. Слуги отправились спать на конюшню, а господ хозяин разместил в комнатах на втором этаже. К слову сказать, других постояльцев у него в ту ночь не было.
Француаза облачилась в ночные одеяния, и, присев на кровати, крутила в руках отцовский перстень. Огромный рубин, переливаясь в отсветах свечи, играл кровавыми красками, словно живой. Стоит ли жизнь человека её любви? Сможет ли она сделать это? Ведь если она поможет Луи, то Робер будет потерян навсегда. И женитьба ничего не спасёт. Сможет ли она жить так же, как жила Медичи, зная, что в соседней комнате её муж ночь за ночью любит другую? Девушка отчётливо представила себе, как из покоев Робера доносятся женские стоны, и эти стоны принадлежат не ей. Она сжала кольцо в ладони, склонилась к коленям и заплакала. Сначала тихо, почти беззвучно, а потом слёзы прорвали плотину сдержанности, и Француаза зарыдала в голос.
В соседней комнате было тихо. Робер стоял у окна и изо всех сил пытался успокоиться. За ужином она едва удостоила его взглядом, когда он пожелал ей доброй ночи – лишь кивнула в ответ. А ему кусок не шёл в горло, он, не отрываясь, смотрел на неё. Весь день он ехал верхом и старался не попадаться ей на глаза, но разве же можно пересилить то, что гораздо сильнее его?!
А сейчас он услышал, как за стеной раздались рыдания. Его персональная пытка началась. Она едет к любимому и совершенно растеряна оттого, что её невинность отдана против её воли будущему постылому мужу. Она ненавидит его всем сердцем, презирает. Будет только терпеть после свадьбы. Рыдания за стеной усилились, и он, чтобы не прокричать её имя, закусил кулак.
Терпи, терпи, терпи… Всё только начинается.

Утро хмурилось, начинал крапать дождь. Когда процессия снова двинулась в путь, дождь совершенно разошёлся и, не стесняясь, рассекал воздух крупными каплями.
Француаза старательно избегала Робера всё утро, ей было стыдно показаться ему – веки распухли и отекли, глаза были красными. Утром, когда она посмотрелась в зеркало, ей показалось, что её лицо застыло в уродливой маске не случайно. Они проехали треть пути с утра, а дождь всё шёл и шёл. Девушка выглянула в оконце кареты – Робер по-прежнему ехал верхом. Его камзол промок, дождь чертил диагональ, и капли вонзались ему прямо в лицо. Они стекали по его носу и щекам, прокладывая холодные дорожки за ворот рубашки.
- Ваша Светлость, не желаете ли сесть в карету? – Она и сама не сразу поняла, как осмелилась позвать его.
- Это не совсем уместно, миледи, - ответил он, даже не взглянув на неё.
Девушка промолчала. Она продолжала смотреть в окно, а дождь продолжал нещадно жалить Робера, словно наказывая его за прошлые грехи.

В Париже они остановились в особняке Ла Марков, и, конечно, лучшие покои были предоставлены Француазе. Но девушка не замечала роскоши залов, она была слишком погружена в свои мысли. Робер отдал приказ слугам, и те поспешно покинули комнату. Они остались наедине.
- Прикажите подать вам ужин в комнату, миледи? – Робер стоял у двери, в то время, как Француаза подошла к кровати и теребила кисточку на портьере балдахина.
- Что? Ах, да, ужин… Нет, я не голодна.
- Как прикажете.
- Но я…
- Что-то ещё?
- Завтра мне бы хотелось как можно раньше посетить тюрьму. - На этих её словах Робер нервно сглотнул.
- Я в вашем полном распоряжении, - тихо ответил герцог и покинул комнату девушки.

Однако он не отправился спать. Наспех перекусив, он велел седлать лошадь, и в сгущающихся сумерках отправился в особняк к давнему приятелю своего отца, кардиналу Амбуаза Клеману Реми. Этот человек мог открывать любые двери.
Ла Марк вернулся домой только под утро, уставший, но довольный тем, что добился своего. За полой его камзола была бумага, разрешающая вход в любые пределы Бастилии предъявителю. Сон свалил его с ног, и он уснул на кровати прямо поверх покрывал в том самом, ещё днём промокшем камзоле…
Темные сгустки расступились, и где-то впереди он увидел стоящую на краю карниза Фрацуазу. Она уже отпустила край выступа, за который держалась, и вот-вот должна была упасть. И вот он бежит к ней, но ноги не слушаются, пытается сказать что-то, но она не слышит его. Миг и…
Он резко сел в кровати – это сон, только сон…

Рассвет только забрезжил, а Робер уже был на ногах. Он распорядился заложить карету и отослал слуг к миледи, дабы те помогли девушке привести себя в порядок.
Он стоял у окна в главной зале, когда появилась Француаза, он не слышал, как он вошла.
- Ваша Светлость?
Он обернулся. Она была в тёмно-вишнёвом платье, волосы убраны в простую, но изящную причёску – и в прозрачно-бледном утреннем свете она показалась ему совершенно домашней, совершенно его, словно где-то там наверху спали их дети…
- Той ночью меня звали Робер, - тихо произнёс он.
Она ничего не ответила, потому что помнила – и не в силах была забыть.

* Junkie - в граффити-сленге - постоянно преследующий запах краски.



послушайте, думаю вам понравится, как фон к этой главе Room Off The Street

_____________________________________________________________
вот и следующая глава, друзья. На аванс сцену выходит Паскаль, как он вам?
и что делать Роби? и конечно очень жду вас на ФОРУМЕ