Глава 47. Скорпиус. 10 апреля.

Я столько времени провел у Уизли, что почти забыл, как выглядит мой собственный дом.
Я имею в виду дом моих родителей, конечно, и он точно отличается от дома Роуз. Для начала, он почти раза в три больше, что что-то говорит, потому что и у Уизли дом не маленький. Стоит еще упомянуть, что у них трое детей, а я единственный ребенок. Единственные жители этого дома – мои родители, я и домовой эльф. Но здесь достаточно комнат для людей в шесть раз больше.
Мне никогда в голову не приходило, как смешон этот дом, пока я не взглянул на него со стороны в этот день. Я аппарировал в метрах пятидесяти, так что мне пришлось пройти остаток дороги до дома. Это забавно, я имею в виду, я прожил здесь всю свою жизнь, и я никогда даже и не думал оглядеться по сторонам. Вокруг просто огромное пространство земли, и не видно ни одного другого дома. Дом Роуз в переполненном маггловском районе среди сотен многих домов улица за улицей лондонского пригорода.
Когда я подхожу к главному входу, мне кажется странным так просто зайти, хотя я и прожил здесь всю свою жизнь. Но за последние пару лет стало так, будто это дом только моих родителей, а не мой. Так что я формально звоню в колокольчик и стараюсь не замечать нервозное чувство в животе. Колокольчик звенит где-то в глубине дома, и несколько секунд спустя дверь открывается; за ней Бандер, пожилой домовой эльф, что работал здесь с тех пор, как я родился.
– Молодой хозяин, – почтительно говорит он, склоняясь в глубоком поклоне, когда отходит в сторону, чтобы я мог пройти. – Добро пожаловать домой.
Я бормочу слова благодарности и с любопытством смотрю на Бандера. Каким-то образом я никогда раньше не обращал внимания на работу домового эльфа. Конечно, ему платят положенную эльфам зарплату, но все равно ужасно унизительно для живого существа выполнять работу слуги за столь малую плату. Это почти рабство. В доме Роуз нет домовых эльфов, конечно, ведь одним из главных и самых ранних достижений ее матери было Освобождение Домовых Эльфов. Конечно, она против использования волшебных существ в роли слуг.
– Не хочет ли молодой хозяин выпить? – вежливо спрашивает Бандер. Я смотрю на него, он такой странный.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, стараясь быть как можно более любезным. – Ты не знаешь, мои родители дома?
– Да, молодой хозяин. Я найду их для вас.
Он исчезает с громким хлопком, прежде чем я успеваю его поблагодарить. Я жду в холле, все еще чувствуя себя нервозно. На стене у лестницы висит большой семейный портрет, и я некоторое время изучаю его. Он был сделан несколько лет назад, когда мне было около десяти. Я не был рад сидеть и позировать, это очевидно по тому, как сильно я хмурюсь и ерзаю. Моя мать выглядит раздраженной моим поведением, и все посылает мне предупреждающие взгляды, прежде чем снова заставить себя улыбаться.
– Скорпиус!
Кстати о матери... Она выглядит радостной при виде меня, что немного удивляет, потому что она терпеть не может незваных гостей. Она спешит ко мне и обнимает меня, а потом целует в щеку.
– Милый, я не ждала тебя сегодня!
– Здравствуй, мама, – говорю я, выдавливая улыбку и прикидываясь радостным, что пришел. На самом деле я в ужасе, и мне просто хочется уйти. Но, конечно, я этого не делаю.
– Что тебя привело? – спрашивает она, провожая меня в гостиную, как будто я действительно гость или что-то вроде. Я чувствую себя так, будто мне сейчас предложат присесть, но потом вспоминаю, что я не гость, и сам сажусь на диван. Мама садится на другой край дивана и разворачивается ко мне, изображая само внимание – так она всегда себя ведет, когда хочет притвориться, что в чем-то заинтересована.
– Я просто давно вас не видел, – говорю я, немного пожимая плечами и глядя на ковер. – Как ты?
– Хорошо, – говорит она, улыбаясь той улыбкой, что обычно бережет для моментов, когда хочет кого-то поразить. – А как ты?
– В порядке.
– А Роуз? Как она?
Я не настолько туп, чтобы думать, что ей действительно есть до этого дело, но она хочет а) показаться заинтересованной и б) узнать какую-нибудь тайную сплетню, что знаю я, но еще не знает Ежедневный Пророк или ее садовый клуб.
– Она нормально, – неопределенно говорю я. – Насколько это может быть.
– Это хорошо, – сочувственно кивает она. – Какая бедная девочка...
Я стараюсь, чтобы меня не стошнило. Моя мать очень талантлива в том, чтобы понимать свою выгоду в людях, которые могут принести ей пользу. Одно время она ненавидела Роуз. Теперь ведет себя так, будто Роуз – ее давно потерянная дочь, которой у нее никогда не было. Я на это не покупаюсь, но, конечно, ничего не говорю.
– Они все еще не поймали того, кто это сделал? – хитро спрашивает она, снова стараясь добыть из меня информацию, которой, по ее мнению, я обладаю. Кажется, она не понимает, что, если бы человека, убившего мужа министра магии, поймали, газеты бы уже растрепали это, вы бы и моргнуть не успели.
– Нет еще, – вяло говорю я.
Она прикусывает губу и качает головой с преувеличенной грустью:
– Бедная женщина...
Так, теперь от Роуз мы перешли к ее матери. Моя собственная мать не поддерживает ничего из того, что мать Роуз делает в политике. Но она достаточно умна, что выработать привычку поддерживать «правящую партию» и по крайней мере притворяться, что ей нравится, пусть все даже и не так. И она достаточно умна, чтобы знать, что с властью приходит зависть. Уверен, она потрясающе держит лицо среди своих подружек и выставляет напоказ мои отношения с Роуз, как что-то социально допустимое. Более того, она, наверное, притворяется, что они с министром магии отличные друзья, чтобы выглядеть более могущественной и популярной, чем она есть.
– Я вообще-то пришел поговорить с отцом, – меняю я тему, чтобы мне не пришлось сказать что-нибудь грубое, о чем я потом пожалею. – Он здесь?
Если она и оскорблена моей внезапной сменой разговора, она отлично это скрывает. Она просто расплывается в одной из своих самых милых улыбок и говорит:
– Конечно, милый. Он наверху, в своем кабинете.
Я киваю и встаю:
– Я увижусь с тобой перед уходом, – говорю я, чувствуя себя виноватым за то, что задел ее чувства. Но я больше не мог выносить эту фальшь. Это тошнотворно.
Я нахожу отца именно там, где сказала мать. Он в своем кабинете, и когда я стучу в дверь, получаю в ответ очень краткое:
– Что?
Я решаю, что это разрешение, немного открываю дверь и осторожно заглядываю внутрь. Отец поднимает голову и удивляется при виде меня. Он ожидал кого-то другого, полагаю: мать или домового эльфа.
– Скорпиус, – говорит он, быстро оправляясь от первоначального изумления. – Входи.
Я вхожу в кабинет и на секунду оглядываюсь. Пока я рос, мне не часто разрешали сюда входить, да и сам я не делал усилий, чтобы сюда попасть. Конечно, я был тут несколько раз, но теперь он смотрится по-другому. Думаю, я никогда раньше не ценил его грандиозную важность.
– Я тебя не ждал, – говорит он, откладывая бумаги, которые он читал. – Все в порядке?
Я с секунду изучаю его, стараясь измерить его искренность. Не то чтобы я думаю, что он действительно неискренен, но иногда у него бывают скрытые мотивы. Не могу представить, что это может быть сейчас, так что стараюсь выглядеть как можно нормальнее.
– Все отлично, – на этот раз я жду, пока мне предложат сесть, и отец машет в сторону стула. Я сажусь и некоторое время колеблюсь, потому что только сейчас понимаю, как ужасно неловко все это будет. Отец выжидающе смотрит на меня, явно ожидая, что я объясню причину своего визита. Когда я ничего не говорю, он наконец заговаривает:
– Ты просто сюда заглянул? Или с какой-то целью?
Ну, он всегда отличался прямотой, полагаю. Я просто должен набраться смелости и выложить все. Я не уйду, пока не сделаю этого. Я себе этого не позволю.
– Могу я тебя кое о чем спросить? – говорю я, осторожно выдавливая из себя слова.
Отец приподнимает брови:
– Да?
Как мне это сделать? Я миллион раз проигрывал этот разговор в своей голове, но сейчас ни одного сценария у меня нет.
– Ты... – мой голос смолкает, и я сглатываю комок в горле. Я смиряюсь с необходимостью. – Когда ты был подростком, – ровно говорю я, – ты был Пожирателем Смерти?
Лицо отца такое же каменное, как всегда, но глаза его выдают. Несколько секунд они нервно поблескивают, а потом он отворачивается и смотрит в окно. Тишина плотная и пугающая, и я просто сижу, боясь сделать что-либо еще.
– Да.
Ответ наконец приходит, и я совсем не удивлен. Я уже знал ответ, конечно, я многие годы его знал. Меня проинформировали об отцовских подростковых увлечениях, когда я только пошел в школу. Странно, но я никогда не заговаривал об этом с ним.
– Почему?
Отец оглядывается на меня, его глаза немного темнеют, и он выглядит раздраженным.
– Потому что у меня не было выбора, – сердито выпаливает он. Определенно я задел очень больное место.
И все же я не покупаюсь на это оправдание, и я больше не боюсь это признать.
– У тебя всегда был выбор.
– Я был ребенком.
– Тебе было не пять. Ты был почти взрослым, – тут же поправляю я.
– Скорпиус, – отец раздражен. Я ясно это вижу. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но передумывает. – Есть вещи, которых ты не понимаешь. И, слава богу, тебе никогда и не придется это понимать.
– Какие вещи?
– Это неважно, – кратко говорит он. – Это давняя история.
– Это важно! – я так расстроен, а он даже не видит этого.
– Почему это важно? Это никак к тебе не относится.
– Это еще как ко мне относилось!
– И сейчас?
И тогда я выпаливаю это. Не могу остановиться.
– Ты действительно смотрел, как мать Роуз пытают Круциатусом в твоей гостиной?
Отец долго безмолвно на меня смотрит. Повисает ужасная неуютная тишина, и мне хочется взять эти слова назад и проглотить. Я не должен был поднимать эту тему.
– Кто тебе сказал?
Я почти говорю, что это Роуз сказала, потому что технически это правда. Роуз сказала мне это несколько месяцев назад, и я постоянно об этом думал с тех пор. И мне никогда не хватало храбрости заговорить об этом, но прошлой ночью я встретил ее мать на кухне, она сидела одна и ничего не делала. Было уже за полночь, и после нескольких минут болтовни, я спросил ее об этом. По каким-то причинам мне было легче говорить об этом с ней, чем с моими родителями.
И она все мне рассказала.
– Мы были детьми, – многозначительно закончила она. – Твой отец поступал так, как ему велели.
И на этом все.
Отец все еще выжидающе смотрит на меня, так что я нервно кусаю нижнюю губу, а потом говорю правду:
– Гермиона рассказала.
– А, так вы теперь друг друга по именам зовете? – язвительно спрашивает он. Я не обращаю внимания. – Ну разве не прелесть, что она вдруг решила рассказать тебе, что случилось тридцать лет назад.
– Я ее спросил.
– А, то есть ты случайно вдруг решил спросить именно о таком конкретном сценарии, верно? – он смотрит на меня тяжелым взглядом, но я не позволяю ему меня напугать.
– Роуз мне рассказала. И я хотел узнать полную версию, – я останавливаюсь на секунду. – Теперь я хочу услышать твою версию.
Отец смотрит на меня. Он зол, но старается это скрыть. Ему не нравится, когда его эмоции проявляются, потому что от этого ему кажется, что он не полностью контролирует ситуацию. После нескольких секунд раздражающей тишины он говорит спокойно и холодно:
– Это случилось. Я не имел к этому отношения.
Я уже знаю, что это правда, но не знаю, почему это так сильно меня задело. Думаю, слышать это от него делает ситуацию более реальной. Я смотрю на него, не моргая, пытаясь осознать все это и понять, что мне теперь с этим делать. В некотором роде мне хочется, чтобы я никогда этого не знал. С другой стороны, это что-то, что я должен был знать.
– Ты ничего не сделал, – тихо говорю я. – Ты просто смотрел.
– А что я еще должен был делать?
– Ты мог бы ей помочь, – я чувствую, как во мне начинает бурлить гнев, медленно, но верно, и я пытаюсь прямо сейчас перенять отцовский талант к безэмоциональности.
Отец смеется коротким холодным смехом. Он качает головой, словно я какой-то маленький ребенок, не понимающий дела взрослых.
– Верно, – с сарказмом говорит он. – И погибнуть, не сходя с места, конечно.
– Кто бы тебя убил? – с вызовом спрашиваю я. – Твои родители? Может дед и ублюдок, но сомневаюсь, что он стал бы тебя убивать.
– Возможно, – пожимает он плечами. – А вот моя тетка дважды раздумывать бы не стала.
Его тетка. Беллатрикс Лестрейндж. Несколько месяцев назад я даже никогда не слышал этого имени. Я указываю ему на это.
– Ты никогда о ней не упоминал. Я никогда о ней не слышал.
– И тебе и не нужно, – кратко говорит он. – Она мертва.
– И?
– И что? – он начинает терять терпение. – Она мертва. И если хочешь знать, мир без нее стал лучше.
Я хочу продолжать говорить о сестре моей бабки, но не делаю этого. Вместо этого я делаю другое, то, ради чего я сюда и пришел.
– Как ты мог просто стоять там и смотреть, как кого-то пытают. Даже если ты их ненавидел?
– Девчонка сама бы сдохла, но мою помощь ни за что не приняла, – отвечает он, и звучит это, как шипение. Мне трудно в это поверить, конечно, и оказывается, отец это понимает, потому что продолжает. – Она тоже меня ненавидела. Они все меня ненавидели. Это вовсе не было односторонним.
– Она могла умереть!
Отца это мало волнует.
– Но не умерла, так? И я не умер. Мы все еще тут, разве нет?
– Нет.
Я отвечаю резко и твердо, и отец с любопытством смотрит на меня. Он знает, о чем я.
– Ну, это не моя вина, – отвечает он. А потом:
– О, или вот в чем все дело? Они думают, я убил Уизли? – он безразлично закатывает глаза.
– Ты думаешь, они позволили бы мне там остаться, если бы думали? Думаешь, Роуз оставалась бы со мной?
Он просто пожимает плечами:
– Может, они стараются тебя спасти.
Я пытаюсь не закричать от раздражения. Я не понимаю, почему это должно быть так трудно.
– Ты должен был лучше выбирать, – наконец говорю я. И смотрю на него, не моргая.
Отец же снова закатывает глаза.
– Избавь меня от этого, Скорпиус. Знаю, ты считаешь, они там все какие-то святые, но поверь мне, с ними тоже не все чудесно. Они и сами совершили многое, за что других людей бы посадили, но весь мир решил этого не заметить. Потому что Святой Поттер и его фантастические преданные дружочки не делают ничего плохого. Поверь мне, я всю жизнь это выслушивал, мне незачем слушать это от тебя.
– Ты присоединился к Пожирателям, – с вызовом говорю я. – Ты мог сделать что-нибудь другое.
И теперь он снова заговаривает тем снисходительным тоном, который выбрал пару минут назад.
– Точно. Вот только Темному Лорду отказывать нельзя, верно? Это не сработает.
Я презрительно смотрю на него. Не хочу это слышать. Не хочу ничего об этом слышать.
– Ты должен был постоять за себя.
На некоторое время я сомневаюсь, что он вообще меня услышал. Но потом он снова заговаривает, медленно и тихо.
– Мой отец был в тюрьме. Я делал, что мог, чтобы выжить.
Я не знал, что дед сидел. Но все же я не поднимаю этот вопрос. Я сосредотачиваюсь на нужном.
– Ты не обязан был делать это.
Отец испускает медленный, тяжелый вздох.
– Представь, что тебе шестнадцать, – спокойно говорит он, – и тебе говорят, что твоя мать умрет, если ты не позволишь кому-то выжечь метку на твоей руке. Ты закатал бы рукав?
Его глаза прожигают меня, и внезапно мне очень хочется, чтобы я сегодня сюда не приходил. Я не знаю, что сказать, и ничего не говорю.
– Я знаю, ты думаешь, что я ужасный человек, – ровно продолжает он, – но на свете есть многое, о чем ты не знаешь. Есть многое, чего ты не узнаешь даже от них, – он произносит «от них» так, словно это какое-то ругательство. – Есть многое, о чем не знают и они. У каждой истории две стороны, Скорпиус, и ты должен это помнить.
Я чувствую себя немного пристыженным и испытываю сочувствие. Но это все равно нечестно. Все это не имеет ко мне никакого отношения, и в то же время все это имеет ко мне отношение самое прямое.
– Я люблю ее, – вдруг говорю я, глядя прямо на отца. Он знает, конечно, о ком я. – Ты знаешь это, верно?
– Я знаю, что ты ей увлечен.
– Это не увлечение, – твердо говорю я. – Я собираюсь на ней однажды жениться.
– Если она решится, – легко ухмыляется он.
– Она решится, – мой тон не оставляет места для споров, и он ничего не говорит, а просто смотрит на меня, ожидая продолжения. – И когда это случится, – продолжаю я, выдавливая ровный вздох, – я хочу, чтобы ты был со мной там. – Отец выглядит так, словно одна мысль об этом вызывает его отвращение, и я продолжаю. – Если ты не пойдешь, то надеюсь, ты не заставишь меня выбирать.
– Разве я когда-нибудь просил тебя выбирать, Скорпиус? – лениво спрашивает он. – может, ты это как-то проглядел, но я никогда не говорил, в кого влюбляться можно, а в кого – нельзя, – это правда. Он никогда этого не делал. Он не прыгал от радости при виде Роуз, но он никогда не запрещал мне с ней встречаться. – Ты не ребенок. Сам можешь принимать решения.
– Она для меня важнее всего на свете, – честно говорю я. – Надеюсь, ты это знаешь.
– Ну, веришь или нет, – медленно говорит он, – для меня ты важнее всего на свете. И я никогда не заставлял и не заставлю тебя делать что-то, чего ты не хочешь, – он в первый раз говорит что-то подобное, и я потрясен до немоты, а он продолжает. – Я знаю, каково это, и я никогда не поступлю так с тобой.
Мне хочется сказать что-нибудь значительное, но он не из тех, кто по-доброму воспримет взрыв эмоций. Так что я не говорю. Вместо этого я спрашиваю:
– Ты сможешь порадоваться этому?
Он колеблется, и я вижу, что ему не хочется отвечать на этот вопрос. Наконец он все же решает, что честность – лучшая политика.
– Хотел бы я, чтобы это был кто-то другой? Да, – ровно говорит он. – Мне не нравятся ее родители, никогда не нравились. Я никогда не нравился им. Это не изменится, – его голос потихоньку умолкает, а потом он продолжает более твердо. – Но это не имеет отношения к тебе и Роуз. И если ты этого хочешь, тебе должно быть наплевать, что думают другие.
Я не знаю, что сказать. Я сижу тут еще некоторое время и снова прокручиваю его слова в голове. Я не знаю, что мне надо сейчас чувствовать, и я удивлен огромным сплавом эмоций во мне. Миллион слов, которые я мог бы сказать. Но ни одно из них не кажется тем, что он захочет услышать. Так что я говорю первое, что приходит мне в голову.
– Спасибо.
Он кивает. Он не хочет слышать ничего больше. Не хочет, чтобы я говорил ему, как много это для меня значит и как для меня важно его мнение. Он не хочет, чтобы я говорил ему, как много значит для меня узнать, что я важен для него. Он просто хочет, чтобы я понял.
И пусть я не понимаю все, я понимаю больше, чем понимал раньше. Может быть, я не пойму до конца, но и это хоть что-то.
Раньше не было и этого.