Мать Эдварда, Эсми, всегда относилась ко мне лучше, чем я заслуживала. Справившись с первоначальным шоком от новости, что ее сын встречается с женщиной на восемь лет старше него, которая, кроме того, преподавала в высшей школе, которую он закончил за две недели до этого, она радушно приняла меня в их жизни. И хотя позже она призналась, что не так легко, как казалось, воспринимала наши с Эдвардом отношения, в конечном счете она была достаточно прагматична, чтобы понимать: уговорить его не видеться со мной не получится. Чтобы понять, что может сподвигнуть двадцатичетырехлетнюю женщину вступить в романтические отношения с ее семнадцатилетним сыном, Эсми пригласила меня в их загородный дом на четвертое июля. К концу того лета я получила не только ее одобрение, но и любовь. Она стала для меня почти матерью, только вот если бы мы с Эдвардом расстались, пришлось бы отдать ее ему.

Несколько месяцев спустя это я и сделала. Если точнее, решила, что так как до этого никто не хотел оставаться со мной – теперь все будет точно так же. На мгновение поддавшись своему эгоизму, я убедила себя, что дать Эдварду уйти – это бескорыстный поступок. Помню точный момент осознания, что я натворила. Закрывшись за его спиной, дверь моего дома издала скрип, похожий на стон, и когда древний замок с щелчком встал на место, окончательность произошедшего эхом разнеслась по моей пустой гостиной.

Я словно услышала, как разбилось сердце Эдварда.

Как бы мне ни хотелось последовать за ним, сказать, что люблю и что все это было притворством из-за моих страхов, я не могла. Знала, что только снова причиню ему боль.

В последующий год я скучала по Эсми настолько же сильно, насколько скучала по Эдварду. Я и раньше оставалась одна, но на этот раз все было иначе. Теперь я знала, что любовь – и к мужчине, и к семье – существует. И тосковала по ней с силой, которую невозможно выразить, однако знала, что не заслуживаю ее, пока не научусь отвечать взаимностью. Я пошла к психологу; работала над собой. Осознала, что тот факт, что женщина, которая родила меня, совсем меня не ценила, не значит, что я бесполезна. Ещё я поняла, что в попытке спасти себя лишь наступила на прежние грабли.

Написав Эдварду, я сказала, что люблю его, что мне жаль, и в конце концов мы снова сошлись. Нужно отдать должное Эсми: она не ставила мои действия мне в вину.

- Любовь матери безусловна, - сказала она, - а, насколько мне известно, ты – моя дочь.

Важнее всего для Эсми было наше с Эдвардом счастье, и она ни разу не докучала нам вопросами о том, когда же мы решим расширить свою семью. Предлагала свои советы только когда я просила о них. Несмотря на ее многочисленные профессиональные достижения, Эсми считала материнство самым важным опытом в своей жизни и сомневалась, что получилось бы почувствовать себя настолько цельным человеком, если бы она не получила возможность вырастить Эдварда. И даже с учетом этого, она ни на мгновение не предполагала, что я буду чувствовать то же самое – в конце концов, несмотря на многочисленные сходства, мы с ней были разными людьми. Эсми ясно дала понять: если я не хочу детей, это мой выбор. Быть родителем – это тяжелая работа, и я не должна была позволять кому-либо – ни обществу, ни друзьям, ни даже ее сыну – заставить меня принять такое решение, пока я не буду уверена, что готова.

А я была готова. В день, когда сняли спираль, у меня не было в этом сомнения. Чего я не понимала – так это того, как положительная новость о беременности заставила меня почувствовать такой негатив. Зная, что в каком-то плане Эсми поймет мои страхи, мне очень хотелось обсудить с ней все происходящее. Только это было невозможно, потому что Эдвард запретил мне говорить с ней.

Потому что Эсми не знала, что я беременна.

Потому что он отказывался просто, черт возьми, сказать об этом, как любой нормальный человек.

Потому что он был Эдвардом, и вербальная коммуникация казалась ему слишком скучной.

С того момента, как в маленьком пластиковом окошке теста сформировался плюсик, он обдумывал хитроумные способы сообщить об этом своей матери. В конце концов решил вставить в рамку результаты УЗИ и незаметно поставить их среди семейных фотографий в музыкальной комнате Эсми. И в воскресенье после нашего первого похода к гинекологу он воплотил свой план в жизнь. Были сделаны все необходимые приготовления, и после ужина мы собрались у фортепиано, на котором Эдвард сыграл «Колыбельную» Шопена. Нужно было лишь чтобы Эсми заметила УЗИ.

Но этого не произошло.

По дороге домой я предложила вернуться и просто сказать ей обо всём, но Эдвард не желал и слышать об этом.

- Я поставил его в её любимой комнате, - настаивал он. – Скоро она обратит на него внимание. Согласись, УЗИ выделяется на фоне остальных фотографий. Мы говорим о дне – максимум двух. Просто подождем.

Так мы и поступили.

Мы ждали.

И ждали.

После недели бесплодных ожиданий мое терпение стало иссякать.

- Мы не можем просто сказать ей?

- Нет.

Выходя замуж за Эдварда, я знала, что детали имеют для него большое значение; и это было еще одной причиной, по которой я любила его. Во всяком случае, так было шесть недель назад. Но забеременев, я поняла, что детали его характера, которые всегда казались мне милыми, теперь стали бесить. Моя подруга, Роуз, говорила, что это произойдет. Назвала «кастрацией гестации» (иными словами, беременности – прим.пер.) и заявила, что каждая беременная женщина минимум раз в день хочет оторвать своему мужу пенис. В то время это казалось мне полным бредом. Я слишком сильно любила член Эдварда, чтобы захотеть отделить его от тела, и Роуз была склонна к преувеличению. Только вот в этот раз она оказалась права.

- Почему нет, черт возьми? – заорала я.

- Это наш первый ребенок. Хочу немного позабавиться, чтобы этот момент ей запомнился.

Я закатила глаза.

- Что? – спросил он.

Сев рядом со мной на диван, он положил мои ноги себе на колени. И когда он начал растирать ступни своими длинными пальцами, я почти забыла, почему разозлилась на него.

- Хватит. Слишком приятно.

- Не понимаю, как это может быть проблемой.

- Ты делаешь это специально.

Он начинал по-настоящему выводить меня из себя. Но у меня не хватало духу сообщить ему, что последнее, что он должен хотеть – это близость моей ноги к его паху.

- Ну… да. То есть, не то чтобы существует такая вещь, как случайный массаж ног.

- Это отвлекает.

Сложив руки, словно школьник, он попытался выглядеть раскаивающимся.

- Прости.

- Ты должен понять, что мне сложно говорить с твоей мамой и не упоминать о важнейшей детали в наших жизнях. То есть, одно дело, когда мы еще не знали, бьется ли его сердце – это можно назвать просто предосторожностью. Но теперь мне кажется, что я вру ей, не упоминая о…

- Погоди, ты вообще говорила с моей матерью на этой неделе? Я вот не мог с ней связаться.

- Ну, нет, но…

- Тогда весь этот спор основан на предположениях. Почему мы не можем задуматься об этом, когда – и если – подобная ситуация всплывет?

- Может, я хочу, чтобы она всплыла.

- Малыш, все, что тебе нужно, это посмотреть на меня – и все всплывет. – Обхватив ладонью мою лодыжку, он передвинул ее к паху. – Еще немного дюймов в сторону – и ты почувствуешь, о чем я говорю.

Я убрала ноги с его коленей.

- Я серьезно, Эдвард. Есть определенные вещи, которые мне хочется обсудить с твоей матерью, но я не могу, потому что она не знает, что я беременна.

- Скоро это изменится. А пока можешь поговорить со мной.

- Знаю, - сказала я, но ограничилась этим. Мне не хотелось ранить его чувства.

- Давай заключим сделку. Если к концу недели она так и не обратит внимание на УЗИ, мы просто все ей расскажешь. Продержишься?

- Да.

Это было одной из причин, по которым я любила его. Он знал, что не может быть для меня всем, и не пытался. Его терпение было безграничным - и длительность нашей помолвки была тому подтверждением.

Сделав мне предложение, он уточнил, что не хочет, чтобы я чувствовала себя вынужденной действовать как можно скорее, чтобы не чувствовала, что на меня давят; он хотел, чтобы я выбрала любую дату, не предполагая, что я настолько затяну с этим. Все винили мою боязнь обязательств, но на самом деле причины, по которым я провела три года в статусе его почти-что жены были намного сложнее. Нельзя отрицать, что мое воспитание вылилось в недоверие к институту брака – и это только подтвердилось, когда я прочитала статью о том, почему у психиатров самый большой процент разводов. И хотя я сказала Эдварду, что счастлива быть в том положении, в котором мы уже находились, что не хочу что-то менять, это не было всей правдой. Больше всего я боялась не того, как брак изменит нас обоих, а того, как он изменит меня.

Хотя мне нравилось преподавать, в тот момент это стало раздражать. Большинство учеников чувствовали, что им все должны, и были безответственными, что было просто уму непостижимо, и тот аспект моей работы, который я ценила больше всего, исчез. Удовлетворение своей работой проистекало не только из того, что я была самодостаточной, но и из того, что я ощущала, что влияю на кого-то. Когда последнее изменилось, способность содержать себя стала единственным, что поднимало мою самооценку – но это тоже грозило исчезнуть, когда наше с Эдвардом имущество станет общим. Покопавшись в себе, я осознала, что меня не смущает перспектива выйти замуж; меня смущала перспектива выйти замуж удачно. И раз уж я пообещала Эдварду, что позволю ему оплачивать счета, когда мы произнесем клятвы, не было адекватной причины продолжать заниматься карьерой, которая была мне не по душе. Я бы потеряла все самоощущение и финансовую независимость – если только не начала бы заниматься тем, что мне нравилось.

В тридцать лет я все еще пыталась выяснить, кем хочу стать, когда вырасту. Я решила, что, хоть ответ и не изменился, теперь он нуждался в одном уточнении. Я смогу наслаждаться преподаванием только если мои ученики будут готовы учиться. Зная, что мне нужно повысить квалификацию, я продолжила учебу. Получив диплом, снова занялась преподаванием грамматики, но теперь вместо незаинтересованных девятиклассников мои классы заполняли люди, для которых английский не был родным языком. Они так отчаянно хотели начать новую жизнь, что им было плевать, сколько для этого придется работать и чем рискнуть. Да, это была та еще авантюра, но они рассчитывали на себя и верили, что смогут добиться успеха несмотря ни на что.

Так же стала думать и я. В наугад выбранную среду я с тихими фанфарами присоединилась к Эдварду и Эсми в их домике на берегу. В тот вечер я надела длинное белое платье и вышла на пляж, где, стоя лицом к ветру, взяла Эдварда за руку. И пусть там были только мы двое, мировой судья и Эсми, это не избавило меня от нервов и страха. Когда пришло время обмениваться кольцами, мои руки дрожали так сильно, что я уронила золотой ободок на песок. Мы с Эдвардом одновременно наклонились, чтобы поднять его. И как только я почувствовала холод гладкой платины, тут же надела кольцо на палец Эдварда, так стремясь поскорее сделать его своим, что даже не подумала сначала встать на ноги. Выпрямившись, мы рассмеялись – не из-за моей оплошности, а потому что уже проходили через подобное.

Но на этот раз все было иначе – я упала на колени торопясь принять его, а не в жалкой попытке избежать демонстрации его чувств. Мгновения спустя, стоя на том же месте, где краснеющий семнадцатилетний мальчик Эдвард собрался с духом и признался мне в любви, я собралась с духом и вышла за него замуж.

Я никогда не сомневалась в этом решении; лишь не понимала, почему так затянула с ним. Вид двух колец там, где когда-то было одно, не парализовал меня ужасом, и я никогда даже на мгновение не задумывалась о том, что наш брак обречен на провал.

Так почему с беременностью все было иначе?