Название: Рваное Ухо
Название фан-дома: Белый Бим — Чёрное Ухо
Композиция: Людвиг ван Бетховен — Крейцерова соната (Соната №9) (Заявка №15)

Автор: Валлери
Бета: -

Саммари: Бим был не из тех, кто легко сдаётся. И он не хотел умирать, не выполнив долг. Он всё ещё помнил призыв Степановны «Ищи, Бим. Вперёд!». Не мог Бим погибнуть, так и не отыскав хозяина. Какой же тогда из него охотничий пёс?

---

Предзимнее утро выдалось влажным и туманным. Солнечные лучи казались из-за дымки размытыми и неяркими, будто размазанными средь клубящихся и плывущих над землей пластов капелек. В воздухе тянуло сыростью и грибницей, а еще псиным духом, заполнившим весь двор, въевшимся в деревянный забор, одежду разнорабочих и истоптанную башмаками автомобильную колею.

Бим не видел, как его привезли: он был без сознания. Очнулся он через два-три часа — вокруг темно, только тоненький лучик солнца проникал сквозь щель между дверьми. Оттуда же тянуло и холодом. Лохматка — беспородная собачонка, с которой он совсем недавно искал еду на помойке — бродила по железной тюрьме фургона, жалобно поскуливая и то и дело тыкая мордой прочную дверь, нижний стык, ходивший от толчков ходуном, но всякий раз схлопывающийся обратно. Лохматка делала разочарованный круг почёта, обнюхивала другие углы и вновь возвращалась к щели, впускающий дух недосягаемой свободы.

Бим попытался встать — пол был ледяным, и он до костей продрог. Но лапы не подчинялись — затекли от долгого лежания и онемели от промёрзшего насквозь металла. Грудину сдавила резкая боль — не продохнуть. Лохматка тут же оказалась рядом, облизывая морду друга и тыкаясь в дрожащее его плечо, мол вставай, вставай. Поскуливала и виляла хвостом, выражая расположение. Бим лишь вздохнул, обессилено опуская голову на лапы и беспрерывно глядя на светлую щель — здоровья дойти до неё не осталось. Лохматка, потеряв надежду вдохновить соратника, вскоре отстала, опять закружив маятником: обнюхивала левый угол фургона — ничего; обнюхивала правый — пусто; возвращалась к запертым дверям, бестолково толкала и начинала круг заново.

Сколько времени прошло, Бим не знал. Его вывел из оцепенения выстрел, раздавшийся неподалёку. Сработал инстинкт: это же охота! В усталых мыслях возник образ Ивана Иваныча, крадущегося среди стволов деревьев: «Ищи»! И Бим, опустив низко к земле голову, искал самозабвенно, а когда чуял след птицы, послушно замирал. «Вперёд», — тихо командовал хозяин, и вальдшнеп взмывал в небо, вспугнутый умным охотничьим псом. Один лишь звук выстрела оживил Бима, тело привычно вытянулось в стойку, словно и не было часов болезненного изнеможения — лапы дрожат от слабости, но морда нацелилась на выход, и Бим ждал, доверчиво ждал, когда же за ним придут, чтобы отвести в лес. Не пришли. Только Лохматка, обрадованная внезапным пробуждением товарища по несчастью, снова суетилась рядом, виляя хвостом.

Бим попробовал шагнуть — лапы неуверенно держали. Так он и доплёлся до двери, по чуть-чуть, шажочек за шажочком. А, добравшись, приткнул нос к щели и засопел, вдыхая запах воли, которую у него отобрали. Лохматка тут же рванула к стыку металлических дверей, и Бим увидел: щель внизу гораздо шире, словно металл непрочно там прилегал. Лохматка ужом завертелась, просовывая в отверстие морду и передние лапы — да и застряла, ни туда, ни сюда. Она была крохотная совсем — раза в три меньше Бима, помесь болонки и чёрти ещё кого, короткие лапки и свалявшаяся кудрявая шерсть. Но желания выжить было в ней гораздо больше, чем осталось сейчас у Бима — она отчаянно рвалась вперед. Скулила, но даже не пыталась выбраться из западни — напротив, упиралась задними лапками, толкаясь в щель. Бим понял, что она делает — хочет сбежать. Возможно, и не в первый даже раз. А так как Бим был умной собакой, то тотчас сообразил — надо надавить на дверь плечом.

Минута за минутой Бим и Лохматка боролись с бездушным железом. И в какой-то момент Лохматки не стало — р-раз, и она исчезла из фургона, просочившись в щель. Шмякнулась к колёсам и тут же дала дёру — Бим завистливо наблюдал за её побегом сквозь узкое отверстие, прижав глаз. Он остался один. И был втрое крупнее — куда ему повторить подвиг дворняжки.

Но все же воля к свободе уже проснулась. Тщательно обнюхав отверстие, чуть расширившееся после двойных усилий расшатать дверь, Бим просунул туда лапу, по привычке пытаясь копать: однажды он уже проделывал этот фокус. Но то был двор и забор, земля мягкая и рыхлая, а здесь железо. И тогда Бим был сыт и полон сил, а сейчас уже не помнил, сколько дней не ел и даже не пил. Очень быстро мягкие подушечки лап стёрлись в кровь об ржавый и острый край, но отверстие продолжало оставаться неумолимо узким.

Тогда Бим просунул в щель нос, до тех пор, пока морда не застряла где-то на уровне глаз, а железные выщерблены не впились сквозь шерсть в кожу. Замерев и вздохнув — тяжело-тяжело, как умеют только собаки, несчастные и смертельно уставшие — он толкнулся дальше, зажмурив глаза. Было больно, но Бим молчал — знал, что скулёж привлечёт мучителей, и его снова закроют, на этот раз навсегда, в каком-нибудь другом месте, более надёжном. Поэтому он терпел, не издавая никаких звуков, упирался дрожащими задними лапами в скользкий железный пол и миллиметр за миллиметром двигался к освобождению. Остановился лишь на секунду — когда щель застряла на уровне бровей и позволила открыть глаза с натянувшимися от усилий веками. Теплые капельки, текущие по морде, мешали разглядеть сарай, в котором ржавел фургон, но Бим хорошо знал запах крови. Последний рывок, и металлические двери сдавили шею — но все же не так больно, как голову. Сильнее всего жгло ухо — по нему аккурат пришелся зазубренный край.

Бим был не из тех, кто легко сдаётся. И он не хотел умирать, не выполнив долг. Он всё ещё помнил призыв Степановны «Ищи, Бим. Вперёд!». Не мог Бим погибнуть, так и не отыскав хозяина. Какой же тогда из него охотничий пёс?

Если бы был человеком, Бим мог бы сказать, что исхудал до ужасного состояния — кожа да кости, живот прилип к позвоночнику, рёбра видны даже сквозь длинную грязную шерсть. Но в данный момент именно истощение сыграло важную роль в спасении: спустя несколько часов изнурительной борьбы Бим вслед за Лохматкой вывалился из фургона к колёсам. Да так и остался лежать там, дрожа.

Земля здесь пахла бензином и людьми, а еще собаками — десятками разных собак, побывавших тут давно и недавно. И мало кто из них смог вернуть себе свободу. Большинство сгинули — их отдали на опыты либо попросту усыпили. Бим этого не знал. Но хорошо умел отличать запах смерти. Поэтому, как бы сильно не устал, так что почти падал с ног, как бы страшно не хотелось поспать, Бим двинулся к раскрытым настежь дверям сарая. Да не как Лохматка, улепётывающая со всех ног — и вовсе не потому, что у Бима не было сил, хотя и это тоже. Но даже если бы Бим был способен бежать, всё равно двигался бы осмотрительно и осторожно — он не хотел, чтобы его снова изловили, второй такой пытки железной тюрьмой он не выдержит. Его морда и плечи были изуродованы, правое ухо — то самое, говорившее о породе, чёрное-чёрное — разорвано в нескольких местах, и при каждом шаге Бим ощущал, как сквозь отверстия пролетает морозный ветер, причиняя жгучую боль. Но Бим не скулил. Молчал.

Сколько терпения у собаки? Бим его почти целиком истратил. Он двигался уже скорее по привычке, нежели по желанию. Сильнее всего хотелось найти теплый угол и заснуть мёртвым сном. Даже не есть, не пить, — Бим нуждался в отдыхе. Но не в этом кошмарном месте, пахнувшем смертью.

Калитка была закрыта, да и боялся Бим вот так, в открытую, шляться по двору. К моменту его освобождения наступила ночь, дежурный станции храпел в доме перед включённым телевизором, и, насколько Бим мог слышать, больше тут никого не осталось. Но всё же он двинулся вдоль стены — по отчётливому следу Лохматки. Она-то знала, куда бежать.

И точно: на обратной стороне дома, в траве, под забором обнаружился собачий лаз — ровно такой, чтобы средних размеров собаке можно было легко пробраться. Учитывая раны Бима и ребра, болевшие после недавнего избиения, это было очень кстати. Трудность состояла только в том, чтобы вновь подняться на дрожащие лапы — стоило согнуть их, и они отказывались подчиняться дальше.

Просёлочная дорога была безлюдна, полная луна в небе освещала её. За ночь Бим преодолел мало — он всё ещё мог слышать позади звуки оставленного деревенского пригорода, а впереди был лес и только. Вода из лужи прибавила сил, но совсем чуть-чуть. И стоило на рассвете заурчать вдалеке двигателю — Бим отшатнулся в кусты и забился в канаву. Он больше не доверял людям. Вообще никаким.

Подняться Бим уже не смог. Только ползти — в глубину леса, на брюхе, медленно и едва шевеля лапами. Всё же каким-то чудом ему удалось найти сухое местечко возле большого дуба. Там он и уснул, обезвоженный и обессиленный, потерявший надежду.

Бим не знал, сколько времени потратил, добираясь до города. Днём прятался в лесу — ничто не заставило бы его теперь выйти к людям. А ночью шёл. Еле волоча ноги, нагнув голову с коричневыми корочками глубоких царапин, опустив безжизненно хвост. Теперь он точно был похож на больного, заразного опасной болезнью дворнягу; любой, увидевший его, прогнал бы с криками. Бим подходил к иногда встречавшимся вдоль дороги низеньким деревянным домам только в тёмное время суток, побирался в помойках — это помогло продержаться и не умереть. Однажды ему повезло: он нашёл в отбросах свежие кости варёной курятины, на которых даже осталось немного мяса — давно он так славно не пировал, что аж в желудке радостно урчало.

А затем он вышел к шоссе и долго стоял, глядя то вправо, то влево, выбирая направление. Бим не умел определять стороны света и не мог знать, где находится родной город. Где Иван Иваныч. Он уже почти не ждал встречи — просто очень сильно хотел домой, от всего сердца. Больше он не стал бы убегать! Вдоволь накушался «свободы» и теперь стал бы послушным домашним псом, да хоть у той же Степановны, лишь бы оказаться рядом с запахом хозяина.

У Бима не было компаса или карты, но с присущим любым животным чутьем он повернул именно туда, куда следовало — инстинкт повёл его в правильном направлении.

И снова длинный путь, казавшийся непреодолимым из-за слабости и боли в худющем теле. Ночью идти, днем засыпать — почти что терять сознание. И снова вставать, превозмогая усталость.

Бим не поверил, увидев впереди дома большого города. Втянул носом запах и заскулил от нетерпения и страха. Он боялся идти туда, где почти не будет укрытий. Как будто понимал, что нынешний его вид хуже, чем когда-либо прежде. Ни шанса встретить добросердечного человека, способного накормить, приютить или защитить — да Бим и не хотел ни от кого уже помощи, только бы не мешали.

На самой окраине Бим забрел на свалку. Сюда свозились горы различного мусора, но попадались и остатки еды, что оказалось очень кстати. Были здесь и собаки — целая свора сильных, агрессивных псов, облюбовавших свалку как свой дом и не подпускавших чужаков, готовых драться за свою территорию. Если бы не Лохматка, встретившая Бима радостным лаем и ластившаяся к нему как к родному, его бы не приняли, точно бы разорвали в клочья. Но повезло. Вожак, в крови которого явно присутствовали гены овчарки в одном из поколений, оценил истощённый вид Бима как не опасный и, пару раз рыкнув для приличия, оставил его в покое, позволив пожевать картофельной шелухи из огромной кучи гниющих отбросов. Мог ли Бим подумать когда-то, что будет вот так унизительно ковыряться в вонючей куче, не брезгуя даже старой яичной скорлупой? Мог ли Иван Иваныч, встретив здесь Бима, признать в нём своего любимого породистого пса?..

Бим провёл на свалке несколько дней. Ему требовалось хоть немного восстановить силы, а здесь, под защитой бродячей своры, он чувствовал себя в безопасности. Мог бы остаться, но тоска звала его вперёд: а вдруг Иван Иваныч уже дома, скучает, ищет его? И Бим ушел. С наступлением сумерек, двигаясь по тени, поджимая хвост при виде прохожих и прячась в подвалы. Лохматка какое-то время сопровождала его, радостная и непонимающая, отчего Бим ведёт себя так странно и пугливо. А потом ей это надоело, и она исчезла в какой-то момент. Наверняка вернулась на свалку, к своим.

Вдобавок ко всему у Бима стала поднывать отдавленная когда-то рельсами лапа, заставляя Бима постоянно прихрамывать. Зато дышать стало легче — видать, поломанные рёбра наконец-то срослись. Всё же какое живучее существо — собака. Его и били, и гоняли, с тоски он почти не ел, а вот ведь — выжил. И продолжал идти, несмотря на слабость и изнуряющий голод, несмотря на выпавший снег, колко жалящий лапы. Прижимаясь к стене дома всякий раз, когда слышал рокот моторов, дрожа и сливаясь с тенью, если поблизости не оказывалось узкого подвального окошка, через которое можно было скрыться от внимательных глаз. Благодаря этой новой, приобретённой печальным опытом осмотрительности Бим добрался до своего квартала практически незамеченным. Если его и видели какие-то случайные прохожие, то не обращали внимания на испуганного избитого пса, с виду бродячего и никому давно не нужного.

Однажды только старушка, неожиданно распахнувшая дверь подъезда и напугавшая Бима этим до полусмерти, крикнула ему издалека:

— Эй, ты, Рваное Ухо, на, на, — и кинула что-то через пол-улицы. Бим даже не оглянулся, хотя и понимал, что скорее всего это еда, так ему необходимая. Поджав хвост и напрягая изо всех сил ослабшие мышцы, он семенил прочь, пока не скрылся за углом ближайшего здания.

Больше никто к нему не обращался, но новое имя он запомнил — на всякий случай, чтобы знать, когда убегать.

Вот и знакомая улица, в ноздри повеяло запахом родного дома, и Бим, впервые за много дней, приободрился. К тому моменту он уж совсем сдал, шерсть на его боках висела клочками, обнажая тощий скелет, выступающий сквозь кожу. Одышка вернулась, но была какая-то другая — пугающая. Словно ещё немного, и лёгкие откажутся работать. Слабость, если вызывала раньше головокружение и чувство голода, привычные, с которыми Бим знал, как бороться — прилечь или попить воды, — то теперь казалась почти облегчением, делая тело нечувствительным к морозу. Это и хорошо, иначе Бим давно бы лёг на землю и уснул. Не заметил бы, как замёрз до смерти. А так он шел. Покачиваясь, едва переставляя тонкие костлявые лапы, приближался, с тоской глядя на родной дом и сердясь на то, что не получается быстрее. Вяло двигался, то и дело прислоняясь к стене дома для опоры. Жизнь едва теплилась в нем.

Тётки в арке не было. Бим долго и хмуро смотрел из-за угла на проход, боясь встретиться с женщиной, сдавшей его собачникам. В этот раз ему не убежать даже от неё — вот чего он боялся. Но стояла ночь, снежинки порхали с неба, с тихим шелестом падая на тротуар, застилая его свежим слоем снега, покрывая оставленные людьми следы. Бим втянул носом воздух, но его нюх плохо работал из-за усталости и окоченения. Прислушался: вокруг не было ни души.

Дверь в подъезд приближалась так медленно. Биму казалось, что весь его предыдущий путь был короче отрезка от арки до входа в дом! Но когда он добрался, то был вознаграждён свежим, чётким и сильным запахом следа Ивана Иваныча! Бим даже заскулил от радости и дёрнул хвостом в попытке вильнуть, хотя силы надо было беречь — впереди ещё сложное, кажущееся невозможным восхождение по лестнице. Встав передними лапами на нижнюю ступеньку, Бим с тоской уставился наверх: ему ни за что не подняться.

Он попробовал взлаять, но получился какой-то хрип, чуть не стоивший потери уже достигнутого — лапы подкосились, и Бим упал на живот, скуля от боли и отчаяния. Камень был твёрдым и холодным; хотя подъезд отапливался, раскрытая дверь пропускала достаточно ледяного ветра, чтобы замёрзнуть. Так Бим и полз — по одной ступеньке, переводя дух после каждого преодоления, пытаясь не уснуть. Запах Иван Иваныча стал для него сильнейшим стимулом к выживанию! Ещё одна ступенька: не класть голову на лапы, не закрывать глаза. Ещё ступенька: не скулить от боли, внезапно сдавившей грудь, не тратить силы на бесполезные и бессмысленные жалобы — всё равно никто не услышит.

Вот и дверь квартиры — закрытая, но родная. Бим полз на животе до тех пор, пока его нос не упёрся в щель, и тогда жадно втянул любимый запах. «Я здесь!» — кричали усталые собачьи глаза, так похожие на человеческие. «Хозяин, я вернулся!» — Столько боли и ума во взгляде не всегда встретишь даже у людей. У тетки-домоправительницы нет, у серого тоже нет. И у Клима, который сапогом ударил Бима поддых, тоже её не было.

Но сил не осталось — даже чтобы просто встать и скрести порог, пока не откроют. Бим просто закрыл глаза, тяжело вздохнув. И больше не открывал их.

Последнее, что услышал, это скрежет в замочной скважине соседней двери и охи Степановны:

— Бим, ты ли это… Бим вернулся! Иван Иванович, Иван Иванович, открывай!

Родной запах хозяина приятно окутал голову Бима, но всё, что тот мог сделать: слабо вильнув хвостом, уткнуться израненной мордой в мягкий тапок…



Жалобно и, казалось, безнадёжно он вдруг начинал скулить, неуклюже переваливаясь туда-сюда — искал хозяина. Тогда чувствовал, как что-то толкается между зубами, и нежный привкус молока разливается по языку. Начинал инстинктивно причавкивать, стараясь проглотить всё до последней капли, и недовольно урчал из-за того, что половина проливается мимо.

Пахло Иваном Иванычем — лучший запах в мире! И Бим проваливался в сон, сладкий оттого, что хозяин рядом, но больше похожий на болезнь, от которой никак не вылечиться. Ещё пахло лекарствами, но этот запах не пугал — врачи хорошие, помнил Бим. И доверчиво льнул к руке, поглаживающей его загривок почти постоянно. Когда рука исчезала, он скулил, и всё повторялось сызнова: молоко, Иван Иваныч, лекарства.

Иван Иванович лишь покачивал головой, глядя на Бима, спящего прямо на кровати — чтобы далеко не ходить при первом же зове любимца. Не выздоровел еще Иван Иванович настолько, чтобы легко перемещаться по квартире. Да и сам бы не вынес вида Бима, лежащего на полу — такого исхудавшего, брошенного, избитого и изрезанного. Крупные слёзы вытекли из закрытых глаз собаки, когда Иван Иванович открыл дверь своей квартиры в ответ на отчаянный стук Степановны. Тогда мужчина чуть инфаркт не получил, увидев Бима в таком состоянии. С тех пор Бим больше не плакал, только скулил иногда, всегда затихая, как только чувствовал руку хозяина. А вот Иван Иванович плакал не переставая. И понятное дело: Бим столько пережил, мог умереть, если бы мужчина промедлил. Еще немного и… Иван Иванович не хотел об этом думать. Теперь-то всё будет в порядке, так сказал ветеринар. Любовью да заботой можно вылечить Бима. Он уже не будет прежним прытким и статным красавцем, получив столько ужасных травм. Но шерсть его заново отрастёт и залоснится, мышцы наберут массу, и Бим снова станет добрым и ласковым псом, безгранично преданным хозяину. Эта верность и помогла ему выжить и вернуться домой.

— Эх ты, дурачок мой, Бимка, — плакал Иван Иванович, осторожно, чтобы не причинить боли, почёсывая за чёрным ушком, теперь представляющим из себя одни лоскутки, с уже зажившими краями. — Кто же это тебя так, какие бесчеловечные изверги на пути твоем попались? Рваное ты мое ушко…

Глубоко вздохнув, Бимка впервые за несколько дней открыл глаза — большие, темные и глубоко печальные. И вильнул, вильнул хвостом, узнав знакомые черты Ивана Иваныча, отчего-то молчаливо рыдающего. Больше всего на свете Биму хотелось броситься вперёд и лизать, лизать эти слёзы, вызывая смех хозяина, как это бывало раньше — он помнил! Но Бим пока не мог подняться, так был слаб. Зато он понял, что теперь-то всё позади, и дальше всё будет хорошо — они дома, снова вместе, и Иван Иваныч никогда его больше не оставит так надолго. Ни за что! Так он говорил. И Бим ему верил. Свой долг он мог считать выполненным – хозяина Бим нашёл. И был, наконец, снова счастлив.