Иду вдоль белых стен больничного коридора. Хотя, «иду» — слишком громко сказано. Внутри всё болит и сжимается, будто моё сердце натянули и сейчас выстрелят им, как из рогатки. Ноги с трудом передвигаются, но всё же я продолжаю вяло шевелить ими, пытаясь сделать что-то наподобие шага. Хватаюсь руками за шершавое покрытие белых стен, опираясь на него, словно на трость. Нельзя останавливаться. Не знаю почему, но я уверен в том, что мне нужно двигаться дальше. Яркая оголенная люстра под потолком больно режет глаза. Вокруг ни единой души, будто все вымерли. Или это я умер? Неважно. Мне некогда размышлять. Еще немного. Еще чуть-чуть. Я чувствую это.

Руки нащупывают нечто вроде дверной ручки. Собрав последние остатки сил, поворачиваю голову и убеждаюсь в своей правоте: это его палата. Я пришел. Надеюсь, вовремя.

Скрепя зубами от боли, толкаю последнюю преграду между мной и сыном. Дверь беззвучно отворятся, приглашая меня войти внутрь. Сделав очередное движение, мало похожее на шаг человека, я оказываюсь в светлом помещении. Здесь тепло и уютно. На окнах стоят какие-то зеленые растения в горшочках, на прикроватной тумбочке лежат лекарства вперемешку с игрушками. Взгляд беспомощно блуждает по палате, останавливаясь на больничной койке.

Скорпиус.

Его светлые волосы покрыты грязью, содрана кожа на костяшках пальцев обеих рук, вдоль кистей тянутся уродливые кровоточащие порезы. Сын совершенно не вписывается в белое стерильное помещение. Я подхожу ближе и опускаюсь на кровать рядом с ним. От его бледной ладони веет холодом. Подношу руку Скорпиуса к губам, чтобы согреть. Спустя несколько секунд чувствую, как его тело наполняется теплом, будто я укрываю его, словно одеяло. Провожу по белокурым волосам, жадно наслаждаясь прикосновениями к сыну.

Неожиданно его губы начинают двигаться, и, сделав несколько усилий, Скорпиус хрипло произносит:

— Я так долго… ждал… тебя…

Его голос узнать трудно — слишком грубый и надрывный. Даже не хочу представлять, через что ему пришлось пройти.

— Прости, — мой шепот звучит напряженно, потому что волнение за сына перехлестывает через край, — я теперь всегда буду рядом. Мы справимся, обещаю.

Скорпиус открывает глаза. Серые, почти потухшие, но всё же в них светится огонек надежды.

— Хорошо, — произносит сын и вновь опускает веки.

В этот момент что-то меняется. Не могу понять, что именно. Атмосфера вокруг перестает быть уютной, будто меня переносят в какое-то сырое подземелье, всё еще не выпуская из палаты. Рука Скорпиуса становится горячей. Слишком горячей.

Страх начинает грызть меня изнутри. Пытаюсь позвать кого-нибудь на помощь, хотя подсознательно понимаю, что мы одни в больнице.

Мы одни, а Скорпиусу становится всё хуже и хуже. В моей голове беспорядочно носятся мысли, за которые нельзя ухватиться. Я не могу ему помочь, потому что не знаю, что мне делать. Нервы натянуты до предела, перед глазами всё вертится и смешивается.

Прижимаю сына к себе, целуя его в макушку. Он начинает судорожно дышать, его руки пробивает дрожь. Даже на Войне мне не было так страшно, как сейчас. Чувствую, что кожа покрывается мурашками, волосы встают дыбом, а удары собственного сердца раздаются в ушах. Вдруг Скорпиус затихает. Я в ужасе смотрю на его спокойное, умиротворенное лицо. Нет, только не это…

Я не могу потерять тебя дважды, не могу!

Губы сына расплываются в улыбке, и он звонким голосом произносит:

— Купился!

Находясь на грани умопомешательства, я не могу прийти в себя. Это… Это что, шутка?! Чувствую, что голова вот-вот разорвется от боли.

Неожиданно громкий бухающий звук режет слух. Я судорожно оглядываюсь, пытаясь уловить его источник, и мечтаю умереть, когда понимаю, что этот звук — сердцебиение моего сына. Каждый удар слышен так отчетливо, так объемно, будто сердце Скорпиуса находится у меня в руках. Оно сбивчиво меняет темп, ускоряясь с такой же скоростью, как рушатся все мои надежды. Здесь нечего придумывать, всё и так понятно. Это конец.

Зарываюсь губами в волосы Скорпиуса, бормочу что-то, не разбирая собственных слов. Каждый удар болезненно отражается в моих ушах, но я ничего не могу сделать. Прибор рядом с сыном противно пищит, а линии на мониторе лихорадочно носятся вверх-вниз. Скорпиус умирает. Снова. На моих же глазах.

Я хватаюсь за ускользающее тепло его кожи. Сердце Скорпиуса заливается как ненормальное, предвещая конец. Тонкие пальцы сына сжимают мою ладонь, хватаясь за неё, как утопающий за соломинку. Неожиданно хватка слабеет, а тишина вокруг кажется слишком резкой, причиняя дикую боль.

Сердце больше не бьется. Он не дышит.

Не веря в происходящее, я сильно прижимаю сына к себе, чувствуя, что начинаю задыхаться. Слезы застилают глаза, а в ушах по-прежнему переливается хриплый голос Скорпиуса. Чьи-то руки оттаскивают меня от сына. Я пытаюсь сопротивляться, но отбрасываю попытки, увидев Грейнджер рядом. Краем глаза замечаю, что у Скорпиуса на коже остались синяки — отпечатки моих пальцев. Внутри всё сжимается. Тело пробивает крупная дрожь. Из горла невольно вырывается вопль. Сжимаю руки, вдавливая их в собственное туловище.

— Сделай что-нибудь! Помоги ему, Грейнджер! — слова сами срываются, мне даже не удается понять, что это мой голос.

— Я пытаюсь! — нервно отвечает гриффиндорка, вливая в рот Скорпиуса какую-то жидкость.

Ничего не происходит. Он не дышит.

— Прошу тебя, спаси его! Спаси его!

Грейнджер беспомощно смотрит на меня и отрицательно качает головой.

— Прошу, Гермиона… Гермиона…

Ноги подгибаются. Я сползаю вниз по стене, оседая на пол. Вдруг воздух пронзает ужасный, будоражащий скудные остатки души, нечеловеческий крик. Вздрогнув, я оглядываюсь, но, не замечая никого вокруг, понимаю: этот вопль принадлежит мне.

Не успев раскрыть глаза, инстинктивно подаюсь вперед. Меня что-то останавливает. Яркий свет остро режет сетчатку. Перед глазами плывут черные пятна, мешая рассмотреть всё вокруг. Спустя несколько секунд я понимаю, что передо мной сидит Грейнджер. Её лицо выглядит напуганным, обеспокоенным, настороженным.

Капельки пота стекают по моему лицу, попадая на сухие и потрескавшиеся губы. Гриффиндорка опасливо протягивает руку и медленно касается ладонью моей щеки.

— Как тебя зовут? — спрашивает она без тени улыбки.

Что?! Они хотят поиграть со мной?! Или решили, что я сумасшедший?

От боли, обиды и какой-то отчаянности захотелось взвыть.

— Ты издеваешься, Грейнджер?! — мой голос хоть и тихий, но в нем явно проскальзывают ноты ярости.

— Нет, — отвечает гриффиндорка, убрав руку от моего лица и сменив позу на более расслабленную, — несколько дней тебя мучила агония. Ты открывал глаза, кричал, бился руками, не отвечал ни на один вопрос и не мог меня узнать.

Я тяжело вздыхаю, пытаясь втянуть в грудь как можно больше воздуха, будто от этого может стать легче.

Это был сон. Кошмар, затянувшийся на несколько дней. И, что самое ужасное — реальность, которая будет сопровождать меня всю оставшуюся жизнь. На мне смерть сына. Я виноват во всем, начиная с того момента, как его похитили, и заканчивая тем, что я не сумел его спасти. Не успел…

Прости меня, малыш, я просто не успел…

Тело пронзает боль, концентрируясь на сердце. В груди всё заливается волной нестерпимого жара, пульсируя по венам рук. На миг мне кажется, будто что-то острое вонзают прямо под ребра, проворачивая лезвие несколько раз. Я оглядываю своё тело, на котором уже успели зажить видимые раны, и понимаю, что умираю не снаружи, а внутри.

И мне не страшно.

Лишь бы поскорее всё закончилось.

В руку впивается что-то колючее. Повернув голову, вижу, что это шприц с какой-то синеватой жидкостью. Гриффиндорка вкалывает мне это под кожу. Боль в тот же момент исчезает, словно её и не было минуту назад.

Зато на её место приходит ярость. Она пропитывает каждую клетку моего поганого тела, скапливаясь ядом на языке.

— Какого черта, Грейнджер?! — голос срывается на грубый крик монстра.

Гриффиндорка непонимающе смотрит, прикидываясь дурой.

— Не строй из себя идиотку! Зачем ты сделала мне укол?! Оставь, уйди, не прикасайся! — я еле сдерживаю себя, чтобы не пустить в ход кулаки.

— Я не позволю тебе умереть! — огрызается Грейнджер, передавая кому-то пустую ампулу и использованный шприц.

— А меня ты спросить не хочешь, нуждаюсь ли я в твоей чрезмерной опеке?!

Гриффиндорка усмехается, не обращая внимания на мою агрессию. Я чувствую, как каждая мышца наливается клокочущей злостью. Рука самовольно замахивается, с резким шумом рассекая воздух. Грейнджер испуганно отскакивает в сторону, а какие-то санитары своими огромными лапами приковывают меня к кровати. Неизвестная мне женщина очень быстро оказывается рядом и вливает в рот сладковатую жидкость. Приторный вкус растекается по языку, расслабляя всё тело. Я засыпаю.

***

Не знаю, сколько часов или дней я провел в бессознательном состоянии. Грейнджер приходила несколько раз с тех пор, как я проснулся. По-прежнему не боялась, но держалась холодно, будто мы и не знакомы вовсе.

Правда, было несколько случаев, когда она даже называла меня по имени. Такие моменты наступали тогда, когда гриффиндорка уговаривала меня поесть или принять лекарство. Я отказывался.

Это бессмысленно. Я всё уже решил, и отступать не собираюсь.

Изо дня в день мой организм истощается. Каждый час становится хуже предыдущего. Во рту настоящая пустыня от жажды. Хорошо, что есть не хочется. Совсем не хочется. Наверное, даже если бы я решил жить, всё равно бы не получилось проглотить и хлебных крошек.

Всё тело ноет от боли, а я даже не могу пошевелиться. Меня парализовало. Кожа утратила чувствительность, но внутри каждая гноящаяся рана ощущается очень даже отчетливо. Очень скоро всё закончится. Либо разовьется инфекция и сожрет мою иммунную систему, либо сдохну от жажды. Человек не может долго без воды, так что всё под контролем.

Дверь скрипнула. Опять Грейнджер. Кроме неё никто в палату не заходит. Остальные давно махнули на меня рукой, а эта мисс Благородие упорно уговаривает вернуться к жизни. Да к чему возвращаться, гриффиндорка? К чему? К жалкому существованию тела, которое даже рядом с приведениями кажется слишком мертвым? Или, может быть, к той моральной боли вины, что будет преследовать меня все оставшиеся дни? Нет уж, спасибо. Я лучше несколько часов помучаюсь. Надоело выбирать сложные пути, Грейнджер. И сама ты мне тоже надоела. Лучше бы тебя не было вовсе, и меня не спасли от миротворцев.

Вошла. Так холодна, безмятежна, будто нашла способ управлять мной.

— Знаешь что, Малфой, — победно улыбнулась она, присаживаясь на край моей койки, — если ты сам отказываешься от питания и лекарств, значит, у меня не остается другого выхода.

Сказав это, она кивнула топчущимся у дверей санитарам. Те внесли в палату один прибор, от которого шло около дюжины трубок разной длины и диаметра.

— Решила поставить на мне опыты, Грейнджер? — мимолетом спросил я, пока парни устанавливали громоздкий прибор на тумбочку.

— Очень смешно, — скривилась гриффиндорка. — Тебе становится хуже, ты не идешь на поправку.

— Да ну, брось, не может быть! — саркастически прохрипел я.

Грейнджер горько улыбнулась, будто её это расстроило. Опомнись, гриффиндорка! Неужели тебя волнует моя судьба? Лучше о себе так беспокойся. Судя по ощущениям, мне осталось пару часов, не больше. Просто не трогай меня, и мы вскоре оба будем счастливы. Я — потому что удастся наконец-то сдохнуть, ты — из-за того, что сбросишь с плеч груз ответственности, который сама же и нацепила.

В тело вонзаются заостренные концы трубок. Я даже не чувствую боли, поэтому тихо ликую: всё намного хуже, чем я полагал. А чем хуже, тем лучше. Да, пожалуй, со стороны я кажусь умалишенным. Плевать. Меня и раньше не волновали чужие мнения, а сейчас тем более не волнуют.

— И так, пора обедать, — сказала Грейнджер и нажала какую-то кнопку на аппарате.

В ответ прибор загудел, и по одной из трубок начала литься какая-то жидкость оранжевого цвета. Уже спустя десять минут мне явно стало лучше, из-за чего захотелось раздолбать чудо-аппарат на мелкие кусочки.

— И еще примешь лекарства, — ликующе произнесла гриффиндорка, нажав на другую кнопку.

Жидкость синего цвета полилась по второй трубке. Замечательно. Теперь я похож на дикобраза из детской раскраски.

— Я выдерну эти шнуры, как только ты уйдешь, — попытка охладить её пыл.

— Рыпайся, сколько угодно, — тут же ответила Грейнджер, обводя изучающим взглядом моё тело, — ты всё равно парализован. Мышцы придут в норму не скоро, а к тому времени мы придумаем что-нибудь еще.

Сказав это, гриффиндорка самодовольно улыбнулась и вышла из палаты.

Злоба смешалась с каким-то необъяснимым отчаянием. А ведь она права, черт возьми. Я даже пальцами пошевелить не могу. Сам же загнал себя в ловушку. Лучше было, если бы я действовал с хитростью и втерся к ней в доверие. Теперь уже поздно, она ни за что не поверит в моё раскаяние и желание жить.

А зря, Грейнджер. Я отлично играю.

Впрочем, идеи на этом не закончатся, гриффиндорка. Я обязательно что-нибудь придумаю, чтобы избавиться от тебя. Да и от себя тоже.

***

Дни проходят, а лучше не становится. И я этому рад.

А вот Грейнджер злится. Кричит, угрожает, просит. Использует разные методы и подходы, да вот только всё без толку. Не знаю почему, но этот прибор лишь поддерживает жизнь, а не возвращает к ней. Гриффиндорка обвиняет меня в том, что это, видите ли, всё из-за моего подсознательного желания умереть. Что за чушь, Грейнджер? Мне всего лишь повезло, что стремления моего разума совпадают со стремлениями моего тела.

Тебе не удастся понять меня, гриффиндорка. Возможно, именно поэтому ты так носишься со мной: не любишь, когда ответ к загадке ускользает из-под носа, да? Хочешь, я тебя расстрою? У этой загадки просто нет решения. Нет решения, понимаешь? А значит, нет и ответа. Вот так странно: вопрос есть, а ответа нет. Лично мне он и не требуется. Но ты же у нас любознательная с пеленок, Грейнджер. Вот только не следует путать любознательность с любопытством. Ты смешиваешь эти понятия, поэтому не хочешь оставить меня в покое. Любишь копаться в человеческих душах. Выбрала меня подопытным кроликом…

***

Я уже несколько часов не открывал глаза. Потому что знаю, что она сидит рядом. Грейнджер часто приходит в мою палату, думая, что я сплю. Иногда мне становится интересно, что она делает? Скорее всего, следит за показаниями приборов. Или нет? Впрочем, этот интерес является минутным и быстро исчезает.

Дверь скрипнула. Нет, гриффиндорка по-прежнему сидит рядом — я чувствую её тепло. Её живое тепло рядом с моей мертвенной холодностью. Даже забавно в какой-то степени.

Порой мне кажется, что я лишился рассудка. Многие мысли уже давно не отличаются здравым смыслом. Хотя, какая теперь уже разница.

Шаги постороннего человека отчетливо раздаются в моей палате. Они становятся всё ближе, и, наконец, грубый мужской голос произносит:

— Вы должны понять меня. В больнице и так мало места. Умирают люди, которым требуется помощь, а Вы по-прежнему носитесь с ним, хотя он добровольно принял это решение. Если он уже смирился с этим, почему бы Вам тоже не последовать его примеру и не смириться?

Ответа нет. Скорее всего, Грейнджер покачала головой или просто промолчала.

— Ну что ж, — в том же уважительном, но отстраненном тоне произнес голос, — Вы не оставляете мне другого выхода. Нравится Вам это или нет, но завтра мы отключаем его от аппарата. Одна жизнь не стоит жизни многих.

— Но так нельзя! — протестует гриффиндорка своим вечно упрямым, нравоучительным голосом.

— Нельзя лишать шансов других людей, сражаясь за жизнь человека, который давно от неё отказался. К тому же, Вы хороший специалист, и нам не хватает Вашего участия в операциях.

— Хороший специалист, — хмыкает Грейнджер, — я же даже не врач…

— Важен не диплом, а умения, — настаивает голос. — Простите, но завтра мы отключаем аппарат. Я всё сказал.

Вновь слышатся шаги, удаляющиеся в сторону выхода. Когда дверь хлопает, возвещая о том, что нас осталось двое, я не выдерживаю и открываю глаза.

Гриффиндорка сидит мрачнее тучи, упрямо комкая край халата. Её брови нахмурены, в каждом движение проскальзывает недовольство.

— Как ты так можешь? — спрашиваю я, отчего Грейнджер немного дергается.

— Могу что?

— Можешь спокойно смотреть на то, как умирают другие, пока носишься со мной.

— Никто не умирает, — сердито усмехается гриффиндорка, что на неё совсем не похоже. — Он всё преувеличивает. Да, я стала меньше времени уделять больным, но ни один человек не умер. И места у нас хватает всем...

— Если бы это было так, меня бы оставили жить, — замечаю я, подливая масла в огонь.

Грейнджер оборачивается, вдавливая в меня полурассерженый-полурасстроеный взгляд:

— Нет, всё дело в том, что я тебя лечу. Впрочем, это уже не имеет значения.

— Мне можно спокойно сдохнуть?

— Не надейся, Малфой. Я заберу тебя к себе.

---