Фары машины осветили гаражные ворота, и я открыла их, с легкостью вставая рядом с новой машиной Эдварда: блестящей, серебряной и определенно не той старой, которая принадлежала его матери.

С другой стороны двери слышалось громкое и отчаянное царапание, и я улыбнулась, нажимая на кнопку, чтобы закрыть гараж.

Стоило мне открыть дверь, отвратительный гудящий звук наполнил дом, и я, неуклюже двигаясь мимо перевозбужденной собаки Эдварда, отключила сигнализацию. Мой парень не одобрял ситуацию, когда я находилась в доме одна без какой-либо защиты, не беря в расчет то, что в Форксе мы были почти одни, чего нельзя было сказать о мире вне этого города.

– Привет, дружище, – поприветствовала я Бастера, крутящегося вокруг собственной оси и явно пытающегося не запрыгнуть на меня. Я опустилась на колени и нежно потрепала его по голове, и он жалобно проскулил в мои ладони. – Хочешь наружу?

Ох, наружу. Это волшебное слово. Быстрый, как молния, Бастер взбежал вверх по лестнице, и я последовала за ним. Открыла входную дверь, и пес выбежал в ночь, запуская световые датчики движения, установленные Эдвардом по периметру лужайки. Дав собаке возможность бегать часами, я направилась в ванную, чтобы переодеться.

Выйдя, я потерла глаза, не чувствуя никакой усталости, хотя часы на микроволновке показывали, что было уже два двадцать четыре. Надеясь, что чай поможет мне уснуть, я не спеша подошла к раковине и наполнила чайник водой, поставив его на плиту, после чего вышла в гостиную, чтобы включить свет.

Я остановилась посредине комнаты и огляделась, восхищаясь тому, что это место могло выглядеть совершенно по-другому, но при этом чувствоваться так же. Да, полы были наполовину отделаны – работа Эдварда, когда у него выдавалась свободная минутка – и полки, держащие раньше тонны медицинских журналов, стали пристанищем наград и пластинок с фамилией, но вся комната дышала Эдвардом. Нами.

Вероятно потому, что этот дом, как и многие другие места в этом чудесном маленьком городке, содержал кусочки нашей с ним истории, нашей любви, будто бы завернутыми внутри него.

Я открыла стеклянную дверь и ступила на террасу, наблюдая, как Бастер нарезал неровные круги по лужайке. Я перевела взгляд в дальний левый угол и сфокусировалась на качелях. Обычная толстая деревянная доска, пережившая любую непогоду, была подвешена над землей двумя длинными канатами и прикреплена к крупному, немного искривленному старому дереву.

Оно стояло здесь столько, сколько я себя помнила. Я прикрыла глаза, думая о редких солнечных деньках, когда сидела на этих самых качелях, раскачиваясь так сильно, что возносилась почти в самую ввысь. И даже тогда мальчик, выросший в мужчину, которого я любила, всегда был рядом, готовый помочь раскачаться или поймать, если я упаду.

Я помнила Эдварда так хорошо в тот момент: лицо, свет, выделяющий веснушки на его носу, волосы, торчащие во все возможные стороны, что было очаровательным. В памяти всплыл последний раз, когда мы пришли сюда прямо перед тем, как миссис Джиранди была отправлена в дом престарелых в Порт Анжелес.

– Раскачать тебя? – спросил Эдвард, вставая, чтобы отряхнуть грязь со штанов: он провел большую часть дня сидя рядом со мной на траве.

– Давай, – согласилась я и посмотрела на него. День был ярким, и солнце светило позади Эдварда, отбрасывая на него такой свет, что он казался просто очертанием, а не реальным человеком.

Поначалу он не торопился, но вскоре стал раскачивать сильнее и сильнее, пока я не запарила так высоко, что пальцами ног могла достать до верхушки дерева.

– Что ты думаешь о пилотах? – спросила я, пролетая мимо него; краем глаза я уловила вспышку красного – он укусил яблоко.

– Ничего, – со смехом ответил Эдвард, разжевывая фрукт с хрустом. – А что?

– Да просто. Мне лишь кажется, что это очень крутая работа. – Летать туда, куда душе угодно, видеть землю с высоты птичьего полета – это казалось нереальным сном для меня, девчонки, которая никогда не выезжала за пределы Вашингтона за всю свою жизнь.

– Ну да, наверное.

– Уверена, они могут долететь до Китая совершенно бесплатно, – воскликнула я, качая ногами туда-обратно, пытаясь взлететь еще выше без посторонней помощи. – Хотелось бы мне оказаться там, где мне хочется. И просто зная, как летать…

– Ну, Би, ты не особо многое сможешь увидеть в этих местах. Ты летишь до них, но тут же возвращаешься обратно. Неужели тебе не нравится в Форксе?

– Конечно же, нравится. Просто мне хочется увидеть, что представляют из себя другие места, только и всего. Скажем, реально ли есть Молт-шоп на перекрестке улиц в Чикаго? (П. переводчика: Malt Shop – сеть кафе).

– Да, реально, – рассмеялся Эдвард. – Но ты же знаешь, что мистер Берти в курсе, что ты любишь немного подтаявшее мороженое, поэтому он кладет посыпку на саму тарелку?

– Ага, – громко согласилась я, все еще качаясь: взад-вперед, вперед-назад.

– А люди в Чикаго совершенно не заботятся о таких вещах. Им наплевать на тебя; они лишь подают мороженое. – Я ждала, что он продолжит свою речь, но он замолчал. Лишь продолжал подталкивать меня, пока я не ощутила, что этого достаточно.

– Ты можешь остановиться, – сказала я, голос был слабым и злым.

Пока я останавливалась, приближаясь все ближе к земле, Эдвард оставался на месте, но когда я остановилась окончательно, он сел на траву, вытянув длинные ноги перед собой. Между укусами он подбрасывал яблоко вверх.

Я молчала, водя ногой по земле, поражаясь, что в одну минуту я могла парить, а в другую – ощущать себя в самом низу.

– Би? – позвал Эдвард, щурясь из-за солнца.

– Да? – ответила я, выписывая в грязи кроссовком восьмерку.

Эдвард дождался, пока я посмотрела на него, и сказал, улыбаясь так широко, что я, наверное, могла видеть все его зубы:

– Если ты чувствуешь, что хочешь летать, то ты должна сделать это. Из тебя бы вышел отличный пилот.

Именно в этот момент я заметила, что Бастер подбежал к изгороди и лаял, как ошпаренный. Я наклонилась над поручнем настолько, насколько смогла, и увидела знакомое очертание машины отца, чьи фары освещали лужайку. Я улыбнулась, качая головой: мне казалось, что он дождется хотя бы завтрашнего дня, чтобы приехать и проверить меня.

– Пап, ты же…

Я обернулась в сторону дома и распахнула глаза: там стоял он. Словно приведение или что-то магическое, появляющееся прямо из воздуха; желудок сделал кульбит, и я натянулась, как струна, от кончиков пальцев до верхушки головы. В течение секунды я просто стояла и смотрела, словно пытаясь убедиться, что выдумала его или ожидая, что хоть что-нибудь докажет, что все было неправильным.

А потом он улыбнулся. Ох, эта улыбка.

Я налетела на Эдварда быстрее, чем он сумел моргнуть, и выбила из него весь воздух. Я вдыхала его запах, чувствовала его вкус, и испытывала все эмоции, которые вызывал во мне лишь он один. Я притягивала его все ближе и ближе, так близко, обнимая ногами за талию и крепко держа руками.

– Ты здесь, ты здесь, ты здесь, – сквозь поцелуи, от которых кружилась голова, повторяла я.

– Сюрприз, – прошептал он в мое ухо, опаляя кожу горячим дыханием и щетиной.

Я уткнулась ему в шею, и он крепко держал меня за талию, слова о любви слетали с его губ раз за разом.

– Я хотел приехать в закусочную, чтобы удивить тебя, – признался он; пальцы в моих волосах, рот ласкал ухо, дыхание касалось щеки. – Думаю, это было бы чертовски романтично. Но мой рейс задержали, и потом я приехал к тебе домой, но ты уже уехала, а мне было необходимо быть с тобой, Би…

Я остановила его поцелуем. А потом еще одним, и еще, и еще, пока не перестала понимать, где был он и начиналась я. Когда мы были вместе таким образом – жаждущие губы, ласкающие руки, прижатые друг к другу тела – весь мир мог разваливаться на части, но не один из нас бы не заметил. Мы все еще могли стоять на кухне, или уже в его спальне, да пусть даже на улице – меня это не заботило, ведь он был здесь, дома, и ему было необходимо увидеть меня так же сильно, как это было необходимо мне, ему было важно, что бы мы были вместе в наш день. Ох, Боже, ему скоро было необходимо снова уехать, и нам надо было воспользоваться сполна данным временем…

Прежде чем я смогла развить эту мысль, все изменилось. Я больше не касалась Эдварда – я цеплялась за него. Я не держала его – я сжимала его шею словно в тиски, будто бы могла умереть без этого. Слезы оставляли следы на его коже, и я была так рада, так безумно рада, что он был дома. Он не мог снова уехать на недели и месяцы.

Эдвард не спросил меня, что было не так; подозреваю, он уже все понял. Он всегда умел читать меня, словно я была листом с нотами, и он с легкостью угадывал мое настроение. Поэтому вместо просьб успокоиться, он просто держал меня посреди кухни в ранние часы Нового года, зная, что мне было это необходимо. Так же, как и поцелуи, и прикосновения, и он знал, что я хотела лишь его одного, чтобы он делал все это: держал, целовал, касался.

Слишком быстро закипел чайник, и собака захотела внутрь, поэтому Эдвард отпустил меня, и я соскользнула вниз, вставая на пол. Он выключил конфорку, снял чайник и впустил Бастера. Закончив это, он поднял меня и усадил на стол, лаская щеку поцелуями, а потом приподнялся, чтобы взять чашку из шкафчика позади меня.

В тишине он налил чай, добавил немного молока, размешал все и передал чашку мне. Я подула, и теплый пар коснулся щеки. Я сглотнула, словно чай мог как-то придать мне храбрости, чтобы сказать то, что я собиралась. Мне казалось, что я стояла на краю пропасти, не уверенная, прыгать мне или нет. Однако в глубине себя я понимала, что если не совершу прыжок сама, то меня толкнут, и я буду лететь вниз, не имея выбора.

А я хотела его иметь. Я уже имела его.

Поэтому я отставила чашку и взяла его руки в свои, поглаживая тонкие голубоватые вены, пытаясь собраться с мыслями. Когда я собралась, я сжала его пальцы и посмотрела прямо в его глаза.

И прыгнула.

– Я больше не хочу этого. – Но, увидев, как изменилось его лицо, я поняла, что слова оказались неверными. – Не этого, – уточнила я и потянулась к его лицу, начав ласкать нижнюю губу большим пальцем. – А быть порознь. Эта дистанция… Знаю, я говорила, что мы справимся, но я не могу… нет, я не хочу продолжать это, не хочу жить вот так. – Голос дрожал, на лице Эдварда было странное выражение: ни злость, ни грусть. Что-то, что я не могла прочитать. – Я могла бы взять перерыв в университете, но…

– Это не вариант, Би, – прерывая меня, отрезал Эдвард. Странное выражение лица сменилось чем-то другим: полной и безоговорочной решимостью.

Я нежно прижала палец к его губам, чтобы заставить его замолчать и дать мне сказать то, что я хотела.

– Будто бы я когда-либо позволила тебе говорить, что мне делать, Эдвард Каллен, – с улыбкой пожурила я. Все оказывалось куда проще, чем мне казалось, и неужели так было всегда? Эдвард улыбнулся в ответ, но промолчал, когда я продолжила: – Я могла бы взять перерыв, но… не хочу этого делать. Я чувствую, что ограничена в действиях, чтобы сделать вещи несколько лучше и снять все это напряжение, а…

– Би, тебе не надо ничего делать, – прервал меня Эдвард, и его улыбка была настолько искренней, что отражалась в его глазах.

– В смысле? – переспросила я, поражаясь тому, как развивалась эта беседа – совсем не так, как я планировала.

– Я несчастен, – сказал он, придвигаясь ближе ко мне и поглаживая ткань моих штанов. – И был таковым очень долгое время. Поначалу мне казалось, что я просто скучаю по дому, но даже тогда, когда я был здесь, я все еще не ощущал счастья. Потом мне стало казаться, что я просто одинок, и… ну…

Ему было некомфортно, это я могла сказать точно; очевидно он приближался к тому времени, когда в его жизни появилась Анжела Вебер.

– Да, – сказала я, не желая ворошить прошлое. – Я знаю.

Эдвард поднял на меня взгляд и сжал колено, после чего продолжил:

– Потом я стал думать, что просто скучал по тебе, но все скоро утрясется, и я научусь справляться с этим состоянием несчастья. Однако я осознал, что оно было бы со мной всегда. Все эти концерты перестали быть забавными. Это становилось рутиной, и я думал, что, быть может, это потому, что я трачу слишком много эмоциональных сил, ибо все казалось таким тяжелым. И лишь в том году, когда я наконец-таки сказал тебе, что чувствую к тебе, я понял, что мне надо отпустить это все, чтобы вновь начать…. дышать, Би, – признался Эдвард, лаская мои бедра. – Все брали от меня по небольшому кусочку, и я осознаю, что стал слишком… пустым. Пустым, чтобы быть хорошим для тебя; пустым, чтобы быть хорошим для самого себя. Я хочу шагнуть назад и сделать что-то, что я люблю, а не что-то, на что подписался. Мне всегда надо притворяться. Либо когда я на публике, либо когда выступаю. В эти дни нет настоящего меня, и мне претит притворяющийся Эдвард. Он как робот сфокусирован на продажах и бизнесе, бесцельно движется вперед. Ему нет больше дела до музыки, и он выполняет поручения людей: идет, куда надо, говорит, что требуется.

Я молчала. Пальцами он гладил мое бедро, и не отрывал от этого своего взгляда, словно подпитывался некой энергией.

– Этот Эдвард не чувствует больше ничего. А я чувствую, когда сочиняю. Когда нахожусь с тобой.

Я накрыла его руки своими и изучала его лицо; хоть убей, но я не понимала, что он пытался мне сказать:

– Эдвард?..

– Когда я писал тебе ту песню, – продолжил он, поднося ладонь к моему лицу, где нежно потер щеку, – я чувствовал себя живым, Би. Очень долгое время я не занимался похожими «проектами», а мне хотелось бы просыпаться и желать делать что-то такое. Я хочу испытывать тот восторг каждый день, и я действительно хорош в написании музыки.

– Так ты бросаешь это? – спросила я, чувствуя внутри себя странное возбуждение.

– Нет, – ответил Эдвард, заправляя прядь моих волос за ухо. Затем он обхватил мое лицо: – Я пробую что-то новое.

– Это значит, ты…

– Думаю, у нас есть второй шанс. Начать с самого начала, чтобы сделать все правильно и понять, сможем ли мы справиться со всем, находясь в одном городе. Я хочу быть счастливым сам и видеть счастливой тебя, закончившей университет и получившую образование. В будущем, когда какая-нибудь малышка, вроде тебя, потеряет свою маму, я хочу, чтобы ты была рядом, чтобы помочь ей. Ты была рождена для этой работы, Би.

Я не ответила ничего, потому что не было никаких верных слов, чтобы выразить все. Я просто наклонилась вперед и поцеловала его; конечно же, он сказал это все. Эдвард был тем парнем, который позволял мне грустить, тем, который любил меня и пел мне. Этот был тот самый мальчик, который сказал мне, что я могу летать.

– Я люблю тебя, – прошептала я, играя с его волосами. Отпустив всю славу, проблемы и страхи, осталось лишь это. Мы любили друг друга, и ничто другое не имело значения.

Его правая рука двинулась вверх, пока не достигла резинки моих штанов, а левая ласкала бок, задевая грудь. Эдвард притянул меня еще ближе и прижался своим лбом к моему.

– Я больше не могу желать тебе спокойной ночи по телефону, – сказал он, вжимаясь в меня бедрами и целуя, нежно и сладко. – И я хочу, чтобы ты была последним, что я видел перед сном, в моих объятиях, нашей постели. Хватит с меня фотографии на тумбочке в странной комнате отеля. – Он задрал край моей футболки и скользнул руками по пояснице. – Я хочу каждый день показывать тебе то, как сильно я тебя люблю.

Теперь мне надо было показать свою любовь, и я страстно поцеловала его, нужна и желание преобладали, и я прикусила его нижнюю губу, шепча слова, о которых мое тело буквально молило:

– Покажи мне. Сейчас.

Эдвард опалил мою кожу горячим дыхание, и это пробудило каждый мой нерв; тело жаждало его рта, зубов, пальцев, прикосновений. Второй рукой он скользнул под футболку, сжав меня и потянув на себя; пальцы были растопырены, словно он пытался коснуться каждой клеточки моего тела в данный момент.

Покажи, покажи, покажи, молила я; где только ни были мои зубы: его шея, подбородок, горло, губы. Я потянула его футболку наверх, желая, чтобы был способ снять ее, не переставая касаться его. В момент, когда мы отстранились, я поспешила и стянула свою майку тоже, оставаясь обнаженной и жаждущей его.

Эдвард немного отошел и посмотрел на меня, взгляд был мягким, нежным, и хотя он видел всю меня, как изнутри, так и снаружи, казалось, будто он смотрел на меня впервые. Я потянулось за его ладонью и поцеловала ее, после чего опустила на грудь. Он сжал плоть, касаясь кончиками пальцев тех мест, которые, он знал, я любила. Голова непроизвольно откинулась назад, и я выгнулась дугой, прижимаясь к нему, отчаянно нуждаясь в том, чтобы запомнить это ощущение.

Казалось, это вмиг изменило ситуацию, медленность и осторожность ушли, настало время безумного сплетения губ, языков, рук, волос. Пуговицы и молнии оказались тотчас расстегнутыми.

Эдвард вжался бедрами в меня, и неразборчивый звук слетел с наших губ, повиснув в воздухе между нами. Его рот слился с моим. Влажно. Сладко. Отчаянно. Он нашел все мои секретные места, один за одним, прикосновения к которым заставляло меня стонать, и каждый стон побуждал его идти все дальше и дальше, создавая список тех вещей, которые могли свести меня с ума.

В этом Эдвард был хорош, как никто другой: он ввел меня в подобии некого танца, движения которого знал лишь он один. Потому что он написал песню. Пальцы и язык там заставляли меня кричать. Губы и бедра там же – и мы становились симфонией. Мое тело было еще одним инструментом, на котором Эдвард научился играть, и, Боже, он делал это чертовски хорошо.

Я соскользнула с поверхности, и Эдвард немного заворчал; нежная кожа моего тела задела мягкие волосы его груди, и это зажгло мой каждый нерв, пока я двигалась. Я толкнула его на кухонный островок, двигая рукой по пряжке ремня. Схватив пальцами край его джинс, я стянула их так низко, насколько могла, не разрывая поцелуя. Когда руки не могли двинуться еще ниже, я схватила его плечи и использовала ноги, чтобы стянуть эти джинсы к чертям. И, естественно, споткнулась, но задачу выполнила. Эдвард успел подхватить меня, и мы стояли, смеясь, целуясь, лаская – делая все то, что можно было сотворить без мягкой кровати под нами.

Затем мы оказались около лестницы, я – спиной, Эдвард – лицом, и нам удалось пройти половину пути, пока я не упала на ступени на пятую точку, смеясь, словно ни до чего в мире мне не была дела. Эдвард нагнулся надо мной, любовь и страсть читались на лице, и наступил на мои о-слишком-длинные-штаны-пижамы. Медленно, я попятилась наверх по лестнице, избавляясь от этой части одежды, и Эдвард последовал за мной, ползя на четвереньках; его мышцы переливались под лунным светом, льющимся из окна.

Он нежно обхватил мою лодыжку и поднес ее к губам; пробежал губами по ней, вверх по внутренней части бедра, к животу, груди, шее, губам. Эдвард оказался сверху, и мы продолжили целоваться, когда его рука нашла себе место там, где бешено и неистово билось мое сердце.

Он отодвинулся, сел на колени, и его взгляд разрывался между моими глазами и его рукой, лежащей на мне, и трепыхание в моей груди лишь усиливалось с каждой секундой, что он не двигался.

– Я хочу тебя, – выдохнул Эдвард, прижимаясь к моей шее.

– Возьми меня.

Это было тем, чего он жаждал услышать. Он обхватил меня за талию, и в следующую секунду я была в воздухе, пока не ощутила за спиной его кровать, в которую мы свалились грудой сплетенных конечностей и неразрывных поцелуев.

Когда я сумела опуститься головой на подушку и между нами не было никаких преград в виде одежды, Эдвард нагнулся надо мной и переплел наши пальцы. Не было никакого шума, ответственности, «притворяющегося» или «настоящего». Лишь я и Эдвард. Он, смотрящий на меня и дарящий мне свое сердце; я делающая тоже самое. Лишь только мы. Любя друг друга, нуждаясь друг в друге.

И затем… одним медленным уверенным движением мы двое стали одним целым.

Эдвард двигался внутри меня, и я обхватила его, уткнувшись в шею. Он целовал губы, лицо, то самое местечко за ухом, и с его губ срывались звуки, предназначенные лишь для меня одной. Его тело сливалось с моим, и я отчаянно хотела, чтобы он растворился в моей коже и был всегда рядом со мной.

– Сильнее, – взмолилась я, его руки сжимали талию. – Пожалуйста, обними меня сильнее, – проскулила я, не из-за какого-либо удовольствия, а просто нуждаясь быть ближе к нему, гораздо ближе. Я хотела всегда помнить его поцелуи и ощущать кончики его пальцев на коже. Я не хотела забывать это чувство никогда, желая прожить в этом моменте остаток своей жизни: у меня было все, что нужно. Как я могла жить так долго без этого мужчины, его любви и этих чувств?

Мое тело задрожало: он подарил мне все, что имел, и я выкрикнула в его плечо, пробуя соленый вкус его кожи. Сразу после этого Белла, Белла, Белла, сорвалось с его губ, и все его тело напряглось, задрожало, и его бедра встретили мои в беспорядочном и неконтролируемом ритме. Его руки по обе стороны от меня подогнулись, и я приютила его сверху меня, тяжелого, но легкого, такого теплого и любимого.

Он поцеловал меня и перекатился, и я положила голову на его грудь, лаская пальцами волосы, растущие прямо за ушами. Он прошептал, что любит меня, и я вернула фразу в ответ, целуя кожу, под которой билось сердце, чтобы укрепить свои слова, после чего, лежа в его объятиях и закрыв глаза, позволила сну забрать меня, хотя, я была уверена, никакой сон не сравнится с той реальностью, в которой я была с этим мужчиной в его кровати и, более того, его жизни.

Семь часов глубокого и необходимого сна спустя, солнце озарило комнату Эдварда, освещая обнаженные руки и ноги, покрывающие меня, словно одеяло. Я поцеловала своего мужчину в щеку и откинула волосы, закрывающие его лоб. Во сне он был умиротворенным; его веки подрагивали. Неосознанно он притянул меня ближе, шепча мое имя. И в этот момент, как ни в какой другой, я осознала, какой же глупой была, полагая, что звонки и письма могут хоть как-то заменить тепло его тела на моем и звук моего имени, срывающийся с этих прекрасных губ, который окутывал меня всю сполна.

Я прижалась ближе к Эдварду, кладя голову на бицепс, и улыбнулась, вновь засыпая. Узнав реальное чувство пробуждения рядом с этим мужчиной, я никогда в жизни не смогла бы вернуться к тому, каким все было до этой ночи. Что самое прекрасное… мне и не надо было этого делать.