Глава 39

Вместо боли я чувствую холод – ноги онемели. Нетрудно поверить в то, что их и вовсе уже не существует, отмерзли – на их месте я вижу только белое пятно. А ног не ощущаю. Холод ползет выше. Как и смерть, он растекается от ступней к голове, вверх. Впрочем, холод и смерть в данном случае одно и то же, крайне синонимичные понятия, зазор между ними если и есть, то с того ракурса, с которого на ситуацию смотрю я, он незаметен. Смерть и холод часто вместе. А, может быть, я уже и умираю. Без ножей или удавки на шее. Смерть – это то, что трудно представить и сложно с чем-то сравнивать. Для нее вообще невозможно подобрать критерии до тех пор, пока тебя не убили, а потом оно, вроде как, тебе и ни к чему. Меня раньше не убивали, и сейчас все в первый раз. Он же последний. Единственное, в чем сомневаться не приходится.

Мистер Садист ничего не говорит. Но он рядом и этого оказывается достаточно для того, чтобы вышибить из меня последние остатки дерзости. Его неподвижный силуэт как будто напечатан на выцветшем пергаменте неба. В отличие от всего остального его я вижу четко. Каждую линию и изгиб – как штрихи, нанесенные на плотный лист острым карандашом. Швырнув меня, как ненужную вещь, он отходит на пару шагов, и больше мы не двигаемся, словно эта часть пьесы еще не написана и для нас нет никаких дальнейших сцен и действий.

Я бы убежала, но его взгляд, который я скорее ощущаю, чем вижу, примораживает к влажной земле. Я знаю, что если побегу (а это маловероятно, я ведь босиком и ноги изранены), будет хуже. Или не будет, но только потому, что хуже некуда. Эдвард в любом случае меня догонит. Он хищник, лев, а я жертва, глупая овечка. В нашем противостоянии все будет ясно еще до начала борьбы. А, главное, я устала: и морально, и физически. И пусть ситуация требует от меня действий, рывка, планов по спасению, но вместо этого я выдаю неподвижность, покорность, а мутные обрывки мыслей в моей голове полощутся подобно грязному белью в мутной воде.

Еще несколько минут назад я убивала тишину, теперь тишина убивает меня. Я давно не выбирались из города и успела забыть, какое это мучение – тотальное отсутствие звуков. Но почему оно давит на мозг? Пустота не должна быть такой тяжелой.

- Эдвард, - зову его, едва в голове появляется просвет и окаменевший организм снова может воспроизводить слова. Я медленно поднимаюсь на ступень выше – обратно от животного к человеку. Страх слабеет, я успокаиваю себя тем, что убить меня он мог бы сразу. Раньше. Вышвырнув из салона, если ему так уж не хотелось пачкать кровью машину. Позже, когда тащил. Да в любой момент. Мистер Садист не из тех, кто откладывает на потом что бы то ни было. Наверное, он придумал для меня другое наказание.

- Эдвард, я не хотела ничего такого. Послушай, ты сам меня к этому подтолкнул. То, с чем ты имеешь дело сейчас, плод твоих же действий. Ты лепишь из меня чудовище.
Он рывком поднимает меня на ноги и так же грубо толкает вперед. Заплетающимися ногами, словно в танце, я делаю два десятка шагов – не грациозно, но запутанно, переступая с влажной земли на скользкий прогнивший деревянный настил.

Я что-то пытаюсь сказать, когда мистер Садист толкает меня в спину, и слова ломаются, разбиваются о стену внезапности. По коленям ударяют трухлявые доски. От острой вспышки боли набегают слезы, тонкими ручьями стекая по щекам и подбородку. Все, что я вижу перед собой, это черная колышущаяся бездна, беспокойная и зовущая. Последнее пристанище для утопленников. Только поэтому я еще жива – Эдварду не нужен мой труп. Точнее, не нужно, чтобы кто-то мой труп нашел. Зря я думала о похоронах. Если они и будут, то без моего участия. Просто пустой гроб, и никто не придет ко мне на могилу. Есть нечто жалкое в том, чтобы лишиться даже этого. Последних слов и прощаний, запоздавших обещаний и признаний. Совершенно одна я буду вынуждена уйти в темную вечность, а с этой минуты и навсегда я одна.

- Ты тупая сволочь, - Эдвард опускается рядом со мной. Его холодные пальцы впиваются мне в затылок. Те самые идеальные пальцы, что я так любила и, может быть, еще люблю. Трудно осознать и понять, что ты чувствуешь, когда всей жизни осталась лишь пара минут, в гудящей голове десятки мыслей мечутся одновременно. И глупые воспоминания, и бессмысленные теперь сожаления, и обрубленные, кровоточащие ядом несбыточного мечты, и горькие мольбы о спасении, и жалкие размышления о том, что было бы, промолчи я. Одним словом, воронка урагана, из которой уже невозможно вычленить что-то конкретное. Образы, фразы, обрывки предложений. Части без единого целого. Я даже не вникаю в то, о чем мне говорит мистер Садист. Я смотрю на воду и жду.
- Ты никогда не любила, ты ни черта не понимаешь.

Еще один рывок, и мое лицо оказывается в воде. Я думала, будет страшнее. Но я ощущаю лишь холод и слабую боль от сдавивших шею пальцев. Все остальное перестает существовать, замененное на чернильный мрак воды. Как ночью, когда открываешь глаза и ничего не можешь разглядеть. Не можешь понять. Не можешь придти в себя. Ты есть и тебя нет, ты это ты, но еще нужно вспомнить, кто же ты конкретно. Вода затекает в горло и нос, ласкает лицо, шумит в ушах. Мне кажется, я становлюсь с ней одним целым, и уже скоро вода потушит разгоревшийся в моих легких огонь. Я даже жажду этого облегчения, потому что в груди жжет все сильнее, боль все нестерпимее. Но вместо этого мистер Садист с силой вытаскивает меня на поверхность. Еще не придя в себя, я делаю то, чего делать не стоит, чтобы не продлевать мучения, но о чем кричат мне мои инстинкты. Я делаю вдох. Во рту разливается горечь, я, закашлявшись, отплевываю воду и какую-то слизь. Я мерзну. Тело сотрясает дрожь. А потом все повторяется. Я оказываюсь в воде.

Глава 40

Вряд ли я смогла бы сама правильно подсчитать, но мистер Садист говорит, что окунул меня всего четыре раза. Всего! Каких-то четыре раза. Мне кажется, гораздо больше. Четыре раза никак не вяжутся у меня в голове с понятием вечности. Я уверена, что он лжет, но не спорю. Не потому, что мне нечего сказать или еще что-то в этом роде, а просто теперь как будто по фигу.

Вода стекает с меня ручьями, но я только мну в руках протянутое мистером Садистом полотенце и не делаю попыток вытереть хотя бы лицо или замотать волосы. В машине тепло, сознание начинает затягивать пеленой сна – не полноценного сна, а какой-то вязкой и мутной дремоты. Тяжелые веки смыкаются, и при этом в голове одиноко слоняется последняя мысль – больше мне их не разомкнуть. Упасть уже в эту тьму и не выныривать. Не плыть, не сопротивляться потоку. Утонуть. Будь у меня желание, я бы поделилась своей мыслью с мистером Садистом. Наверное, он бы даже согласился с тем, что таким, как я, лучше умереть. А, может, начал бы опять упрекать за слабость и битву, проигранную без драки, типа по предварительному сговору.

И все же через некоторое время заставляю себя открыть глаза. Смотрю на Эдварда. Сейчас он кажется мне как никогда не настоящим. Не в смысле неживым или нематериальным. Он вполне осязаем, для этого мне даже и прикасаться к нему не нужно – каждая молекула пространства между нами пронизана его ледяной яростью и ненавистью. Он не успокоился даже после того, как чуть не убил меня. Это самое «чуть» его не устраивает. Как и любой, кто пытается заменить потребное суррогатом, он не удовлетворен. Ни одна подделка, а уж тем более подделка убийства не насыщает полностью. Но что я могу ему предложить? Я и так согласна уже сдохнуть, ждать от меня большего он вряд ли вправе. Но что удивительно, есть еще малая (я не сразу могу ее различить) часть меня, которая совсем не о смерти просит. Частица меня, что засела в дальнем уголке сознания, говорит о мести и стремлении выжить любой ценой. Слова «любой ценой» меня пугают. Они всегда значат нечто плохое, например, что грядет апокалипсис. Это как указатель «впереди обрыв» или прямо ворота ада. Что-то, предваряющее неприятности. Потому что цена, когда она любая, это цена, как правило, завышенная, со спекулятивными процентами. Прежде чем назначать любую цену, неплохо бы проверить свой кошелек – а там, вообще, есть деньги? На моем ментальном счете пусто, и я пытаюсь задушить в своей душе того, кто так неосторожно назначает стоимость. Я не собираюсь платить.

Я жду начала истерики. Жду, когда измученное тело откажет, и этот отказ захлестнет волнами боли и отчаянья разум. Но мое тело держится молодцом. Хочу сказать, в сложившихся обстоятельствах все могло быть действительно хуже. Я могла бы сидеть и размазывать сопли по щекам, тереть кулаками опухшие веки и мычать, как скотина на бойне. Мне известно, как впадают в летаргию, но почему-то сейчас я не погружаюсь в нее. Я воплощаю – наполовину – умение держать себя в руках. Сейчас я как модель на подиуме, которой в туфли насыпали стекло – продолжаю двигаться вперед и на лице никаких эмоций. Просто внутри ворочается тугой клубок: сложное плетение из стальных струн страдания. Такой себя мне давно уже не приходилось видеть. Возможно, я раньше и бывала такой, но может быть и нет. Вывод тут только один, и неважно, насколько он верный: чем ближе я к мистеру Садисту, тем сильнее его магнитное поле искривляет узор из стальных стружек на полотне моей жизни. Он вносит правки, перерисовывает, обрезает лишнее и по капле вливает отраву. Я не совсем понимаю механизм, но результат уже слишком заметен, чтобы от него отмахнуться.

Я могла бы спросить: «Что ты, сукин сын, со мной творишь?» И это еще одно из тысяч нереализованных «могла бы». Он все равно не ответит. Или я не разгадаю ответ. Или мне проще сохранять покров тайны, так как под ним может оказаться что угодно, и не только честолюбие и презрение к бездействию.

- Оттаяла? - от неожиданности вопроса я вздрагиваю.
- Да, - шепчу я. Пожалуй, что так. На смену сковавшему душу льду приходит пора ураганов. Тоже ничего хорошего, но выбирать не из чего.

И тут у мистера Садиста снова звонит телефон. В этот раз он говорит сдержанно и сосредоточенно. Так, будто отвечает не односложными «да» и «нет», а как минимум перечисляет тезисы своей диссертации или от его ответов зависят судьбы мира. Впрочем, бывает же, что одно «да» меняет грядущий день. А мистер Садист из тех людей, которым под силу сказать это «да». Или не сказать.
Убрав телефон, он смотрит на меня. В его взгляде все то же холодное безразличие, ничего такого, тем не менее я понимаю, что в текущем раскладе превратилась в досадную помеху, вроде занозы в пальце. И я спрашиваю себя, а чего от меня больше – пользы или вреда. И что, если все-таки вреда?

- Отдохнуть у тебя, по-видимому, не получится.

Слова об отдыхе грубыми пальцами стискивают позвоночник, так что кости начинают тихо трещать и надламываться. Мои ноги превращаются в струны, и кто-то исполняет на них мелодию усталости. Я вспоминаю свой диван с потертой обивкой. Когда на него ложишься, то все равно что проваливаешься в тепло материнских объятий. Хотя и не сказать, чтобы мать меня обнимала подобным образом. Но потом я вспоминаю про два трупа на кухне. Разумеется, вспомнить, как выглядят тела на полу, я не могу, я их не видела, но почти уверена, что они там были. Созданная мозгом картина кажется мне подлинным отпечатком реальности. Что еще там могло быть, если не трупы?

- Тут почти по пути, мне нужно будет решить один вопрос.
- Хоть тысячу, - великодушно разрешаю я. Я чувствую себя человеком, которому некуда идти, и он просто продолжает тащиться в ту сторону, куда его влечет течением. Даже если впереди острые скалы и мозгам в черепушке осталось находиться считаные минуты.

- Просто не мешай мне.
- Я неспособна тебе помешать.

- Не путай понятия. Ты неспособна навредить.
- Обещаю сидеть тихо.

Я почти не смотрю на дорогу. Однообразно и тоскливо. То, что снаружи, сильно похоже на то, что у меня внутри. Плотная муаровая пленка, которую неспособен пробить свет фар. Ее будет непросто содрать. Впереди неизвестность. Позади кошмар. Я то засыпаю, то пробуждаюсь. Тело болит все сильнее. Голова, напротив, проясняется. Мысли, устав скакать, валятся, словно обессилевшие лошади, но иллюзия эта длится недолго. Стоит машине остановиться, как бешеная карусель снова набирает обороты, и мистер Садист задачи мне не упрощает. Собираясь выйти из машины, он обнимает меня одной рукой и тихо говорит:

- Красавица моя, о том, что случилось, мы поговорим позже.
Плевать мне хотелось на его слова. Даже если бы он извинился. Меня добивает другое. Меня добивает его взгляд, в котором плещется сожаление.



Автор: Bad_Day_48; бета: tatyana-gr