Zuckerbrezeln (сахарные крендельки) - традиционная немецкая выпечка

Эдвард приникает плечом к косяку двери, останавливаясь на пороге нашей спальни. Наблюдает за мной, немного наклонив голову и сложив руки на груди. Его волосы блестят капельками влаги, футболка для сна небрежно висит на плече. Эдвард обнажен до пояса и смотрится ни больше ни меньше, а безупречной греческой статуей посреди нашей новой квартиры. И только глаза его, синие, смеющиеся, живые, выдают, что Каллен вполне себе реальный человек.
- Что это ты, Schönheit? – хитро спрашивает, улыбнувшись краешком губ. Это совершенно особенная, очаровательная его улыбка – именно ее унаследовал Тревор.
Я сижу на постели и глажу темно-лиловую простынь кончиками пальцев. Очень методичное действие.
- В режиме ожидания.
- В режиме ожидания?
Эдвард стягивает футболку со своего плеча – мягкую, серую, по традиции, чуть свободную. Но не спешит пока надевать ее. Красиво очерчиваются мышцы его груди, спины и плеч. Сходится к паху треугольник торса, жесткая дорожка волос, черная линия татуировки... и отливает матовым светом влажная после душа кожа. Эдвард точно божество. И он прекрасно об этом знает.
- Тебя долго не было.
- Ох, Изз, не представляешь, как хорошо в горячем душе после шестнадцати часов полета!
Он с удовольствием потягивается, оперевшись о дверной косяк. Чуть ниже на талии оказываются брюки, потрясающий обзор у меня теперь на все его тело. И шея... когда поднимает голову, чуть откинув ее назад, когда выпрямляет спину...
Еще немного и мы не будем разговаривать до самого утра. Найдется дело поинтереснее.
- Лучше, чем со мной?
Сокол усмехается, прекращая свою маленькую игру. Прищурившись на долю секунды, все-таки набрасывает на себя футболку.
- Ну что ты.
Я сажусь на простынях ровнее, откидываю для Эдварда уголок одеяла. Наконец-то нет больше запаха этого странного кондиционера для белья, теперь вокруг едва уловимо пахнет лавандой – и только. Я лично уничтожила все следы прежнего отвратительного аромата. Наш новый дом. Наша новая жизнь. Только приятные воспоминания – и приятные запахи.
- Я жду, Эдвард! – настойчиво, но с долей недовольства окликаю его, когда все еще не идет в постель. Он в игривом настроении, мой мистер Каллен.
- Слушаюсь, meine Königin, - сдается, смешливо поднимая вверх обе руки. И правда идет в мою сторону. Элегантно опускается на кровать, устраиваясь на своей половине – и на своей подушке. Прогибается матрас, отвечая на его движение, сильнее становится аромат его геля для душа. И тепло концентрируется вокруг нас. Тепло с Эдвардом – мое самое ясное ощущение с самой первой нашей встречи.
Не хочу больше играть. Не теперь.
Перебираюсь на его сторону, без лишних просьб и объяснений приникая к Эдварду всем телом. Обнимаю его за талию, ногами касаюсь его ног, голову кладу на плечо. Зарываюсь лицом в мягкую, безумно приятную ткань этой футболки... и резко выдыхаю, сжав губы. Не верится, что он дома. Не верится, что мы оба теперь дома. Мы все.
- Liebe, - Эдвард мягко, даже слишком мягко гладит мои волосы, обнимая в ответ. Тоже больше не играет, говорит ласково, совершенно влюбленно. Эдвард отлично меня чувствует.
- Мне это не снится, правда?..
- Мы ведь еще даже не ложились. Да и сложный сюжет для сна.
Отодвинув ворот его футболки, легко целую кожу. Касания Эдварда становятся нежнее, а голос - совсем тронутым.
- Ты соскучилась, моя любовь.
- Очень.
- Я тоже. С самого утра представлял, как вечером мы вместе окажемся в постели. Мечты сбываются!
- Ты был прав, не стоило нам расставаться. Буду летать с тобой.
Он улыбается моим бормотаниям, путаясь пальцами в волосах. Целует их, чуть повернув голову. Эдвард учел особенности нашего сна в последние месяцы и купил огромные подушки в эти апартаменты. Теперь мы оба и без труда помещаемся на одной из них.
- А как же посещения кофеен?
- Надо работать эффективнее и успевать до отъезда... надо.
Эдвард усмехается, поцеловав меня теплее, у виска.
- Ты отлично работаешь. Но я буду лишь рад, если станешь больше ездить со мной.
- М-м.
Глажу его шею, линию плеч, кожу у ключиц. Расслабляюсь. Я пригреваюсь рядом с Falke, успокаиваюсь. Ничто, что происходит за пределами этой спальни, ничто, что происходит вне его присутствия не имеет значения. Пока Эдвард со мной, я могу свернуть горы. И это самое малое.
- Мальчики быстро уснули?
- О да, - Эдвард кладет руку на мою талию, бережно потирая кожу у кресца, - ни они, ни я не спали весь полет. Не хотели мучиться бессонницей в первую же ночь.
- Все шестнадцать часов?..
- Почти сутки, если считать с самого начала. Так что джетлагу сегодня ничего не светит.
- Будет замечательно, если они отдохнут.
- Большая вероятность, что так и будет, Белл.
Подтягиваю выше уголок одеяла, приникнув к нему щекой. Лениво окидываю взглядом комнату, постель, покрывало. Простыни светлые, деревянное изголовье кровати цвета ореха, каштановый паркет и светлые стены в обоях. Хозяйская спальня более чем соответствует своему статусу – просторная, с высоким потолком и широкими окнами. Они не сплошные, как было в Шарлотенбурге, с перемычками – под старину. Есть шторы. И за счет того, что этаж не такой высокий, видны темные кроны деревьев. Шумит Тиргартен, кажется, снова идет снег. И это добавляет спальне уюта. Мы и вправду дома.
- Как прошли твои четыре дня? – негромко зовет Эдвард.
- Долго...
Он гладит мои волосы, чуть придержав их пальцами на концах.
- Но ты хорошо спала?
- По большей части... сегодня точно высплюсь.
- Это да, - Эдвард улыбается уголками губ, но не очень весело. Вздыхает, чуть подняв голову и поцеловав мою макушку. Привлекает поближе к себе. – Ты же знаешь, Sonne, где бы я не был, я всегда с тобой.
- Когда ты еще и физически здесь, это лучше.
Усмехается, накрывая рукой мою ладонь на своей груди. Легко пожимает пальцы.
- Я буду.
Лежат его авто-издания на прикроватной тумбочке. Высятся над ней некрупные лампы, пристроены у постели мягкие коврики. На подоконнике стоит пару цветков в резных горшках и затейливая скульптурка. Налево – дверь в ванную, направо – во встроенную гардеробную. Одним комодом Эдвард теперь не ограничивается. Но приятнее всего, конечно, огромная кровать. Мой абсолютный фаворит в спальне с первого взгляда – высокая, широкая и мягкая. И, к чести Сокола, он ни разу еще не предложил поменять ее.
Оглаживаю ворот его футболки, немного задержавшись у большой мышцы шеи. Эдвард вздыхает.
- Эдвард.
- М-м-м?
- Спасибо за кровать.
Улыбается, глянув на меня из-под ресниц – и весело, и с недоумением, и немного сонно уже. Внутри все заливает нежностью. Ему и правда стоит отдохнуть.
- За что, Белла?
- Кровать. Высокая и большая. Я ее обожаю.
Он теперь не просто улыбается, а искренне смеется. Очень задорно. Это умение у него перенял Гийом – оба сына как отражение папы, просто с разных сторон. Интересно, если у нас будут еще дети... какие из его невероятных черт и эмоций возьмут они?
- У этой кровати огромный плюс – я могу на ней вытянуться во весь рост, - поясняет, все еще посмеиваясь, Эдвард. – Так что на расстояние до пола можно закрыть глаза.
- Если начнешь падать ночью, я тебя поймаю.
- Ну спасибо, Изза!
Теперь мы смеемся оба. Этот смех разряжает обстановку, разгоняет последние огоньки сомнений, неопределенности, новизны. Мне любопытно, как сложится наша жизнь. В самую первую ночь, вот теперь, на пороге всех предстоящих событий... именно любопытно. И очень тепло. Хочу каждую минуту сохранить в памяти. Мне кажется, полноценно жить – именно в этом смысле слова – я начинаю лишь после встречи с Эдвардом. И этот переезд, и мальчишки – как новый рубикон. Он пройден.
- Мне нравится такое твое настроение, Белла.
- У меня теперь всегда будет хорошее настроение.
- Даже так?
- Моя семья, наконец-то, дома.
Эдвард тронуто выдыхает, бережно погладив меня по щеке.
- Schönheit...
Смотрит сверху-вниз, но так влюбленно! Я ничего не могу с собой поделать. Да и не хочу.
Решительно, как редко когда прежде, отбрасываю от себя одеяло. К удивлению Эдварда, толкнувшись от матраса, полноценно перебираюсь на его тело. Удобно устраиваюсь на талии, когда слегка подрагивающими, но теплыми ладонями накрывает мои бедра. Потрясенно, весело улыбается. Снова щурится... так красиво. Он весь, как на ладони, такой красивый передо мной... что-то невообразимое творится этим вечером.
- Я обожаю тебя, - честно, отрывисто признаюсь, сразу же его целуя. Неглубоко, но крепко. Эдвард обнимает меня куда крепче, уже как следует. Поднимает подбородок выше, навстречу моим губам.
- Мое чудо. Я сам теперь никуда без тебя не поеду.
- Будешь настойчивее?
- Убедительнее, - он сглатывает, но улыбается шире, когда ерзаю на его теле, устроившись поудобнее. – Ты потрясающе пахнешь, кстати.
- Я обновила все шампуни, крема и диффузоры.
- Было так скучно?
- Хочу только приятные запахи. Как твой.
Наклоняюсь ниже, демонстративно подтверждая свои слова. Эдвард жмурится от удовольствия.
- Ох, Белла.
- Я знаю, у тебя был долгий день, - внимательно наблюдая за ним, тихо, вкрадчиво говорю я. Отвлекаю своим ровным, умиротворенным тоном, завесой собственных волос спрятав нас от всего мира. И прикасаюсь рукой к его талии – откровенно, но ласково глажу пояс пижамных брюк.
Эдвард эмоционально хмурится, невольно, а подавшись мне навстречу. Часто моргает.
- И ты устал, Эдвард... очень устал.
Он неглубоко, отрывисто выдыхает, тут же судорожно втянув в себя воздух. Касаюсь его кожи у бедер, глажу вдоль линии волос. Все еще буквально лежу на Falke и давление в его брюках чувствую вполне явно – собственным телом. Он едва заметно, а подрагивает. Особенно когда я сдвигаюсь чуть ниже, а потом возвращаюсь обратно.
- Белл.
- Ш-ш. Этот день не станет намного длиннее, - и утешительно, и убедительно уговариваю я. Накрываю ладонью его пах. – Дай мне тебя порадовать.
И полноценно теперь, без лишних светопреставлений, прикасаюсь к главному. Эдвард выгибается мне навстречу.
- Белла, стой...
Неубедительно. Скорее по инерции. Улыбаюсь ему, медленно покачав головой.
- Сегодня я не хочу останавливаться. Тише, Эдвард.
Он зачарованно наблюдает, как опускаюсь ниже на его теле. Как помогаю себе руками, сдвинув пояс его брюк – не снимаю их, не вынуждаю его раздеться, ничего больше не спрашиваю. Смотрю в глаза за мгновенье до того, как... и улыбнувшись, с искренним нетерпением, наклоняюсь ниже. Беру его в рот.
Эдвард хрипло стонет. Сжимает губы, сам себя заставляя быть тише. Дыхание у него совсем сбивается.
Я не тяну больше время, не вынуждаю его ни просить, ни требовать свое удовольствие. Наоборот, пользуясь внезапностью момента и отличным откликом Falke, не глядя ни на долгий полет, ни на общий уровень новизны вокруг, делаю все довольно быстро. Глубоко, в своем ритмичном, резвом темпе. Он лишь ближе к концу придерживает мое лицо руками, касается волос дрожащими пальцами, путается в прядях. И, задохнувшись, выгибается мне навстречу. Закусывает зубами уголок подушки, заглушив стон. Кончает, быстро двигаясь. Дрожит теперь всем телом.
- Schönhe-e-e-it... – вибрирующе, низко стонет.
Целую его, помогая закончить и забрать все свое удовольствие сполна – до последней капли. Глотаю, когда касается большим пальцем моих губ.
- Ш-ш-ш, geliebt.
- С-спасибо.
Влюбленно улыбаюсь ему, медленно качнув головой. Возвращаю пижамные штаны на их исходную позицию, подняв выше их пояс. Не покидаю его тело, не хочу пока. Укладываюсь обратно, придвинувшись выше, на прежнее место. Falke тихонько шипит, вздрогнув под мной.
- Что ты со мной делаешь, Изабелла, - бормочет, пару раз моргнув. На его лбу, у висков едва приметная испарина. Дыхание уже ровнее, но еще не совсем вернулось в норму. И жар, жар тела теперь просто обжигает. Как же мне нравится доставлять ему удовольствие!
- Все, что хочу, - мирно заявляю ему, погладив у виска. Подмигиваю и Эдвард смеется, снова потрясенно и весело одновременно. Щурится.
- Ты и правда по мне соскучилась.
- Сомневался?
Сокол хмыкает, своевольно и резво обняв меня обеими руками. Подтягивает выше, ближе к своему лицу. Прижимает крепче. И целует, целует, целует... сколько ему хочется. Придерживает за талию, массирует спину, путается в волосах. Мой Falke.
- Ich liebe dich.
- Ich liebe dich sehr sterk! – восторженно выдыхаю, обе ладони устроив на его щеках. Мне льстит, что стану пахнуть Эдвардом – всей палитрой его ароматов этой ночью. Это то, чего мне за четыре дня разлуки очень недоставало.
Мы дурачимся на простынях и Эдвард не прекращает улыбаться. Это магия, мое личное маленькое волшебство, видеть такую простую, искреннюю, восторженную его улыбку. И глубокое чувство удовлетворения в глубине глаз. И эту пульсирующую, нежную, льющуюся через край любовь. Седьмое чудо света.
- Тебе ведь не нужно на работу завтра?
Он прищуривается, убрав прядку с моего лица.
- Считай, я взял ее на дом.
- Гийомка точно не позволит тебе работать в первый семейный день. Так что я спокойна.
- Да-а? – Эдвард смеется, умиротворенно откинув голову на подушку. Смотрит на меня с интересом. – А ты?
- Мое время – после заката солнца.
- К твоему сведению, оно еще не всходило.
- Эдвард! – веселюсь я.
Каллен, ничуть не расскаиваясь, добродушно улыбается, призвав на помощь все свое очарование. Удобно устраивается на нашей подушке, мягко гладит мое тело – все, до чего может дотянуться. Без намеков, очень нежно. И очень тепло. С ним можно спать и без одеяла.
- Ты безумно красива, Белла, знаешь об этом?
- Раз уж ты зовешь меня Schönheit...
Он вздыхает, на сей раз умиротворенно и успокоенно. Приглаживает мои волосы, аккуратно убрав их в сторону, чтобы ненароком не прижать. Подтягивает выше наше покрывало.
- Это правда. Останешься на мне или вернешься на простыни?
- Даешь мне выбор?
- Великая американская демократия.
Смеюсь, все же позволив Эдварду поспать без утяжелителей сегодня. Перебираюсь обратно на свое место у него под боком, с удовольствием приникнув к груди. Сокол, слегка раздосадованный нашей сменой позы, поглядывает на меня сверху-вниз. Очень проникновенно.
- Что, мистер Каллен?
Поворачиваюсь, обняв его покрепче. Синие глаза Эдвард мерцают загадочными темными огнями.
- Я без тебя сорок два года прожил, Изза. Можешь себе представить?
- Такое большое число? О нет!
Смеюсь, когда Эдвард щекочет меня, воспользовавшись своим преимуществом. А потом вздыхает, трепетно поцеловав в лоб. Очень тепло.
- Я так рада, что ты меня дождался, - тихонько, пронято признаюсь, прекратив смеяться. Ласково глажу линию его челюсти, задержавшись у подбородка. Ему правда пора отдохнуть.
- Это того стоило. Все эти годы того стоили. Чтобы ты была со мной... чтобы ты была с нами.
- М-м-м.
Приглаживаю его волосы, мягко опустившись пальцами к мочке уха. Массирую ее, легко погладив сперва – прекрасно знаю, чем это чревато. И Эдвард ничего не может с собой поделать – глаза его начинают закрываться.
- Запрещенный прием...
- О чем это ты?
Хмыкает такому невинному вопросу, ниже наклонив голову. Касается губами моего лба. Затихает.
- Доброй ночи.
- Gute Nacht, geliebt.
Он быстро засыпает, почти мгновенно. А я не сплю еще какое-то время. Даю мыслям волю, следую вслед за ними, то и дело поглядываю на Эдварда. Не могу на него насмотреться, хотя и опасаюсь разбудить. Что-то очень теплое и глубокое разливается в груди. Проникает глубже, набирает всю большую силу. Цветет пышным цветом. Я очень сильно его люблю. До появления Эдварда на пороге «Форума» в тот день, была уверена, что так любить в принципе не умею... и ничего подобного по силе чувства больше не испытаю. Чем сильнее любишь, тем потом больнее. Мое сердце разбивалось вдребезги несколько раз. Человек, опасаясь боли, малодушно не дает себе права чувствовать в полную силу, закрывается. Но Эдварду я верю. От него мне нет смысла прятаться – такой любовью стоит лишь наслаждаться. Мы заслужили.
Засыпаю, совершенно удовлетворенная, в самой непосредственной от него близости. Сокол тихонько бормочет что-то, притянув меня поближе, и я послушно следует за его ладонью. Нас обоих укрываю одеялом.
...Просыпаюсь, когда чувствую, как это самое одеяло сдвигается. Эдвард, утешительно коснувшись моего плеча, уговаривает добрым шепотом:
- Тише-тише, Белл. Поспи.
Мне не слишком хочется его отпускать, особенно спросонья, но трезвая мысль появляется на горизонте: вероятно, Эдварду просто нужно в туалет. За окном еще совсем темно, снегопад закончился, горят вдоль проспекта редкие фонари. Глубокая ночь.
- Умница, - выдыхает Falke, легко придержав мою руку, когда все-таки даю ему уйти. Поворачиваюсь на бок скорее по инерции, чем осознанно. И хмурюсь, заметив приоткрытую в нашу спальню дверь. В комнате идеальная темнота, но мой взгляд уже к ней привык. Вижу, что в щелку у косяка двери проглядывает черная ткань пижамы... только у Фабиана такая пижама.
Эдвард не идет в ванную. Он идет к сыну. Шире приоткрыв дверь, выглядывает наружу.
- Тревви?
И почти сразу Фабиан, неловко выглянув из коридора, судорожно втягивает в себя воздух. Едва слышным, дрожащим голосом шепчет:
- П-па-па-па...
Обмякает в руках Эдварда, как только тот подступает ближе. Задыхается, вжавшись в его плечо. Плачет, хрипло, отчаянно постанывая. Мелкой, изматывающей дрожью бьет его тело. Совсем белое на фоне пижамы у него лицо.
Эдвард реагирует мгновенно, будто и вовсе не спал.
- Я здесь, любимый, я здесь, - уговаривает, крепко обнимая мальчика в ответ. Прижимает к себе, давая те объятья, в которых сын так нуждается. Держит его на краю собственной же пропасти, обещая, что никогда не даст оступиться. Фабиан это знает. Он приходит к папе среди ночи. Он приходит, не прячется, он верит ему. Он это знает.
- Мне опять... я опять... – сбито, сорвано рассказывает.
- Уже прошло, уже кончилось, - Эдвард целует его волосы, растирая спину, - тише, мой любимый мальчик. Мой сыночек. Тише.
- П-прости меня, vati.
- Мне не за что. Пойдем, Тревви. Посидим в зале?
- Я не хотел тебя будить... И Иззу...
- Изза спит. Не важно, малыш, всегда, всегда буди меня. Пойдем. Ты можешь идти?
Фабина храбно, судорожно кивает, сжав губы. Его все еще потряхивает, но терпимо. Фабиан сильнее рядом с папой. Я знаю это чувство. И меня накрывает глубокая, тревожная боль, когда вижу Тревора таким уязвимым... но тем ценнее, что он здесь. Не хочу думать, что проснулся бы один в доме матери. И не решился, не сумел бы никого дозваться. Не доверился.
- Отлично, - Эдвард обнимает сына за плечи, давая необходимую опору. Говорит тихо, но очень мягко, вкрадчиво. Фабиан слушает его. – Тише, родной. Все хорошо.
Он разворачивает их к гостиной, прикрывая нашу дверь в коридор. Негромко отдаются в пространстве их медленные шаги в сторону зала. Пока не стихают совсем.
Я поворачиваюсь на спину, долго, очень долго смотрю в потолок. Прислушиваюсь к любым звукам, но их нет – тихо. И, вольно или нет, а я все-таки засыпаю снова. В этой звенящей темной тишине.
Второй раз просыпаюсь уже утром. Солнца нет, но мрак ночи рассеялся, за окном светло – значит, не меньше девяти. Эдвард спит на нашей общей подушке, совсем рядом со мной – чувствую спиной жар его тела, тяжесть руки у своей груди. И тихое, мерное дыхание у волос. Эдвард вернулся ко мне или не уходил вовсе? Может, мне приснилось? Последнее время мои собственные сны стали куда ярче и насыщеннее.
Но нет. На Соколе, к моему удивлению, другая футболка. Стало быть, не приснилось.
Я лежу в его руках без движения еще какое-то время. Но спать больше не могу, мыслей слишком много. Они роятся, не умещаются в голове и я не знаю, куда от них деться. Все-таки, нужно вставать. Если уже светло, то открыты и пекарни. Я обещала Парки сходить за круассанами – пусть Эдвард с Тревором отдохнут.
Иду по квартире, этой новой, малознакомой мне квартире, прислушиваясь к утренней тишине. Она, как и ночная, просто безупречна. А на часах девять двадцать пять утра.
Переодеваюсь в простые серые джинсы и светлую водолазку, прохожусь расческой по волосам и умываюсь. Касаюсь тушью ресниц. И иду будить Гийомку.
В его комнате тоже белые стены, но с затейливыми рисунками у пола и потолка. Большая кровать с ворохом разноцветных подушек, сатиновые простыни, легкие шторы у окна. Яркий плед на постели, желтый, как Гийом и любит. Такое же яркое кресло у письменного стола. Небольшой книжный шкаф и парочку мягких игрушек. И правда – детская.
Гийом, крепко обняв свою подушку, видит чудесные цветные сны. Его пшеничные волосы немного разметались по наволочке подушки, длинные ресницы даже не подрагивают, красивые розовые губы чуть-чуть приоткрыты. Настолько умиротворенно, тихо он спит... пару минут просто смотрю на малыша, раздумывая, не лучше ли оставить ребенка в покое после долгой дороги. Но ведь он так хотел в пекарню!
Перебрав все «за» и «против», все-таки аккуратно мальчика бужу. Глажу по плечам и спинке, присев у изголовья постели. Парки спит крепко, не сразу мне сдается. Растерянно, сонно поднимает голову.
- Белла?..
- Пойдем за круассанами, Гиййом? Или лучше поспишь подольше?
Рассеяно моргнув несколько раз, он вслушивается в мои слова. Хмурится. А потом понимает. Тут же просыпается, как навязчивую идею отбросив всю сонливую усталость. Энергично кивает, сбрасывая с себя одеяло. Спрыгивает с постели.
- Пойдем! – возбужденно шепчет. И бежит одеваться к комоду у дальней стены.
В девять сорок мы с Гийомом торжественно выходим из дома по направлению к пекарне. Распускается неярким цветом тихое зимнее утро. Гийом, сжав мою руку в своей, очаровательно улыбается. Он в этот момент абсолютно счастлив.



Он идет не за ней.
Сибель кратко оборачивается – будто лишь для того, чтобы поправить волосы. Мужчина из поля зрения не пропадает.
Сибель делает глубокий, успокаивающий вдох, останавливая поток мыслей. Нет и все. Точка. Это живое воображение, это тоска по Тревору, это чересчур длинный день в школе и до безумия холодная февральская пятница. Вот ей и кажется... все это ей только кажется.
Он идет не за ней.
Магазин спортивных товаров. Какая-то кондитерская с французским названием. Арабское кафе, возле которого уже собираются мужчины – смотреть футбольный матч. Вход в торговый центр, сюда они не раз ходили с Тревором – даунтаун, лучшее мороженое и огромные, самые удобные на свете кресла в кинотеатре. Маленьком, почти домашнем, но с бескрайним экраном. «Барби» они смотрели. Отличный был фильм.
Сибель поворачивает направо, чуть изменив свой обычный маршрут. Она привыкла уходить из библиотеки в начале восьмого, на проспекте тогда чуть меньше людей, чем в пять или шесть вечера. Основная улица поворачивает направо, тогда как ее любимый переулок продолжается впереди. Как правило, она идет туда, чтобы побыть наедине со своими мыслями – прохожих мало, машины проезжают редко. Но сегодня уходить с людных проспектов Сибель не решается. Движется вдоль главной дороги.
Незнакомец поворачивает направо за ней. Между ними хорошо если шагов восемь.
Нет. Это просто главная улица, конечно же ему на главную улицу – и в центр. Кому нужны переулки. Сейчас будет парковка – там его авто. Или автобусная остановка. Или просто заправка, в конце концов, может ему нужна пачка сигарет. Сейчас он отстанет.
Сибель не рискует останавливаться, наоборот, идет чуть быстрее. Успевает перейти дорогу на зеленый сигнал светофора, тогда как незнакомец вынужден остановиться на красный. Он со скучающим видом оглядывает все вокруг себя – но ни к остановке, ни к заправке не направляется.
Черт.
Впереди, как назло, только маленькие лавки – нет больше больших торговых центров. Следующий автобус лишь через сорок минут, а библиотека уже далеко, не вернешься. А ведь там была стоянка такси! Сибель никогда прежде не обращала на них внимание, у нее никогда не было достаточно средств, чтобы... а теперь вот есть. Мистер Каллен сделал так, чтобы были.

...Она ждала Тревора возле мужской раздевалки после физкультуры. Его урок заканчивался на двадцать минут позже и Сибель, коротая время, рассматривала фотографии с бейсбольных чемпионатов школы, вывешенных в холле. Мистер Каллен появился из неоткуда, как будто бы материлизовался из воздуха. На нем было незастегнутое черное пальто, белая рубашка, темные брюки. Часы на запястье. Мобильный в правой руке. И очень строгий, пронизывающий до костей взгляд.
Сибель всегда боялась таких мужчин. Мама учила ее, что их надо бояться, что они всегда получают то, что хотят и обладают безграничной властью. Встанешь у них на пути – и бысто на нем же уляжешься. Никогда, никогда Сибель не стала бы с таким человеком спорить... в жизни ей не встать с ним на равне. Однако голос у папы Тревора, не глядя на весь его грозный вид, звучит довольно дружелюбно:
- Здравствуй, Сибель.
- Здравствуйте, мистер Каллен... Тревор еще не освободился.
- Я знаю, - спокойно кивает он. Подходит на пару шагов ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Вокруг пахнет его дорогим горьким парфюмом. Сибель никогда прежде не слышала такого запаха, который выбирал мистер Каллен. Фаби отмахнулся, что это какая-то особая, лимитированная коллекция.
- Мне позвать?..
- Я к тебе, Сибель.
Девочка осекается, не сумев скрыть растерянности.
- Ко мне?..
- Мы улетаем завтра с утра. Я и Тревор.
- Верно. Он сказал, мы можем побыть вместе этим вечером, вот я и...
- Побудете. Я не об этом.
Мистер Каллен, кратко глянув по сторонам, достает что-то из кармана. Сибель складывает руки на груди, мрачно глянув на мужчину исподлобья. Так хочет быть достаточно смелой... но смирение, осторожность даже действуют на таких людей куда лучше. Не ей с мистером Каллен играть в игры.
- Мы улетаем и я хочу, чтобы это было у тебя.
Он не опускает руки. Протягивает ей серый, плотный конверт. На нем золотистым шрифтом что-то выведено, стоит особая печать – очень красивая. Конверт запечатан.
- Мне ничего не нужно, мистер Каллен.
Такой ответ его не устраивает. Вернее, даже не существует в карте реальности. Глаза у папы Фабиана заметно темнеют.
- Бери же, Сибель. Лишним не будет.
- Там письмо?
Мистер Каллен, на мгновенье сжав губы, тихо выдыхает. Подступает к ней еще немного ближе, без труда приметив, как вздрагивает. Качает головой. Вкладывает конверт Сибель в руки.
- Используй при необходимости, - наставляет, легко придержав ее запястье, чтобы не выпустила конверт. – Но только на себя.
- Я не понимаю, мистер Каллен...
- Почитаешь, внутри есть все реквизиты. И ешь как минимум два раза в день, Сибель.
Это банковская карта. Сибель чувствует ее форму пальцами, когда касается бумаги. Изумленно поднимает на мужчину глаза, когда все это говорит. Не может быть, чтобы он собирался...
- Мистер Каллен, у меня есть деньги.
- Замечательно. Значит, будут еще и запасные.
- Я не могу...
- Я не спрашиваю, можешь ли. Я говорю, - уверенно, но спокойно объясняет, покачав головой на неумелый отказ. – Тревор сейчас уже выйдет. Лучше убери в сумку.
- Вы не хотите, чтобы он знал?
- Будет наш с тобой маленький секрет.
Он слабо улыбается уголками губ и улыбка эта острая, как лезвие. Но вот взгляд у него, почему-то, слишком внимательный. Тревожный даже.
- Что вы хотите, чтобы я сделала за эти деньги? Зачем?
- Сибель! – восклицает, несколько раздражаясь. Но говорит тихо, помнит, где они. Смягчается, заметив, как Сибель поджимает плечи. – Позаботишься о себе. Не голодать, не оставаться в опасных местах, иметь возможность поехать к кому-то из родственников. Это твоя страховка.
Где-то хлопают двери. Негромкие мужские голоса слышны из раздевалок. Включается в холле яркий свет. Папа Тревора, глянув на часы, поворачивается к выходу. Сибель судорожно сжимает конверт пальцами.
- Мистер Каллен...
- До встречи в Берлине, Сибель.
- Мистер Каллен!
- Береги себя, - наставляет, не слушая больше никаких восклицаний. Идет к выходу. Не оборачивается.

На карте оказалось две тысячи долларов. Пин-код, набор цифр для проверки баланса, темный пластик кредитки. Мистер Каллен о ней... позаботился. Второй в жизни мужчина после Тревора в принципе... невозможное стало возможным.
Но такси она не взяла. По глупости.
Нет, он определенно идет за ней. Как будто бы только ее и видит среди всех прохожих, когда загорается зеленый. Переходит дорогу быстрым шагом, обгоняя пару незадачливых пешеходов. Притормаживает у поребрика, заметив, что смотрит на него. Оборачивается на витрину детского магазина.
Сибель первый раз видит его лицо – и то немного. Светлая кожа и светлые волосы, не слишком высокий, но широкий в плечах. Сизая куртка с темной молнией, синие джинсы, темные кроссовки. Капюшон, затянутый с обеих сторон. Обычная, ничем не примечательная походка – как и ничем не примечательный с виду человек. Незаметный.
Однако Сибель кажется – и она гонит от себя эту мысль прочь как только может – что эту курту уже где-то видела. Кто-то проходил в ней мимо ее дома. Позавчера?..
Твою мать.
Сибель вздыхает снова. Уже не так спокойно, как хотелось бы. Снова загорается красный, не дает ему возможности нагнать ее на том конце улицы.
Это возможность.
Изо всех сил стараясь сохранить трезвость ума, Сибель судорожно оглядывается по сторонам. Надо куда-то зайти. Книжный? Уже закрыт. Ремонт техники? Всего одна комната, мало людей, увидит. Дальше – подъезды, портовые двери с кодом. Черт, черт, черт!
Слева – овощная лавка, но дорогу не перебежать, полно машин. Мебель? Уже даже решетка опущена над дверью, слишком поздно.
Сибель оборачивается, закусив губу. У незнакомца загорается зеленый.
Либо сейчас, либо никогда.
Она наугад, не рассматривая вывесок, толкает от себя первую попавшуюся дверь. Успевает проскочить между группой подростков, шумно обсуждающих какие-то новости. Они закрывают ее от его взгляда. А она громко и быстро закрывает за собой дверь.
В помещении царит полумрак. Темно-бордовый ковролин на полу, стены отделаны темным деревом. Золотистая барная стойка впереди, крупная хрустальная люстра. Негромкая классическая музыка. Аромат еды.
Да это ресторан! Метрдотель, остановившись у своей стойки, с вопросом смотрит в ее сторону. Он в смокинге и белой рубашке. Изящные папки-меню подготовлены на стеллаже напротив – они отделаны кожей.
Сибель резко выдыхает, заметив на них название заведения. L'amore Trova Una Via. Тот самый – один из лучших в городе. В школе шутили, в каком возрасте надо прийти туда, чтобы хватило на пообедать. А она пришла. Вечером пятницы.
- Чем я могу вам помочь, мисс? – строго спрашивает мертродотель. Взгляд у него тяжелый, недобрый.
А чем он может ей помочь? Рассказать, что по ту сторону дверей ее высматривает какой-то мужчина? А если его там нет? А если он шел не за ней? И какое вообще дело этому метрдотелю, какие мужчины за ней ходят. Это приличное заведение, так он скажет. Свои проблемы надо решать вне его. Или вызовет полицию. Полиция приедет к маме. Снова. А она и так уже... черт!
Сибель искренне не знает, что ей делать. Одергивает край своей куртки.
- Мисс?..
- Я хотела бы кофе.
Она явно его удивляет. Мужчина изгибает бровь.
- Кофе?
- На улице дождь, - нервно глянув за спину, выдыхает Сибель. – Можно мне выпить чашку кофе?
И достает кошелек.



Дверь подъезда, что ведет на улицу, Гийом открывает сам. Ее, большую и деревянную, в духе старых фильмов, с трудом удерживает обеими руками. Но прежде пропускает вперед меня. И лишь затем выбегает сам, успев вовремя отскочить от тяжелого дерева. Дверь безумно красивая, резная, отполированная, с металлическими кольцами вместо ручки. Однако явно не эргономичная. Не представляю, как можно выйти из подъезда с детской коляской, например.
- Спасибо, Гийом.
- Папа сказал, что сначала всегда выходят девочки. Это вежливо.
- Как здорово, что ты теперь это знаешь.
- Я хочу знать все правила, - гордо подняв подбородок, улыбается малыш, - тогда я буду как vati. И как Фабиан.
- Ты уже как папа, Гийом. Просто замечательный.
Я не останавливаю свой порыв, в кои-то веки полноценно ему подавшись. Наклоняюсь к Гийому, шутливо, но крепко обняв его за плечи. Ненадолго касаюсь щекой его виска. Гийом пахнет детством и еще немного – свежестью простыней. Смущенно улыбается, глянув на меня из-под ресниц. На щеках его легкий румянец, но вот его синие глаза – глаза Falke – горят тысячей и тысячей вдохновленных звезд.
- Danke!
- Nichts zu danken (не за что), Парки, - ерошу его волосы я. Гийом приникает к моему бедру, ненадолго замерев в новой позе. Не отстраняется от моей руки. Мальчику нравится, когда я его глажу.
Мне тепло. На улице не морозно, но крайне свежо, снег не идет, но и не тает. Город просыпается, сегодня рабочий день, а мы в центре – оживленный проспект, люди с дипломатами, мелкие торговые лавки неподалеку, газетные киоски, изморозь на бордюрах. Но мне тепло, потому что от неподдельных реакций Гийома, детских и светлых, в груди разгорается ласковый огонек. Это счастье.
Чудесный мой, нежный мальчик.
Я глажу Гийома чуть сильнее, чтобы почувствовал под тканью куртки. Темно-синяя, она оттеняет его глаза и светлые волосы. Гийомка улыбается, прищурившись солнцу, робко выглянувшему из-за облаков. Из него получится тот еще сердцеед – идеальный портрет американца.
- Пойдем за круассанами?
- Да!
Я протягиваю мальчику руку, сперва сделав это, а затем подумав. Но тот берется за мою ладонь так повседневно, так довольно, что остается лишь порадоваться. Пальцы у Гийома длинные и горячие – весь в отца.
Мы обходим наш дом, остановившись на пешеходном переходе. Все здания на первой линии от Тиргартера построены в конце XIX века – для состоятельных берлинцев. Тогда не приходилось думать ни об излишней скромности отделки, ни о стоимости проектов. Дома большие, богато украшенные, с высокими потолками и огромными окнами. Они взирают на парк уже сто с лишним лет, они – неотъемлемая часть городского пейзажа. И люди, проходящие мимо – в сторону метро и остановок автобуса – смотрят на этим дома с интересом, любопытством и благоговением. Словами Гийомки, мы и правда теперь живем в музее.
- Нам далеко идти?
- Минут десять.
- Хорошо, что мы не поехали. Мне нравится гулять.
- В Европе люди гуляют куда больше, чем в Портленде, Парки, - перехватываю его руку в своей покрепче, когда загорается зеленый сигнал светофора. Ампельман позволяет нам перейти дорогу. Гийомка смеется изображению знаменитого зеленого человека на всех светофорах.
- Он классный.
- Берлин?
- Ampelmännchen.
- Согласна!
Ближайшая к нам пекарня располагается на улице Siegmunds Hof. Хорошая, если верить Google, но я не проверяла с излишней дотошностью. Будем считать, что в этом районе плохих пекарен просто нет.
Гийом с интересом рассматривает все здания, которые мы проходим. Тротуары очищены от снега и подсыпаны мелкой галькой, среди которой изредка встречаются более крупные камушки. Гийом изредка поддевает их носком ботинка. Его матовая крутка The North Face, капюшон с меховой окантовкой, джинсы – все вместе выглядит очень стильно. Не знаю, в духе ли Европы, но точно под стать Мэну. Да и тепло Гийому в снежном Берлине, что отнюдь немаловажно.
- Белла?
- Да?
- Спасибо, что разбудила меня.
- Я ведь тебе обещала. К тому же, с тобой мне гораздо веселее.
Гийомка немного робеет, но все же спрашивает:
- Тебе нравится проводить со мной время?
- Очень нравится, Гиойм.
Малыш расцветает, ухмыльнувшись моему ответу. Идет веселее и даже немного ускоряет шаг. В Гийоме еще так много детской непосредственности. И такой теплой, нежной детской доброты. Вопреки излишней взрослости и мрачности Фабиана, Гийом озаряет все вокруг себя солнечными лучами. И тем сильнее это солнце хочется защитить.
Вот уже видна и пекарня. Забавный золотой брецель в виде вывески покачивается на февральском ветру. Внутри небольшая очередь из посетителей – их видно через большие окна в пол, одна из особенностей Берлина для меня. Пахнет свежей выпечкой.
Гийом, притормозив у двери, глубоко вдыхает приятный запах. Щурится.
- Круассаны!
- И не только они, - хмыкаю, было коснувшись ручки двери. Но Гийом останавливает меня, резво добравшись до нее первым. Открывает дверь, не изменяя своим традициям. Я благодарно мальчику киваю. Захожу внутрь.
На полу темно-бордовая плитка с белыми зазорами, стены – в деревянных панелях. На витрине бескрайнее множество самой разнообразной выпечки, в корзинах и на стеллажах за кассой – свежий хлеб. Пару подносов с лоснящимися коричными булочками ждут своего часа. Гийом, завороженно наблюдая за всем этим действом, так и стоит у входа. Звенит над дверью колокольчик. Громко переговариваются у витрины пожилые немецкие фрау. За второй стойкой, чуть в глубине пекарни, варят кофе – шипит кофемашина.
- Es ist ein Paradies! (это – Рай!) - мечтательно протягивает юный Каллен, когда становимся с ним в очередь на кассу.
- Так выпечка или сладости, Гиоймка?
- Хорошо, когда не нужно выбирать!
Очередь движется довольно быстро, но и людей здесь немало. Расстегиваю пальто, в пекарне уже жарко. Гийом с вожделением поглядывает на румяные круассаны, ожидающие его на витрине. Надо будет взять их чуть больше, на всех. И булочки.
- Гиоймка, что будем брать?
- Ты хочешь, чтобы я выбрал?
- У тебя хороший вкус. Круассаны – это святое, брецели – само собой, но что еще?
Мальчик с самым серьезным видом изучает ассортимент выпечки, делая свой выбор. Указывает мне на улитки с изюмом, малиновые краффины и сахарные крендельки, Zuckerbrezeln. Их, по его уверению, очень любит папа. Интересно, никогда бы не подумала. Так вот в каких брецелях вы эксперт, мистер Каллен.
Молодой мужчина, ожидающий своей очереди перед нами, краем глаза наблюдает за Гийомом. У него тоже светлые волосы, ярко-серые глаза, ровная стрижка и небольшая борода. Серое пальто и деловой костюм цвета меланж под ним. Начищенные туфли, галстук. Парню лет тридцать, не больше, истинный ариец. Энтузиазм Гийома ему нравится. Обернувшись, он улыбается малышу, что-то сказав по-немецки.
- Würden Sie mir bitte sagen, junger Mann, was hier gut ist? (Подскажите, молодой человек, что здесь самое вкусное?)
Гийом не теряется, глянув на мужчину с добродушием. Я же понимаю его лишь отчасти.
- Ich mag Croissants und Brötchen mit Rosinen (Мне нравятся круассаны и булочки с изюмом)
- Ja, ich mag Rosinen. Was mag deine Schwester? (Я тоже люблю изюм. А твоей сестре что по вкусу?)
Он смотрит в мою сторону по-доброму улыбнувшись. Выше меня, но ненамного. Широкий в плечах. Взгляд заинтересованный. Я правильно поняла, что он спросил?..
Гийом, хмыкнув, качает головой.
- Meine Schwester heute nicht hier ist. Der Verlobten meines Papa. (Моей сестры здесь нет. Это невеста моего папы).
Серые глаза незнакомца переливаются чем-то металлическим. Он слегка хмурится, но быстро берет себя в руки. Только опускается вниз уголок его губ.
- Papa hast Glück. Einen schönen Tag, Fräulein.
- Einen schönen Tag, - ровным, спокойным тоном отвечаю я. Гийом, отступив на шаг назад, становится ко мне ближе. Наблюдает за мужчиной без особого интереса, скорее с недоумением.
- Он странный, Белла, - шепчет, приникнув к моей талии.
- Да уж, Гийом.
Незнакомец быстро покупает улитки с изюмом и ретируется. Оглядывается на меня уже у самой двери, но когда смотрю на него, сразу же отворачивается. Странное ощущение дежавю чувствую кончиками пальцев. Я его не знаю. Но он мучительно напоминает мне кого-то, этот истинный ариец... боги.
Наша очередь. Гиойм сам делает заказ. На безупречном немецком мой мальчик выбирает нам целую корзину выпечки на завтрак. И на ужин, судя по всему, тоже. Но я не стану портить Гийомке веселье. В конце концов, это всего лишь булочки.
Плачу за заказ картой Эдварда. Второй раз, а все равно непривычно. Пока еще мне все непривычно. Прошу у девушки за прилавком капучино для себя и какао – для Гийома. Он уточняет, что в какао нужно добавить сливки.
Забрав булочки, мы присаживаемся за столик-стойку прямо здесь же, в пекарне. В дальнем углу, ближе к кофемашине, есть пару посадочных мест. Еще рано для ланча, но уже поздно для завтрака – и они не пользуются у посетителей особой популярностью. Все берут выпечку навынос, так что нам с Гийомом отыскивается место у самого окна. Забираю с кофейной стойки наши напитки. Гийом вытягивает на свет божий свой первый немецкий круассан. Глубоко, с истинным удовольствием вдыхает его запах.
- Ну наконец-то!..
- Приятного аппетита, - улыбаюсь я.
Гийом, как в рекламе пекарен, откусывает от круассана большой кусок. Весь в крошках, но такой счастливый, улыбается масляному вкусу французской выпечки. Мой американский немец с французским именем. Бывает же.
Я отпиваю своего кофе, умиленно поглядывая на Гийома. Я бы очень хотела, чтобы у нас все получилось. Чтобы у меня тоже был такой сын... чтобы Гийом смог довериться мне, как другим важным людям в своей жизни. Я люблю его. И я всегда буду его любить. Чтобы не случилось.
Гийом, удобно перехватив круассан обеими руками, смотрит на меня неожиданно внимательно. Облизывает уголки губ.
- Белла.
- М-м?
- Du bist sehr schön! (Ты такая красивая!)
Удивленно улыбаюсь такому комплименту, неожиданному, если не сказать больше. Но Гийом смотрит на меня с искренним, пусть и аккуратным восторгом. Эта эмоция ярко сияет в его глазах, появившись буквально из неоткуда.
- Спасибо, мое солнышко.
- Правда. Мама говорит, иногда лучше похвалить людей, чтобы им понравится... но ты правда очень красивая.
- Лестно слышать это от тебя, Гийом. Danke.
Он пожимает плечами, приканчивая свой круассан.
- Мне уже нравится в Берлине.
- А это еще только начало!
- Школа – это не так весело... и там все говорят на немецком, Белл.
- Ты только что купил нам булочки на чистейшем немецком, Паркер. Хотела бы я так знать его однажды.
Гийом чуть прищуривается, проверяя мою искренность. Но потом, просияв, улыбается. Вздыхает.
- Это папа.
- Папа помог тебе, но ты и сам наверняка приложил немало сил, чтобы его выучить, Гийомка.
- Нет, - малыш, качнув головой, привлекает мое внимание к своим словам, - это – папа. Когда я говорю на немецком, я – как папа. Я на него похож.
Вот как.
Гиойм и правда любит своего отца больше всех на свете. Восхищается им, вдохновляется... быть может, теперь, наконец пожив вместе какое-то время, сможет раз и навсегда разделаться со всеми своими тревогами. Он заслужил безоблачное детство.
- Папа тобой так гордится, Парки. Но ты это знаешь.
Гийом собирает крошки со стола в крафтовый пакетик, ненадолго отведя от меня взгляд.
- Правда? Гордится?
- Sehr stark. Ja.
Приободренный, мальчик довольно ухмыляется. Допивает свое какао.
- Принесем им с Фаби завтрак? Пока еще не проснулись?
Я с готовностью Гийому киваю, перехватив свой полувыпитый капучино. Пенка уже пошла пузырями и осела. Но кофе еще горячий.
Мы возвращаемся в апартаменты той же дорогой, которой пришли. Булочки гордо несет Гийом – в крафтовом пакете с эмблемой пекарни. Идет куда веселее теперь, с интересом глядя на Берлин. Не только я познаю его с новой стороны, малыш тоже – всем нам теперь здесь жить. Прав Эдвард, удивительное семейное путешествие.
В квартире тихо. Чуть больше солнца показывается в гостиной, проникает сквозь окна и огибает не до конца раздвинутые шторы, пятнами света оседая на ковре. Гийом оставляет пакет с выпечкой на кухне, усаживается на пол гостиной, прямо в центре солнечного света, играет с тенями на соседней стене. Выглядит воодушевленным.
- Солнце в феврале, Белла! Представляешь!
- Бывает же, - смеюсь, приникнув плечом к косяку двери и с удовольствием наблюдая за Гийомкой. Мне нравится такое его настроение. Это спокойное выражение лица. Улыбка... и эта ночь, первая ночь, выдавшаяся отнюдь не простой для Фабиана, для Гийома, благо, прошла спокойно. И сухо.
- Мы же будем пить чай, когда vati и Тревор проснутся?
- Ты хочешь чая?
- Ага, - Гийом, изображая ладошками собаку, с упоением смотрит на игру теней, - ты же его тоже любишь?
- Сделаю нам обоим тогда.
На кухне также тихо и тепло, как и во всех апартаментах. Закрыты двери в спальни, но приоткрыты в офис и прачечную. Не знаю, что могло понадобиться там Эдварду среди ночи, но это их с Фабианом дело.
Кухня большая, но не настолько, как в Мэне. Здесь есть группа из деревянных тумб темно-зеленого, ненасыщенного цвета. Паркет. Светлые столешницы. Самая современная встроенная техника, вся немецкая, само собой. Новая блестящая капсульная кофеварка. И ящики-невидимки вдоль стен – все, как Эдвард любит. Мы уже разложили в них тарелки, столовые приборы и прочие кухонные принадлежности. Нашлось место даже нашей икеевской коллекции посуды – и чашкам, само собой. Чашки занимают на кухне почетное место на отдельном стеллаже – открытом! – у замаскированной серой вытяжки. Гийому особенно нравится коллекция «Эмоции», что Сокол подарил мне на Рождество. Налью ему чай в кружку «Радость».
- Идем-ка, Гийом.
Мальчик быстро перебирается на кухню, занимая место рядом со мной за круглым деревянным столом. Улыбается новой чашке, искренне обрадовашись, что из нее можно пить. Благодарит меня.
- Ну что ты, солнышко.
Эдвард заходит на кухню в самый разгар утреннего чаепития. Видит нас с Парки за столом, видит чашки, пакет с выпечкой на столешнице... изумленно моргает, неявно улыбнувшись. Так и останавливается в своей пижаме на пороге комнаты.
- Вот это вы ранние пташки.
- «Той утке, что рано встает – Бог доллар дает», - скандирует мальчик, отсалютовав папе своей чашкой. Удивляет его еще раз – на сей раз смеемся мы с Эдвардом вместе.
- Это откуда, Гийомка?
- «Утиные истории». Дядя Скрудж так говорил.
Эдвард подходит к нам с сыном, сперва крепко обняв его. Притягивает к себе, легко пощекотав у ребер, и улыбается шире, когда Гийомка доверчиво приникает к его плечу. Не вырывается, сдается щекотке, если это позволит обнимать папу. Сразу же забывает про свой чай.
- Ist dir langweilig, mein kleiner Spatz? (соскучился, мой воробышек?) - понимающе зовет Каллен, пригладив его волосы.
- Ja, - выдыхает тот. – Guten Morgen, vati.
- Guten Morgen, любимый. Ты хорошо спал?
Эдвард поглядывает на меня. Но этой ночью и правду все было хорошо.
- Да. Тут тепло и красиво.
- Вот как. Бывает же такое в Берлине, да?
- Берлин стал лучше, я уже сказал Белле. Мы шли... тут везде красиво теперь.
- То ли еще будет весной, малыш, - Эдвард гладит его волосы, мягко перейдя на спинку вдоль ворота кофты. – Будем гулять все ночи напролет.
- Я ловлю тебя на слове, пап.
Falke смеется, поцеловав сына в макушку. Приобнимает меня.
- Доброе утро и тебе, Schönheit.
Приникаю к его груди, неглубоко вдохнув любимый запах. Эдвард гладит и мои волосы теперь.
- У тебя одухотворенный вид.
- Я уже выпила первый кофе. Сделать тебе?
- Я сам, не стану мешать вашему чаепитию. Поставить еще чайник, Гийом?
- Да, папа!
Эдвард колдует у кофемашины, доставая для себя чашку из верхнего ящика. Я, сделав вид, что хочу взять сахар, останавливаюсь рядом с ним.
- Я слышала, Тревор?..
Эдвард вздыхает. Закладывает капсулу в кофеварку.
- Это был дурной сон. Он их очень боится теперь.
- Я понимаю.
- Я спрашивал у его доктора, он говорит, что это похоже на временную фобию. Пройдет. В ходе терапии – пройдет.
- Ты оставался в его спальне на какое-то время?
- Мы были в зале, когда его вырвало. Потом – да, в спальне.
- Вырвало?..
Эдвард вздыхает снова, чуть мрачнеет. Методично ставит чашку на постамент кофеварки, возвращает на место упаковку с капсулами.
- Частично – на меня. Он очень смутился. Но это лишь следовой эффект страха, Изз. Ничего. Я и ему сказал: ничего страшного.
Вот откуда новая футболка. И приоткрытая дверь в прачечную. И долгий сон Тревора. Его психике все еще тяжело справляться с ситуацией. Особенно когда так много новых вводных и перемен. Но он старается. И он с нами, не один. Все встанет на свои места.
- Мне очень жаль, Эдвард. Но ты прав: ничего. Все будет хорошо.
Сокол улыбается мне уголком губ, мягко поцеловав в щеку. Обнимает, привлекая к себе как следует. Согревает.
- Верно, Sonne.
- Можно мне горячей воды? – зовет Гийомка, поглядывая на нашу позу со смешливым интересом. Поднимает вверх свою чашку.
- Еще бы, Spatzen, - усмехается Эдвард. Сам наливает ему кипятка. И, взяв свой свежесваренный кофе, присаживается за стол с нами. Шутливо чокается с Гийомом.
- С первым берлинском утром, малыш. Белла.
- И вас, папочка, - смеюсь я.
Фабиан приходит на кухню получасом позже. Мы не распаковываем булочки, ждем его – и Тревор это чувствует. Аккуратно заглядывает в комнату из коридора, неловко одернув край черной футболки. Кожа у него бледная, глаза уставшие, но живые. Больше всего я опасаюсь снова увидеть в них выжженное поле... но Тревору есть ради чего жить. Он не сдастся тепреь.
- С д-добрым утром всех.
- Доброе утро, Тревви! – возбужденно зовет Гийомка, кивая брату на крафтовый пакет с выпечкой. – Мы принесли круассаны на завтрак!
- Не нарушайте традицию ходить в пекарню по утрам? – мрачновато, но улыбается тот. Смотрит на меня теперь. Я ласково мальчику улыбаюсь. Давным-давно – а всего-то два месяца назад – мы также принесли выпечку на завтрак вместе с ним. Фабиан только начал проверять меня в тот день. Самый первый день их приезда. Боги, как же давно это было.
- Доброе утро, Тревор.
- И тебе, Изз. Папа.
- Привет, любимый.
Сокол поднимается со своего места, будто по одной лишь своей воле направляясь к сыну. Обнимает его, притягивает к себе, не дожидаясь никаких возражений. На мгновенье Тревор очень крепко обнимает его в ответ, до дрожи пальцев. Но тут же опускает. Румянец касается его щек.
- М-можно мне присоединиться?
- Ты еще спрашиваешь! Давайте смотреть, что Белла с Парки успели купить! Неужели круассаны?
- Улитки с изюмом! И брецели, папа!
Вздыхаю, тревожно глянув на Фабиана. Не хочу смущать его, но ничего не могу с собой поделать. Он двигается несколько медленно, будто растянуто в пространстве. Садится на стул рядом с местом отца, устало поглядев на пустую чашку перед собой. Видит мой взгляд, отвечает на него. Сглатывает.
- Я в норме, Изза.
- Извини.
- Только ты передо мной не извиняйся, - невесело хмыкает, сложив руки в замок на столешнице. – Что еще там есть, пап? Кроме улиток?
- Zuckerbrezeln! – воодушевленно произносит Сокол, доставая выпечку на красивые белые тарелки. – Кто догадался купить их, Изз?
- Гийом сказал, ты их любишь.
- Ух, Гийомка. Прощай папин внешний вид с такой диетой.
- В жизни должно быть счастье, - тихо, но пронято произносит Фабиан. Оглядывается на папу. – Неси их сюда, vati. Я тоже их люблю!
Эдвард с готовностью переставляет тарелки на стол перед нами. Наливает Фабиану чай. Подает мне кофе.
- Первый семейный завтрак, потрясающе нездоровый, но такой вкусный, объявляется открытым! – шутливо скандирует мистер Каллен, подняв вверх чашку с кофе. – Всем спасибо!
- Кончилась твоя скучная жизнь, пап. Теперь только новомодные веяния.
- Сахар по утрам?
- И это тоже, - вздыхает Фабиан. Наконец-то искренне улыбается. Ему лучше.
После завтрака на семейном совете Калленов принимается решение немного прогуляться по парку, быть может, поиграть в снежки. А потом ехать в торговый центр. Там есть кинотеатр и мальчики только «за» отвлечься на какой-то фильм. Эдвард отдает выбор кино им на откуп. Гийом настаивает, что после фильма должна быть пицца. Как ознаменование нового начала. Эдвард не спорит.
Уже поздно вечером, когда возвращаемся в квартиру и готовимся ко сну, я обнимаю Сокола за талию в ванной комнате. Здесь белая плитка, серебристая сантехника и большой умывальник у несущей стены – с не менее большим зеркалом в деревянной раме. Особая проводка к нему делает так, что зеркало подсвечивается по контуру – и создает в ванной свою световую картину. Атмосферно.
- Устала, Schwalbe? – потирает мои руки на своей талии мистер Каллен. Убирает зубную щетку, поймав мой взгляд в зеркале напротив нас.
- Это приятая усталость. Хороший вышел день.
- Наш самый первый день, - улыбается Эдвард, осторожно повернувшись ко мне. Выглядит очень одухотворенным. Люблю такое выражение его лица.
- Все получилось, как ты хотел.
- Как мы хотели, - уточняет, легко коснувшись губами моего виска. – Liebe Berlin, стало быть.
- Und geliebte Familie, - выдыхаю, сама обнимая его покрепче. – Пойдем-ка спать. Придется нам выровнять режим сна и бодрствования.
- Теперь это так называется? – прыскает Эдвард, запутавшись пальцами в моих волосах, - твой материнский инстинкт?
- Или здравый разум. Ты говорил, вас ждут у директора завтра в начале десятого.
- Надо заполнить кое-какие анкеты, показать их паспорта – скучные бюрократические формальности.
- Вы справитесь. И в понедельник – уже в школу?
- В восемь тридцать утра под Потсдамом. Представляешь?
- Нет, - посмеиваюсь его выражению лица, мягко погладив у челюсти, - тебе ведь их возить, папочка.
Он весело смеется, легко пощекотав меня у ребер.
- Даже так, Изз? Не станешь и думать о том, чтобы помочь?
- Может быть, однажды... когда настанет весна.
Эдвард смеется снова, но уже нежнее. Целует меня, притянув к себе. Гладит губы большим пальцем.
- Люблю тебя, Schonheit.
- И я, Эдвард!
Спать мы ложимся в двадцать минут первого. И, к нашей с Соколом радости, этой ночью дети спят совершенно спокойно. До самого утра.