Steglitz-Zehlendorf (Штеглиц-Целендорф) — шестой административный округ Берлина, образованный в 2001 году путём слияния округов Штеглиц и Целендорф. Район располагается в юго-западной части Берлина, населяет его 310 000 жителей, в основном - высшего класса. Наравне с Шарлоттенбургом является местом притяжения обеспеченных берлинцев. Невдалеке расположена живописная местность Ванзее и Потсдам.

Hoffnungslosigkeit - безысходность, безнадежность

Она подходит к нему со спины, практически никак себя не выдав. Останавливается у темной стены, чуть наклонив голову. Светлые волосы, собранные в высокий хвост, тускло отражают свет прожекторов. Парфюм у нее странный, терпкий, не женский – с нотками лакрицы, кажется. Фабиан удивленно оборачивается, закинув очередное желтое драже в рот.
- Любишь сладкое?
Она умиленно, с легкой улыбкой поглядывает на целую вазу с конфетами рядом с его рукой. Это муранское стекло, посуда какого-то итальянского дожа, вместившая в себя с килограмм сахарным драже. Они в яркой упаковке с темной подписью, обертки от которой уже высятся на столике XVIII века, само собой – из красного дерева. Мама последнее время начала таскать в дом эту раритетную ерунду.
Фабиан оценивающе оглядывает нежданную гостью. На ней темно-бордовое платье чуть выше колена, черные колготки и туфли на высоком каблуке. Макияж броский, но не слишком яркий. Черные брови вразлет, карие глаза и пухлые губы в малиновом блеске – свои, не ботексные. А вот ресницы она наверняка наращивает. Кэтрин не похожа на Розали, будто они вовсе и не сестры. И все же, что-то неуловимо общее у них есть.
- Я не ищу компании.
- Я бы тоже не стала ее здесь искать, - она пожимает плечами, свободными от ткани платья. Кожа светлая, матовая, платье ее красиво оттеняет. – Тут одни дети.
- Как смотрящая, вы за них отвечаете, Кэтрин. За нас.
Фабиан раскусывает еще одно драже, скрипит на зубах сахар. И водка, щедро начинившая конфету, обжигает горло. Он чувствует себя раскованное, увереннее, когда во рту этот вкус. Смешливо улыбается.
- Не думаю, Фабиан. И не называй меня так, - открещивается Кэтрин, наклонив голову и взглянув на юношу из-под ресниц. – Хотя здесь и есть, на что посмотреть. Какая твоя?
- Моя?
- Девочка, что не дает тебе спать ночами, Ромео.
Кэтрин изображает искренний интерес, вглядываясь в толпу подростков. Глаза ее мерцают, а взгляд цепляет полуобнаженную Корнелию Кортни. – Вон та?
Фаб брезгливо морщится.
- Никогда.
- А какая? Та, что правее?
- Нет. Я не скажу.
- Не скажешь? Даже так? Ее что ли нет здесь?
Фабиан хмурится. Взглядом находит Кристен быстрее, чем успевает сам себе в этом признаться. И Кэтрин это подмечает.
Они стоят на втором этаже у самых перил, и обзор отсюда просто чудесный. В дальнем углу большого холла, среди оглушительной музыки, света от диско-шара и алкогольной духоты высоких стен. Там, ближе к двери, она воодушевленно, глубоко целует светловолосого парня с татуировкой «666» на запястье. Кевин, самый отвратный тип школы. И самый развратный, если верить его послужному списку. Кевин отымел первую девчонку в 12 лет. С тех пор он несет гордое имя негласного чемпиона в мире секса – все хотят лишиться девственности его огромным членом. И Кристен, видимо, не исключение. Она отказала Фабиану всего семь минут назад, так унизительно дав в пах, а уже... она знала, что секс у нее сегодня будет.
- Так вот она какая, - смеется Кэтрин.
Фабиан поспешно отворачивается от своей бывшей девушки и ее нового бойфренда. Саднят руки и сухо в горле, так и хочется ударить стену, а еще лучше – на мелкие куски разбить мурановскую вазу. Он сжимает кулаки, судорожно сглотнув, качает головой. Закидывает в рот сразу пригоршню алкогольного драже. Так лучше.
- Не знаю, о ком вы.
- Милая девочка. Наверняка девственная.
- Мне плевать.
- И наверняка ничего не умеет, кроме как сдирать с себя трусики.
Фабиан снова оборачивается на женщину. Улыбка ее мягче, но будто бы острее. И интересно сияют карие глаза. Она не задает ему вопросов, никак не поясняет свои слова. Протягивает руку и забирает себе одно драже. Медленно, давая рассмотреть каждое из движений, кладет сахарный шарик в рот. Касается языком пальцев, собирая микроскопические сладкие крупинки.
- Эти девчушки не в силах оценить такого мужчину, как ты, Фабиан.
Юноша щурится.
- А кто способен? Парни?
- Зачем же парни, Фабиан. Ну что ты, мой птенчик.
Она пользуется его замешательством – а может, интересом? Подходит ближе. Очень легко, совсем невесомо касается ладонью плеча. У нее длинные пальцы и острый темный маникюр. Вокруг сильнее пахнет лакрицей и горьковатыми травами.
- Ты заслуживаешь достойную партнершу, - вкрадчиво произносит Кэтрин. – Которая сполна ответит на твою силу...
У Фабиана преступно стягивает мышцы внизу живота. Странное тепло, очень концентрированное, сочится по венам. То ли от ее голоса, то ли от такой непосредственной близости, то ли от касаний.
- У меня такие уже были.
Она не останавливается на плече, медленно, очень терпеливо опускается ниже. Обводит круг солнечного сплетения – прямо поверх черной футболки. Снисходительна к его фразе, будто насквозь видит, что девственник еще. Но никак не подает вида. Уверенно кивает.
- Разумеется. Я давно не встречала таких, как ты...
Вот теперь ее пальцы достигают цели. Женщина, сладко улыбнувшись, быстро и резко оглаживает пояс его брюк. Не касаясь ширинки, но по обе стороны от нее. Фабиан вздрагивает всем телом, задохнувшись. А Кэтрин, ощутив желаемое, тут же убирает руку. Уже без драже подносит ее ко рту, касается каждого пальца языком. Глаза у нее затягивает истомой.
Черта с два она его хочет. Невозможно. Она же только что его увидела! Кристен знает Фаба уже полгода, они даже трогали друг друга полуобнаженными у нее в спальне... а эта Кэтрин касается его через одежду! И эта Кэтрин, что же, хочет?..
- Иди сюда, - тихонько зовет его, отступая во мрак гостевой. Дверь в комнату как раз напротив лестницы. Здесь уютное пространство с небольшим кожаным диваном и позабытой постелью у окна. Темно-зеленые обои, ковер на полу, паркет и высокие подлокотники дивана. Захочешь не разглядишь, что происходит. Все внизу, все развлекаются. Да и музыка, и темнота... а вот из гостевой всех по-прежнему видно.
Фабиан, не до конца отдавая себе отчет, что делает, садится на подушки дивана. Он немного выпил, но он пьян. И здесь душно, тяжело думать. А изнутри терзает самый настоящий жар – концентрируется в паху, не дает сидеть ровно. Фабиан сжимает зубы, стараясь хоть как-то с собой совладать. Чуть ведет бедрами в сторону.
- Ну-ну, Фабиан, - останавливает его порывы Кэтрин, бережно погладив вдоль челюсти. Касается мизинцем кожи шеи и она тут же начинает пылать. Громко стучит в висках кровь. – Я в таком восхищении... я не хочу, чтобы ты сдерживал себя.
Она и вправду смотрит на него с восторгом. Никто и никогда так на Фабиана не смотрел. Темные глаза пылают, губы изгибаются, стоит ей коснуться его кожи. Женщина и сама дышит чаще. Он ее возбуждает.
Она недвусмысленно прикасается к его паху, ведет узкие, неприметные узоры вдоль члена. Его заточение в брюках и белье уже причиняет физическую боль – Фабиан вздрагивает. И до крови кусает щеку изнутри, вздернув голову.
- Какой же ты ретивый, - восторгается Кэтрин.
Там, в дальнем углу, Кевин уже вовсю трогает Кристен. Она стонет, запрокинув голову, ее светлые волосы свешиваются к полу, ее глаза прищурены, а губы приоткрыты. Кевин, все еще в одежде, то и дело касается своим поясом ее паха. Кристен впивается в его плечи своими пальцами.
Кэтрин не против, что он наблюдает за сладкой парочкой. Наоборот, кажется, ей тоже это нравится. Она кладет руку на ширинку ее брюк, чуть распустив блестящую молнию. Ведет пальцами вверх, а затем вниз. Обводит контур ширинки уже изнутри, по ткани боксер. Убирает руку. И массирует кожу уже выше, у лобка.
Фабиан невольно подается вперед на каждом ее движении. Начинает задыхаться.
- Она не стоит тебя, милый. И ей никогда не узнать твоей силы, твоей страстности... посмотри, как ты можешь! Боже... я ведь и сама сейчас... боже!
Ему льстят ее слова. То, как срывается ее шепот, как тяжелеет над ними темнота, сгущаются запахи – алкоголя, лакрицы, секса. И как близко мелькает его нежданный, но такой необходимый оргазм. Это ни в какое сравнение не идет с мастурбацией.
Фабиана возбуждает вся эта атмосфера: от мрака над ними, до тайного наблюдения, до пальцев женщины, умелых, но подрагивающих, до ее хриплого дыхания и причитаний. Он задыхается, но это чувство ему приятно. И тепло, невиданное, невозможное, заливает все тело – оно содрогается от напряжения, тонет в этом жаре. И требует, требует, требует, наконец, разрядки!
- Ты хочешь?
- Да...
- Ты сейчас кончишь, - обещает, облизнув губы и усиливая амплитуду движений. Никогда еще без контакта кожи к коже оргазма у него не было. По сути, она всего-то дрочит его через одежду. Но черт... блядь... как же это хорошо...
Кристен изгибается у стены, закинув руки за голову. Кэтрин тихонько, неслышно стонет, утробно отражая каждое из его сорванных движений. Прикрывает глаза.
- Только будь тихим, мой мальчик, - просит, вдруг сильно сжав его всей ладонью. – Уже теперь... да... вот теперь!
Фабиан давится воздухом, вдруг ставшим ему ненужным. Тонет в жаре, окутавшем их укромный уголок. Вгрызается, впивается зубами в свой кулак, судорожно задрожав всем телом. Нагибается вниз, подается вперед, следуя за удовольствием. Его прямо-таки трясет, изводит этими движениями. Он низко опускает голову, заходясь от затихающей дрожи. Тело с трудом ощущается в пространстве, сознание его будто покидает на пару секунд... и только голос ее, ее руки, ее запах... женщина гладит его у лопаток, у шеи, на груди. Целует его волосы, легко их потрепав. Улыбается.
- Потрясающе, Фабиан.
- С-спасибо.
- Ну что ты, тебе спасибо, - она легко касается губами его виска, глубоко вздыхает. – Но это только начало, Птенчик. Если ты захочешь.

* * *

На светлом потолке гуляют мрачные тени. Ночь беззвездная, душная, с темно-синими тучами на черном небосводе. Яркий, острый полумесяц изредка выглядывает среди облаков. Ветер, разбушевавшийся с вечера, развевает шапки сугробов осколками битого стекла. Снег больше не идет. Тишина, царствующая в спальне, такая же густая, как и темнота. Ни видно даже прикроватных тумбочек. И только ладонь Эдварда, чтобы ни было обнимающая мою талию, хоть как-то, но заземляет.
Я лежу без сна уже очень долго. Просыпаюсь и, словами Фабиана, не могу больше закрыть глаза. Чувствую каждую ниточку напряжения, пронизавшую этот дом. Каждую болезненную, изматывающую эмоцию, повисшую в пространстве. И мерное, глубокое дыхание Эдварда. Мы неплохо поговорили вечером и, кажется, я смогла стать ему утешением. Как бы не храбрился Сокол и не пытался выстоять за нас всех, его беда с Тревором коснулась в первую очередь. Хотя бы потому, что Тревор – самое непосредственное его воплощение, продолжение и в этой жизни, и будущей. Его первенец. Кэтрин никогда бы не причинила ему большей боли, чем совратив Фабиана. Выбрала самое уязвимое место, самое страшное место – его сына. Да гореть ей в аду.
Я очень надеюсь, что мы сможем Тревору помочь. Как семья, как любящие люди, как те, кому не все равно. Это была гигантская, титаническая работа для него – довериться. Тревор смог, он справился. Теперь наш черед. Я отчаянно хочу верить, что еще не все потеряно. Что отчаянью Тревви просто нужно дать немного времени... и он не заберет у себя жизнь. То, чего боится Эдвард... отнюдь не беспочвенно. Я тоже не хочу... я тоже не могу позволить, чтобы он довел себя до края. Нет. Мы это переживем. Мы все переживем. Пока мы вместе.
Позитивно и, надо отдать должное, излишне жизнерадостно. Самонадеянно, наверное. Этой темной ночью мне как никогда хочется во что-то верить. Я ищу уверенность, с которой смогу идти дальше, в каждой детали, в самых потаенных уголках сознания. Эдвард помогает больше, чем мог бы подумать. Его близость, такая очевидная, его запах, дом, эти простыни... я не чувствую себя здесь дома, но я понимаю, что создам этот дом сама. Вместе со своей семьей. И в Берлине, и в Портленде, и в любом ином месте. Только лишь при условии, что они будут со мной. Они все.
Я приникаю ближе к телу Falke, очень постаравшись его не разбудить. Прячусь в его объятьях, кутаюсь в них, как одеяло, чей уголок предусмотрительно мне оставляет. Мы будем друг другу опорой. Мы выстоим, потому что иного просто не дано. И точка.
Уговариваю себя, что нужно поспать. Хотя бы немного, хотя бы – пару часов. Иначе я ни на что больше не сгожусь в новом дне. Вдох. Как Эдвард говорил. Вдох. И спокойно – выдох. И снова. Вдох.
Ох боже, Тревор... как же это все случилось с тобой?..
Вдох. Хватит. Утром.
Вдох. Утром, верно. Вдох.
Выдох.
Ну вот.
Я почти засыпаю. На удивление, но ровное дыхание – половина успеха. Закрываю глаза, пригреваюсь в руках Сокола, слышу его, чувствую... и почти что позволяю себе. В полудреме, откинув голову к его плечу, притягиваю ближе одеяло. А потом вздрагиваю всем телом, до хруста пальцев сжав пододеяльник в ладони. Сперва даже не понимаю, почему.
Громкий надрывный крик, ураганом врываясь в тишину ночи, разверзается где-то над потолком. Кровавыми ошметками ужаса – судорожными возгласами – падает наземь.
Эдвард просыпается вместе со мной. Секунду пытается понять, что происходит, не дает себе больше времени.
- Белла?
Потрясенно оглядывается на меня, откинув покрывало. Я все еще держу его и у Каллена не сразу выходит.
Громкий возглас, потерянный и обреченный, оглушающий, пронзает комнату снова.
- Тревор!
Эдвард отодвигается от меня очень быстро. Задохнувшись на имени сына, резво поднимается на ноги. Ни простыней, ни подушек, что сбивает в кучу, он не замечает, без труда выбирается из-под них. Распахивает дверь, полуприкрытую. И бежит, никак больше себя не задерживая, к спальне Фабиана.
Я ловлю себя на мысли, что торопливо иду за ним. Правда, в отличии от точной траектории Сокола, что будто и вовсе не спал, то и дело натыкаюсь на стены. В мрачном, холодном коридоре вижу лишь спину Эдварда. А потом слышу, как хлопает, ударившись о стену, очередная дверь.
Крик взметывается в пространстве океанской волной, с грохотом распадаясь на мелкие брызги. Фабиан кричит не столько от страха, сколько от боли. Жуткой, изматывающей и бесконечной. Я никогда не слышала, что бы дети так кричали...
Окончательно просыпаюсь на волне адреналина. Приникаю к косяку двери, постаравшись ровно вдохнуть. Хватит нам сегодня моих эмоций, для них будет время позже.
Эдвард не зовет Тревора, никак не демонстрирует свое появление. Он сразу же оказывается на постели Фаба, смятой в одно сплошное месиво из покрывал. Он находит его среди подушек, изгибающегося, как в агонии. Прижимает к себе, крепко держит затылок, руки. Тревор не вырывается, не выбирается, он только лишь громче кричит. Уже – загнанно, обреченно. Задыхается.
Знак «стоп» на его двери мрачно отсвечивает от снега за окном. Оно, большое и высокое, освещает темную спальню. Я не вижу больше ни макбука, ни книг, ни телефона – ничего. Стул задвинут к столу, с края постели свешивается вязанный плед. Подушки в изножье теперь, простыни угрожающе подрагивают на сквозняке белыми парусами. Фабиан заходится в рыданиях.
- Тревви, - спокойно, в меру громко зовет его Эдвард, так и не отпуская от себя ни на миллиметр. – Тревви, Тревви, Тревор. Я здесь. Тревви. Я с тобой. Все, любимый. Все кончилось.
Он сперва реагирует на голос отца еще большей истерикой. С моего ракурса вид у мальчика до ужаса удручающий. Он белый, как полотно, в этой безразмерной черной пижаме... с разметавшимися волосами, налипающими на мокрый лоб. С вздувшимися от долгого крика венами, что проглядывают у висков, на лбу, на шее. Когда снова кричит, они пульсируют, становятся еще заметнее. Отчаянно заламывая руки, Фабиан выгибается на постели, мечется по ней. Дышит хрипло, слишком часто, чтобы это помогло. Ему не хватает воздуха.
- Papa ist hier, papa ist bei dir. Still, Schatz, still.
Эдвард говорит тише, встраиваясь в его сорванные, частые вздохи. Прижимает к себе явнее, держит все так же крепко. Касается губами его лба, висков. Как и утром, только теперь Фабиан будто бы совсем не в себе... и все никак не может выпутаться из паутины кошмара. Искажается, наливаясь горем, каждая его черта. Реками текут по щекам слезы. Но к немецкому он прислушивается. Словно бы знает, что никто, кроме отца, так с ним говорить не будет. Верит ему.
- Вот так, - обрадованный его слабой, но реакцией, Эдвард зарывается пальцами в черные волосы, целует его еще несколько раз. – Ich ist bei dir. Ничего. Ничего, Тревви.
Эдвард не дает себе карт-бланш на эмоции, как он всегда и поступает. У него очень сдержанное сейчас выражение лица... но я знаю, какой болью все это пронизано. Сперва сделать все, что возможно, утешить, унять, решить проблему, и лишь потом позволить себе ее обсудить. Нас всех спасает это его умение. Но самого Эдварда, мне кажется, оно подтачивает. Взгляд у него почти безумный.
- Vati...
- Да, любимый. Да.
- Vat-t-ti, - еще раз протягивает, судорожно вздохнув, Фабиан. Не своим, севшим голосом. Хриплым до последней грани.
Он больше не кричит. Тревор замолкает, как-то разом сникнув, замерев на постели. Обмякает в руках Эдварда и просто плачет теперь. Почти беззвучно.
Я чувствую прикосновение к своей ноге. Увлекшись Тревором, изумленно оборачиваюсь назад, не сразу поняв, в чем дело.
- Изза...
Пугаю Гийома. Он жмется к моему бедру, схватившись за ткань пижамных штанов, его ощутимо потряхивает. Особенно приметно дрожат побелевшие губы.
- Парки, - я аккуратно, чтобы не придавить его ненароком, присаживаюсь рядом. – Ох, солнышко.
Маленький и дрожащий, Гиймо похож на взмокшего воробышка. На Эдварда, все еще не отпустившего старшего сына, он смотрит с ужасом. Синие глаза, такие огромные, с трудом умещаются на лице. Черные ресницы уже совсем мокрые.
- Иди ко мне, - тихонько прошу мальчика, ненавязчиво, но привлекая поближе. Гийом не противится. Пока не обнимает, но становится совсем рядом. Касается пальцами моих волос, перебирая, потирая подушечками пряди. Так иногда делает и Эдвард.
- Почему он так кричит? – срывающимся шепотом зовет, переборов себя.
- Ему приснился плохой сон, Парки.
- Так не кричат во сне, так только когда очень больно.
- Сны бывают очень страшными, Гийом. Но видишь, Тревору уже легче. Он не будет больше кричать.
Эдвард оборачивается на нас с Паркером, видимо, услышав какую-то часть разговора. На его лице россыпь глубоких морщин. Глаза влажные в уголках, но взгляд пронзительный, серьезный. Фабиан мелко подрагивает в папиных руках. Не вырывается, не издает ни больше звука. Все еще плачет.
- Папочка?..
- Уже все, Гийомка, - тихо обещает Эдвард, медленно малышу кивнув. – Возвращайся в кроватку. Я зайду к тебе, когда Тревор чуть успокоится.
- Я не могу, я...
- Паркер.
Фабиан, несколько напрягшись на помрачневшем тоне отца, судорожно хватается за его руки своими. Как заземляется, старается удержаться. Его снова трясет. Эдвард сидит на постели в неудобной, странно позе, но держит сына все так же крепко. Не упускает из вида малейшую деталь его поведения. Фабиан зажмуривается.
- Папа, я больше не могу.
- Сейчас полегчает, Тревви, - уговаривает очень нежно, очень тихо, убрав с его лба мокрые волосы. – Я здесь, я всегда здесь. Расскажи мне.
- Я не помню. Это просто как ужас из неоткуда и тупая боль... я не помню! – в голосе Фабиана прорезается отчаянье. Он сжимает зубы.
- Сейчас ты дома, любимый. Тише. Изза, я прошу тебя.
На этот раз подрагивает тон самого Эдварда. Паркер опускает глаза, судорожно вздохнув.
И правда, надо что-то делать. Для психики Гийома ничуть не хорошо видеть брата в таком состоянии. Да и Эдварду с Фабианом нужна минутка. Он только-только пришел в себя.
- Парки, пойдем-ка в твою спальню.
- Я не засну, Белла.
- Я посижу с тобой, пока папа не придет. Пойдем.
Протягиваю ему руку, постаравшись сказать это как можно более спокойно. Сама чувствую необходимость отойти от этой двери. Я здесь не помогу.
Паркер пересиливает себя, постаравшись мне поверить. Закусывает губу, глянув на папу крайний раз. Всхлипывает, но берется за мою ладонь. Я прикрываю дверь в спальню Тревора.
Уже в своей комнате, в более или менее безопасном пространстве, Парки неглубоко вздыхает. Отпускает мою руку, низко опускает голову. На его плечах словно бы полмира.
- Ложись в кровать, Гийомка.
- Не могу, - супится.
Я аккуратно присаживаюсь рядом. Гийом зажимается.
- Почему не можешь?
- Она... она мокрая.
В его глазах серебрятся слезы. Гийом сглатывает, сам себе качнув головой, и тут же краснеет. В темноте это плохо уловимо, но мне кажется, это именно смятение. Я легонько приобнимаю его за талию, и Гийом тут же сглатывает снова. Ткань его пижамных штанов влажная.
- Пижама тоже?..
- Да.
Я вздыхаю, уже как следует привлекая мальчика к себе. Он не сопротивляется, хоть и кажется удивленным. Бережно глажу его спинку. Гийом еще немного дрожит.
- Ничего. Мы все сейчас исправим.
Сыграло свою роль то, что мы провели с Гийомкой некоторое время после приезда в Портленд. А может быть события последних дней рушат все границы, заново выстраивая мои отношения с каждым из Калленов. А может это просто ночь, испуганный маленький мальчик и моя естественная реакция. Ода материнскому инстинкту, который последнее время все так любят вспоминать.
Но я могу позаботиться о Гийоме и успокоить его. Я была когда-то точно таким же ребенком и чувствовала похожий страх. У меня не было такого отца, как Эдвард, не уверена, что моя мама поступала как следовало бы... но я – это я. И я могу Гийому помочь. Он этого заслуживает.
- Я поменяю постель, - обещаю ему, давая план действий, и Гийом напряженно слушает меня, взглянув исподлобья. – А ты переоденешь пижаму, договорились?
- Обычно папа меняет простынь...
- Сегодня я поменяю, хорошо? В ванной сполосни ноги, прежде чем одевать штаны. Папа показывал тебе?
- Да...
- Отлично. Я быстро, Гийомка. Иди.
Он со мной не спорит. Будто бы на автопилоте, попросту доверившись моим словам, бредет к своему комоду. Достает пижаму, которой я прежде не видела – бежевую, с кубиками лего вдоль ворота. Открывает дверь ванной.
- Тревви точно не будет больше кричать?
- Он сейчас засыпает, Паркер. Не будет.
Неопределенно кивнув, мальчик скрывается за дверью ванной. Не закрывает ее плотно, но и не оставляет распахнутой. Слышу, как включается вода.
Догадываюсь, что постельное Гийома может быть в нижних ящиках, по аналогии со всеми другими спальнями. Оказываюсь права. Такое же белье, как у нас с Falke, темно-зеленое, очень мягкое. Я методично снимаю мокрые простыни и одеяло, заменяя их на свежие. Переодеваю и наволочку подушки.
Шум воды смолкает. Гийом нерешительно заглядывает в комнату. Я убираю комок грязного белья за дверь ванной.
- Ну как дела?
Он переоделся. Все еще смущается, но уже не так критично. Устало смотрит на свежезаправленную постель. Вздыхает.
- Забирайся, - предлагаю ему, гостеприимно откинув уголок одеяла. Гийом, шмыгнув носом, слушается. Садится посреди кровати.
- Ты убрала ту простынь?..
- Конечно.
- Мама так не делала.
Он смотрит на меня с подозрением.
- Как это?
- Надо положить сверху полотенце. Так будешь чувствовать, что... что мокро. Неудобно.
Я не хочу сейчас думать о методах воспитания Террен и ее подходе к терапии энуреза. Просто сойду с ума.
- Не должно быть мокро, когда спишь, - просто говорю ему, аккуратно присев рядом. – Ложись, Гийом. Рассказать тебе что-нибудь?
Мальчик недоверчиво и неспешно, но укладывается на подушку. Его усталость очевидна без слов, но догорающее смущение и адреналин от внезапного пробуждения берут свое. Взгляд еще не сонный.
- Ты добрая.
Я улыбаюсь ему и Парки смущается снова. Смотрит на меня из-под ресниц. Он очень красивый мальчик.
- Спасибо, солнышко.
- Правда. И ко мне, и к Тревви, и к папе... ты очень добрая, Белла.
Я мягко, едва касаясь, глажу его волосы. Гийом выдыхает.
- Я вами очень дорожу.
- И ты останешься?
- С тобой?
- С папой, - Гийом глядит на меня внимательно, отнюдь не по-детски. С интересом.
- Я его люблю, Паркер. Ну конечно.
- Он тебя тоже очень любит.
- Тогда мне повезло, - глажу его немного ощутимее, убрав со светлого лба пару прядей. – Закрывай глаза. Еще очень рано.
- Папа сказал, что придет...
- Он придет даже если ты уснешь, Гийомка. Не переживай.
Паркер приникает к подушке щекой, повернувшись на бок. Я накрываю его одеялом, подоткнув края. Медленно, нежно глажу его вдоль спинки. Это хорошо усыпляет, уже проверено. Глаза Гийома начинают закрываться.
- Я хочу, чтобы ты всегда была с нами, - уже на пороге сна, очень тихо, признается ребенок.
- Парки, - улыбаюсь ему с неподдельной нежностью, бережно погладив плечико, - я тоже этого хочу. Спасибо.
Он скромно улыбается, неглубоко вздохнув. Затихает на своей подушке. Проваливается в сон, откуда выдернули так внезапно, без видимого труда. Светлые ресницы даже не подрагивают. Какой же он еще маленький, наш Гийом. Надо будет обсудить с Эдвардом, чтобы и он немного поговорил с психологом... я думаю, в этом есть смысл.
Я не ухожу от Гийома, так и оставаясь в его комнате на ближайшие полчаса. Оборачиваюсь к двери, заслышав движение на пороге. Эдвард, тихонько заглянув в спальню, с горькой нежностью смотрит на младшего сына. Лицо у него скованно, веки красноватые.
- Я останусь с Тревором, Белла, - шепчет мне, чуть шире открыв дверь. – Гийом спит?
- Да, уже крепко. Ему лучше?..
Эдвард хмуро кивает, облизнув губы. Но тон звучит как-то нерешительно.
- Терпимо.
Я аккуратно поднимаюсь с постели мальчика, сделав пару шагов до двери. Эдвард тревожно наблюдает за мной на пороге. Взгляд у него какой-то полумертвый теперь.
- Как ты, Эдвард?
- В порядке, Sonne. Спасибо тебе.
- Я всегда здесь, помнишь? Парки велел мне оставаться в вашей семьей.
Он невесело хмыкает, несколько расслабившись. Глажу и его спину, задержавшись у затылка. Сокол пахнет Тревором.
- Нашей семье, Изза, - целует мои волосы Эдвард. - Доброй ночи, liebe.
- Доброй ночи. Поспи немного, хорошо?
Кивает. Потом отстраняется, медленно возвратившись к Фабиану. Там тихо.
Я оставляю дверь в комнату Гийома приоткрытой. Медленно бреду по коридору к своей постели. Темный коридор выглядит пугающим и холодным. На часах – половина третьего.
Эта ночь просто бесконечна.

* * *

Гийом заглядывает в папину спальню в начале седьмого. Робко приоткрывает дверь, придержав ручку. Он приникает к деревянному косяку, нерешительно остановившись на пороге. Мнется, рассматривая комнату в дверную щелку. Свет из окна только наполовину освещает его лицо.
- Белла?..
- Заходи, Парки.
Он толкает от себя дверь, не дав лишней секунды, чтобы подумать. Семенит в мою сторону, находу одернув края пижамы. Руки держит по швам, не знает, куда их деть. Голову поднимает лишь в непосредственной близости от меня. Его щеки горят румянцем. Но выглядит Парки скорее потерянным и очень уставшим.
- Забирайся ко мне, - мягко предлагаю, дождавшись, пока все-таки посмотрит мне в глаза. Гийом опасливо ждет каждого слова. Его личико сковывает тревога, блеклыми кажутся пшеничные волосы. Он совсем по-детски вытирает кулаком несвоевременную влагу из уголка глаз. Резво кивает. Садится на кровать.
- Парки, - бережно глажу его плечико под этой светлой футболкой, задержавшись на рисунке кубика лего. Мне хочется, чтобы Гийому было здесь комфортно. В силу возраста он не испытывает таких ошеломляющих трудностей, как могут быть у Фабиана... но у Гийомки тоже раненая, кровоточащая местами душа. Тоска, тревога и подавленность ее наполняют. Им с Эдвардом придется разобраться со всеми этими чувствами, иначе Гийом не повзрослеет – быть может, просто пришло время, поэтому это так тяжело.
- Я разбудил тебя?..
- Я уже давно не спала, - качаю головой на его робкий вопрос, мягко погладив по второму плечу. – А ты отдохнул?
- Да...но папа не пришел.
- Он заходил, когда ты спал, Парки. Потом вернулся к Тревору.
Гийом хмурится, проникаясь моими прикосновениями. Ежится в теплой комнате, пространно взглянув на темные окна.
- Он опять кричал, Белла.
- Тревви?
Гийом оборачивается в мою сторону, с трудом сдерживая слезы. Быстро-быстро кивает. Абсолютно беззащитный сейчас, непонимающий, что происходит, он весь как на ладони. Мне очень хочется Паркера утешить.
Я привлекаю мальчика к себе с осторожностью, давая шанс отказаться. Но он обнимает меня неожиданно крепко. Прячется у груди, мокрыми щеками коснувшись ключиц. Заметно дрожит его спинка.
- Мне очень жаль, солнышко.
- Раньше такого не было.
- Все когда-нибудь случается впервые, даже если мы и не ожидаем.
- Тревору... ему всегда теперь будет больно?
- Нет, Гийомка. Это пройдет.
Он касается моего плеча правой щекой. Несильно, робко, обвивает руками мою шею. Снова касается волос, как ночью. От Гийома пахнет его простынями, немного – Эдвардом, и детством. Такой исчерпывающий, спокойный, мягкий запах. Не глядя на то, что к своему пубертатному возрасту Гийом близок как никогда, пока он еще не готов полноценно повзрослеть. Еще нет.
- Я могу ему помочь?..
Я сама обнимаю Гийома в ответ, приникнув к его виску. Так делает Эдвард и я знаю, что эта поза неплохо успокаивает. Она доверительная.
- Ты можешь его любить, Парки, - серьезно говорю, пригладив его волосы. – Этого будет достаточно.
- Я очень его люблю.
- Скажешь ему сегодня еще раз, хорошо? Тревору нужно это услышать.
Гийом с готовностью кивает, обняв меня немного крепче. Затихает.
Мы сидим там еще некоторое время. Я не тороплю Гийомку, а он пока не хочет отстраняться от меня. Еще пару недель назад не поверила бы, что так быстро ко мне проникнется. Что будет чувствовать доверие, которое прежде показал лишь Тревор. И что я смогу быть Гийому полезной в одну из самых темных ночей его семьи. Все это кажется нереальным, как давнее сновидение – посреди темной хозяйской спальни, на наших с Соколом зеленых простынях, его сын прижимается ко мне, пережидая свои слезы. Вдалеке блестят пару тусклых звезд. Отливают серебром высокие сугробы. Парки больше не дрожит.
Он садится рядом, медленно меня отпустив. Дыхание у мальчика ровное, слезы высыхают. Взгляд успокоенный, но уставший. Гийом неловко перебирает пуговички пододеяльника.
- Ты хочешь еще поспать?
Смущается, но уже не так критично. Поглядывает на меня из-под ресниц.
- Может быть, позавтракаем?..
Мой мальчик. Я ласково ему улыбаюсь и Парки, поверив, робко улыбается в ответ. Какие же большие и синие у него глаза. Если Тревор – воплощение Эдварда, самое, что ни на есть, его продолжение, то Паркер – его душа. К обоим его мальчишкам я уже глубоко привязана. Нет смысла отрицать.
- Тогда пойдем завтракать, Гийомка!
Он улыбается шире, почти смеется моему энтузиазму. Нежно касается моей ладони, погладив кожу. Гийом умеет быть ласковым – это как продолжение его сущности.
- Спасибо, Белла.
- Ну что ты, - ерошу его волосы, затем их пригладив. Парки сияет. - Переодевайся и приходи на кухню. Буду ждать тебя там.
Меняю пижаму на домашнее серое платье, когда он уходит. Наугад достаю его из комода. Собираю волосы в хвост, пройдясь по ним щеткой, перехватываю розовой силиконовой резинкой. Умываюсь и чищу зубы, постаравшись не зацикливаться на своем отражении в зеркале – эта ночь точно останется в моей памяти надолго. Как и весь предыдущий день. Но ведь сегодня – уже сегодня. Все уладится.
В коридоре тихо и темно, утро еще слишком раннее. У спальни Гийома слышу негромкие движения, а вот дверь в комнату Тревора закрыта. Пару секунд я с горькой нежностью смотрю на светлое дерево. Я очень хочу, чтобы Тревор справился. Как и Паркер, как и Эдвард готова сделать для этого все, что угодно. Сперва он, наш мальчик. А уже потом рассчитаемся Кэтрин.
На завтрак Гийом выбирает тосты с джемом и арахисовым маслом. Сам включает тостер и достает из холодильника стеклянные баночки. В синей футболке и шортах, но босиком, наливает молока в свою чашку. Я кладу капсулу лунго в кофеварку и кухню постепенно наполняет терпкий кофейный аромат. Это успокаивает.
Мы с Паркером садимся за стол в шесть сорок. Он довольно отпивает своей какао, прежде чем взять в руки тост.
- Приятного аппетита, Белла.
- И тебе, Гийом.
Не глядя на сомнительную пользу такой пищи, выходит вкусно. В детстве я не любила арахисовое масло, но сейчас оно очень кстати. Как и малиновый джем. Помню слова Эдварда, о том, что малина – это стойкая его ассоциация с домом. Символично, что как раз дома мы теперь ее и едим.
Эдвард спускается на кухню, когда Паркер принимается за второй тост. Я наливаю себе еще кофе, встав изо стола, поэтому он замечает его первым.
- Папа!
Эдвард целует его волосы, приобняв за плечи. Паркер, весь в арахисовом масле, тянется ему навстречу. Falke заботливо стирает полоску джема с его щеки.
- Доброе утро, Spatzen. Белла.
- Доброе утро.
Я отставляю чашку, чтобы подойти к Соколу. Бережно касаюсь его спины, когда и меня целует. Выдыхает в мои волосы, отстранившись на пару секунд позже. Улыбка чуть сникает.
- Хочешь, я сделаю и тебе тост, vati? – оживляет Парки, взглянув на папу снизу-вверх. Его так и подбрасывает на этом стуле.
- Да, Парки. Пожалуйста.
Гийом только такого ответа и ждет. Обрадованный своей полезностью и умением делать тосты, энергично кивает. Оставляет свой завтрак незаконченным, смывает масло с рук под тонкой струей воды из раковины. Распаковывает тостовый хлеб.
- Как у нас дела? – тихонько зову Каллена, пользуясь увлеченностью Гийомки. Эдвард выглядит неплохо этим утром. По крайней мере, внешне. Он устал, но это больше физическая усталость. Никуда не делать тревога, однако она не зашкаливает. И горят, а не затухают синие глаза. Эдвард с собой справился и, мне кажется, сумел взять ситуацию под контроль. Хотя бы частично.
- Сейчас он заснул.
- Он не спал прежде?
- Это больше было похоже на забытье, совсем некрепко и поверхностностно.
Он привлекает меня к себе, придержав за талию. Хочет почувствовать ближе – и я тоже хочу. Глажу его вдоль ворота футболки. Мы оба наблюдаем за Гийомом.
- Парки говорит, Тревор снова кричал ночью?
- Он слышал? Это были рыдания, не крик.
Мрачнеет его лицо и явнее заметны глубокие морщинки. Я бережно глажу его щеку – от скулы к челюсти. Сокол чуть-чуть, а расслабляется.
- Что ему снится, Эдвард? Он рассказывал?
- Говорит, что не помнит.
- Ты веришь?..
- Нет. Но я догадываюсь.
- Тревору станет легче, - убеждаю и его, и себя, с надеждой взглянув на мужчину. – Это самая тяжелая ночь. Это отправная точка.
Эдвард не портит мои старания. Смотрит нежно, в чем-то снисходительно, но с доверием. Медленно мне кивает. Мерцают его синие глаза.
- Так и будет, - обещает.
Паркер достает горячие тосты на тарелку, вскрывая банки с джемом и маслом. Старательно намазывает их на хлеб. Эдвард гладит мою спину вдоль лопаток, ненадолго задумавшись. Он выглядит старше этим утром, более собранно что ли. Рождественского настроения как не бывало, предновогодние дни запомнятся нам мрачным временем. Хотелось бы верить, чтобы в последний раз.
- Я видел у Паркера новое белье.
- Мы поменяли ночью, да.
- С чего бы? Он снова?..
- Да.
Эдвард сострадательно хмурится, взглянув на младшего сына. Гийомка уже заканчивает с обещанным завтраком.
- Спасибо тебе.
- Здесь не за что.
Эдвард горько, грустно усмехается. Но смотрит на меня с глубокой, исчерпывающей нежностью. Я давно не видела такого его взгляда.
- Ты что, geliebt?..
- Я счастлив, что ты здесь со мной, - сокровенно признается. Очень тихо. – Спасибо.
Мягко, влюбленно ему улыбаюсь. Качаю головой на эту благодарность, глажу его волосы, легко целую в щеку. Кожа у Эдварда бледная, но теплая. Правда, руки на моей талии едва заметно подрагивают.
- Люблю тебя.
- Я тебя сильнее, Schönheit.
Гийом, переставляя тарелку с папиным завтраком на стол, с интересом наблюдает за нашей позой. Рядом с папой он чувствует себя бодрее и увереннее, чем со мной. А может этот завтрак, как привычная рутина, которой сейчас так не хватает, оказывается очень полезен. Гийом дома со своей семьей. Ему спокойнее.
- Очень вкусно, малыш, - искренне благодарит Эдвард, попробовав свой тост. Он садится за стол между нами с сыном и с голубой тарелки, прямо руками, как Парки, берет хлеб. На пальцах остаются отпечатки джема.
- Вот видишь! – сияет Паркер.
Звуковой сигнал кофеварки извещает, что вторая порция лунго готова. Начинается новый день.
После завтрака, когда убираю со стола посуду, Гийом забирается к папе на колени. Приникает к его плечу и задумчиво чертит линии на ткани футболки. Эдвард тихо ему что-то рассказывает.
Тревор просыпается ближе к десяти. Паркер, что собирался еще с вечера навестить брата, с осторожностью заглядывает в его спальню.
Фабиан полулежит на постели, опираясь спиной об одну из своих подушек. Белый, как мраморный, застывает на простынях каменным изваянием. У него уставший и пустой, зияющий взгляд. Темные волосы траурно спадают на лоб, но Тревор их не убирает. В комнате душно, но его познабливает. Ярко-алая кайма губ и воспаленные веки контрастируют с бумажной кожей. На безучастном ко всему лице юноши отпечаток страдания.
Я останавливаюсь в проходе, с болью наблюдаю метаморфозу Тревора. Вчера он выглядел лучше, не глядя на пылающий в глазах огонь отчаянья. Сегодня Фабиан ничего не боится, ни о чем не беспокоится и просто чертовски, невозможно устал. Эта усталость тяжелым маревом повисает над его постелью. Заметно выделяется на правой ладони сигаретный ожог – из-под черного струпа показываются капельки крови.
- Тревви, - потерянно зовет Гиойм, забираясь на его постель. Эдвард остается у прикроватной тумбочки, и наблюдая за ними, и не вмешиваясь. В чертах его вязкая, темная боль. Фабиан как тень самого себя, бесплотный призрак.
- Тревви, - повторяет Гийомка, нерешительно, очень ласково коснувшись его руки. Старательно отворачивается от той, что с ожогом, боится ее.
Взгляд Фабиана становится немного осмысленнее. Он печально смотрит на брата.
- Доброе утро.
- Ты совсем белый, Тревви.
- Это пройдет.
Он обещает машинально, ни на грамм сам себе не поверив. Сухих, бледных губ с кровавыми корочками касается языком. Сглатывает.
Гийом супится. Приникает к Тревору, подобравшись совсем близко к подушке. Судорожно выдыхает у его плеча.
- Ты поправишься. Папа так сказал.
- Папе виднее, Парки.
Вижу в его глазах какое-то нездоровое, мрачное движение. Привычный мне голос Тревора звучит хриплым, мертвым шепотом. Falke тревожно смотрит на сына.
Фабиан хмыкает. Закрывает глаза. Медленно, слишком медленно касается спинки Паркера. Легко его гладит.
- Прости меня.
- За что? – недоумевает мальчик. Всхлипывает, но еще не плачет. Отстраняется, глянув на Тревора с очевидным вопросом. Но тот ему ничего не отвечает.
Паркер ложится рядом, пристроившись у его плеча. Смотрит на брата не отрываясь.
- Я люблю тебя, - честно, твердо признается.
Эти слова подбивают выстроенную Тревором оборону, просачиваются сквозь его отрешенность. Он вдруг прерывается на середине вдоха, с самым настоящим отчаяньем посмотрев на Гийома. Тот снова всхлипывает.
- Очень люблю, - повторяет, как свою мантру, - очень, Тревви... пожалуйста, ну пожалуйста, давай ты поправишься!
Фабиан зажмуривается, как от сильной боли. Немного запрокидывает голову, резко выдохнув. И снова вдыхает. До хруста ткани сжимает футболку на спине Гийома. На одну или две секунды очень крепко, совсем не бережно, прижимает его к себе. А потом отпускает.
- Es tut mir leid, Parker.
Эдвард приседает у изголовья кровати рядом с ними. Тревор избегает на него смотреть, буравя взглядом стену напротив. Он дышит часто и сбито, выражение лица словно бы плачет, но слез нет. Дрожит его исстрадавшаяся правая рука, он прячет ее под одеяло.
- Тревви, - пугается Гийом. – Больно да? Больно очень? Что тебе болит?..
- Мне не больно. Иди, Парки. Я хочу поспать.
- Но ты со вчерашнего утра спишь...
- Я теперь всегда буду... спать, - выдыхает, с трудом удержав голос. Оглядывается на Эдварда, и отчаянно, хрипло стонет. – Да забери же ты его!
Эдвард касается плеч Гийома. Тот вздрагивает.
- Иди ко мне, любимый. Тревор правда устал.
Мальчик морщится, напоследок сжав пальцы Фабиана в своих.
- Ты всегда можешь позвать меня. Я приду.
Тревор сдавленно ему кивает. Гийом, оборачиваясь на него весь путь до двери, тихо плачет. Эдвард что-то говорит ему уже в коридоре, притянув к себе. Паркер слушает полминуты, а потом начинает вырываться. Как только Falke его отпускает, хлопает дверью в свою спальню. Все еще сидя на корточках посреди немого коридора, Эдвард запускает руку в волосы, с силой их сжимает. По лицу его проходит судорога.
- Тревор, - зову я, тревожно обернувшись к постели мальчика, – Может быть, ты голоден? Чего бы ты хотел?
Фабиан теперь лежит на боку, лицом к окну. Черная пижама его теряется среди сбитых, черных простыней. На меня он даже не оглядывается. Медленно, устало натягивает одеяло, укрываясь с головой. Застывает под ним.
- Я хочу спать, Белла. Я просто хочу спать.

Следующие два дня проходят в тягостном, изматывающем ощущении бессилия. Темные тучи сгущаются над Портлендом в преддверии обещанной синоптиками снежной бури. Жители опасаются перебоев с электричеством и завалов на дорогах, но внешняя тьма не идет ни в какое сравнение с той густой, черной, как смола, темнотой, что воцаряется в нашем доме. Она погребает под собой, не дает и шанса выбраться, пытает тишиной. Эта тишина, безмолвная и фонящая, становится главным символом предновогодних дней. И ничто, совершенно ничто разогнать ее не может. Hoffnungslosigkeit. Безнадежность.
Фабиан уходит в себя, целенаправленно не оставив ничего на поверхности. Большую часть дня он спит, хотя это скорее можно назвать навязчивой дремотой, чем полноценным сном. А остаток времени недвижно лежит в своей постели, ничего вокруг не замечая. Без особого интереса наблюдает за лесом по ту сторону окон. Иногда кутается в одеяло, иногда наоборот, скидывает его в изножье, сбрасывает подушки, вжимается лицом в простыни. Он может долго, слишком долго для здорового человека лежать в одной позе. Складки простыней оставляют красные узоры на его коже, но Тревора это не заботит. Рана на его ладони начинает затягиваться, но те разрывы, что есть в душе, лишь кровоточат сильнее.
Ночами, в отличие от безмолвных дней, Тревор кричит до хрипоты, до севшего голоса. Он мечется на постели, переворачивает ее, причиняет себе боль, ударяясь об изголовье. Его неподвижность утром так ярко контрастирует с ночным безумием, что становится по-настоящему страшно. Эдвард проводит с Фабианом каждую ночь, оставаясь в его комнате с раннего вечера. Эдвард успокаивает, унимает Тревора, сдерживая его движения на острие кошмара. Эдвард слушает, как сын рыдает, вжавшись в него как маленький мальчик, когда страшное сновидение чуть отпускает. Эти слезы дарят Фабиану временное, но облегчение. Его прекращает бить озноб, он начинает дышать ровнее, засыпает под утро. И снова погружается в тягучую, вязкую, как трясина, потерянность.
Ему так больно, что эта боль парализует. Фабиан отказывается от еды с таким расчетливой, спокойной уверенностью, что переубедить его не представляется возможным. Правда, в качестве компромисса, он все же соглашается на воду. По крайней мере потому, что водой нужно запивать таблетки, назначенные доктором Готтемом, их семейным врачом. Фабиан не против пообщаться с психотерапевтом Барретом Кроули, которого предлагает папа. Но только с ним, потому что уже видел его однажды, потому что помнит, что беседа была достаточно доверительной... но тот будет в городе лишь первого января.
- Может быть на первый раз встретишься с доктором Мариусом, Sohn? Он давным-давно работает в практике доктора Кроули, он бы...
- Нет, - на корню отказываясь от любых других встреч, бормочет Тревор.
Это страшное зрелище: видеть, что с ним происходит. Я помню Тревора дерзким, энергичным сорвиголовой, что не чурался язвить и устраивал мне ледяной душ-погружение в Берлине, прежде чем впустить в свою семью. Тревор был храбрым, был решительным, у него обостренное чувство справедливости и он никогда не позволял никому причинить боль тем, кого так любит. Тревор умеет любить, у него огромное сердце и множество потрясающих качеств, что превратят его в прекрасного мужчину однажды. Если только он позволит себе пережить этот Новый год. Он превращается в тень самого себя, заживо похороненную в собственном аду.
Он слишком долго, слишком усердно прятал свою боль, стыд и страх в самую глубину сознания. Теперь, вырвавшись на свободу, они пируют на его костях, сбивают с ног, высасывают жизнь литрами, заставляют корчиться в мучениях и желать, мечтать, умолять о конце. Просто чтобы все это закончилось.
Однажды утром Тревор засматривается на пузырек с транквилизатором, чьи капсулы Эдвард дает ему на ладонь дважды в день. А днем, когда я захожу к нему, Фабиан долгим и пустым взглядом смотрит на ножницы в своей полке. Взгляд Эдварда стекленеет, когда я ему рассказываю. За полчаса он убирает все, чем можно себя ранить, не только из спальни Тревора, но и из остального дома. Один Фабиан больше не остается.
Я знаю, что это надо просто пережить. Трое суток, на самом деле, небольшой срок. Даже царапина не перестанет болеть за это время, что уж говорить о растерзанной душе. Но они тянутся вечностью, эти дни, превращаясь в самую настоящую пытку. Самый острый, острейший период всей этой истории. Пик лихорадки, вскрытие гнойной раны, освобождение из-под завала. Это всегда больно. Это может быть так больно, что кончаются силы даже на то, чтобы дышать. Но это временно. Все временно. Если бы только дать Тревору мотивацию жить. Он просто закрывает глаза, он отворачивается от этого мира. Ему здесь слишком плохо, слишком тяжело. И ни ночь, ни утро облегчения не приносят.
Эдвард не дает себе права погрузиться во мрак. Его держит Тревор, который стоит на самом краю своей пропасти, его держит Гийом, который в силу возраста не может понять всей полноты картины и переживает за родных по-своему. Эдвард – это надежная опора Тревора в любое время дня и ночи, это его гарантия, что мир еще остался прежним, что он не рухнул от трагедии, что с ним случилась. Он все просит у него прощения... и рыдает, так горько рыдает, словно конец света близок, когда Эдвард повторяет, что его прощает, хоть и никакой вины перед ним у Тревора нет.
Эдвард – это утешение для Гийома. Потому что под утро он всегда просыпается в мокрой постели и пугается, ужасается, что не может больше себя контролировать. Жалуется папе со слезами на глазах и льнет к нему, судорожно всхлипывая, когда он мягко его успокаивает. Гийом всерьез намерен прекратить пить, он надеется, что хотя бы это поможет. И Эдвард долго, доверительно объясняет ему, что это не выход. Эдвард соглашается со мной, что Гийому тоже стоит пообщаться с психотерапевтом.
Да, Эдвард не дает себе права погрузиться во мрак. Но мрак очевидно над ним сгущается – и эта борьба продолжается из последних сил. Просто потому, что у Эдварда их не так уж и много осталось. Мы с ним сменяем друг друга с вахтой у Тревора, но большую часть времени с ним все равно проводит он. А даже если и выпадает более-менее светлый промежуток в кошмарах Фабиана, то внимания требует Гийом.
Одной из ночей я нахожу Эдварда сидящим прямо на полу между двумя детскими. Он опирается спиной о стену, запрокинув голову и отчаянно, с усилием смотрит на высокий потолок.
- Тебе нужно поспать, geliebt.
Он выглядит очень спокойным, чрезмерно спокойным, я бы сказала. Ни одна мышца не вздрагивает на лице, ни единым движением он не показывает, что меня услышал. И только ладони, что сжимает в замок у колен, совсем белые. Выпирающие костяшки вот-вот порвут кожу.
- Я не знаю, как это остановить.
Я сажусь рядом, совсем близко к нему. Бережно, очень осторожно глажу по плечу. Спина у Эдварда настолько прямая сейчас, что ему должно быть больно.
- Нельзя остановить поезд, сошедший с рельс. Можно лишь дождаться, когда он сам остановится.
Эдвард что есть мочи упирается в пол босыми ногами, впивается пальцами в свои волосы. Вдыхает и выдыхает прохладный воздух коридора. Проводит правой ладонью по лицу, словно надеясь смыть с себя отчаянье. Плохо выходит.
- Иди ко мне, - шепотом зову его, медленно, но верно привлекая поближе. Эдвард морщится, когда кладет голову мне на плечо. Я глажу его волосы, виски, скулы. Чувствую влагу подушечками пальцев.
- Они страдают, Белла. Они оба так страдают... и я никак не могу помочь.
- Ты рядом с ними. Пока ты рядом, они в безопасности. Они смогут пережить эту боль. Тревор сможет.
- Он жжет себя, морит голодом, не встает с этой кровати, - шипит, задохнувшись, Каллен, - как же переживет?..
- Но ведь он признался тебе. Он дал себе шанс. Столько раз ведь мог... забрать усебя жизнь. Но не стал.
- Я так боюсь, что это лишь вопрос времени, Изза. Что я наделал.
Обнимаю его крепче, целую влажный лоб, линию волос у висков, надбровные дуги, мокрые глаза. Не отпускаю от себя.
- Ему надо вспомнить, ради чего жить дальше. Слишком многое случилось в один момент, я уверена, он не понимает, что теперь делать.
- Думаешь, психотерапия даст ответ?
- Он сам его найдет, как только разберется с чувствами. А там ему помогут.
Эдвард легко целует мою кожу у шеи, касается ее щекой. Еще несколько раз тихо, почти неслышно всхлипывает. Его отпускает.
- Ich liebe dich.
- Ich liebe dich, mein Falke, - тепло, нежно ему улыбаюсь, с любовью встретив взгляд, где догорают слезы.
Двадцать девятого декабря в пять тридцать вечера, Эдвард уезжает из дома вместе с Гийомом. Парки возится со шнурками ботинок, едва не забыв свой мобильный. Я подаю ему телефон и Паркер устало выдыхает. Тихо меня благодарит.
- Я позвоню тебе, когда буду выезжать, Spatzen, - повторяет Эдвард, наблюдая, как Гийом застегивает свою куртку. – Не бабушке, а тебе, ладно?
- Да, папа.
Гийом, Аннелиз и Ал, что так мило общались все семейные праздники у Калленов, идут сегодня в кино. Предновогодний показ какого-то детского мюзикла, на который Эсми с Карлайлом потрудились достать билеты. Детей привезут в семейный дом Калленов, где их заберет Карлайл. У них с Эсми тоже Caeynne, серебристый, кажется. Бабушка с дедушкой соскучились по внукам и рады возможности провести с ними время. Гийому это нужно, он хотя бы отвлечется. Последнее время настроение его сильно оставляет желать лучшего.
- До вечера, Белла.
- До вечера, Парки. Хорошего тебе кино.
- Я приеду не раньше восьми, - тревожно взглянув на лестницу второго этажа, говорит мне Каллен. – пожалуйста, присмотри за ним.
- Все будет хорошо, Эдвард. Ты так и не скажешь мне, куда едешь?
Заметно суровеют черты его лица. Эдвард нервно проводит пятерней по своим волосам.
- Позже, Изза. Мы пошли.
- Будьте аккуратны, мальчики, - улыбаюсь Гийомке, и он сдавленно, устало улыбается в ответ. Смотрю на старшего Каллена с подозрением, но в большей степени – с тревогой. - Эдвард, ты тоже.
- И вы тоже, - выдыхает он. Сам закрывает за ними с сыном входную дверь и в доме повисает привычная, исчерпывающая тишина.
Тревор не спит. Я негромко стучу о его открытую дверь, где знак «стоп» теперь кажется простой бутафорией, но это условность – он никогда не отвечает. Лежит на середине постели, стянув вниз край одеяла и приникнув к нему щекой. Прямо на простынях, без подушки, ровно напротив окна. Из-за темноты вечера и неяркого света прикроватной лампы в стекле заметно мое отражение.
- Привет, Тревви.
Он вздыхает, чуть двинувшись на своем месте. Удобнее кладет голову.
Я забираю с комода баллончика «бепантена», привычным жестом присев на постель невдалеке от Тревора. Он никогда мне не мешает, он просто игнорирует все, что вокруг происходит. Сегодня тоже не протестует. Правда, следит за мной, не отворачивается. Черные глаза выгорели до тла, они совсем замученные. Темные круги хорошо заметны на восковой коже.
- Уже не болит, правда? – я мягко касаюсь его ладони, повернув ее к себе. Кончиком пальца, очень бережно, наношу гель на ранку. Ожог все еще выглядит печально, зато не доставляет беспокойства. Блокирую картинку, что услужливо рисует воображение, как именно Тревор это делал. Я понимаю Эдварда. Я не могу понять его сполна, он ведь их отец, но хоть немного... мне тоже больно за Фаба. Физически больно. Я им безмерно дорожу.
- Это не имеет смысла, - вдруг отвечает юноша. Хмуро, хрипло и тихо.
Я давно не слышала его голоса. Невольно застываю на своем месте, все еще касаясь пострадавшей руки.
- Почему?
Тревор тихонько выдыхает, тронув языком пересохшие губы. Вот они наверняка ему болят, все искусанные.
- У мертвых раны не затягиваются.
Я хмурюсь и Тревор как-то сдавленно, невесело улыбается уголком губ. Эта натужная улыбка глаз не освещает.
Закрываю «бепантен» колпачком, убираю на тумбочку. Присаживаюсь на пол, чтобы быть ближе к Тервору, на уровне его лица. Мальчик следит за мной исколотым темным взглядом. Он и сам похож на ожившего мертвеца.
- О чем ты, солнышко?
- Я скоро умру.
Спокойно. Я должна была предполагать, что он так скажет. Вся поза Фабиана, весь его вид, эти глаза... ну конечно. Ему больно, ему тяжело и ему очень страшно. Он умеет права так говорить. Мне просто нужно побыть рядом. Слова – это хорошо, слова – это не действия. Так ведь? Отворачиваюсь, отваживаю от себя волну панику, что поднимается из глубины тела. Никакая моя паника Тревору точно не нужна.
- Почему ты так решил? – с несколько напускным спокойствием, но спрашиваю его я. Искренне.
- Потому что я уже умираю.
Я накрываю его руку своей. Легко, чтобы мог убрать, если захочет. Он смотрит пристальнее. Не двигается.
- Это не так. Не все трагедии кончаются смертью, Тревви.
- Эта – кончится.
Я вздыхаю, призывая на помощь все свое умиротворение. Тревор за три дня впервые разговаривает со мной. В принципе разговаривает впервые. Это его мысли, он озвучивает их. Лучше всегда озвучивать мысли, они тогда иначе могут выглядеть.
Парень вглядывается в темноту за окном, подмечая любое движение у двери в отражении.
- Папы нет?
- Он только что уехал.
- И ты знаешь, куда?
Фабиан горько, слишком горько это спрашивает. С каким-то особым пониманием.
- Он мне не сказал.
- Я скажу: к Кэтт. На «Жатву».
Новое слово повисает в пространстве немым укором. Фабиан видит, что я не понимаю. Вид у него печальный.
- Я платил ей, чтобы она не сказала отцу о сексе. Теперь ты тоже знаешь.
Морщусь, с болью посмотрев ему в глаза. У Тревора там одно перекати-поле.
- Но зачем же ты?..
У него каменеет лицо, наливается свинцовой, неподъемной усталостью. Бледнеют губы.
- Не знаю. Теперь неважно.
- Ты бы хотел умереть? - спрашиваю его очень тихим, серьезным тоном. И в черных глазах юноши вдруг что-то вздрагивает, треснув.
- Если бы это закончилось... если бы это только закончилось.
- Фабиан, но ведь вместе с ним закончится и все остальное. У нас только одна жизнь.
- Мне жаль.
Я ласково, очень осторожно касаюсь его волос. Убираю их с ровного, светлого лба, унимая себя эти прикосновениями. Фабиан никак на них не отзывается, но видит. Он все сегодня видит, за всем наблюдает. Нет той пустоты, что была здесь так долго. Сегодня ее нет.
- Ты думал, как ты это сделаешь?
Он сглатывает, глянув на меня из-под ресниц с настоящим страхом. Всего секунду, потом гасит его, но я вижу. Прикрывает глаза.
- Я всегда хотел... со скалы. Там так живописно, когда... и полет, и ветер... и вода внизу. Я очень люблю холодную воду, Изза.
- Это красиво.
Я продолжаю гладить его, ни на мгновенье не останавливаясь. У линии волос, у надбровных дуг, у висков. И обратно. И по самим волосам, таким черным, густым, уже немного длинным. Мой чудесный, потрясающий мой мальчик. Потерпи еще немного, пожалуйста.
- Но это не быстро.
- Можно сломать позвоночник от удара о воду, Тревви. Тогда это еще и очень больно.
- Тогда ванна, - вздыхает он. Немного морщится и на изможденном, выбеленном его лице это выглядит очень горько. – До краев и вены... говорят, ты как будто засыпаешь.
- Тебе нравится засыпать? Само чувство?
- Если бы не проснуться потом... я думаю, да.
Это невозможно опасно – то, что мы делаем. Я до дрожи боюсь, чем такой разговор может кончиться. Я не психиатр, не психотерапевт и даже не психолог. У меня нет возможностей и знаний, чтобы помочь Тревору правильно. Лучше бы мне вообще молчать. Но подспудно, может быть, в глубине души, каким-то шестым чувством я понимаю... что это не зря. Что все лучше, чем тишина. Все лучше, чем закрытые, запаянные мысли, которые некому рассказать – особенно стоя одной ногой над скалистым обрывом. Тревор со мной, я слышу его, я его слушаю, я держу ситуацию под контролем. Пока – да. Пока...
- Иногда мы хотим увидеть что-то перед концом. Ты бы хотел увидеть что-то особенное?
Он сжимает одеяло обеими ладонями, убрав от меня свою руку. Притягивает его к себе, закусив зубами. Напрягается его лицо, линия челюсти, глубокая бороздка прорезает лоб. Юноша выдыхает через нос.
- Костер в лесу.
- Костер?
Он выдыхает снова. В черных глазах я вижу надвигающиеся слезы. Они тихие, слишком тихие, если сравнивать с ночью. И все же.
- Да... с папой и Парки, в походе, когда... он разжег костер и мы смотрели... и они о чем-то говорили, жарили маршмэллоу, такие спокойные... они улыбались. Я хочу увидеть тот костер и как они тогда улыбались. Что с ними все будет хорошо.
Маленькая слезинка касается его щеки. И еще одна. И еще две. Я наклоняюсь чуть ниже, чуть ближе к Тревору. Продолжаю его гладить.
- Это такое хорошее воспоминание. И знаешь, что в нем особенно здорово? Его можно повторить.
- Так уже не будет. Ничего уже так не будет. Уже... уже все.
В его тоне прорезается самое настоящее отчаянье. Оно было здесь все время, оно здесь неустанно, всегда. И вновь возрождает свои позиции. Но я продолжаю говорить с ним мягко. Тревор верит моему откровению.
- Может, есть что-то еще?
Юноша зажмуривается. А потом открывает глаза, не моргая глядя на свои руки.
- Сибель.
- Ее лицо?
- Детскую площадку в парке в октябре. Солнце и эти листья вокруг. Она на моих руках на подвесных качелях, такая счастливая... пахнет кофе и карамельным сиропом, улыбается... просит меня, чтобы не раскачивал нас сильно... и чтобы я крепче ее держал.
Его слезы усиливаются. Фабиан вытирает их о свои простыни, сам себе качнув головой. Пытается остановить это воспоминание, забыть его. Больно.
- Но ведь Сибель жива, Тревор. И ты сможешь удержать ее, ты же знаешь.
- Я ее бросил, - сдавленно бормочет он, задохнувшись на этом слове. – Она больше никогда не придет. Ей же лучше.
- Ты думаешь, она поверила?
- Я умею убеждать.
- А ты поверил бы?
Он пьяно, безумно ухмыляется, подтянув колени к животу. Сжимается в комок, но не отстраняется от меня. Наоборот, кажется, эти касания облегчают его участь. Он за них держится.
- Конечно. Она давно должна была меня бросить.
- Разве Сибель тебя не любит, Тревор?
- Меня не за что любить. И никогда не было, за что.
- Ты правда так думаешь?
- Уверен.
- А как же папа и Гийом?
- Они просто еще не поняли.
Я касаюсь его щеки, нежно убрав с нее слезы. Их все больше теперь, но Тревора это мало волнует. Мрачнеют, наливаются горем его глаза. Почти физически чувствую, как нарастает боль где-то в груди. От отчаянья.
- А я?
Хмурится, несколько раз моргнув. Снова кусает губы и они кровоточат. Мелкие пятнышки остаются на простыни.
- Что?..
- Я тебя люблю, - тихонько признаюсь ему, коснувшись большим пальцем скулы. Тревор вздрагивает.
- Ты что...
- Папа любит тебя, Гийомка любит, мама, бабушка с дедушкой и твоя дяди. Твоя Сибель тебя любит, Тревор. И я тоже. И я говорю тебе, вот сейчас: любят не за что-то, а просто так. Просто потому что – и все тут. Знаешь, как еще говорят? Вопреки.
Он неровно, судорожно вдыхает, растерянно посмотрев на мое лицо. И на простыни. И на окно за нами. На свою спальню. Плачет.
- Это невозможно.
- Ну что ты, мое солнышко.
Тревор сворачивается клубочком у злосчастного одеяла, то и дело вытирая об него слезы. Его потряхивает, но терпимо. Уже куда меньше в глазах загнанности, тревоги. Есть там и боль. Но она другая, она не бессильная, не горькая. Она очень... живая.
- Я бы хотел, чтобы они знали. Чтобы и vati, и Сиб... чтобы они знали. Что я – тоже. Я тоже так их люблю, Белла.
- Ты еще можешь им сказать. Пока ты жив, ты все можешь, Тревор.
Он сглатывает, глянув на меня так по-детски горько, так испуганно. Как замученный ребенок.
- Я все испортил. Я все... теперь ничего не поможет.
- Это не так. И ты это знаешь.
Тревор облизывает губы, стараясь справиться со своими тихими слезами. Приникает, как Гийом не так давно, к моей руке. Прижимается к ней.
- Я не хочу умирать, - тихо, будто кто-то услышит нас в этом пустом доме, признается мне. С дрожью, с горечью, с обречением. Из последних сил.
Я ценю его доверие. Вытираю его слезы. Мальчик затихает.
- Ты будешь жить очень долго и счастливо, Тревор. Я уверена.
- Думаешь, это все-таки можно... получится пережить?
- Да. Ты не один, милый. Твоя семья будет за тебя бороться – а ты станешь бороться ради них. Однажды все это окажется давним сном.
Он медленно поворачивается на спину. Старается не отодвинуться далеко, не уйти от моей руки, чтобы все еще гладила его. Запрокидывает голову, немного выгнувшись на простынях. Хмурится огонечкам боли от затекших мышц. Пульсирует, хорошо заметная, вена на его шее. Бисер пота вижу у висков – он смешивается со слезами.
- А если не выйдет? - пространно зовет меня, избегая прямого взгляда. Рассматривает потолок.
- Если ты не попробуешь, то никогда не узнаешь.
Тревор вздыхает, принимая мои слова. Складывает руки на груди, обвивает ими себя, будто стараясь собрать по кусочкам. Пару минут, не меньше, так и лежит. Не двигается и не просит меня прекратить его касаться. Делаю это более размеренно, разве что, медленнее. Тревор успокаивается.
- Я до сих пор не понимаю, - бормочет, дернув ниже ворот своей футболки. Морщится. – Не понимаю, чем мы тебя заслужили.
Я потрясенно выдыхаю его ремарке, не удержавшись от улыбки. Тревор смотрит на нее очень внимательно. Подмечает малейшую мою эмоцию.
- Чем я заслужила вас, Тревви. Вот в чем вопрос.
Хмыкает, ненадолго закрыв глаза. А потом поворачивается на бок, дождавшись, пока уберу руку. Тяжело, неспешно садится на своей многострадальной постели, опираясь о простыни обеими ладонями. От усилий они у него приметно дрожат. Тревор вздыхает. Привыкает к вертикальной позе.
- Ты можешь... можешь сесть ближе?
Я поднимаюсь на ноги, пересев на постель, как он просит. Не знаю, насколько близко имеет ввиду. Сажусь на среднем от него расстоянии. Тревор вздыхает снова. Оценив дистанцию, подается вперед. Обнимает меня.
Он тяжелый, потому что плохо контролирует свое тело в пространстве. Он сейчас слаб и объятья эти выходят слабыми, хотя Тревор и пытается за меня держаться. Он кажется мне более хрупким, чем раньше, не глядя на вес тела. У него частое, неглубокое дыхание, но он больше не задыхается. И дрожит совсем немного, скорее от эмоций, от усталости, чем от страха. Чувствую, как сильно вжимается лицом в мое плечо. Как учится заново с собой справляться.
- Ох, солнышко.
Я благодарна за его доверие. Обнимаю Фабиана в ответ, не даю подумать, будто против. Его движения неуверенные, пижама помятая, волосы совсем растрепались. От Тревора немного пахнет потом, ведь о душе в эти дни речи не было, он здесь, из плоти и крови, горячий, живой. Он со мной, он жив, он готов побороться. Он не сдастся ей просто так, он не позволит одной ошибке перечеркнуть всю жизнь. Кэтрин заплатит за все это кровью, не он. Только не он.
- Я тяжелый? Ты будто прогибаешься...
Улыбаюсь в его плечо, пригладив черные волосы. Отвечаю, что мне неважно. Будем сидеть так, пока ему не надоест. Тревор сдавленно, тихо смеется. Как же давно я не слышала его смех.
- Белла?
Голос звучит глухо, но серьезно. Напрягается под моими пальцами его спина.
- М-м-м?
Я утешающе глажу Фабиана вдоль позвоночника. И даже ниже лопаток. Мальчик вздрагивает, но не отстраняется. Он и вправду хочет обо всем забыть.
- Я тебя тоже...ich liebe. Я тоже.
Он спотыкается на этом глаголе, но идет до конца. Пусть на немецком, пусть совсем тихо, но признается. Тревору больше нечего бояться.
- Спасибо тебе, - тронуто шепчу я.
Фабиан подается вперед, когда обнимаю его чуть крепче. И впервые за весь вечер, кажется, расслабляется. По-настоящему.
- Побудешь здесь еще немного?..
- Сколько тебе угодно, Тревор.
Он вздыхает. Таким ответом доволен.

* * *

Их дом стоит у самой границы резервации. Раньше здесь был высокий металлический забор с ржавыми гвоздями и предупреждающей табличкой. Но ограды эти уже давно растащили на металлолом, поэтому все, что отделяет резервацию сегодня – видавшие виды бетонные столбы. На индейской стороне растут по-особенному высокие, крепкие сосны. Бахромой игл усыпана черная земля – снег здесь тает, к окраине города проложены трубы.
Паршивое место. Я знаю его уже очень много лет и ничего хорошего здесь ждать не приходится. Быть может, это одно из худших мест, чтобы растить детей. Когда Тревор вскользь упомянул район, где живет Сибель, не обошлось без ссоры. В юности недалеко от этих домов мы с парнями грабили продуктовые лавки, а кто-то даже приобретал чудодейственные индейские порошки. Мало что изменилось за эти годы. Разве что, большую часть жителей уже отселили – или они переехали сами, устав от провокационного соседства.
Я поворачиваю вслед за заржавевшим знаком, указывающим дорогу. Она тупиковой нитью кончается у самой кромки леса, чуть не доходя до пограничного столба. Шумят деревья и низко, слишком низко тянутся сизые тучи. На высоком крыльце ветер развевает ее волосы. Сибель меня уже ждет.
У них двухэтажный дом с крохотной верандой и старинными балками, подпирающими крыльцо. Лестница с узкими ступенями ведет к массивной входной двери. Она выглядит крепче, чем весь этот дом в принципе. Опираясь о деревянные перила, Сибель то и дело посматривает в мою сторону. В темно-красной куртке с искусственным сбившимся мехом, но не застегнутой, выглядит и воинственно, и как-то совсем по-детски. Ветер взметывает ее волосы вверх, бросает их на лицо. Смугловатая кожа смотрится бледной и матовой. Сибель поспешно опускает глаза, как только я выхожу из машины. Это ее рефлекс.
Здесь тихо. Если бы не ветер, наверное, тишина оказалась бы идиллической. Ни шума машин, ни дорог, ни океана. Один сплошной, бесконечный лес. И у самой кромки его этот домишка. И одинокая девочка на крыльце. Да любой из этой резервации... любой, кому не лень будет сюда забрести, с легкостью... о чем же думает ее мать?
Я закрываю дверь авто, что почти сразу мигает огоньком блокировки. Кладу ключ-карту в карман, одергиваю низ пальто. Иду к крыльцу. Сибель исподлобья наблюдает за каждым моим шагом – храбрится из последних сил. На ней серые джинсы, протертые на коленях. На ногах, не глядя на обещанный мороз, светлые кроссовки. Сибель ерзает на своем месте, приметив, что я на них смотрю.
Я поднимаюсь по лестнице без лишней спешки. Даю ей те пару секунд, что помогут взять себя в руки. На пару километров вокруг – ни души. Похоже, что ее матери тоже нет дома.
- Здравствуйте, мистер Каллен, - отчеканивает Сибель.
Сразу, как поднимаюсь на последнюю ступень, вдруг поворачивается ко мне всем телом и здоровается первой. Правда, вжимается спиной в уголок у перил, что ближе к двери. Доски старые, крашенные миллион раз. Я бы не был так уверен, что ее вес они выдержат.
- Привет, Сибель.
Она обвивает перила всей шириной ладони, будто бы фиксируя себя в моменте. Как может старается не показать страх. Но Сибель очевидно рядом со мной страшно.
- Не опирайся на них так сильно, - хмуро советую, все еще не доверяя доскам.
Сибель нервно усмехается.
- Их еще мой дедушка сбивал, мистер Каллен. Они как стены.
- И все же, Сибель.
Она слушается. Спокойно и покорно, будто это нечто само собой разумеющееся, отходит от края крыльца. Оглядывает перила с излишним вниманием, но краем глаза следит за моей реакцией. Видит, что поступила верно. Немного расслабляется.
Да она совершенно ведомая девочка. Или очень хорошо притворяется.
- Твоя мама дома?
- Она работает в ночь, мистер Каллен.
- И часто она оставляет тебя одну на ночь?
Сибель хмуро смотрит на свои кроссовки. А потом оглядывается на входную дверь. Ее длинные черные пряди ветер снова несет прямо на лицо.
- Да, довольно часто.
Замечательно. На краю географии в абсолютном доступе для любой мрази. Она любящая мать, эта миссис Койен, ничего не скажешь. Впрочем, мне ли ее судить.
- Вы... что вы хотели, мистер Каллен?
Ее решимости хватает на одну лишь фразу. И то в ее конце Сибель поджимает плечи, невольно нахмурившись. Под ее курткой черный худи с оторванными шнурками. А на запястье три или четыре резинки для волос, все тонкие, светло-коричневые, в цвет кожи. И один силиконовый сувенирный браслетик. На нем черным шрифтом по красному фону выведено «I Love Berlin».
- Мне нужно поговорить с тобой.
Смело, как только может смело она кивает. Слишком отрывисто и резко.
- Я вас... я вас слушаю.
Негромко ударяет по металлической крыше мокрый снег. Новый порыв ветра заставляет Сибель поежится. Она стойко игнорирует все неудобства.
- Мы можем зайти в дом? Если тебе холодно.
- Мне не холодно.
Она отворачивается от двери, не хочет пускать меня. Хоть в чем-то умная девочка. Только не того боится.
- Что такое трамадол, Сибель?
Хмуро, недоуменно глянув в мою сторону, девочка переспрашивает:
- Трамадол?..
- Я думаю, ты о нем слышала.
- Если только на естествознании... это вещество?
- Это наркотик.
Я внимательно слежу за ее лицом, малейшим его движением. Но Сибель удивляется слишком уж натурально.
- В каком смысле, наркотик?..
- Сильное наркотическое обезболивающее.
Темные глаза девочки едва умещаются на некрупном ее лице. Она пугается, но не понимает. Все еще совсем искренне.
Я подхожу к ней ближе, сократив расстояние между нами до полутора шагов. Сибель поджимает губы и в защитной позе складывает руки на груди. Быстрее, чем успевает подумать, почти синхронно с моим шагом.
- Я не принимаю никаких обезболивающих, - надменно сообщает, вздернув подбородок. Ресницы у нее влажные, губы едва заметно, но дрожат.
- Но в вашем доме они есть, не так ли?
- Наркотики? Вы что-то путаете, мистер Каллен.
Сибель не играет. Я смотрю на ее воинственную позу (воинственную – громко сказано, скорее обреченную), твердый взгляд и заострившиеся черты лица. Дрожь, медленно охватывая все ее тело, начинается с рук. То ли от напряжения, то ли от холода, но Сибель начинает знобить. Она дергает вверх молнию своей куртки – та проезжает немного и останавливается. Весь пластик, что ниже замка, тут же расходится.
- Покажи мне, где вы их храните.
- У нас дома ничего такого нет. Что вы.
- Считай, что я уже знаю, Сибель. Давай же.
Она теряется, глядя на меня с налетом отчаянья. Обвивает себя руками как следует, будто стараясь удержать. Шумят сосны. Ветер усиливается – к ночи обещали бурю.
- Но я не знаю!
Сибель опирается спиной о дверь, загнанно посмотрев на крохотное крыльцо под крышей. Мокрый снег все еще падает, ударяясь о черепицу. Глухой стук болью отражается на ее лице вместе с каким-то пониманием. Сибель на корню душит всхлип.
- Он вам сказал?.. Тревор? Что у меня есть наркотики?..
На его имени голос ее становится совсем хриплым. А к концу предложения практически садится. Дверь теперь ее главная опора.
- У вас была полиция пару дней назад.
- Они спрашивали о чем-то маму. Но она велела мне не выходить из комнаты.
- И с тобой никто не говорил?
- Хотели... но она им не дала. Она может... быть убедительной.
Сибель морщится, подбирая слова. Но это скорее защитная реакция, чем попытка утаить правду. Я смотрю на Сибель и все пытаюсь понять, есть ли в ней хоть что-то подозрительное. Пока вижу сплошное детское бессилие и покорность. Это Фабиана в ней притягивает? Постоянная потребность защищать? Слабость?
- Ты звонила Тревору той ночью.
Она поднимает на меня мокрые глаза, судорожно кивнув. Лицо Сибель в цвет половиц у этого крыльца.
- Мне было страшно.
- Ты всегда так делаешь? Когда страшно – звонишь ему?
- Он был добр ко мне.
Сибель закусывает губу, резким движением вытерев слезную дорожку с лица ребром ладони. Ей больше не холодно, хотя ветер никуда не делся. Не пытается свести края куртки, не держит руки на груди. Наоборот, опускает их по швам, напрягаясь всем телом. Голос не дрожит.
- Вам не стоит беспокоиться, что Тревор и я... он расстался со мной позавчера, мистер Каллен. Если вы приехали за этим... то все в порядке.
- Он говорил с тобой?
- Прислал сообщение.
- И все? Ты даже не попыталась позвонить?
- Он сказал, что разговаривать со мной больше не станет, - устало пожимает плечами Сибель. – Кто я, чтобы?.. Если это его решение.
Я не даю воображению волю, не представляю, чего стоило это прощание Тревору. И когда только он успел. И что именно в том сообщении было. Но судя по реакции Сибель, ее это ранило не меньше. Если допустить мысль, пока лишь в теории, что они и вправду испытываю к друг другу чувства... было тяжело. А с моей стороны – жестоко. Как же права была Белла, уговаривая меня не идти на Сибель войной. Сражение выиграно – не добавить, не убавить. Вот его результат.
- Это – мое решение, - немного подумав, признаюсь я. – Не его.
- Что значит «ваше»?
- Я велел ему с тобой расстаться. Обещал, что стану гарантом твоей невиновности на суде.
Сибель оборачивается на меня с потерянным взглядом. Вопросов там слишком много.
- На каком суде? С чего бы?
Я сокращаю между нами оставшееся расстояние. Не хочу, чтобы мог разобрать кто-то, кроме нее. Сибель вжимает себя в дерево двери, с испугом посмотрев на меня из-под ресниц. Ускоряется ее дыхание – все, что вокруг нас слышно.
- Твоя мать незаконно сбывает наркотики в резервацию. За это ей светит тюрьма. А Фабиан помог ей с одной из партий. На флаконе остались его отпечатки.
Она не верит. Не может взять в толк, призывает себя проигнорировать, не услышать будто бы. Странное, сорванное движение вижу в ее темных глазах. У Сибель снова дрожат губы.
- Неправда...
- Никто не снимал подозрений с тебя, Сибель. Даже больше скажу – ты первая в списке, сразу за мамой. И Фабиан на многое был готов пойти, чтобы это предотвратить. Он хотел бы ответить за все лично.
- Такого не может быть, мистер Каллен. Мама никогда бы...
- Как видишь.
- И с Тревором? Она бы не посмела.
- Я бы тоже хотел в это верить.
Она загнанно смотрит на дом за своей спиной. И на эти чертовы старые доски крыльца.
- Это неправда. Это невозможно. Это!..
- Сибель.
Я прерываю ее хриплое бормотание, это увещевание, уговоры самой себя. При всем уважении к ее разрушившуюся миру, у нас просто нет на них времени. Уже темнеет, мороз подмораживает дороги, валит снег и набирает силу ветер. Мой Тревор морит себя голодом третий день, не спит ночами и сходит с ума от отчаянья. Надо с этим заканчивать.
- О вине и наказаниях поговорим завтра. Сегодня мне нужна твоя помощь.
Она так и замирает у своей двери.
- Моя – вам?..
Я качаю головой и Сибель подмечает это мое движение. Высыхает узкая слезная дорожка на ее лице, остается на коже мутным разводом.
- Нужно, чтобы ты поехала со мной.
Девочка с сомнением смотрит то на мое лицо, то на припаркованный «Порше». Не удерживается от сдавленной, хмурой усмешки. И шумно сглатывает, когда никак свои слова не опровергаю. Жду от нее ответа и Сибель приходится уточнить:
- С вами?..
- В мой дом. Для Фабиана.
Она замирает, жадно вслушиваясь в мои слова.
- Зачем? С ним что-то случилось?
- Случилось. Я расскажу по дороге, Сибель. Возьми что-то, чтобы переодеться на ночь.
Останавливается, уже почти схватившись за дверную ручку. Оборачивается.
- На ночь?
- То, в чем обычно спишь. Я подожду в машине.
Она не понимает, хотя старается. Выглядит растерянной.
- Но Фабиан расстался со мной, мистер Каллен. Он не захочет меня видеть.
- Как раз наоборот, ты нужна ему. Давай же Сибель, у нас мало времени.
Она смотрит мне прямо в глаза еще пару секунд. Напряженно, выискивая там какое-то сомнение или отрицание, насмешку этих слов. Но их там нет, я правда так считаю. К тому же, ее заметно цепляет фраза «ты ему нужна».
И Сибель берет себя в руки. С готовностью поворачивает дверную ручку, скрываясь в доме. Не опасается больше, что я зайду за ней, хотя дверь прикрывает. Мне же нет никакого смысла ломиться внутрь. Пусть берет что хочет.
Сегодня я поверю, что насчет Сибель я ошибался – а Белла оказалась права. Я привезу к Тревору черта с дьяволом, если ему это поможет. И привезу Сибель. Быть может, ее влияние на Фаба, ее присутствие закроет эту зияющую черную дыру в его сердце. Не позволит покончить с земным существованием в мгновенье ока, удержит на краю. Тогда я буду должником этой девочки.
Сибель выходит из дома через семь минут. Проворачивает ключ в замке, кидает его в вязанный шопер, перехватывает левой рукой цветастую жестяную банку. И спешит вниз по ступеням древней лестницы. Старается идти ровно, но все же спотыкается один раз. Взгляд у нее решительный, а вот вид – не очень.
Она тормозит уже у самой машины, перебарывает себя, резко потянув вперед ручку пассажирской двери. Выбирает переднее сидение. Робко оглядывает салон, который видит впервые. Здесь эко-кожа со светлыми стежками швов, черная приборная панель и запах цитрусов. Сибель Смущается.
- Что это?
Вздрагивает от моего вопроса. Быстро, демонстративно поворачивает ко мне банку, что держит в руках, скинув с нее крышку. В салоне появляется аромат корицы и масла.
- Сахарное печенье. Тревор его очень любит.
Вот как. А я считал, что Фабиан к печенью равнодушен.
- Ты сама пекла?
- На Рождество мы всегда печем... это как традиция.
Забавно, что такая же традиция испокон веков значилась и в доме Эсми. Наверное, американская культура нас к этому побуждает. Не хочу думать, что у Сибель и моей матери есть что-то общее.
Я указываю Сибель на ремень безопасности. В салоне тихо играет Вивальди.
- Пристегивайся.
- Да, мистер Каллен, - шепчет, смятенно потянувшись за ремнем. Громко щелкает в сумраке салона его застежка. Музыка становится громче.
Я не стартую сразу, жду некоторое время. Сибель нервно поправляет свою многострадальную куртку. Будто лишь стесняется одежды, в которой сидит, но на самом деле я знаю этот жест – и эту позу. Сибель их просто идеально повторяет. Нервничает, что мы так и стоим у этого леса.
- Тебе нечего бояться.
- К-конечно.
С сомнением смотрю на нее, а потом – на дом. Сибель выглядит потерянной, а он – чересчур мрачным. Из леса запросто выйдет забредший индеец. Или белый. Или кто угодно. Из такого леса и оборотня можно ждать.
- Разве не страшнее оставаться тут одной на всю ночь, чем поехать со мной?
- У нас хорошие двери. И я... я привыкла.
Она все еще пытается прикрыть свои ноги, как-то отвернуть их от меня. Все же сводит куртку на груди, даже не думает снимать, хотя климат-контроль в салоне достойный.
- Кто-то трогал тебя, Сибель?
Девочка ровно держит голову, занимая чересчур правильную, неудобную позу. Медленно, неуверенно качает головой. Как по инерции.
- Вы ведь знаете, что мы с Тревором...
- Я не о Треворе.
Хмыкает, на мгновенье прикрыв глаза. Кажется излишне смелой, создает эту видимость. Только чтобы ен вспоминать больше.
- Нет. Ничего не было.
Ладно. Я ей не верю, но ладно. Фабиан – прежде всего. Я рад, что мы оба это понимаем.
Выезжаю из тупичка их дома, включив фары. Лес, высокое крыльцо и бетонные столбы быстро остаются за спиной. Сибель на все это даже не оглядывается.

* * *

На пороге его спальни она появляется чудным видением. Настолько же прекрасным, насколько нереальным. Сладкий мираж-оазис в безлюдной, безжалостной пустыне. Глоток свежего воздуха в захлом подвале, изрезавшая суровый фьорд горная речушка. Его совершенство в чистом виде. Потерянное, забытое совершенство. До последней черты, до последнего стежка одежды, до мельчайшего черного волоса – его Сибель. Как живая.
Тревор устало зажмуривается, негромко застонав. Переворачивается на спину, накрывая лицо руками. Может и стоило бы поесть, раз уже начинаются галлюцинации. Но какие же они, черт подери, прекрасные, эти бредовые видения. Тревор невольно поднимает голову, посмотрев на Сибель сквозь пальцы – еще раз. И больно, и до боли хорошо. Он так по ней соскучился. Пусть хоть так, пусть хоть мимолетно, но увидит... она того стоит.
Сибель не двигается. Она стоит в дверном проеме его комнаты в доме vati, где никогда не была и оказаться не смогла бы по определению. В знакомом ему бежевом пуловере и серых джинсах, тех самых, что порваны у коленей. На Сибель нет ни грамма косметики, волосы ее, роскошные черные кудри, что так приятно трогать, рассыпались по узким плечам. Большие темные глаза смотрят только на него. И робко, и решительно – только Сибель так умеет, это только ее взгляд.
Тревор убирает руку от лица, разглядывает ее в открытую. От нежности щемит сердце. Она слишком, слишком настоящая. Если это сновидение, если галлюцинация, пусть длится подольше. Он хотел бы запомнить Сибель такой. А она наверняка так плакала, получив его смс... он ее не заслуживает. Никогда не заслуживал. И при всем том, что Белла считает, будто Сибель смогла бы его простить... вряд ли она даже даст объясниться. Он отвратительно поступил – и не один раз.
Сибель неглубоко вздыхает. Всегда так делает, на что-то решаясь. Его память помнит ее в точности, до мельчайших деталей, до самого ясного проявления эмоций. Фабиану кажется, он знает Сибель лучше, чем себя. Знал.
- Добрый вечер, Тревор.
Девушка отрывается от двери, неловко переминаясь на пороге. Нервно откидывает с лица волосы, убирает их за плечи. На запястье у нее четыре резинки и его маленький силиконовой браслет из Берлина – обещала его никогда не снимать. Ждет ответа.
- Привет...
- Ты выглядишь уставшим.
- А ты такая красивая, Сибель, - выдыхает Фабиан, чуть улыбнувшись. Заглядывается на ее маленькую складочку между бровей, когда хмурится. На выправившийся локон, что поспешно прячет за ухо. На длинные, темные ресницы, которым не нужна никакая тушь для объема. И это ее пронятое, нежное выражение лица, стоит лишь Тревору признаться. Сокровище.
Сибель смотрит на него еще мгновенье, будто бы оценивая, поверить или нет. Верит. Отходит от злосчастного порога, сделав пару шагов Фабиану навстречу. Но все еще не решается подойти вплотную к его постели.
Наверное, ее смущает, что он так бессильно на ней лежит. Не порядок.
Тревор медленно, оценивая каждое движение и его вероятность, садится на простынях своей кровати. Сложнее всего опустить вниз ноги, они совсем не слушаются. Все сложнее, чем было с Иззой. В третий раз, быть может, и вовсе не сдвинется с места.
- Осторожно, - выдыхает Сибель с первым же его движением. Когда присаживается, стараясь устроиться более-менее ровно, невесомо придерживает его спину. Руки у нее теплые, а в глазах – тревога. Сибель и вправду безумно красивая.
- Что с тобой происходит, Тревор? – беспокойно спрашивает, присев прямо у его ног. Характерный запах ее мыла – оливкового – наполняет пространство. На улице снег и в локонах Сибель, оказывается, тают снежинки. Он засматривается.
- Ты можешь сниться мне чаще? Я так давно тебя не видел.
- В каком смысле: сниться?
Фабиан неловко, сдержанно улыбается, очень трепетно, совсем невесомо коснувшись ее волос. Сибель оборачивается на его движение. И замечает ожог. Как же ярко, как же неудержимо вспыхивают ее глаза. Тревор получает болезненное, но удовольствие. Все как и было. Все, словно она и вправду здесь.
- Что ты с собой сделал?!
Негодует. Так искреннее, так воинственно перехватывает его взгляд, не призывает его дать, а прямо-таки требует ответа. Бережно придерживает его запястье, чтобы как следует руку рассмотреть. Тревор не вырывает ее, не прячет. Он не может от ее лица оторваться.
- Боже мой, Тревор. Как ты только?.. Зачем?
- Я так скучаю по тебе, Сибель, - признается он, некрепко сжав ее пальцы своими. Сибель даже теряется на мгновенье.
- Ты сделал это, потому что скучаешь?
- Пожалуйста, приходи ко мне еще. Хотя бы так. Пожалуйста, Сибель.
Она медленно качает головой, с опасением посмотрев на его лицо. Поднимает свободную руку, касается тыльной стороной ладони его лба.
- Ты бредишь что ли?..
- Я согласен, если так.
- На что согласен? Тревви, ты что? Ты же узнаешь меня?
Она хмурится, когда он улыбается в ответ. Слишком нежно, наверное. Сибель не в том настроении, чтобы видеть эту его нежность. Он много боли ей причинил, своей Сибель. Сейчас она просто растворится в пространстве, не дастся ему больше. Пусть помучается, как ее мучал. Ну конечно.
- Стой! - он истерично хватается за ее ладонь, когда встает на ноги. Наверное, чересчур крепко. Сибель хмурится сильнее. – Не надо, Сиб! Останься. Еще ненамного, но останься, пожалуйста!
- Я здесь, Тревор. Ты понимаешь, что я здесь? – и успокаивает, и старается дозваться, наклонившись к нему ближе. Уже обеих рук касается, гладит по линии от плеч до ладоней.
- Я бы многое отдал, чтобы ты по-настоящему... но я рад и так.
- Ты точно бредишь, Тревви. Посмотри, это ведь твоя спальня? Вот. И время на часах, видишь? Да. И я. Ты чувствуешь меня? Я здесь.
Все это напоминает помешательство. Фабиан до последнего опасается поверить ее словам, ухватить это горькое-сладкое чувство внутри, что появляется лишь в ее истинном присутствии. И запах, и волосы, и руки, и этот взгляд. У него раскрошится, расколется сердце, если окажется, что поверил зря. Сегодня уже было слишком много эмоций.
- Как это – здесь?
- Твой отец привез меня.
- Мой отец? – фыркает Тревор. Вот он, звоночек, лишнее подтверждение, что все это не взаправду. Voter никогда бы не привез домой Сибель. Он ее на дух не переносит, он ненавидит ее. Он поставил условие отказаться от нее, чтобы была свободна. В жизни бы не решил прямо к нему привести. Сам!
Но Сибель – само спокойствие, сама уверенность.
- Он позвонил, сказал, что нам нужно поговорить.
- Папа говорил с тобой?..
- Он приехал к нам домой, чтобы забрать меня, - она вздыхает, набравшись смелости, чтобы закончить фразу, - он рассказал мне, Тревор...
- О чем?
- Обо всем сразу.
- Про твою мать и?..
- Да. И про женщину.
- Про ту женщину, что?..
- На той вечеринке. Да.
Фабиан потрясенно выдыхает, отстранившись назад, вглубь постели. Упирается о простыни обеими руками, они предательски дрожат. И в груди все дрожит, прямо-таки обрывается. Сибель покорно ждет его реакции, нерешительно посматривая из-под ресниц. На лице ее только сострадание, только боль за него. Как же это?..
- Этого не может быть.
- Мне очень жаль. Я говорила, что ты не захочешь видеть меня, но ты должен знать: мне жаль, Тревви. Мне так жаль...
Да что же она такое говорит? Не захочет видеть? Он? СИБЕЛЬ?
У Фабиана не только руки теперь дрожат, но и по всему телу медленно, но верно, расползаются кольца озноба. Он придвигается к краю постели, старательно контролируя собственное тело. Опускается вниз, сползает практически. Садится перед Сибель на колени.
- Ну что ты, Тревор! Вставай же.
Даже не слушает, не двигается с места.
- Ты правда пришла ко мне?..
- Я бы всегда пришла, - сдавленно кивает Сиб, нежно, слишком нежно посмотрев на его лицо. Голос – не громче шепота. И стремительно влажнеют ее глаза.
Тревор прижимает девушке к себе быстрее, чем успевает об этом подумать. Тело, повинуясь инстинкту, само принимает решение. Он держит Сибель бережно, не слишком крепко. Помнит, что едва не придавил Иззу, как может старается верно распределить вес. Но слишком сильно дрожат его руки. К чертям сбивается дыхание.
- Сибель!
Она тоже плачет. Совсем тихо, почти незаметно, но очень горько. Тревор задыхается, услышав ее всхлипы.
- Прости меня, - торопливо шепчет, запутавшись пальцами в ее волосах, целуя пряди, кожу у висков, что попадается на пути, - Сибель, умоляю, прости меня! Я так перед тобой виноват.
- Ты весь мокрый, Тревор...
- Я бы сделал все иначе. Если бы только мог, я бы все изменил, Сибель. Я бы никогда больше не отпустил тебя. Я бы до последнего оставался рядом. Прости меня, Herzblatt. Прости меня.
Она, то ли немного отойдя, то ли прислушавшись, обнимает его в ответ. Прижимает к себе куда сильнее, чем способен он сам. И черную майку, и спину, и шею, и затылок его гладит. Ощутимо растирает кожу, каждым жестом своим доказывая, что рядом. Что не видение это, не сон. Это она, из плоти и крови. Это она.
- Тише, Тревви. Тише-тише.
- Ну как же ты приехала?..
- Я говорила: твой папа привез меня. Ты так дрожишь, тебе больно?
- Как же папа... тебя?!
- Не знаю. Давай ты вернешься в постель, хорошо? Я боюсь за тебя.
- Сибель, только не уходи.
Она вздыхает, уже куда более ровно, довольно смело. Целует его щеку, совсем мокрую, целует у глаз, у носа. Унимает надвигающиеся рыдания.
- Никуда не пойду, буду с тобой. Но только на кровати.
Фабиан устало оглядывается на постель, такую далекую и высокую одновременно. Смаргивает слезы, прогоняет их – не хочет ни секунды не видеть ее лицо. Не может на него насмотреться.
- Я помогу тебе, - уловив его сомнения, обещает Сибель. Целует еще раз, уже у скулы. Тревор зажмуривается.
Он хочет поскорее с этим закончить. Чтобы сделать, как она просит, и полноценно себе вернуть. Сибель настоящая, это правда. Только бы удалось ее, настоящую, рядом удержать.
Фабиан перебирается на простыни своей постели, подтянувшись на руках. Сибель страхует его, хотя вряд ли сможет что-то сделать, если полетит назад. Сибель хрупкая, хотя умеет быть сильной. Сибель всегда рядом, когда нужна ему. А он так сухо попрощался с ней в том сообщении... не смог оказаться достаточно сильным, чтобы хотя бы позвонить. Чудовище.
- Сиб, - сорвано шепчет, придержав ее руку, когда садится рядом, как обещала.
- Я здесь.
Успокаивает и подает ему подушку из изножья, которые не видел сто лет. Но Фабиан подушку игнорирует. Вместо этого кладет голову на ее колени, обнимает за талию, приникая сильнее.
- Сиб, прости меня! Я не хотел оставлять тебя, я никогда не хотел... я так слаб оказался, Сиб... прости меня!
- Я уже простила. Тише, Тревви. Уже все.
Это то самое ощущение – чувствовать ее рядом. На коленях, в самой доверительной позе, когда так бережно, так ласково касается пальцами его лица. Вытирает слезы, гладит и волосы, и скулы. Обводит контур губ, нахмурившись, когда видит ранки на них. Массирует мочку уха, убирает волосы. И много, много раз целует его лоб. Очень нежно.
- Я люблю тебя, - стонет Фабиан. Прижимается к ней сильнее, стремится почувствовать как можно лучше. Не забыть, никогда больше не забыть. И не отпустить от себя ни на секунду. Защитить, спасти, оставить. Но только бы рядом, только бы с ним была.
- И я, Тревор, - смягчаются черты ее лица, наполняются теплом и лаской, самыми концентрированными. – Чтобы не было.
Сибель вздыхает, наклонившись ближе к его лицу. Бережно, будто Тревор стеклянный, целует его губы. Наконец-то.
Фабиан начинает привыкать к ее близости. К нежности, на которую не скупится. К ее поцелуям. Это было самое заветное, самое глубокое желание, еще с ночи перед Рождеством – почувствовать ее так близко. Увидеть, обнять, не отпустить от себя. И впервые – дома, не где-то в парке или спальне Сибель, а у себя, на своей постели. Какое же глубокое, исчерпывающее это чувство – любить ее. Тревор готов разрыдаться.
- Как ты себя чувствуешь? – приметливая к каждой его эмоции, тревожно зовет Сибель. Гладит у подбородка.
- Сейчас? Живым.
- Потому что ты жив, Тревор, - улыбается уголком губ, наклонившись и легонько коснувшись его носа кончиком своего. – Но я про общее самочувствие. Тебе больно?
- Нет, Сибель.
- И не холодно? Ты весь дрожишь.
- Это сейчас кончится. Я просто... я так рад, что ты здесь...
Она улыбается явнее, мягко поцеловав его щеку. Сибель сегодня не скупится на нежность, много целует его, много касается. Она тоже соскучилась.
- Когда ты последний раз ел, Тревви?
- Не знаю... на Рождество?
- И что это за протест, мистер Брецель?
- Меня тошнило, Сиб... да и... не было смысла.
- Смысл в еде есть всегда, - качает головой она. Выглядит очень серьезной. – Мне велено уговорить тебя поесть хоть немного. И я полностью твоего папу поддерживаю. Ты как привидение.
- Я – твое привидение.
- Мой Каспиан, - грустно посмеивается Сибель, пригладив его волосы. – Правда, Тревви. Пожалуйста, съешь что-нибудь. Хочешь печенье?
- Вот бы Рождество снова... чтобы твое.
Ее глаза загораются звездочками Адвента. Сибель ближе наклоняется к его лицу.
- Я привезла! Твое любимое, все в форме пряничных человечков. С молоком. Что скажешь?
Тревор хмурится, глянув на дверь как на своего худшего врага.
- Я не хочу, чтобы ты уходила.
- Я только возьму их – и сразу вернусь.
- Ты исчезнешь.
- Еще чего, Тревор. Это ты исчезнешь, если не начнешь есть. Пожалуйста, всего пару минут.
- Сиб, я правда... я не хочу тебя больше отпускать.
- Если скажу тебе, что сегодня не придется, это изменит твое мнение? Можно будет сходить за печеньем?
Тревор напрягается, опасаясь так быстро верить. Сибель касается пальцами его нахмуренных бровей, легко гладит синяки под глазами.
- Мистер Каллен попросил меня остаться на ночь, - не терзая его больше, признается она.
- У нас дома?..
- У тебя в комнате. С тобой.
Фабиан резко выдыхает, вздрогнув на ее коленях. Сибель утешительно касается его груди, унимает этот безумный галоп сердца. Какие же теплые у нее ладошки.
- Тише, Тревви. Я согласилась. Я буду этой ночью с тобой.
Фабиан вжимается лицом в ее колени, немного повернувшись на своем месте. Сминается под ним простынь, но ему все равно. Он прижимает к себе Сиб так крепко, как только может. Целует ее кожу.
- Правда останешься?.. Правда?
- Останусь, если дашь принести печенье, - нежно улыбается ему Сибель. Ерошит волосы. – Ну же, Тревви. Будь хорошим мальчиком.
Скрепя сердце, но Фабиан соглашается. Отпускает ее, пересилив эгоистичное желание навсегда запереться с Сиб в этой комнате. Тем же видением, что пришла, она скрывается за дверью. Это физически больно видеть.
Удивительно, каким может быть мир. Пару часов назад он рассказывал Белле, как хотел бы умереть. А она искала вместе с ним повод, почему жизнь стоит того, что бы ее продолжить. Вспомнила о Сибель. Невозможное, казалось бы, предположила – что простит. Что приедет, будет с ним. Про отца, впрочем, догадаться не смог бы никто. Он действительно привез ее сам? Это не сон?..
Сибель возвращается с жестяной банкой печенья и большим стаканом молока. Усаживается на простыни рядом с Фабом. Предлагает ему опереться о спинку кровати, чтобы было удобнее. Фабиан же думает, что неплохо было бы поменять постельное, раз Сиб остается. С ума сойти. Сибель остается у них дома!
Фабиан не помнит, о чем они говорят этим вечером. Он не может на Сибель насмотреться, старается запомнить малейшую деталь ее образа, малейшее движение губ, выражение глаз. Ее такое красивое, такое восхитительное лицо. Ее улыбку. И то, как протягивает ему масляных человечков. Как подает молоко, которое ждет своего часа на тумбе. Как гладит по щеке сразу после третьего печенья. Целует, собрав микроскопические крошки с его губ кончиком пальца.
Их никто не беспокоит. Папа не показывается, а вот Белла заглядывает часов в десять, но быстро ретируется – отдает Сибель ее шоппер и чистое постельное. Будто бы читает мысли. Улыбается Сибель и подмигивает Тревору. Белла святая.
Сибель собственноручно меняет белье. Тревор рвется ей помочь, но она не позволяет. Велит ему оставаться на месте и набираться сил. Завтра с утра придется полноценно позавтракать, одним печеньем уже не обойдется.
Тревор готов делать все, что она говорит. Слушать каждое ее слово, только бы говорила с ним. И была тут, и касалась... когда он ложится на постель рядом с Сибель, когда чувствует щекой наволочку подушки, а на плече ощущает ее дыхание... этот мир перестает быть бренным. Он идеален. Фабиан в своей маленькой, уютной нирване. Ему не больно. П оспине пробегает холодок от мысли, что мог потерять все это. Лишиться ее навсегда, не увидеть больше, не почувствовать. И вправду броситься со скалы.
- Я люблю тебя, - тихонько шепчет Сибель, поскребшись у его шеи. Как чувствует его тревогу. Такая хрупкая, но такая сильная. Такая всепрощающая, такая нежная. Его Сибель, его любовь, его сокровище. Так близко.
- Я люблю тебя, - выдыхает он. Обнимает ее крепче, прячет от всего рядом с собой. Как украдено, тихо плачет.
И этой ночью впервые спит совершенно спокойно.