Prenzlauer Berg (Пренцлауэр-Берг) - район Берлина, что был самостоятельным и независимым городским округом со времени образования Большого Берлина в 1920 году. В 2001 году Пренцлауэр-Берг объединили с другими северо-восточными районами столицы Германии в новый самый большой по численности населения административный округ Берлина - Панков.

Verschlimmbesserung — немецкое слово, обозначающее ухудшение ситуации при отчаянной попытке сделать ее лучше. "Хотелось как лучше - получилось как всегда"

Это – педаль газа. А это – тормоза. Все просто.
- Я никогда не учил тебя ненависти, Фабиан. Можно не любить, можно не принимать, можно игнорировать. Но ненавидеть – это чересчур.
- Не надо льстить ей таким сильным чувством, как ненависть, vater.
Это тормоз. Так. А это – газ. Ничего сложного.
- Чего ты хочешь добиться, Тревор, скажи мне? Боль какой степени нужно причинить, чтобы обрести покой?
- Ты не понимаешь. Она не сдалась мне, vati.
- Значит, сдался я?
- ТЫ! Когда ТЫ понимал, ЧТО на самом деле ВАЖНО.
«Панамеро» негромко рычит в закрытых стенах паркинга. Надо убираться отсюда. Судя по всему, метка на стекле – гаражный чип. Ворота откроются, не задержат. Отца вообще в этой жизни, когда он куда-то спешит, ничего задерживать не должно – и не сможет.
Он зол не просто до ужаса, а до самых настоящих чертей. До бела, до красна – как хочешь говори. И тем забавнее выглядят эти жалкие попытки говорить спокойно, нести какой-то смысл, призывать к совести.
- Я очень огорчен Фабиан. Я считал, что только ты и сможешь понять все правильно.
Он смело кивает, делая вид, что ничуть не задели его эти слова, что все равно ему. И не колет под ребрами, не стучит в горле сердце – и этой болезненной дрожи не проходит вдоль позвоночника.
- Жалкое это чувство, да? О-гор-че-ние, - как может укрывая дрожь и в тоне, протягивает он. К глазам подступают слезы. Фабиан давным-давно не чувствовал себя настолько плохо, как теперь.
Добро пожаловать, на ласковом немецком приветствует «Порше».
Красивый салон. Изысканный. Быстрый. И запах нового авто. И кожи. И vati. И в подстаканнике – шоколадное молоко Гийома, пустая пачка. Фабиан болезненно усмехается. Сегодня им было хорошо вместе. Хоть кому-то сегодня было хорошо.
- Хватит, Фаб! - он вдруг ударяет рукой по подоконнику в их спальне, и Фабиан вздрагивает. Ненавидит себя за эту эмоцию, а никак не может ее проконтролировать. Больно кусает слизистую щеки изнутри. Чувствует на губах кровь.
- Я не заставлю тебя ее любить – это понятно. Но уважение, как минимум, тебе придется мне гарантировать. И ее личную безопасность. Белла покрывает тебя как собственного сына, ты видишь? И ты этим пользуешься. Но я слишком хорошо тебя знаю. Я требую вести себя НОРМАЛЬНО, Фабиан. Ни больше, ни меньше.
- Скорее, любовника, чем сына, - фыркает Фабиан. И лицо папы неудержимо краснеет, наливаясь еще большим гневом. Вот так. Вот так уже лучше. Пусть покажет себя сполна – каким стал с Иззой. Что она уже с ним сделала.
Он подходит к нему, но Фабиан не двигается. Он останавливается в паре сантиметров от его лица, глядя глаза в глаза, но Фабиан взгляд не отводит. Страх тут неуместен. Фабиан никогда не пойдет больше на поводу у страха. Vater просто не понимает. Он поразительно ослеп от всей это канители: Берлина, безостановочного секса, грандиозных проектов. Работа всегда была для него важнее всего. Работа, порой – Элис. А теперь вот Она. Даже Элис затмила. Потому сестра и беситься.
- Я больше не потерплю такого поведения. Я тебя предупреждаю.
- Что сделаешь? – он вызывающе подступает еще ближе, практически впивается в его глаза своим взглядом, не моргает. – Ну же, vati! Что?!
Ворота открываются автоматически. Авто, мигнув фарами, выезжает из гаража. Здесь оживленно, но не так, как в Портленде. Забавно. Vater думал о том, зачем учит его водить? Символично, что впервые в «Порше» Фабиан сел как раз в Берлине. И авто, наверное, единственное, что осталось неизменным в прежней картине мира.
Он включает поворотник, выезжает на проспект. Включает любимую песню Сибель – «Держи меня крепче», Корнелия Якобс. С музыкой легче дышать. И слезы не душат. Как же осточертели эти слезы Фабиану! Он мотает головой из стороны в сторону, скидывает наваждение. Делает звук громче.
No need to apologize
'Cause there's nothing to regret
Well, this is not what I wanted
Guess all the good things come to an end.
И выжимает педаль газа.
У отца такой тон... Фабиан давно не слышал такого тона от него.
- Я не стану больше выгораживать Сибель перед мамой, Фабиан. Ты ее больше не увидишь. Если не остановишь эту войну прямо сейчас, не увидишь – я тебе гарантирую.
Что-то больно обрывается в груди. У Фабиана даже голос садится на мгновенье.
- Как будто ей важно, что... что ты ее выгораживаешь...
- Можешь проверить. Я уважительно отношусь к твоей девочке. Я буду требовать того же.
Фабиан смаргивает слезы, бывшие слишком близко. Ударяет ладонью по стене рядом с отцом.
- Ты все время что-то требуешь! Не надоело? Чтобы где-то за океаном ты мимолетно одобрял Сиб, надо дать тебе спать с твоей девочкой?
- Белла скоро станет частью нашей семьи, Фабиан. Мне жаль, что ты отказываешься это признавать, - он твердо и мрачно смотрит на него, спокойно встречая этот удар. - Тебе придется с этим смириться.
Держи крепче. Фабиан, громко повторив эту фразу из песни, усмехается сквозь слезы. Крепко держит обеими руками руль. Выворачивает влево, затем вправо – обгоняет маленькую синюю «Хонду».
Газ. Только – газ. И только вперед.
[i][i]Держи крепче. Крепче. Пока не взошло солнце. [/i]
- Я никогда ее не приму. Услышал? НИКОГДА! И если она станет частью этой семьи, то Я ПЕРЕСТАНУ ей быть.
Эдвард останавливается на половине вдоха, резко, словно его ударили, выдохнув. Синие глаза у него очень страшно мерцают. Фабиан что есть мочи сжимает зубы. Закапывает в самой глубине своей души этот чертов страх. Затаивает дыхание, держится из последних сил – но все еще смотрит на папу. И не может не видеть, как темной дымкой подергивается его взгляд.
Ну вот и все.
- Ты разочаровал меня, Тревор. Если ты правда так считаешь... я считал тебя взрослым человеком. Очень жаль. Но у тебя будет время подумать над своим поведением, и, быть может, что-то исправить.
Фабиан не дает ни единому слову себя коснуться. Ни их смыслу, ни этому странному выражению лица у отца, ни всей удушающей атмосфере комнаты. Он и вправду разочарован. Каждая черта об этом прямо-таки кричит. Но кто же виноват, что?.. Никто. Просто так должно было случиться.[/i]
'Cause tomorrow will hurt
Hurt really bad
'Cause I'm about to lose the best I ever had.
Перед глазами до сих пор это выражение лица vati. Горькое разочарование.
Фабиан, сдавленно рявкнув, ударяет ребром ладони по рулю.
Все, о чем я жалею: что не любила тебя меньше.
Меньше.



Гийом приносит папе маленькую баночку кока-колы. На ее выпуклом ледяном боку видны капельки влаги – прямиком из холодильника. Я никогда не видела таких крошечных банок. И такого отрешенного лица у Гийома прежде не видела тоже.
Эдвард вскрывает банку не глядя, резким и ловким движением дернув за металлический язычок. Тихий треск, всхлип сжатого воздуха – и шелест пузырьков газировки. Как в немом кино, он безмолвно отдает напиток обратно. Гийом торопливо делает несколько маленьких глотков. Плечи его подрагивают.
- У Фабиана один телефон, мистер Каллен?
Каспиан продолжает вводить что-то на своем айфоне, сосредоточенно глядя в синеватый экран. Его брови сходятся к переносице, светло-соломенные волосы кажутся взъерошенными. Каспиан заметно нервничает. А Эдвард, кажется, совершенно к происходящему безучастен.
- Один, - спокойно говорит он, краем глаза наблюдая за Гийомом. Тот снова отпивает немного колы. Прикрывает глаза, когда папа кладет руку на его волосы
- Он не стал бы брать с собой мобильный, Каспиан, это слишком просто.
- Заблокирован датчик слежения внутри автомобиля, Эдвард. Вы думаете, он мог сам?..
- Я когда-то ему рассказывал, - нехотя признает Сокол, продолжая гладить младшего сына по спине, волосам, вдоль позвоночника – пару раз спрашивал у кого-то еще. Я не думал, что он запомнит.
Это все выглядит каким-то сплошным сюром: и наигранное, прямо-таки вопиющее спокойствие Эдварда, и безмолвная вечерняя кока-кола Гийома – как таблетки, а не газировка, ей богу, и чересчур сосредоточенный Каспиан с логичными вопросами.
Посреди коридора многострадальных апартаментов мы словно на огромной сцене. Все. И в этом отрепетированном до скрежета зубов спектакле только я одна плохо знаю свою роль. Не имею ни малейшего представления, что мне делать. И откуда этот страшный, давящий пузырь из отчаянья, что распирает грудь. Я не могу сделать нормальный вдох, не то, что разговаривать таким тоном, как эти двое.
- Эдвард, Фабиан, допустим умеет водить. Но на «Порше», в Берлине, ночью... ты уверен, что он сделал все это сам?
Мой голос совсем не вписывается в окружающее пространство. Он сорванный и тихий, в нем прямо-таки светится неоновым огнем тревожный ужас. И Эдвард, оборачиваясь ко мне, все также прикасаясь к младшему сыну, кажется, отзывается на эту эмоцию. На долю секунды я вижу, какая всепоглощающая лавина страха бушует в его собственном сознании. И как мастерски он ее прячет. От Гийома? Из-за Гийома у него настолько отточен самоконтроль?..
- Фабиан водит получше многих, Schönheit, - прочистив горло, отзывается Сокол, - от этого навыка иногда зависит жизнь. Я научил его.
На свою голову. Черт. Чертовский черт.
Мне неведомо, через что пришлось пройти самому Эдварду в их индейской резервации. И что он видел, пробовал и испытывал, когда спасал себя и брата из того места. Я на удивление мало знаю о прошлом Каллена, разве что короткими выжимками и сдержанными отрывками. И я не могу судить его стремление обезопасить детей... дав им те возможности, которые вряд ли бы дала я на его месте. Не могу, но мне хочется. Сегодня как никогда.
- Он их никогда не снимает, - вдруг говорит Гийом. Сжимает бледными пальчиками банку до хруста жести, посмотрев на отца широко распахнутыми глазами. – Он никогда, никогда их не снимает, vati.
- Парки.
- Никогда! – истерично, отчаянно выкрикивает ребенок, - а сейчас – снял!
Гийом говорит о браслетах. Те самые черные сферы на пластиковой нитке – все из вулканического камня – Эдвард по-прежнему держит в правой руке. И только теперь, посмотрев туда благодаря Гийому, я вижу, насколько белая кожа на его костяшках. Едва-едва затянувшиеся ранки скоро снова начнут кровоточить. Можно стереть в пыль вулканические шарики? Чудится, все посторонние эмоции Эдвард прячет в своем кулаке. В тех самых безмерно важных для Фабиана браслетах.
- Он их мне оставил, Парки, мне, - немного громче, чем прежде, чтобы привлечь внимание мальчика, отвечает Эдвард. Поворачивается к ребенку всем корпусом, подальше отведя крепко сжатый кулак. – Чтобы я с ним сыграл.
- Это не игра.
- Почему же? Фаб любит стратегии, ты же знаешь.
- ПАПА! Это НЕ ИГРА! – всхлипывает Гийом, так сильно закусив губу, что на ней появляется капелька крови, - НЕ ГОВОРИ ТАК!
- Парки, у нас есть еще кола.
- Что ты сказал ему? Ты что-то сказал ему, пока меня не было?!
С Гиймом происходит странная метаморфоза. На его бледном, безучастном прежде лице появляется вся гамма эмоций взрослого, много испытавшего человека. Мрак и боль, что проступают в детских чертах, заставляют меня вздрогнуть. Чувствую липкий холод на спине. Огромные синие глаза мальчика тонут в соленой влаге, черные мокрые ресницы тяжело дрожат. Он весь дрожит. И что есть мочи сжимает зубы, безотрывно глядя на папу.
Эдвард подмечает каждую эмоцию, каждую вздрогнувшую мимическую мышцу на лице сына. И его тон. И его слезы. И эту ненормальную, странную дрожь. Присаживается перед ребенком на корточки, просит его ладони себе.
- Парки.
- Ты опять ругался с ним, папа...
- Паркер, это наши с ним дела. С Фабианом все в порядке, я тебе обещаю.
- ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ТАКОЕ ОБЕЩАТЬ, - выкрикивает Гийом. Бурными потоками слезы текут по его щекам, темными пятнами остаются на домашней кофте. – Ты не можешь... ты ничего не можешь!..
- Иди ко мне, любимый, иди сюда, - Эдвард осторожно, почти как ночью, но в то же время решительно привлекает мальчика к себе. Обнимает его, едва не сжимает в объятьях, и медленно гладит по спине между лопаток. В его правом кулаке больше нет браслетов.
Паркер плачет, горько, судорожно всхлипывая каждые несколько секунд. Сжимает и разжимает ладошки, жмурится что есть силы – будто так станет легче. Но не отбивается от отца. Жмется к нему, но не обнимает в ответ. Бормочет что-то в ответ на его тихие увещевания.
Мне хотелось бы закончить этот спектакль внезапным пробуждением. Бредовый сон, насыщенный событиями и такой страшный. Скримеры, кирпичи у метро, свет из туннеля или стимер... кажутся какими-то домашними монстриками. Я всерьез опасаюсь за психическое здоровье Гийома и ощущаю себя совершенно бесполезной хоть в чем-то, что может ему помочь.
- Изза, дай Каспиану мой макбук, - сдержанно и едва слышно просит Сокол, кивнув мне в сторону нашей спальни. – Тише, Парки. Мы все исправим.
Я на автопилоте прихожу в комнату, достаю черную кожаную сумку из-за стола, подаю Каспиану. Прямо здесь же он включает компьютер, наскоро вводя какие-то цифры в программу с рабочего стола. Сверяется с мобильным.
Каспиан из нас всех сегодня наиболее молчаливый. Каспиан здесь лишь на работе.
Возвращаюсь обратно в прихожую, где Эдвард все также утешает сына – вовремя. Долгожданный прежде курьер, со злополучной пиццей, появляется на пороге. Ничуть не удивляется открывшейся взгляду картине, методично распаковывая термосумку и передавая мне пиццу «Четыре сезона». Еда теплая. Коробка жесткая. Дверь закрывается.
- Твоя пицца, - кивнув ребенку на доставку в моих руках, тихонько сообщает Сокол. Убирает с лица мальчика влажные светлые волосы, легко целует его лоб. – Сейчас вы с Беллой поедите, а я проверю, как дела у Фаба. Может быть он недалеко.
- Папа, а он давно?.. Когда я пришел, он уже?..
- Я не знаю, Парки, - все так же тихо, мягко отвечает Эдвард, погладив детскую щечку, опухшую от слез. – Съешь хотя бы пару кусочков, прошу тебя. И я приду.
- А кола?..
- Белла откроет колу. Можно попросить тебя?
Они синхронно на меня оглядываются. Я крепче сжимаю подушечками пальцев злосчастную коробку пиццы. Киваю.
Говорят, нельзя унаследовать такие синие глаза. Это рецессивная аллель гена, это сложно, муторно, маловероятно... тем более – с точным попаданием в оттенок. Но и у Эдварда, и у Гийома глаза совершенно одинаковые. И если с Фабианом я видела Сокола в его чертах, то с Гийомом... я вижу глаза Эдварда. И от того порой еще страшнее.
Мальчик всхлипывает, резко отстранившись от папы – сам. Небрежно вытирает лицо правой рукой, шмыгнув носом. Его бледные губы еще подрагивают, выражение в чертах потерянное и испуганное. Гийому как будто физически больно. И я не знаю, как мне быть ему полезной...
- Давай, Парки, давай-ка, - поворачивая мальчика к арке, Эдвард поднимается на ноги. Смотрит в сторону спальни поверх моей головы. Сосредоточенно, отрывисто мне кивает.
Он ждет, пока ребенок зайдет в кухонную зону. Обходит меня, быстрым шагом направляясь в комнату к Каспиану. Я, сжав пиццу до отметин на картонной коробке, иду за Гийомом. Рассеянно ставлю поздний ужин на стол.
Мальчик не моет руки, не просит салфеток, игнорирует полку с тарелками. Он достает из холодильника еще одну баночку кока-колы – все также безмолвно, слаженно – и подает мне. Садится напротив пиццы. Открывает коробку. Пару секунд смотрит на нее, еще не остывшую.
Я не задаю вопросов по поводу газировки. Молча открываю банку, протягивая Гийому. Он ставит ее рядом с пиццей. Игнорирует пока.
- Я не знаю, почему папа с ним так... – едва слышно шепчет, обращаясь словно бы к креветкам на тесте с пышным краем, а не ко мне. – Всегда...
- О чем ты, Гийом? – сострадательно зову я. Очень хочу, чтобы у меня не дрожал голос. Из ранки на губе мальчика то и дело появляются крошечные капельки крови – все же прокусил. Он слизывает их, словно бы не замечая.
- Фабиан всегда так хочет, чтобы папе было хорошо... а папа его за это наказывает.
- Папа любит вас одинаково, Гийом.
- Все так говорят. Но это не так. Он Тревви иногда... ненавидит? – ему тяжело дается последнее слово. Будто бы испугавшись его звучания, Паркер ежится, зажмурившись. Всхлипывает снова.
- Ты знаешь своего папу лучше, чем я. Разве может он ненавидеть? Еще и кого-то из вас?
- Я хочу... верить. Я хочу верить, что нет, - смело отвечает мальчик, но в его глазах одни сплошные слезы. – И это не из-за тебя.
- Паркер.
- Тревви и Элли, я слышал, Белла. Они так говорят. Что это все из-за тебя. Это правда?
Наша психологическая сессия сведет меня с ума. Так внезапно начавшаяся, уже заставляет дрожать что-то у меня в груди. И плотный грубый ком появляется в горле. Я задыхаюсь.
- Нет, Гийом, - выдыхаю я.
Мальчик судорожно всхлипывает. Нехотя отрывает себе маленький кусочек пиццы, посмотрев на нее как на своего заклятого врага. Брезгливо убирает спавшую с соседнего куска креветку.
- Не любишь их?..
- Ненавижу. Но Тревор любит.
Гийом придерживает пиццу за самый краешек бортика. Внутри там сыр филадельфия, находка Доминос, уже ставшая легендой в мире пиццы. Мелкие капельки томатного соуса остаются на пальцах Гийома, когда он приканчивает первый кусочек. Так медленно, словно совсем не голоден, хотя я не уверена, что после завтрака он хоть что-то сегодня ел. Мальчик не то, что не выглядит на свои одиннадцать, он явно не добирает и по весу, и по росту... и, мне кажется, его терзает что-то темное и болезненное, подтачивая изнутри. Гийом бледный, потерянный и очень грустный. Будь на его месте взрослый человек, достоверным диагнозом могла бы быть депрессия.
- Вы всегда заказываете одну пиццу на двоих?
- Эта поделена сразу... тут и мне, и папе, и Фабу было бы... ты что любишь?
- Курицу. Я люблю пиццу с курицей и маслинами, Гийом.
- Маслины тут есть.
- Я вижу. Спасибо.
Он настойчиво протягивает мне один кусок. Не уверена, что смогу проглотить какую-либо еду сейчас... но и отказать Паркеру не в состоянии. Благодарно беру у него пиццу.
- Danke.
Безумие чистой воды. Так спокойно говорить с Гийомом на мрачной, темной кухне с одним одиноким бра, что целиком и комнаты не освещает... и эта пицца, ее запах... и едва слышные отзвуки голосов из спальни... как мне спать в этой спальне теперь? Как мне быть в этом доме? Не знаю, куда пропадает это тревожное желание что-то быстро делать. Эдвард держит себя в узде, Каспиан и того больше, Гийом весь в слезах, но тоже старается... и что же, войти в истерику мне?
Но господи, Фабиан неизвестно где на машине, что способна дьявольскую скорость развивать и точно не похвастается безопасностью ударов как у кроссовера... а еще это многомиллионный Берлин, ночь, дождь... и, в лучших традициях, никакого телефона у Фабиана с собой нет. Даже если ему понадобится помощь, позвать никого из нас он не сможет. Твою. Мать.
Пицца вкусная. Насколько она, конечно, может обладать хоть каким-то вкусом сегодня. Но я, попробовав любимую Гийомом начинку из ветчины и сыра, понимаю, что и сама за день ничего не ела. Кроме паштейшей и кофе в утренние часы.
Слышу шаги. Эдвард, судя по всему, идет в гостевую спальню. Там скрипит сломанная дверь. Он отметает в сторону щепки из замка. Неспешно ходит по светлому дереву. И я, и Гийом слышим каждое его движение, чуть ли не вдохи. В квартире просто мертвая тишина. В нашей спальне по клавишам ударяет Каспиан. Чересчур быстро, сорвано. Вибрирует чей-то телефон. Еще раз. Это, наверное, сообщения. Снова – тишина. Эдвард идет обратно. Заглядывает к нам с Гиймом, выдавив мальчику скованную улыбку.
- Вкусно, малыш?
- Да, пап, - тяжело вздохнув, признает тот. Откидывается на спинку своего стула. Закрывает глаза.
- Изза, подойди ко мне, пожалуйста.
Гийом фыркает. Но глаз не открывает.
Я отодвигаю свой стул, что издает ужасный, чересчур громкий звук в этой испепеляющей тишине. Сложив руки на груди, иду к Эдварду. Он терпеливо ждет у косяка двери.
- Schönheit, скажи мне, Фабиан говорил что-то примечательное сегодня? – спрашивает с толикой пробивающегося нетерпения, - какое-то место, идею, мысль? Подумай, пожалуйста. Нам нужна зацепка.
- Ничего особенного... он говорил о кофейне, но мы были в ней вместе.
- Вряд ли бы он туда вернулся, так? Она до скольки?
- «Сияние» закрыто сегодня, Эдвард. И, мне кажется... будто закрыто и завтра.
Спокойно. Вдох. Выдох. Спокойно. Это сейчас точно будет лишним. Дамиано дома и ему, с большего, ничего не грозит. Сейчас бы просто всех домой... и дальше уже можно о чем-то думать.
- Я проверю с Каспианом несколько точек. Если что-то вспомнишь – сразу мне набирай.
- Ты хочешь, чтобы я была здесь?
- Мне не с кем оставить его сейчас, - в его голос просачивается горечь, от которой саднит внутри.
- Я не об этом, я побуду, конечно же, - говорю эти слова и лицо Сокола светлеет, наполняясь глубокой признательностью, - но я к тому, что мы бы увеличили зону поисков вдвое. А то и втрое, если Каспиан будет отдельно.
- Нам бы еще знать, где искать, - мрачно уточняет Каллен.
Эта маска сдержанности, идеального самоконтроля, просто вопиющего по своей силе, трещит на Эдварде по швам. Он собирает ее – и себя – по кусочкам. С каждым неровным выдохом Гийома на кухне и с каждой проходящей минутой отсутствия дома Фабиана.
Я упиваюсь своей беспомощностью? Но я правда не знаю, как хоть кому-то в этом доме быть полезной.
Я прикасаюсь к его щеке легко, но внезапно. Взгляд Эдварда из сосредоточенного на мгновенье становится размытым. Он неровно, тихо выдыхает, и глубокая морщинка прорезает его лоб. Глаза мерцают тем странным, потаенным чувством... болезненным и глубоким отчаяньем. На долю секунды, а я его вижу. Под всей это броней, без которой нам не спасти Фабиана сегодня.
- Он цел и невредим. Есть и будет. Все закончится хорошо.
Три таких простых фразы. И как жизненно важно нам в них поверить. Хотя бы на несколько часов.
Эдвард вымученно улыбается мне краешком губ. Целует мои волосы, подавшись вперед. Выдыхает в них свое «конечно». Чувствую, как он жмурится, стараясь собраться. Этот его жест перенял Гийом... уже.
Звонят в дверь. Так неестественно и неожиданно раздается электрический звук звонка, что я дергаюсь в руках Эдварда. Он целует мои волосы снова. Отрывисто, но нежно. Каспиан, выглянув из нашей спальни, держа на руке макбук, напряженно оглядывается на дверь. Отодвигается стул Гийома. Я слышу его быстрые шаги в направлении нас.
- Vati?!
Эдвард не питает поспешных надежд. И его сосредоточенное недоверие не позволяет понадеяться на лучшее и мне. Не теперь. Но если?..
- Что здесь происходит?! – возмущенно заявляет с порога Элис.
Эдвард только открывает дверь, не успевая даже дать ей пространство, чтобы войти, а Элис уже врывается в квартиру. Именно это слово. Как фурия. У нее горят глаза, волосы растрепались от холодного ноябрьского ветра, небрежно распахнуто пальто и свешивается на пол бежевый пояс. Элис держит в руках какую-то тряпичную игрушку – или что-то похожее – и протягивает ее Соколу. Прямо-таки заставляет обратить внимание.
Гийом, горестно всхлипнув, обнимает Элис за талию. Повисает на ней, пальцами уцепившись за многострадальный пояс пальто.
- ЭЛЛИ!..
Сначала Элис не понимает. Жест Гийома перебивает ее запал, блокирует какие-то заранее продуманные действия. Она растерянно кладет обе руки на его спину, потирая ее, и удивленно смотрит на нас обоих. На Каспиана в коридоре. На плачущего брата. Не может взять в толк.
- Что происходит?.. – еще раз спрашивает, но уже куда тише, куда испуганнее.
Спина мальчика дрожит под ее ладонями. Элис крепко прижимает его к себе, зарывшись пальцами в светлые волосы.
- Парки, ты что? Эддер? Изза? Да не молчите же вы!
- Тревви... Тревви нет... его нет!
- Что значит нет? – хмуро, ошарашенно зовет мисс Каллен. – Вы же у папы остановились!
- Нет ни Тревора, ни «Панамеро», Элоиз, - мрачно проясняет ситуацию Эдвард. Взгляд у него снова спокойной, но в глубине, у зрачков, вижу жесткость. – он связывался с тобой? Есть идеи, где может быть?
- «Панамеро» ?.. «Порше» что ли?! Машина? – ее большие темные глаза зияют на узком лице. Элис испуганно прикрывает рот ладонью. Не пытается сдержать свои эмоции.
- Элли!.. – подвывает Гийом. Завидев сестру или просто передохнув немного, он снова погружается в эмоциональный коллапс. И слезы заливают бежевый костюм Элис. Она, похоже, только из университета.
- Элоиз. Еще раз: Фаб звонил тебе? Писал?
- Нет, папа, я...
- Ты была дома?
- Да. Я поэтому и... – она растерянно смотрит на тряпку в своих руках. – Вот!
Тряпичная игрушка – все же, это она – в виде зайца. Длинные уши со вставками розовой вышивки. Грязно-бежевая тканевая основа. Нитки кое-где распустились, игрушка не новая. Черные глаза-бусинки смотрят на нас с издевкой. Линии рта нет – отпороли, похоже. Но главное, что у него есть, заяц держит в левой лапке. Я видела такие вещи в туристических магазинах – вышивают имена и памятные надписи швейной машиной на плотном картоне. Всего четыре слова. «Ты мне солгала, Элли».
Эдвард придирчиво касается пальцами вышивки из темных нитей. Встряхивает тряпичную игрушку, словно так она больше может рассказать. Но заяц принципиально молчит. И Элис, вмиг растерявшись, молчит тоже. Ее лицо стремительно бледнеет.
- Он мне под дверью ее оставил. Позвонили – я открываю – а она там. И никого больше. В чем я его обманула? Это Фабиан?.. – торопливо бормочет она. Испуганно смотрит на отца. – А давно его нет?
- Машину разблокировали два часа назад.
- Два часа и пятнадцать минут, - аккуратно уточняет Каспиан, сверившись с экраном макбука. – Я не могу получить доступ к отслеживанию. Ребята из салона, возможно...
- Ты уже должен был с ними связаться, - цедит Сокол, хмуро взглянув на помощника, - салонная машина, надо пробить по городу. Никуда ей не деться.
- Папа, а если он?.. – Элис смотрит на Эдварда с таким неудержимым отчаяньем, что даже его самоконтроль пошатывается на своем постаменте. Гийом не плачет больше, лишь изредка хнычет, когда Элли гладит его не так ощутимо. По-прежнему сестру не отпускает.
- Все будет в порядке, - тоном, не терпящим ни возражений, ни сомнений объявляю я. С решимостью смотрю на Эдварда. – Элис останется с Гийомом. Я поеду с вами.
Подруга не спорит со мной, ей не до этого. Она потеряно кивает, дождавшись одобрения Сокола. Смотрит на него исподлобья, кое-как сделав ровный вдох. Присаживается перед братом, ласково вытирает остатки слез с его щек. Старается взять себя в руки и хоть немного, но утешить Гийома.
- Я так рада видеть тебя, Парки. Я очень, очень соскучилась.
- Элли-ли-ли...
Я надеваю пальто быстрее, чем вспоминают о верхней одежде Эдвард и Каспиан. Наскоро обуваются, так и не выключая макбук. В коридор молодой мужчина выходит прямо с ним.
- Если будет какая-то информация, Элис, ты сразу же мне скажешь, - напутствует Эдвард, присев рядом с Гийомом. Смотрит на дочку снизу-вверх, однако это делает его взгляд лишь решительнее.
- Конечно, папа... сразу же...
Не помню, чтобы прежде Элис называла Эдварда «папой» при мне. Но сегодня ей все равно. И на меня, и на все, чтобы было прежде. Это не имеет значения.
- Гийом, - Эдвард гладит детские плечи, поймав ускользающий синий взгляд – как свой собственный, да что же это! – никакого отчаянья, услышал меня? Это самая настоящая игра, а Фаб – ведущий. Выскажешь ему все сразу же, как вернемся домой.
- Да, vati, - нерешительно, но смело соглашается мальчик. Судорожно вздыхает.
Каспиан вызывает нам лифт. Но заходит в него последним. Эдвард настаивает, чтобы Элис закрыла дверь прежде, чем мы уедем. Слышу, как проворачиваются два замка.
В лифте неестественно белый, чересчур яркий свет. Губы напряженно сомкнуты. В левой руке снова браслеты Фабиана. И пару сфер на них все-таки теперь сломаны.



Каспиан садится на заднее сиденье авто. Они с Эдвардом, словно это все, само собой разумеется, решают за меня, что сидеть мне спереди. Каллен вставляет ключ-карту в зажигание. «Порше» оживает утробным, тихим рыком. Загораются автоматические фары. Подсвечивается светло-синим белая кожа салона. Два с половиной часа назад я припарковала машину здесь, выпустив с бустера Гийома. Теперь Гийом дома, с Элис, а бустер покоится на свободной части сиденья, рядом с Каспианом. У мужчины там чуть ли не переносной офис – и планшет, и макбук, и мобильный работают в усиленном режиме. На планшете вижу открытую карту Берлина.
- Пусть Виттория будет у дома Элоиз, если он решит туда вернуться, - глянув в зеркало заднего вида и убедившись, что Каспиан его слушает, велит Эдвард. Резво выезжает с парковочного места, тихо взвизгивают черные зимние шины. На пустом ночном паркинге никого, кроме нас нет – и любой звук усиливается в сто раз, никак себя не скрывая.
- Auf Deutsch?
- auf Englisch.
Это уточнение цепляет мое внимание. Есть ли Каспиану что сказать Эдварду насчет его сына, если он предлагает перейти на немецкий?.. Или меня в принципе не долго было здесь быть, а наедине они всегда общаются на немецком? Хотелось бы верить.
Впрочем, мне импонирует, что Эдвард хочет, чтобы я понимала. Участвовала. И, возможно, как-то помогла. Я не последний человек, из-за которого Фабиан в такое время вне дома... еще и на авто. Каждый раз, когда эта мысль приходит в голову, хочу я или нет, а вздрагиваю. Она ядовита.
Медленно открываются ворота подземного паркинга. В чертах Сокола нетерпение.
- Куда мы едем, Эдвард?..
- Каспиан?
- Нойгельштрассе 56. Там час назад прошла ваша кредитка.
Эдвард поворачивает влево, уходя на скоростной проспект. Перестраивается в крайнюю левую, ускоряется. «Порше» несдержанно рычит, вырываясь вперед. По обе стороны от него в дураках остаются две «BMW». На темном небе ни одной звездочки сегодня. И этот бесконечный, невозможный просто липкий снег – дождь, град, бог его знает что. Серая частая морось. Дворники тонким слоем растирают ее по стеклу, не справляясь с тем, чтобы искоренить полностью. Эдвард чертыхается сквозь зубы.
По его лицу сложно сказать, о чем он думает. Нет рядом младшего сына и Эдварду не нужно больше так отточено себя контролировать, но привычка сформировалась уже давным-давно. И вся его злость, вся горечь, вся тревога остаются запаянными на сто замков в глубине взгляда. Как правило. А вот если вырываются..., то тут уже никому несдобровать.
- Час – уже долго... думаешь, он еще там? – аккуратно зову я. Впервые в жизни оказываюсь в такой ситуации, еще и в самом ее пекле, и не знаю, веду ли себя верно. Но этим похоронным молчанием мы явно лучше не сделаем. Ни о какой музыке не идет речи, молчит радио, не раздается и сигнала клаксона с улицы – изоляция потрясающая. Мы летим по огромному городу, что спешно едет по поздним вечерним делам, будто в космической капсуле. Изредка слышу, как ударяет по клавишам макбука Каспиан. И как через нос выдыхает Эдвард.
- По крайней мере, он там был, Изза. Других точек пока нет.
- Может быть он тебе что-то сказал?.. Я знаю разные берлинские заведения, ты – разные места, в том числе, не лучшие. Давай подумаем, Эдвард.
Каллен неопределенно кивает такой идее, крепче сжав пальцами руль. Уходит влево от внезапно перестроившейся «Skoda». Я хватаюсь – инстинктивно и быстро – за свой ремень безопасности. «Порше» явно едет больше допустимых здесь семидесяти километров в час.
- Мы не обсуждали с ним... Берлин.
- Я знаю, - вздыхаю на его недолгой паузе, - но есть ли место, куда Фабиан хотел бы поехать в этом городе? Говорил тебе о нем?
- Нет.
- А ты? Ты куда бы поехал на его месте?
Эдвард до скрежета сжимает зубы.
- В Кройцберг. Но это при условии, что я знаю об этом районе.
Каспиан говорит с кем-то по-немецки и тон у него крайне напряженный. Похоже на ругань. В зеркале заднего вида вижу, что звонила ему Виттория. Каспиан раздосадован.
Свой мобильный достаю я. Важно не упустить идею. Вбиваю в гугл простое и емкое словосочетание – «самый опасный район Берлина». Нойкельн. «Самый тусовочный район Берлина». Нойкельн.
Если мы о тех «тусовках», что могут заинтересовать американского подростка. В обоих случаях место одно и то же.
- Если он проверил гугл, Эдвард, он в Нойкельне с большой вероятностью.
Каллен тормозит на светофоре резче, чем хотелось бы. Опасливо поглядывает на него женщина в синем пальто, собравшаяся переходить дорогу. Ускоряется. Эдвард, словно бы не в силах он смотреть на красный сигнал светофора, оборачивается ко мне. Мрак его лица теперь ничем не разбавлен, синие глаза жесткие и вызывающе блестят. Адреналина сегодня никому из нас не отбавлять.
- Давай верить, что не там, Изза. Только бы не там.
- На Нойгельштрассе он был точно, мистер Каллен, банк подтвердил, - поднимает голову Каспиан, кивнув на экран телефона. – Виттория уже на месте, у вашей дочери. Но там никого.
- Пусть ждет. С чего бы ему сдалась эта улица, Каспиан? Что там? Банк? Бар?
- Кофейня, - не доверяя сам себе, тихо объяявляет мужчина.
- Кофейня?!
Эдварда удается удивить – или застать врасплох, тут уж как посмотреть. В любом случае, на кофейню он точно не рассчитывал.
- В здании больше ничего нет. Офис какой-то компании перевозок на верхних этажах, но он работает пару дней в неделю.
Загорается зеленый. Эдвард выжимает педаль газа в пол.
Берлин пестрой чередой фонарей, улиц и дорог проносится за моим пассажирским окном. От насыщенной, теплой тревоги внутри салона сложно дышать. У меня сегодня, в принципе, куда чаще, чем обычно, перехватывает дыхание.
Потираю переносицу большим и указательным пальцем, отвлекая себя. Первостепенно – Фабиан. Когда Фабиан живой и невредимый будет дома, тогда можно подумать о чем-то еще. Я видела сегодня, насколько бесстрашным и решительным может быть этот мальчик. Как много в нем отчаянья, злобы и боли. Темной, застарелой и глубокой, как ржавчина. Его личные демоны, на которых так сетовал Эдвард, обрели новую жизнь в Треворе. И пируют в его душе, как в Вальхалле.
- Возле той улицы, Каспиан – там нет мостов, реки, вышек?
Тот медленно качает головой.
- Пустырь и только, Эдвард. А потом жилые дома.
Мне кажется, Сокола успокаивает такая ремарка – на долю секунды, на один процент, а все же. Я только спустя какое-то время понимаю, почему он это спросил. И чего боится.
А есть повод такого бояться?! Фабиан его давал?!
Я кладу свою ладонь поверх руки Эдварда. Он, пристально глядя на дорогу, сразу же мои сжимает пальцы. Крепче, чем обычно, особенно после субботы... но сегодня мне все равно.
Мы сворачиваем с проспекта, уходим на мелкие улицы-артерии к жилым кварталам. Здесь небогато, но цивилизованно. Под мокрыми фонарями ждут зеленого светофора владельцы собак в дождевиках. И какая-то парочка подростков, пьющая на брудершафт засахаренный до боли энергетик. Тишь да гладь.
«Порше» останавливается у большого окна в пол в одном из домов. Желтый свет изнутри заливает улицу, прерываясь лишь на черной тени рамы. Два криво подстриженных кустика у входа и винтовая лестница на полуторный этаж (выше первого, ниже второго). В кофейне – а это и вправду она, вывеска ничуть не скрывает правды, - никого нет. За стойкой скучает бариста.
Я все пытаюсь найти какой-то смысл. Каспиан открывает мою дверь, резво покинув машину. Эдвард, не утруждаясь тем, чтобы заблокировать ее, первым заходит внутрь – придерживает мне входную дверь. А я все анализирую. Название? Ничего. Только слово кофе. Место? Опять же, ничего в этом районе примечательного нет. Время? Хоть что-нибудь!
Мы все оглядываемся по сторонам, пристально изучая каждый сантиметр кофейни, но она пуста. Естественно Фабиана здесь нет. Я уверена, он знал, что кредитная карточка останется в истории банка. И это то, что можно проследить – правда, не в режиме реального времени.
- Добро пожаловать, - настороженно протягивает бариста из-за стойки, нахмурившись нашей странной компании. Мне кажется, правая ее рука, та, что под столом, уже у тревожной кнопки.
Эдвард оказывается у стойки за мгновенье. Кладет на нее левую руку с крепко сжатой пальцами ключ-картой «Порше». Девушка вздрагивает.
- Юноша шестнадцать лет. Черные волосы, синие глаза. Чокер. Браслеты. Ключ от авто. Без мобильного. Платиновая кредитка.
Он так быстро и уверенно перечисляет бариста все возможные приметы или особенности, за которые можно зацепиться, что та даже теряется вначале. А потом вдруг энергично кивает. Смотрит она почему-то на Каспиана. Робко ему улыбается.
- Подвешенный кофе, вы за ним? У нас никогда так сразу его не забирали обычно...
- Что это?! – неодобрительно, громко спрашивает Эдвард. Мнимая улыбка девушки тут же сникает.
- Фабиан купил тебе кофе, - вмешиваюсь я, легко тронув его руку, - заплатил за тот напиток, что тебе сделают прямо сейчас. Это называется «подвесить» кофе.
- А что я должен заказать?..
- Это имеет значение? – я оборачиваюсь на девушку, она все еще не убрала пальцев от кнопки тревоги, - мальчик говорил, какой кофе нам дарит?
- Сказал, на ваше усмотрение, фройлен...
Каспиан снова говорит по телефону. Отвечает на звонок с первым же гудком, толикой звукового сигнала. Слушает. Выдергивает из пачки пару салфеток, достает из кармана ручку. Записывает.
- Американо, - не задумываясь, просит Эдвард. – Ну? Это все?
- Я сейчас сделаю...
- Мне не нужен чертов кофе! – рявкает Сокол. Совсем несдержанно, что на него отнюдь не похоже. Краснеет его прежде бледное лицо, а глаза прямо-таки зияют пропастью злости. Она все же вырывается наружу. Просачивается в пальцы, заставляя их незаметно подрагивать, вплетается в позвоночник, вынуждая Эдварда принять чересчур ровную позу. И маленькой капелькой пота виднеется на его виске.
- Послание. Открытка? Бумажка? – спрашиваю, уже сильнее обвив руку Эдварда, придерживаю его запястье, - к подвешенному кофе всегда такое идет. Что там?
Девушка, часто заморгав, выуживает смятый синий стикер из-под стойки. На его левом крае черными ровными буквами выведено «Порше». Это из автосалона. Черная ручка, нещадно разрывая хрупкое полотно, грубо прошлась по всей его поверхности.
«Well, maybe you're right
I'll find someone else
You say it isn't me, but when did that ever help?».
Эдвард утягивает себе злосчастный стикер, пробежавшись подушечками пальцев по особенно глубоким линиям. Стикер, еще сохранив остатки клея, прилипает к стойке.
- Это его почерк. И эта песня... его девчонки. Но к чему это?!
- Ну вот, - хмурюсь я, - он точно был здесь. Что он заказал, мисс? Только записку?
- Двойной американо с собой. И да... кофе в подвес. Мне звонить в полицию?
- Мы та еще полиция сами, - отрезает Каспиан, приблизившись к нас от своего края стойки, крепко держит пальцами салфетку с цифрами и надписями на немецком.
- Витто говорит, в социальных сетях наш «Порше» засняли в районе Александреплатц. Какие-то туристы – слишком быстро ехал.
Эдвард сминает в кулаке несчастный стикер. Под его кожей ходят желваки.
- Она уверена?
- Думаю, да. Координаты есть, видео тоже. Я проверил.
Виттория может мониторить социальные сети в режиме онлайн?.. Я ее недооценила. Или же Каспиана – вряд ли он мог нанять кого-то просто так, за стандартный набор навыков. Еще и приставив ко мне.
- А кофе?! – вслед выходящему из заведения Эдварду выкрикивает девушка. Я качаю ей головой. Не заставляю Сокола ждать, быстро спустившись по ступенькам. Не спотыкаюсь – и это можно считать победой. Эдвард выруливает обратно на крошечную улицу. «Порше» по ней прямо-таки летит теперь.
Отсюда до Александерплатц не меньше семнадцати километров. Фабиан дал круг по Берлину, чтобы заехать в это место. Но почему именно сюда? И почему так далеко от центра?.. И что это за фразы такие идиотские. Я сжимаю руки в замок, впившись ногтями в кожу. Еще немного. Мы сможем найти его быстрее, чем произойдет непоправимое. Я хочу в это верить.
- Аufhängen. На немецком. Подвесить и повеситься – одно значение, - будто в никуда произносит Эдвард. Умоляюще скрипит кожа руля. Он сейчас либо его, либо обивку снимет.
- Фабиан не станет этого делать. Он не это имел ввиду.
Эдвард неопределенно, сдавленно кивает. Четко очерчивается контур его сжатой челюсти, заостряются скулы.
Мы притормаживаем на очередном светофоре. Эдвард не хочет тормозить, он заставляет себя нажать на нужную педаль. И раздосадовано ударяет по боку руля ребром ладони. Запрокидывает голову. Не смотрит на мигающие секунды. Все сорок шесть.
- Послушай, - я переплетаю наши ладони, сконцентрировав его внимание на этом простом, неспешном и очевидном действии. Эдвард сглатывает. – Он зол, расстроен и может вытворить что-то вопиющее. Уже сделал – с твоей машиной. С этим кофе, черт его возьми. Но Эдвард, Фабиан слишком привязан к тебе и Гийому, чтобы с собой покончить. Особенно в Берлине. Особенно, когда вы вместе. И тем более – из-за меня. Я этого не стою.
Эдвард с силой морщится, будто эта эмоция может как-то помочь выплеснуть то, что внутри. Без слов и лишних жестов.
А потом резко выдыхает, с болью глядя на все еще красный сигнал светофора. Двадцать девять секунд.
- Я сказал ему... я очень многое ему сказал.
- Ты не сможешь его подтолкнуть, чтобы не сказал. Это решение либо есть, либо нет его. Оно не за минуту возникает.
- Порой вытекает из отчаянья, - хрипло отрицает Сокол. – Отчаянье всегда может ускорить... и дать стимул.
- Никаких стимулов, ускорений и прочего. Все, - себе на удивление, четко и ясно заявляю я. Сама кладу наши ладони на колено Эдварда, как он привык прежде. Киваю на светофор, что уже загорается желтым. – Нам нужно на Александерплатц. Фабиан там, вот увидишь.
Эдвард, накрыв руль всей шириной левой ладони, выжимает газ. «Порше» снова впереди планеты всей. Каспиана с заднего сиденья не то, что не слышно, а толком и не видно. Тьма промерзлого вечера правит и в салоне авто.
На площади царит оживление. Это вечер пятницы, пусть и такой отвратительный по погодным условиям. Много людей. Много света. И много алкоголя, что тоже отнюдь не новость. Но ни на одной из ближайших парковок, что мы объезжаем – и во дворах, и в тупичках, и в закоулках, знакомой «Панамеро» нет. Надежда отыскать его здесь тает в последнем из дворов – не останавливает Эдварда и то, что здесь частная территория, и то, что места для маневра его огромного авто тут нет. Слышу тихий треск. Забор царапает левый задний бок машины. Но ни Эдварда, ни Каспиана это обстоятельство совершенно не волнует. Задыхается в истерике парктроник. Вздрагивает от удара камера заднего вида.
- Куда отсюда можно уехать? – сама у себя спрашиваю я, также хладнокровно пытаясь отнестись к навязчивому писку парктроника. «Порше», мигнув фарами, возвращается на основную дорогу.
- Тиргартен – если назад, к Брандербурам. Рейхстаг. Вперед – Дом, - рассуждает Каспиан, присоединяясь ко мне. Отвечает на звонок айфона. – Да, Витто?
Он слушает ее пару секунд. А потом указывает Эдварду на дорогу к Кафедральному собору.
- Они сами заявили? Полиция уже там?
Эдвард с тревогой вслушивается в каждое слово. Едет туда, куда указал помощник. По ту сторону окна мелькают центральные улицы города.
Каспиан заканчивает разговор.
- В полицию заявили о бесхозном «Панамеро», прохожие вызвали пару минут назад. Пробили по салону – наш.
- Где. Где, черт подери, Каспиан?
- Двор у Дома. Тот, что... напротив моста.
Эдвард выжимает все девяносто километров в час на одной из центральных улиц. Никто не рискует к «Порше» приблизиться. На красный «Cayenne» пролетает два светофора. Больше не тормозит.
У того самого двора, чьи координаты указывает навигатору Каспиан, машина останавливается как вкопанная. В ярком свете фар чудом не ударяет многострадальный «Панамеро». Тот самый, ярко-синий, с изящной пулевой формой и узнаваемым знаком. В идеальном состоянии – не сработали подушки безопасности, хотя торможение было резким. Следы шин тому подтверждение.
Пару зевак поглядывают на нас из окна. Свет горит далеко не во всем доме.
Эдвард глушит машину и выходит из нее одновременно. Захлопывает дверь так, что нас с Каспианом передергивает. Мы выходим следом.
Автомобиль стоит здесь совсем пустой. Ни следа Фабиана, ни какого-то намека, что он был рядом. В темном салоне нет его вещей. Ключи в зажигании.
Эдвард с глухим треском ударяет по боку машины. Оборачивается к Шпрее позади от нас. Там и вправду есть мост – точно напротив собора. Мы проходили под этим мостом, спускаясь по лестнице, когда были на концентре в Доме – кажется, тысячу лет назад. И под этим мостом, я знаю, бывало... разное. Уж в очень укромном месте он находится. И ни одного фонаря нет рядом. Кто вообще приходит сюда после заката?..
Люди из окна снова кому-то звонят. Ни Эдвард, ни Каспиан не уделяют им никакого внимания. Наоборот, Эдвард практически бегом направляется к реке. Отчаянно и с готовностью к любым действиям осматривает каждый сантиметр вокруг. Темнота просто невозможная. Каспиан зажигает фонарик на айфоне, протягивая его боссу.
- Тут есть течение?..
- ФАБИАН! – рявкает Сокол так, что вибрируют камни, - ФА-БИ-АН!
Они вместе с Каспианом осматривают весь мост над нашими головами. Поребрик, огораживающий воду от узкой пешеходной тропинки. Ступени лестницы. Землю возле них – словно бы разрытую, мягкую. И только пройдя чуть глубже под мост вдоль бортика, замечают... пальто Фабиана, черным намокшим мешком покоится на камне. Как подвешенное, стремится вниз, к шумящей реке. Вокруг несколько недавних лужиц.
- ФАБИАН!
Эдвард вытягивает пальто наверх, ближе к себе и фонарю помощника, иступлено глядя на намокшую тяжелую ткань. Иссиня-черная, она как траурное обрамление. Воротник весь изодран. Пояс мертво болтается из кармана. Каспиан касается его и изумленно смотрит на свою руку. На ней, мне чудится, тонкий, но заметный багровый след.
Каллен вглядывается в течение реки. Тут у моста много камней, расстояние небольшое, но глубина достаточная. И берег крутой, его практически нет - захочешь не выберешься, даже если передумал. Эдвард приглядывается, словно выискивая что-то, не больше пары секунд. А потом сдирает с себя верхнюю одежду, скидывая прямо на землю. Намеревается прыгнуть в воду. Его чудом удерживает Каспиан, успев схватить за руку.
- Там валуны, Эдвард!
- Не смей.
На голос мужчины, скорее удивленный, чем отчаянный, накладывается тихий и знакомый мне баритон. Еще не такой глубокий, как у Сокола, но до боли похожий. И совершенно, совершенно безжизненный. Ровный.
И я, толком не сумев еще вдохнуть после едва не свершившейся выходки Эдварда, и Каспиан, что так и не отпускает плечо босса, и сам Каллен синхронно оборачиваемся назад. Голос как будто бы из-под моста, отсюда, поблизости. Но никого не видно. И ничего – свет телефонного фонарика не пробивает тьму перекрытий моста.
- Фабиан, - судорожно выдыхает Эдвард, резво приближаясь к наступающей тьме каменных конструкций. Щурится, стараясь хоть что-нибудь да рассмотреть. Напрасно.
- Попался, браво, - горько и насмешливо протягивает мальчик, никак не выдавая своего присутствия – эхо не дает и шанса понять, откуда именно он говорит. – Осталось тебе с радости разбиться о камни.
По лицу Эдварда проходит судорога.
- Фабиан, я прошу тебя...
- Не надо, vati. Больше ни о чем меня не проси, - не давая ему закончить, фыркает Каллен-младший. Темный мост оживает его тихим смешком. Эхом под перекрытиями.
- Фаб!
- Я хочу, чтобы вы все ушли.
- Фабиан!.. – Эдвард пробует найти опору, чтобы подняться выше, по старым плитам к подпоркам моста, но темнота хоть глаз выколи – тут без шансов. Кто, когда проектировал этот мост?! Хоть один бы источник света пробивал выше, чем на метр от земли. Балки отражают свет, блокирую его. Вот почему особые личности так любят этот мост – на нем невозможно попасться с поличным. И никак доверху не добраться без подкрепления.
- Я хочу, чтобы вы все ушли, - медленно повторяет мальчик, но мне чудится, голос его вздрагивает на последнем слове. – Все. Кроме Беллы.
Эдвард оборачивается на меня с ноткой безумия во взгляде. Еще раз пробует найти возможность забраться наверх. Еще раз: тщетно. Каспиан старается сделать фонарик ярче, обойти балки, найти способ... и тоже зря. Фабиан спокоен как удав. Он все это знает. Он потешается?..
- Тревор, я прошу тебя, спустись вниз.
- Не проси, - устало напоминает мальчик, - остается только Изабелла. Уходите.
- Я тут, видишь? Я здесь, - подаю голос, подняв голову повыше, к верху моста. Ожидаемо ничего не вижу. Но уверена, меня Фабиан видит отлично. – Эдвард, все в порядке. Мы просто поговорим.
Я не знаю, на что Эдвард реагирует быстрее – на мои слова или на прикосновение к своей руке. Отдергивает ее, сперва недоумевая. А потом хмурится.
Я вижу в Эдварде Гийома в эту секунду. С той самой потерянностью и глубочайшим отчаяньем, что была у малыша во время сегодняшнего ужина. Он в растерянности и не знает, что делать. А я вот знаю. С нездоровой уверенностью и желанием поскорее это закончить. Чтобы убедиться, что с Фабианом все хорошо в физическом плане – как минимум.
- Эдвард, - окликает его Каспиан, указав на авто невдалеке, - скоро тут будет полиция. Лучше решить все быстрее.
- Займись автомобилем. Фабиан, послушай.
- Ты теряешь время, vater.
Эдвард резко выдыхает, изгоняя из легких весь воздух. На мгновенье прикрывает глаза. Открывает их. Разворачивается к узкому туннелю света возле моста.
- Дай мне знать, когда... я буду ждать снаружи. Без тебя я никуда отсюда не уйду, Тревор.
- Еще бы... еще бы, vati...
- Белла, - Сокол мягко касается моего плеча, стараясь по глазам понять, блефую я или нет, правда ли могу здесь один на один остаться и не сделать хуже – ни себе, ни мальчику. Думаю, видит ответ. Я больше ничего не боюсь. Все сегодня, что могло быть, уже было.
- Мы скоро. Не переживай. Мы скоро.
Он неопределенно качает головой, вместе с Каспианом выходя из-под моста. Старается идти медленно, но тут не так много пространства. И Фабиан не произносит больше ни звука, пока из нашего поля зрения мужчины не скрываются. И снова не повисает вокруг эта душная, насыщенная тишина.
- Карабкалась по стенам?
- Это не моя сильная сторона, - невесело признаю, закусив губу.
Фабиан как-то жестко посмеивается. Но голос у него дрожит, не глядя на всю кажущуюся браваду.
- Я тебя вижу. Ты тоже скоро привыкнешь к темноте. Просто сделай три шага вперед. И я дам руку.
- Ты правда не хочешь спуститься?..
- Нет. Так ты идешь?
Я не знаю, на что сегодня еще я готова пойти. Предела будто нет и вовсе, нет никаких сдерживающих рамок и границ. К черту. К самому настоящему черту.
Я смело преодолеваю те три шага, о которых говорит младший Каллен. Слышу шелест подошвы о старые плиты. И характерный звук для того, как перехватывают металл рукой. Удар ладони. И еще один. А потом Фабиан и правда подает мне руку – и сразу же, с совсем не подростковой силой утягивает наверх. Я вскрикиваю, на долю секунды перестав ощущать землю под ногами. А потом ее сменяют твердые плиты.
Я моргаю несколько раз, прежде чем удается рассмотреть хоть что-то. В отличии от нижней части моста, сюда долетают какие-то отголоски света со стороны собора. И если внизу их блокируют перекрытия, то тут ничего подобного нет. Что-то, да видно. И даже если смотреть вниз, можно предположить, где Шпрее, камни и где стояли мы.
- Садись поглубже, лететь далеко.
Я слушаюсь Фабиана. Доверяюсь ему, не раздумывая, стоит или нет. Здесь достаточно места, можно спокойно сидеть, не задевая потолок головой. Я присаживаюсь на холодную плиту, повернутую на бок. Она ограждает небольшой участок, закрытый со всех сторон и лишенный возможности полететь вниз. Двое здесь точно могут поместиться – я чувствую присутствие мальчика, но нам не тесно.
Фабиан, судя по звуку, достает из кармана какой-то пластиковый предмет. Секунду – и маленький кругляш света зажигается справа от нас. Это переносной фонарик – свет синеватый, неяркий. Освещает он лишь одну сторону лица Фабиана – левую, и мою правую, раз уж сижу напротив него. Кожа у мальчика совсем белая, ресницы тяжелые, хотя он храбрится. Нездоровой влагой блестят темные глаза.
- Мы снова тут, - безрадостно усмехается он, отвлекая мое внимание от своего лица, отодвигаясь чуть дальше. – Добро пожаловать в Берлин, Изза.
У меня неприятно саднит в груди.
- Как ты, Фабиан?
- Издеваешься, - словно бы пьяно улыбается он, но глаз эта улыбка вообще не касается, наоборот, в них почти слезы. – Но я к этому привык.
- Ты ранен?
- На дуэли, смертельно, шпагой в сердце.
- Если уж истекать кровью, то давай не здесь, - я ежусь от нависающего над нами сводчатого потолка – и не потолка вовсе, а основы моста. По нему лишь изредка теперь ходят люди, а в такое время и подавно.
Он вопросительно изгибает бровь, недоумевая моим словам. Прочищает горло. Все еще старается отвлечь меня от своего лица, хотя намеренно включил фонарик. Чтобы меня видеть?..
- Кровь была на поясе, я видела, - объясняюсь, прекрасно понимая, что без содействия Фабиана ничего мне на его теле не увидеть, даже если там открытое кровотечение и грязная от этого мусора рана. – Расскажешь?..
- Это не моя кровь.
Емкий ответ. Я теряюсь. А мне нельзя теряться. Здесь снова только я и Фабиан, только мы вдвоем. И желательно, очень желательно, чтобы мы также вдвоем вернулись на твердую землю – и по возможности, домой.
- Фабиан, у нас в теле в среднем пять литров крови, понимаешь? И за считанные минуты можно потерять больше двух. А это уже невосполнимо. Скажи мне, пожалуйста, у тебя идет кровь?
- Выключи своего биолога-недоврача, Изза. Я тут больше получаса. И жив еще. Нет.
Стало быть, так и есть. Фабиан говорит раздраженно, в тоне его нет отзвука физической боли, поза свободная, лицо, хоть и белое, но не смертельно. Глаза не впадают, они горят. И губы все в той же презрительной гримасе – не страдальческой.
- Хорошо, - иду на попятную я. Вздыхаю. – Ты хотел поговорить? Что мне нужно знать? Я слушаю.
- Ты больше говоришь, чем слушаешь, - сквозь зубы цедит мальчик. Вздрагивает, хмуро отвернувшись.
Я протягиваю к Фабиану обе ладони. Поворачиваю их тыльной стороной вниз, раскрывая перед мальчиком. Игнорирую, что мои руки немного дрожат. И даже то, что холодные, думаю, не сыграет никакой роли. Здесь промерзло и сыро, но нет ветра и дождя. С этим можно жить.
- Смотри, - привлекаю его внимание, говоря чуть тише. Тщетно стараюсь поймать темный взгляд. – я здесь, как ты и хотел. Ты можешь мне верить.
Фабиан вздергивает голову, так грустно, болезненно усмехнувшись, что по моей спине бегут мурашки. Ему как будто не пятнадцать лет. Я ту же картину вечером видела с Гийомом...
- Верить тебе, как же.
- Я понимаю тебя, Фабиан. И знаю, что ты очень сожалеешь о случившемся.
- Ты считаешь, мне есть дело до этого?
- Не знаю. Но мне важно, чтобы ты знал: прошлое должно оставаться в прошлом. Мы с тобой сможем пойти дальше.
- Я не хочу никуда с тобой идти, - стиснув зубы, шипит Фабиан, - и уж тем более теперь. Прекрати изображать жертву, Изза. Все это – из-за тебя.
- Ты поэтому угнал машину?
Я задеваю его за живое. Лицо мальчика суровеет и он, теперь наоборот, не отодвинувшись дальше, а приблизившись ко мне, по буквам произносит, глядя прямо в глаза:
- Не ставь это себе в заслугу. Чтобы я из-за тебя сбегал из своего же дома.
- Тебе нужно было подумать – и подальше от нас всех. Я понимаю.
- Ты ни черта не понимаешь! Иначе не дала бы моему отцу и не строила бы этих воздушных замков! Ты всех нас топишь, Изза. Но ты ведь, и сама не всплывешь потом!
Он хватает мои ладони сам. Распаляясь, пожимает их, впившись пальцами в кожу. Мне не больно. Но я отлично его чувствую. И наконец-то полноценно владею его внимание. Пожимаю руки Фабиана в ответ. Он дрожит куда больше моего..., и я не уверена, что от злости.
- Фабиан, ты можешь мне поверить. Авансом что ли, - нервно усмехаюсь, ощущая глубокое отчаянье, но стараясь дозированно пустить его в голос, объяснить, а не испугать, - чтобы там не было раньше, кто бы не был рядом с тобой – мне можно верить. Потому что я верю тебе. И я могу представить, что ты чувствуешь. Я выросла в похожей семье.
Фабиан тяжело сглатывает, вздрогнув от моего напора. Его лицо немного искажается. И потухают, чем-то странным полыхнув, глаза. Он не сдается, не покоряется мне, не дает и шанса, что прислушается. Всем своим видом старается это показать. Но слушает на самом деле. Куда внимательнее, чем сам того хочет. Старается удержать лицо, тон и этот надменный взгляд – даже в полной тьме вокруг.
- Твой отец спал с кем попало?
- У него новая семья, Фабиан. С моих пятнадцати. И у моей матери тоже. Я знаю, что такое отчим и мачеха.
- Мало счастья у тебя на лице по этому поводу.
- Это тяжело. Никто и никогда не посмеет сказать, что это просто – принять в семью другого человека. Но Фабиан, ты ведь знаешь меня всего двое суток. Может быть, нам просто нужно больше времени?
- Рассчитываешь так подобраться поближе?
Я сжимаю его руки куда сильнее, чем нужно. Фабиан даже пытается их выдернуть, а я не пускаю. Заставляю его на себя посмотреть.
- Я не враг тебе. Посмотри, я здесь. Была бы я здесь, если бы мне было наплевать? Если бы я была той, за кого ты меня принимаешь?
- В том и коварство.
- Фабиан.
- Я тебя знаю, Изза, - тихо и насмешливо, но на самом деле с глубочайшим презрением перебивает мальчик, - на моем фоне ты всегда будешь девой в беде, верно? Необузданный идиот-подросток и его жалкая детская месть. Отец уже общается со мной иначе. Двое суток, ты говоришь? А к отъезду что будет? Оставшись в Берлине с тобой, он даже не вспомнит о нас? Дежурный звонок раз в месяц?
- Фабиан, - я закусываю губу, мягко, но настойчиво коснувшись большими пальцами обеих его запястий. Хорошо заметные венки так и пульсируют под кожей. – Разве я могу стать между тобой и папой? Ты так думаешь?
- Ты уже стала. Просто хочу, чтобы ты знала, Белла, я тебя вижу. Каждый твой шаг и мысль. Не думай, что такой план останется безнаказанным. Рано или поздно папа тоже прозреет.
- Что он сказал тебе сегодня? Что в вашем разговоре тебя так задело, Фабиан?
Юноша сглатывает, глянув на меня из-под ресниц. Я думаю, что он не скажет, замолчит, отодвинется. Спрыгнет отсюда в конце концов – и бросится бежать. Что угодно. Но Фабиан... говорит. И приметливый к каждой моей эмоции под этим темным злосчастным мостом, посылает все к черту. Будто бы за этими перегородками, плитами, бетоном ничего для него больше нет. И я последнее звено, что мешает со всем покончить.
В его черных мокрых глаза выжженное поле. И среди всей этой напускной жесткости, горечи, недовольства, злобы я вижу одно ясное и просто чувство: глубокую боль. Как от предательства.
- Ты будешь частью этой семьи, Белла. Очень скоро. И нам с Паркером придется это принять. Но видишь ли... когда ты станешь частью этой семьей, мы из нее будем исключены. Гийом. Я – уже. Вот и вся проза жизни.
От отчаянного вида Тревора у меня болит в груди, иступлено стучит где-то у горла сердце. Боже мой.
Я придвигаюсь ближе к мальчику сама. Отпускаю его руки, не держу их больше. Фабиан от неожиданности даже отстраниться не успевает, а я прикасаюсь ладонями к его плечам. Тепло, осторожно потираю их. Прошу.
- Тут никого нет и тут темно. Это останется, между нами, я тебя клянусь. Иди сюда, Фабиан, иди ко мне... вот так. Вот так.
Я привлекаю его к себе, не обращая внимание на легкую дрожь сопротивления. И не оно это вовсе, просто Фабиан инстинктивно пытается оттолкнуть... послать подальше... для вида. А потом вдруг застывает в моих руках, не давая никакой больше реакции. Только его сбитое, сорванное дыхание, горячее и жесткое, чувствую у своей шеи. Фабиан здесь без пальто уже довольно долго. Но кожа его словно пылает.
- Ни одна женщина на свете, Тревор, кто бы она не была и сколько бы она не была рядом, не сможет заставить папу отказаться от вас. И никогда на свете этим не стану заниматься я, - он дергается в моих руках, яростно вздохнув, но я предусмотрительно прикасаюсь к его спине между лопатками, глажу боязливо, медленно, но ощутимо. – Ш-ш-ш. Просто прослушай. Ваша с ним любовь – и твоя, и Паркера, и Элис – она ощутима до кончиков пальцев. Потому он за вами пойдет в огонь и воду, ты видел сегодня, он был готов. А вы, защищая его, никогда не пожалеете себя. Но Фабиан, еще раз: я не та, кем ты хочешь меня видеть. Я люблю твоего отца, и я хочу быть с ним, чтобы там дальше не было. Поэтому я хочу узнать вас. Я хочу подружиться с вами. Если мы не сойдемся, не сможем общаться, если ты не поверишь мне... папа выберет вас. Папа всегда выберет вас, слышишь меня? И будет абсолютно прав. Потому что ничего выше детей стоять не может. Никакие другие отношения.
Он все еще не старается меня оттолкнуть. Слушает. И ближе к концу, чуть обмякнув, тихо, как украдено всхлипывает. Ненавидит себя за эту эмоцию. Тут же утыкается лицом мне в плечо, глушит любые звуки, старается сделать физически больно. Но на самом деле, больно мне уже давно – с самого первого момента, когда под этим мостом, с этим неярким фонариком я Фабиана вижу. Он совершенно запутался. И это чудо, самое настоящее, что все закончилось более-менее хорошо. Я надеюсь на это.
- Ты не должен принимать меня, Фабиан. Никто не смеет требовать от тебя какого-то тепла в мою сторону – или сторону кого-либо еще, если ты не хочешь. Пока не сможешь верить мне, не захочешь – ничего не будет. И уж точно никто не станет осуждать тебя. Как никто и не будет злорадствовать, если вдруг ты хоть немножко, а согласишься с моим присутствием в вашей жизни. Я не посмею сломать вашу семью – да и не получится у меня, ты посмотри, какая она крепкая! Сюда лучше не соваться.
Нервно усмехаюсь и Фабиан, замаскировав в этом смешке всхлип, усмехается тоже. Ведет носом по моему плечу. Больше не старается своим подбородком сломать мои кости. Кожа даже не саднит.
- Все, что случилось сегодня... оно не забудется. Пока что. А потом вспомнится разве что случайно. Vati все также любит тебя всем сердцем, а ты все также его старший сын, его первенец, Фабиан. Ты знаешь, какая сильная любовь к первым детям? Даже в немецкой сказке Румпельштильцхен именно первенца захотел забрать... еще не поздно все исправить. Еще ничего не разрушено. Честно.
Фабиан прочищает горло, сжав руки у моей талии в кулаки, я чувствую. А потом разжимает их. Кончиками пальцев, не скрывая, как они дрожат, он касается моей спины. Точно под ребрами. И несильно давит на кожу, заставляя сесть прямее. Концентрирует мое внимание этой нехитрой, мелкой болью.
- Если ты меня обманешь – я тебя убью, Изза, - спокойно объясняет.
Я аккуратно глажу его плечи, затылок и спускаюсь на спину. Точно вдоль позвоночника. Очень нежно.
- Договорились.
- А если его обманешь, - специально выделив главное слово чуть громче, продолжает мальчик, - то над твоим трупом еще и надругаюсь.
Выдыхаю, крепче прижав его к себе. Это достойное обещание. У меня бы на него не хватило фантазии.
- Ты очень хороший сын, Фабиан. Хотела бы я однажды иметь такого сына.
Он фыркает, делая вид, что игнорирует мои слова, что глупые они. Но слышит их, хочет того или нет. И дыхание его снова сбивается.
Он не отстраняется как следует, лишь чуть подается назад. Поднимает голову, впервые за столько времени посмотрев мне прямо в глаза. Еще и так близко. В черноте его зрачка, плохо освещенной несчастным фонариком, блуждают огни ужаса. Презрения. Боли. Их там слишком много.
- Я убил ее, - едва слышно признается он.
Сжимает губы, а они все равно искажаются, дрожат. И ресницы его дрожат, совсем уже мокрые. Фабиан вдруг резко вспоминает, что без пальто – его трясет как в лихорадке.
Я придерживаю мальчика, теперь и сама не отпуская его и на миллиметр больше. Мы в опасной близости от края, а лететь тут и вправду немало. Метров пять.
- Кого, Фабиан?..
- Кошку. Кошку и ее... ее котят.
Он смотрит на меня исподлобья. Ждет реакции. Ждет слов. Или действий... я не знаю. Но когда ласково отвожу волосы с его лба, измазанного какой-то грязью, резко выдыхает. Вижу на его щеке тонкую слезную дорожку.
- Она не должна была быть на дороге, понимаешь? – торопливо объясняет он, захлебываясь словами, словно бы не было только что разговоров о недоверии и предательстве, словно бы я тот единственный человек, кому он в принципе может верить, - почему она выбежала?.. Даже если бы я ехал с меньшей скоростью, плелся бы... у нее шансов не было там. И эти котята... ты видела мертвых котят?.. Еще не родившихся, но уже мертвых?!
- Она была беременна, эта кошка?
Фабиан отрывисто, резко кивает. Теперь и на второй его щеке я вижу слезы. Совсем по-детски, совсем отчаянно. Фабиан себя просто ненавидит в эту секунду.
- Их разбросало всех по дороге, как... кишки... как мясо. Мать твою. Я их там и.. я только ее... я...
Он задыхается, никак не в силах закончить фразу. Теряются слова и улетучивается их смысл. Фабиан смотрит отчаянно и дает во всю глубину своего отчанья погрузится. Не выгоняет меня.
Я прикасаюсь к его виску, убираю волосы. Глажу вдоль скулы, вдоль слезной дорожки, к уголку губ. Вытираю ее. Фабиан сжимает зубы и отворачивается, дернувшись в моих руках. На миг кажется, что хочет вырваться.
Я такое видела однажды. Лишь однажды, и мне очень хочется верить, что это просто его реакция на меня, как на малознакомого человека в стрессовой ситуации. А не потому, что прежде какая-то женщина так касалась его при других обстоятельствах. Но сейчас это неважно.
- Ш-ш-ш, - утешаю, признавая свою ошибку и сразу же убирая руку, - мне так жаль, Тревор. Я представляю, как это больно... мне очень, очень жаль.
- Это ее кровь на пальто. Я в этом пальто ее в Шпрее, я здесь поэтому... а она всплывает. Она и сейчас, наверное, всплыла...
Я глажу его спину, затылок и волосы. Как гладила бы Гийома, не так, как касалась бы Эдварда. Очень нежно и без толики какого-то намека, без какой-то силы, резких движений. Они пугают его, мои резкие движения. Я вдруг понимаю, что предложение... оно вполне может иметь место. Только как же так?!
- Мне кажется, ты замерз, - негромко говорю, чуть подвинувшись и выпуская руку из своего пальто, - давай-ка. Вот так.
Я отдаю свое пальто Фабиану и даже не чувствую холода, не уверенная, что он в принципе существует теперь. Медленно глажу его волосы. И вниз. И чуть левее, к вискам. Но не касаюсь лица. И низа спины не касаюсь. И с облегчением вздыхаю, когда Фабиан принимает предложенную мной одежду. По-детски, сколько бы не запрещал себе и не отрицал потом, приникает щекой к моему плечу. Фабиан безмолвно, горько плачет. И я чувствую соленую влагу через тонкую материю кофты. Но это никакого значения сейчас не имеет.
- Я не собирался ее убивать.
- Я знаю.
- Но из-за меня они все умерли. Они могли бы быть живы, если бы не я.
- Не все можно предотвратить, Фабиан. Что-то просто предрешено.
- То, что я сделал... и ты... это не было. И в том баре, с этим парнем – не было... останься я дома, все бы выжили. И он не пострадал...
- Тебе было больно, Фаб, - впервые рискую назвать его более коротким именем, чуть сильнее коснувшись ворота пальто у его шеи, - а люди, которым больно, не всегда полностью за себя отвечают.
- Ты со знанием дела говоришь. Причиняешь другим боль уже давно?
- Мне жаль, если я сделала вам больно – всей вашей семье. Я не хотела.
- Изза! Хватит же!..
Он как-то обреченно, устало стонет, сильнее ткнувшись лицом в мое плечо. Жмурится.
- Ты понимаешь, что, если я тебе поверю сейчас... ты понимаешь, что будет, когда перестанешь играть? Ты настолько жестокая?
- Ты знаешь, что я не играю.
Он судорожно выдыхает, вдруг что есть мочи сжав пальцами материю моей верхней одежды. Будто бы она удержит его на поверхности, пока тонет. Вид у Фабиана очень скорбный. Даже при таком малом свете я вижу, какие уставшие, воспаленные у него глаза, какое в них отчаянье и как туго натянута кожа на ладонях, что он все еще сжимает в кулаки. Никак не может отпустить эту оборону, все еще настороже, все еще... даже теперь, когда не противится моим объятьям. Бедный мой маленький мальчик. Я живо представляю эмоции Карлайла, если не путаю имя его отца, когда Эдвард был в похожем состоянии. Он сказал, что Фаб идет по его пути... и ему страшно, насколько эти пути оказались похожи.
- Я сполна заплатил за все, что сделал. Тебе меня не обвинить. И теперь все, что угодно, уже может случаться: больше ничего у меня нет. Никуда я отсюда не денусь. И папа... он такое не простит. Может, тебя бы не было, так и.. а тут... без шансов.
- Фабиан, папе сейчас важнее всего, что ты в порядке, понимаешь? Ты в порядке, скажи мне? Физически что-то тебе болит?
- Лучше бы так было. Физическая боль куда проще и ее легче... стерпеть. Обезболивающее, в конце концов.
- Сегодня тебе нужно отдохнуть. Сон – это тоже обезболивающее.
- Ты снова издеваешься...
Я глажу его лоб у линии волос и Фабиан, подняв на меня глаза, смотрит совсем недоуменно, потерянно и.. испуганно. Словно бы сейчас я попросту сделаю ему больно.
- Поехали домой. Там Гийом и Элис. И папа, наверное, уже сходит с ума внизу. Как думаешь?
- Как только я спущусь отсюда, ты же знаешь... я за порог больше не выйду. И в Мэне тоже. Мне нет смысла спускаться. И нет смысла куда-то ехать, мой дом он... нет его больше.
Я уважительно отношусь к его доверительной тираде. Мягче глажу Фабиана, краешком губ по-доброму, нежно улыбнувшись. Я не зла на этого мальчика, при всей его кажущейся взрослости, при всех тяготах этого дня он совсем ребенок еще. Тот самый, что отчаянно ищет любви и желает каждого, кого уже любит, защитить от чего угодно. Не только на Гийоме отразился родительский развод и это безумное расстояние между членами семьи. И Фабиан, и Гийом получили... сполна. И Элис, мне кажется, тоже. Я вижу Фабиана сейчас и мне легче понять Элис. Потому что ее чувства, уверена, похожи. И ее мысли – тоже.
Кто же однажды так ранил их всех, что теперь не допускают и мысли, и шанса, даже призрачного... что тогда случилось? Все из-за Маккензи? Но ведь Фабиан... нет, кроме Маккензи точно было что-то еще. Кто-то еще.
- Мы спустимся вместе. И ты увидишь, что все не так плохо. Ради папы, Фабиан, пожалуйста. Втроем нам тут не поместиться. И я без тебя точно не слезу... как ты вообще сюда попал?
Он сдавленно хмыкает, поддавшись моему тону и словам. Отстраняется сам. Наскоро вытирает обе щеки руками, оставляя на коже грязные разводы – но вряд ли это кому-то сейчас интересно. Поднимает голову, морально подготовившись ко всему, что будет дальше. Как и Эдвард когда-то при мне, собирает себя по кусочкам. Ненадолго, а нужно... приходится.
- Я слезу первым, - бодро заявляет, игнорируя свой дрожащий голос и остаточные явления всхлипов. Выключает фонарик, кладет его обратно в карман. Отдает мне пальто, расправив плечи. Очень старается сделать вид, что ничего не было.
- Конечно.
Фабиан ловко, будто бывал здесь прежде много раз, минует металлические перекладины. Ныряет вниз, в абсолютную темноту, зацепившись руками за выемки плит. Шаг. Еще один. Глухое приземление. Чуть меняется внизу свет, Фабиан отряхивает руки. Он в порядке.
Я не допускаю мысли, что Фаб оставит меня здесь. Он знает, что без него я в жизни не спущусь и, хоть Эдвард близко и в любом случае на землю этой ночью я ступлю, но какое-то время юноша может подержать меня своей пленницей. Но я верю в Фабиана. И он мое доверие оправдывает. Зовет снизу.
- Спускайся спиной ко мне. На счет три отпустишь руки.
Милый план. Я вешу больше пятидесяти килограмм, а внизу пять метров. Нервно усмехаюсь, не уверенная, что хоть какие-то нервные клетки у меня для тревоги еще остались за сегодня, но Фабиан слышит. В его голосе слабая улыбка.
- Не бойся. На сегодня – мир. Я тебя поймаю.
Ладно. Я делаю все так, как юноша говорит. В решающий момент доверяюсь ему сполна. И, тихо вскрикнув, отпускаю выемку перекрытия. Вздрагиваю, оказавшись в руках Фабиана. Он не дает мне разбить голову о бетонные плиты.
- Тихо, Изза. Уже все.
Я оборачиваюсь к нему и Фабиан, как-то кривовато улыбнувшись уголками губ, опускает глаза. Старается держать себя в руках и вернуть тот прежний образ... но иначе теперь все. И между нами, и с нами. Как минимум, мы оба до ужаса устали.
Достаточно быстрым, но все же сдержанным шагом, мы выходим из-под моста. Пропадает эта вездесущая тьма, появляются отблески фонарей. Фабиан жмурится. Я зябко поправляю пальто, оглядываюсь вокруг.
- Белла! Фаб!
Голос Эдварда, появившийся внезапно дрожью, отзывается в нас обоих. Фаб сглатывает, качая головой, а я улыбаюсь. Не могу не улыбнуться. Сокол, резво затушив сигарету о сырой пол, быстрым шагом идет к нам. Бежит почти что от одинокого дерева в паре метров от моста. Его дыхание и запах – апельсины, сандал, кожа и табак – вплетаются в воздух, когда останавливается рядом. И хотя запах сигарет я ненавижу, сегодня встречаю его с облегчением. Потому что это Эдвард. Потому что он, наконец, здесь. И мы все живы, что совсем не мало.
- Фабиан!
Он привлекает сына к себе, не спрашивая разрешения. Так крепко и быстро обнимает, что при всем желании Фабиан не смог бы вырваться или увернуться. Если бы захотел. А он и не хочет. Он сам крепко прижимается к отцу, затаив дыхание. И снова дрожит у него спина.
- Тревор, - как заклинание повторяет сам себе Эдвард несколько раз. Впивается руками, где хорошо очертились все вены, в черные волосы мальчика, в его темную и грязную байку. Горячо целует его висок.
- Что с тобой? Что мне нужно знать, давай же, - торопит, ненадолго отстранив и пристально оглядывая всю его фигуру, - откуда была кровь, где ты ранен? Прошу, Тревор, только не молчи!
Мальчик не готов к такой реакции Эдварда. Он явно ожидал другой. И он никак не может взять в толк, почему все иначе. Как же сложно ему понять, чего папа боялся... и что не злость в нем правит сейчас, отнюдь нет. Эдвард счастлив, что Фабиан с ним. И что он невредим, если верить тому, как качает головой.
- Я в пор-рядке, vati, - чуть запнувшись, сбито шепчет.
Эдвард смотрит прямо в его глаза, обеими ладонями коснувшись лица. Не дает опустить взгляд, придерживает пальцами за нижнюю челюсть, гладит подушечками указательного пальца скулы. Ищет подтверждение. А потом снова его крепко обнимает.
- Я люблю тебя. Чтобы не было, Тревор, Я. Тебя. Люблю. И ничего этого не изменит.
- Я тоже, vati. Я тоже...
Каспиана нигде не видно. Впрочем, "Панамеро" уже тоже нет. В доме горит совсем мало окон, мост, под которым мы были, заставляет дрожать поджилки, приглушается свет фонарей. И только мокрый снег все тот же. Он не пропадает никогда.
- Schönheit, - Эдвард оборачивается ко мне, ненадолго отпустив сына. Как сканером проходится взглядом по всему моему телу. Вопиющего ничего не видит, но в глазах – вопрос. И облегчение. И благодарность. – Как ты? Что случилось? Что вы там так долго делали?!
- Мы все живы, Эдвард. Все в порядке. Извини.
Мужчина прикасается к моему плечу, мягко его погладив. Хмурится, легко коснувшись волос.
Фабиан наблюдает за каждым его жестом. Переводит взгляд на меня – мрачный, но без ненависти. Фабиан, кажется, хоть немного, а меня понял.
- Отвези меня домой, - прошу Эдвард, приметившего, как и я, что Фабиан куда спокойнее реагирует на наше общение.
- Конечно, Sonne. Мы все сейчас поедем домой.
- На Александерплатц, - тихо уточняю, предвидя этот всколыхнувшийся огонек в его глазах, - ко мне домой, Эдвард.
- Изабелла...
- Я приеду завтра к обеду. Обещаю. Поехали, тут холодно.
Сокол не понимает, что я делаю. А Фабиан, изогнув бровь, кажется, вполне. И смотрит мягче.
Но мне правда нужно домой. Мне жаль оставлять Эдварда, но мне нужно домой... очень нужно. Я просто больше не могу сейчас.
Слава богу, особых расспросов мне Сокол не устраивает. Мы возвращаемся к белому «Cayenne», Эдвард садится за руль, меня Фабиан пускает на переднее сидение. И даже закрывает за мной дверь, прежде чем сесть назад. Вся техника, использованная Каспианом, еще здесь. Но не особо она его удивляет. Фабиан пристегивается и, удобно оперевшись о подголовник, прикрывает глаза. Изредка мышцы его лица подрагивают.
Эдвард ведет ровно и тихо. Тут совсем близко до моего дома. И мы все это знаем.
Он останавливается у подъезда, просительно коснувшись моего запястья. Там когда-то были синяки. Теперь кожа точно такая же, как прежде. Эдвард, не получив отказа, забирает себе мою ладонь. Пожимает пальцы в своих и ласково, как в первый раз, целует кожу. Дыхание у него тоже горячее и тоже сбитое. Еще немного отдает табаком.
- Береги себя, пожалуйста.
- И ты. Вы, - поправляюсь, глянув на Фабиана. Синие глаза чуть влажные, Эдвард все никак не может взять в толк. Мне больно от такого его взгляда. Желая утешить, нежно касаюсь его щеки – тонкой линией вдоль скулы. Выдавливаю слабую улыбку. – Доброй ночи.
- Доброй ночи, Schönheit…
В своем доме чувствую себя чужаком. Размуса сегодня нет, лифт едет долго, не сразу вставляю в замок правильный ключ. Смотрю на свою дверь, на коридор, куда захожу. Запах квартиры, прежде такой знакомый. Ее пустоту. Оглушающую тишину. И темноту. Быстро включаю весь свет, не готовая сейчас ни к какой тьме. Сажусь на диван в гостиной и долго смотрю на небольшой кухонный стол, где так часто редактировала статьи и пила кофе. Мое любимое место в доме. А еще, на этом диване... словно бы никогда ничего не было. С ума сойти.
Вижу перед глазами встревоженное лицо Сокола. Фабиана. Гийома. И свое собственное. Много, много раз. Это невозможно.
Поднимаюсь, наливаю себе воды. Выпиваю.
Смываю косметику. Раздеваюсь. Иду в душ.
Выхожу и прямо в полотенце, не ища никакой пижамы, ложусь на постель. Обнимаю подушку. Смотрю на стену. На тумбочку, где так долго были цветы, которые дарил Эдвард. Она пустая. И постель пустая. Но подушка еще немного пахнет им.. господи, почему подушка им пахнет?!
Я закрываю глаза и устало отметаю все мысли. Я просто не могу. Не сегодня.
Засыпаю, так и не погасив в комнате свет.



Гийом бормочет что-то неразличимым шепотом. Поворачивается на другой бок, отпустив сжатую пальчиками наволочку подушки, и приникает к моему плечу. Слегка дрожит, когда глажу его спинку – вниз, по футболке для сна, вдоль мелких квадратов. Успокаивается, тихонько засопев. Не просыпается.
Фабиан лежит на спине. На его лице нет того умиротворенного выражения, что у Гийома, он изредка едва заметно хмурится, ворочая головой. Но все еще спит, пусть и несколько тревожно. Сон – это главное, что мальчикам сегодня нужно. И единственное, похоже, что не светит мне.
Какое-то время в спальне нет никаких движений и царит первозданная, идеальная тишина. В темноте таится прохлада, ровные стены отражают свет огней проспекта, приглушенных на ночь. Заканчивается моросивший весь день дождь. И гостевая спальня в это мгновенье как никогда напоминает детскую в нашей самой первой квартире. Дает небольшую передышку, окатив теплой волной спокойствия. Там, в Мэне, все было куда спокойнее, чем здесь, это точно. И куда, куда проще. Десять лет назад.
Я сажусь на покрывале, стараясь каждое движение сделать бесшумным. Не могу больше лежать. Умиротворяющая картина – видеть мальчишек спящими, дома, со мной, и даже без кошмаров. С учетом всего, что могло сегодня произойти – особенно. Но эта бессонница сведет меня с ума. И тянущая, саднящая боль в мышцах спины – тоже. Последний раз у нас была тренировка с Дереком в тот день, когда... и это не тот момент, что мне хотелось бы запомнить надолго.
Прикрываю за собой дверь комнаты, потянувшись у ее порога. Вижу, как Гийом обнимает мою подушку. А Фабиан поворачивается на бок, стянув на себя большую часть одеяла. Но тишина все также бесконечна. Они спят.
...Он молчал всю дорогу, мой Тревор. И до того, как мы отвезли Беллу, и после. Смотрел прямо перед собой, совершенно растерянный, и молчал. Мне тоже было трудно подобрать слова, чтобы они не казались неуместными. Мы не обсуждали случившееся. Я даже не выразил недовольство, что Фабиан взял автомобиль. Не спросил ни как, ни зачем, ни сколько это заняло... ни где он был. Мне неважно было, где он был, важно, что сейчас он со мной. И судя по выражению лица, по потухшим, уставшим глазам, мой мальчик все понял. Он сам себя наказал.
А когда Белла вышла... он так посмотрел ей вслед... я не знаю, бог мой, я не знаю, о чем они говорили сегодня... но мне кажется, на контрасте с нашим разговором Белла смогла понять моего сына куда лучше, чем я сам. И дать ему то, чего так часто не хватает – понимание. И принятие. Хотел бы я научиться у Изабеллы этому безусловному принятию. С первого взгляда.
...Я сказал Фабиану забыть все на сегодня. Никаких разговоров, никакого разбора полетов. Ничего и не было. Нужно спать. Только после сна, только утром мы сможем пообщаться. Он меня послушал. И он достаточно быстро уснул.
Я останавливаюсь у арки в гостиную, выглянув из-за сводчатой стены. Диван Элоиз, что сама выбирала, заказывала и устанавливала здесь – первым предметом мебели в апартаментах – совершенно пуст. Подушка, простыни и одеяло – все на месте. Нет только Элли.
Но на кухне виднеется тусклый огонек от бра. Чувствую запах мятного чая.
Элли не удивляется, когда видит меня. Просто поднимает глаза, тихонько опустив кружку на икеевскую пробковую подставку, и невесело усмехается краешками губ.
- Gute Nacht.
- Gute Nacht, Herzchen.
Опираюсь плечом о стену, складываю руки на груди. Элис хмыкает детскому прозвищу. Поднимает прозрачный заварник вверх.
- Чаю, пап?
Элоиз наливает мне сенчу в синюю чашку. Я стараюсь не думать, что именно эти синие чашки так нравились Белле.
- Остальные в мойке.
Элли примечает каждое мое движение – и, порой чудится, каждую мысль. Ее проницательность с возрастом никуда не делась. Хотя, когда я сажусь рядом и Элоиз ставит передо мной кружку, мне кажется, она все еще та маленькая девочка. Моя. И на дворе декабрь. И мы всего как три месяца живем вместе, а она уже доверяет мне свои секреты и робко, но называет через раз «папа». Я помню, как был удивлен тогда. И как все сильнее и сильнее любил ее с каждым таким моментом.
Мы вместе делаем по глотку чая. Тишина вокруг нас, как и в спальне прежде, слышится первозданной. Давным-давно такого не было. Тем более – на этой кухне.
- Я начала забывать, какой из этого окна вид, - тихо говорит Элис.
- Последний раз здесь тебе было не до окна, Элли.
- До того раза я не ночевала здесь больше года, Эддер. А вот ты у меня ночевал.
- Мы распаковывали твои вещи.
- Просто тут были другие гости, - вздыхает Элоиз. Отпивает своего чая, сделав слишком большой глоток.
Я не чувствую никаких сил, чтобы начинать эту дискуссию. Любое напоминание Элис обо всем, что было прежде – до Беллы, до того, как она стала появляться здесь и выгнала к чертям это жуткое душное одиночество – вызывает неимоверную усталость. А бессонница и так эту усталость подразумевает.
- Тебе это не надоедает, Элоиз?
- Ночные разговоры? По ним я как раз скучала, - она чуть хмурится, глянув на меня исподлобья, как делает иногда Фабиан, - и по тебе тоже, папа. Если это интересно.
Я опираюсь о спинку стула, отставив чашку обратно на подставку. Ласково глажу ее волосы, и Элис, так и не отпуская моего взгляда, серьезнеет. В ее темных глазах – у Террен такие же, как и у Фаба – появляется грусть. И все та же беспросветная усталость.
- Я тоже, Kleine.
Элоиз смешливо фыркает, чуть приободрившись. Наклоняет голову к моей руке.
- Тревор спит?..
- И Паркер. День у них выдался... насыщенным. Но я не знаю, проспят ли они всю ночь.
- Тогда тебе бы поспать перед тем, как Парки проснется.
- Ничего страшного, я не устал.
Она тяжело вздыхает, отстраняясь от моей руки. Смотрит с толикой упрека.
- Ну-ну, vati.
- Скажи лучше, почему ты не спишь?
- Слишком много... мыслей. Наверное, это они. Паркер сказал мне, он снова вчера?..
- Да.
- Но уже ведь больше, чем полгода ничего не было, мама была рада, что ему лучше.
- Любое эмоциональное потрясение дает шанс на рецидив, Элоиз. Такие вещи никуда просто так не пропадают.
Она хмурится, жалостливо глянув в сторону гостевой спальни. Элли обожает Паркера. Возможно потому, что с ним по-настоящему почувствовала себя старшей сестрой, а может потому, что малыш отвечал ей такой взаимностью в любви, как никогда не делал в младенчестве Тревор... но они оба, и Элис, и Фабиан, влюбились в Гийома с первого взгляда. И его боль, его трудности для каждого из них всегда были важнее собственных.
- Психологической стабильностью у нас тут и не пахнет, - мрачно признает дочка. – И ты, Vater, прости меня, но ее не добавляешь.
- Я только-только выучил определение этих слов, - с грустной улыбкой отвечаю ей. Но Элис явно этот разговор в шутку переводить не хочет. Как и заканчивать.
- Ты правда не понимаешь, да? Что Изза... не сможет?
Меня по живому режет упоминание ее имени. Сегодня это просто... через край. За весь длинный день, помноженный на десяток неприятных событий, отсутствие Беллы не было так ощутимо, как теперь. Среди все той же беспросветной ночи. Здесь, в тех самых апартаментах. И до рассвета еще очень-очень далеко.
Я чувствую себя глупым, капризным мальчишкой или отчаявшимся, одуревшим от одиночества стариком. Я не знаю, как теперь без Изабеллы полноценно жить. Чтобы не существовать, а чтобы взаправду... не на отложенные дни, не в череде каких-то дел, не думая о вечном... чтобы просто и легко, как только с ней бывает. И с надеждой на что-то большее. Что солнце, только-только выглянувшее из-за туч, не сядет через одну минуту. Я еще не рассмотрел его как следует...
- Элли, скажи мне: что произошло? Почему твое мнение о Белле так резко поменялось?
- Я уже говорила, здесь же, кстати, - она обводит кухню взглядом, - вы друг друга отталкиваете, как разнополюсные магниты. Законы физики не изменишь.
- Меня ни к кому так не тянуло, как к ней, - зачем-то откровенничаю, не упустив взгляда Элли. Она даже теряется на мгновенье, не ожидая от меня таких слов. Вздыхает.
- То, что было сегодня: хороший показатель.
- Элис, - я серьезно смотрю на нее и Элли несколько робеет, ближе придвинув к себе чашку, - Фабиану пятнадцать и он подросток. Те вещи, что я прощу ему, от тебя я не потерплю сейчас и вовсе.
Мне важно, чтобы она поняла. Элис уже немало сделала, о чем следовало бы жалеть. Но любые дальнейших попытки я пресеку накорню. Изза просто такого не заслуживает. И даже Элис – тем более Элис – не будет позволено ее третировать.
- Ты знаешь – что и я, и он... это не против нее. Это за тебя. Потому что иногда ты поразительно слеп, папа.
Я пью свой чай. Стараюсь собрать мысли в какое-то подобие дельной картины. Тянет теперь не только спина, пульсирует в левом виске.
- Я, который раз... я не понимаю, правда, как я не пытаюсь. Ты же знаешь Беллу. Может в чем-то лучше, чем я. Откуда эти мысли вообще?! Про меркантильность и наигранность. Уж кто играть не умеет...
- Я знаю ту Беллу, что живет у Александерплатц и пишет статьи в кофейнях, папа. Не ту, у которой новенький «Порше» и платиновая карта Deutsche Bank. Это – две разные Иззы.
- Такая же кредитка и у тебя, Элоиз. И был бы «Порше» – не «Cayenne», допустим, но «Macan» точно. Если бы хотела водить.
- Ты знаешь, почему я не хочу! – вздрагивает она, резко отодвинув от себя чай. Морщится, как от боли. – Ну зачем ты, Эддер...
- Твое обвинение – оно не сходится. У мамы «Порше», помнишь? И будет у Фаба. И у...
- И у Маккензи. Ты это хочешь сказать. Что всем отсуживаешь их как лотерейные билеты? Лучше любого таргета, вот честно. Но чем все кончилось с Маккензи мы помним. И Фабиан, и я.
Я медленно качаю головой, успокаивая свои мысли. Нет сил злиться, но я злюсь. Как-то скомкано, мято – не знаю, на детей за их чрезмерную заботу или на себя, за чрезмерную слабость в тот год. Что было, то прошло? Но оно их сильно напугало. И потому теперь отражается на Белле – преломляется на нее. Хотя никого, хоть каплю на Беллу похожего, в моей жизни прежде не было.
- Элоиз, там был аборт. Это совсем другие вещи.
- Она тогда вообще не горевала. И через месяц Кэтрин уже отправил ее на каникулы в Миннесоту, girl week! А ты себя нещадно убивал. Уверен, что переживешь такое снова? Честно тебе скажу: мы не верим. Мы не хотим тебя потерять. Запиши эту фразу рядом с упоминанием нашего эгоизма и жестокости.
- Элоиз.
- Ты думал, что будет, если она уйдет? – настаивает Элоиз, забыв про свою чашку и подвинувшись ближе ко мне, — вот сейчас это случится – и уже тяжело, видишь? Ее рядом нет, и ты места себе не находишь. А это – четыре месяца. А через год? А когда на развод, через год или два? Или увидишь ее с другим? Ты справишься?
- Элли, но я ведь не мальчик.
- Я знаю, - она быстро кивает, прикусив губу, - и этого я тоже боюсь. Что мальчику такое куда проще было бы пережить. Я не собираюсь терять тебя из-за Беллы. И Фабу, и Гийому ты сейчас как никогда необходим. Ты знаешь.
Элис ненадолго замолкает, поделившись наболевшим. Та же кухня, тот же чай, вид из окна все такой же – а я, глядя на свою девочку, внезапно понимаю их истинный с Фабианом мотив. Который слишком простой и слишком сложный одновременно. В него очень сложно поверить. Это не такая уж и ревность, это любовь. Просто ревность из нее вытекает... и обрамляет по контуру. Но тут, прежде всего, любовь. И я не знаю, просто не ведаю, за что Элоиз и Фабиан могут так сильно меня любить. Находясь на самом пике юношеского максимализма, стремлений найти изъяны и сепарироваться.
Unberührte Liebe. Безупречная любовь. Такая бывает только к собственным детям.
- Я очень счастлив, что ты у меня есть, Элли. И ты, и мальчишки. Это очень сложно объяснить – насколько я счастлив.
Она не совсем понимает, к чему я это говорю. Не готова к внезапному признанию. Но осторожно кивает, слушая. Мне важно, чтобы сейчас Элли меня послушала.
- Любовь делает людей бесстрашными. Я думаю, ты меня понимаешь. Нельзя повсюду искать камни, сомневаться – главное выйти на свою дорогу. И чем больше, чем дольше ты идешь по ней, тем легче и спокойнее тебе становится.
- Ты переоцениваешь мое образное мышление, папа...
- Я к тому, Элис, что нельзя отовсюду ждать подвоха. Иногда нужно довериться. Я верю Белле. И я верю в то, что у нас получится. Пусть для вас это будет достаточным аргументом.
- Ты просто недооцениваешь последствия. То, что сегодня сделал Тревор... тряхнуло ведь, правда? Я до сих пор... ну так вот. А если такое – и в сто раз хуже? И ты ничего не можешь сделать?
- Ты перегибаешь палку с защитой, солнышко. Ты меня от меня же пытаешься защитить, ты видишь?
- Ты говорил, с защитой нельзя переборщить. Можно лишь недооценить опасность. И вот тогда будет... крах. Всего и сразу.
- Элоиз, это не кризисный менеджмент и не ситуации на грани жизни и смерти. Не получится подвести под одну черту каждого человека. И каждые отношения – тоже.
- Тогда... когда с Сердаром... ты защитил меня, - она нехотя вспоминает это имя, глянув на меня из-под ресниц, очень кратко, - и может поэтому я еще жива. Ты многим пожертвовал ради меня, не думай, что я забыла... и я правда люблю тебя слишком сильно, чтобы потерять, vati. Я не хочу тебя терять.
Я ласково улыбаюсь Элли. Я снова вижу перед собой мою девочку. Ее методы, как и у Фаба, они вопиющие... их надо изжить. Однако, причина выглядит уважительной. Им просто нужно научиться управлять своими эмоциями и страхом. Мы справимся с этим все вместе.
А Сердар... я надеюсь, он умрет в мучениях.
Протягиваю Элли руку, и она чуть боязливо, но все же кладет свою ладонь в мою. Нервозно поправляет спавшую на лицо прядь волос. Следит за мной.
- И я люблю тебя, Herzchen. И я совершенно точно пока не собираюсь оставлять вас одних. Но Элл – Беллу я люблю тоже. И если ты не можешь поверить ей сейчас, если опасаешься – дай себе время. Только без поступков и слов, о которых можно потом пожалеть. Давайте обойдемся без новых жертв.
Она надменно вздергивает подбородок. Точно, как в детстве.
- Ты просишь смотреть на то, как роешь себе могилу. И пытаться это принять?
- Не надо так драматизировать. Есть ведь шанс – пусть мизерный – что я буду счастлив? Как думаешь, я имею на это счастье право?
- Тут не до поэзии. Ты забыл... ты совсем забыл, что такое здоровые отношения, папа.
- Я с трудом помню, кто я сам, - хмыкаю, качнув головой, - я заново это узнаю с ней – каждый день. Ich liebe sie. Все, что знаю. Если мне суждено снова быть с женщиной – ей станет Изза. Это точка.
Элоиз ненадолго замолкает, задумчиво обведя кончиком пальца ободок своей чашки. Смотрит на темный коридор с полотном Фабиана. А потом на меня.
- Ты это точно решил? Если без лирики.
- Да, Элли.
Она старается быть смелой. Медленно мне кивает, скрывая свое разочарование. На минуту закрывает глаза. Думает.
- А знаешь, Фаб ведь ей доверился... при всем том, что сегодня... он с ней говорил? Фабиана не заставить говорить обычно.
- Он потребовал поговорить с ней наедине, когда мы нашли его сегодня, - разминаю шею, нахмурившись огонькам боли, медленно спускающимся вниз по позвоночнику и вдоль плеч. – Тревор, он... он совсем запутался, Элис. Я прошу тебя, не путай его еще сильнее.
- То, что он сделал... я до сих пор не верю.
- Главное – что он жив. Остальное мы сможем исправить – раньше или позже.
- Лучше бы раньше, - нехотя соглашается она.
А затем встает, пару шагов сделав по направлению к моему стулу. Резко, устало выдыхает, подавшись вперед. Обнимает меня со спины, касается виском моей щеки. Дыхание у нее совсем сбилось.
- Если ты и вправду так хочешь, чтобы она... я поняла. Я не буду мешать. Постараюсь.
- Спасибо тебе.
- Но если что-то пойдет не так, если я засомневаюсь... будь уверен, я тебе скажу. Может, это поможет потом, даже если вначале ты не захочешь слушать.
- Хорошо, Элли. Danke.
Она жмурится, уткнувшись лицом в мое плечо. Устало, тихо выдыхает. Все также обнимает меня за плечи.
- Белла придет завтра?
- Она собиралась.
-Тогда я завтра попрошу у нее прощения.
Я глажу ее руки у своих ключиц, отчего Элис говорит чуть увереннее. Подавляет несвоевременный всхлип.
- А с Тревом... с ним все будет в порядке?
- Я в этом уверен, Элоиз. Вот увидишь.
Дочка мне рассеяно кивает. Не спешит отстраняться. Тихонько капает за окном дождь – начинается снова. На часах четверть третьего ночи.
- Тебе правда нужно поспать.
- Нам всем. Я вернусь к мальчикам, у них там располагающая атмосфера.
- Если Парки или Треву, или тебе будет что-то нужно... ты разбудишь меня?
- Конечно. Ложись спать, Kleine. Schlaf schön. Я люблю тебя.
Она вздыхает, медленно отстраняясь. Смотрит мне в глаза сверху-вниз, смятенно поправив прядку волос. Одергивает край своего пижамной кофты.
- Спокойной ночи, vati. И я. Я тоже.
В гостевой, когда прихожу туда, все по-прежнему. Только Гийом, видимо, не отыскав меня, обнимает руку Фабиана. И тот не против. Мягко придерживает ладошку брата своей собственной ладонью. Они друг за другом готовы пойти на край света. И это лучшее, самое ценное, наверное, что может быть во взаимоотношениях родных людей.
Ложусь на тот край постели, что оставлен мне. Пристраиваюсь у подушки, не рискуя занимать ее полностью. Спина болит сильнее, пульсирует в обоих висках теперь. Но я очень, очень хочу спать. И я надеюсь, что хотя бы пару часов у меня еще есть.
- Vati-ti... – тихо-тихо, как дуновением ветерка, бормочет Гийом. Я целую его волосы, снова погладив спинку.
- Папа тут, любимый, папа – тут.
Гийом затихает. Я закрываю глаза, накрыв подбородком его макушку. И медленно, но верно, расслабляюсь, когда Гийом прижимается к моему телу своим. И согревает. И успокаивает.
Паркер. Гийом.
Тревор. Фабиан.
Элли. Элоиз.
Белла. Schönheit. Liebe.
Я надеюсь, ты спишь спокойно, любовь моя. Доброй тебе ночи.

|| Следующая глава