*0*0*

Я стою на ступеньках Метрополитен-музея. Нервно перебирая пальцами ремень своей сумки, бросаю взгляд на телефон и решаю, что всё ещё слишком рано. Так хочется снова расчесаться или наложить на губы немного помады, но это значило бы, что я прихорашиваюсь ради него, что совсем неуместно, поэтому я сдерживаю свой порыв. Мне совсем не по душе то, что на мне надета школьная форма, но тут уж ничего не поделаешь. Технически, я всё ещё на занятиях.

Сегодня лекций по восприятию искусства нет в расписании, но Эдвард запланировал на этот день поход в Мет, поэтому после полудня нас всех отпустили с уроков. Об экскурсии он объявил в понедельник. А на следующий день по коридорам школы разнеслась новость о том, что именно на сегодня назначен День Прогула Старшеклассников. Это традиция, а, учитывая, что семестр подходит к концу, стоило предположить: он вот-вот случится. Был выбран именно сегодняшний день: родители Корина уехали в Лондон на неделю, так что он закатил гигантскую вечеринку. Все идут. Все, кроме меня.

Мне прекрасно было известно о дате Дня Прогула, и я могла рассказать о нём Эдварду, чтобы он перенёс экскурсию. Но не стала этого делать. Я знала, что никто не покажется. Кроме меня. И его. Мне совестно за все эти ухищрения. Точнее, не совсем ухищрения; я ведь просто умолчала о происходящем. С моей стороны было бы мило предупредить его, но это не было моей обязанностью. Именно так я убеждаю себя, что не стоит стыдиться содеянного.

Не знаю, зачем мне это. Да, случались мгновения, из-за которых я задыхалась, горела, которые оставляли меня наполненной бессмысленным стремлением к нему. Да, пару раз его лицо и глаза были такими, что, казалось, он разделяет эти чувства, по крайней мере, в какой-то степени. И однажды он коснулся меня, когда это было не обязательно, и не отстранялся дольше, чем следовало. Суммировав всё это, можно сказать лишь что, возможно, я кажусь ему привлекательной. И ничего более.

Но мне не избавиться от тяги к нему. Я настолько поглощена этим мужчиной, что не могу ясно мыслить. И судорожно хватаюсь за малейшую возможность быть с ним, не собираясь терять ни единого мгновения.

Так что десять минут спустя, когда моё появление уже не кажется до смешного ранним, я поднимаюсь по широким, плоским ступеням к главному входу и прохожу внутрь, ища Эдварда. Он стоит у информационного стенда в центре огромного холла и читает одну из брошюр, наклонив голову. На нём снова джинсы с фланелевой рубашкой поверх футболки. Он одевается так каждый день, но мне это ничуть не приедается. Большая сумка висит у него на бедре, и её ремень проходит по спине Эдварда прямо между лопаток. Я вижу очертания его широких плеч. И отлично могу представить, как он выглядит без футболки, могу представить его гладкое, подтянутое тело, и во рту тут же пересыхает.

Подняв голову, чтобы осмотреться, он встречается со мной взглядом. И вот оно, снова. Напряжение. Что-то, вспыхивающее между нами, когда мы смотрим друг на друга. Потом он отводит глаза, поворачивается ко мне всем телом и снова устремляет взгляд на меня, но на этот раз – никакого напряжения. Он улыбается, немного искусственной, натянутой улыбкой, но я улыбаюсь в ответ.

- Здравствуй, - говорю я, подойдя достаточно близко.

- Привет, Изабелла. Ты никого больше не видела?

Ну вот, началось. Я должна сказать ему. И уже решила, как приукрасить правду, чтобы ему не было слишком обидно. То, что приходится делать ради этого мужчины… иногда я с трудом узнаю себя.

- Да, кстати, об этом… мне только утром прислали сообщение. Сегодня, ммм… День Прогула Старшеклассников.

Его брови удивлённо приподнимаются.

- День прогула старшеклассников?

- Когда ты учился в школе, у вас не было такого?

- Изабелла, это было не настолько давно. Мне всего двадцать два года; дай мне поблажку.

Он смеётся и снова изображает притворную обиду, прижимая ладонь к груди. Я тоже смеюсь, мысленно ликуя, ведь он только что нечаянно сказал, сколько ему лет, и я младше всего на четыре года.

- Прости, - говорю я.

- Я шучу. Да, в наше время День Прогула Старшеклассников тоже был в ходу, но меня удивило то, что он есть в такой школе как Спенсер.

- Ну, Спенсер всё равно остаётся высшей школой.

- Видимо, да, - соглашается он. – Значит… день прогула. Я так понимаю, это значит, что никто не придёт?

- Я же здесь, - отмечаю мельком. – Но да… не думаю, что кто-то ещё появится.

- Ну, что ж, тогда… - говорит он, почёсывая затылок. Неужели, несмотря на меня, он отменит экскурсию? Я умру, если он так поступит.

- А можно всё равно провести лекцию? – говорю я быстро, надеясь, что не покажусь ему настолько же очевидной, насколько самой себе. – То есть, мы уже здесь и всё такое…

Он неуверенно сморит на меня. Я же пытаюсь не выглядеть отчаянно влюблённой. По глазам Эдварда отчётливо видно, насколько напряжённо он размышляет. Не знаю точно, о чём, но вне всяких сомнений это включает яростный спор с самим собой.

Наконец он улыбается и пожимает плечами.

- Конечно. Без проблем. Пойдём.

Наконец выдохнув, я поворачиваюсь и иду рядом с ним.

- Итак, если сегодня день прогула, почему ты здесь? – спрашивает он, пока мы платим за вход и получаем свои цветные значки (разноцветные значки раньше выдавались в Мете вместо входных билетов – прим. пер). – Погоди… ты же в последнем классе, да?

- Эм, да, в последнем, - говорю я, пожимая плечами. – Не знаю. Все эти тусовки… в этом году я как-то отошла от подобного. С ними покончено.

В ответ Эдвард только кивает, ведя меня в галерею, с которой хочет начать.

- Теперь школа для тебя практически позади. Что дальше?

- Браун, - отвечаю я.

Эдвард кажется удивлённым.

- Браун… вау. Это отличный колледж. Ты, должно быть, хорошо учишься, да? Ты замечательно справляешься на моих занятиях; должно быть, и со всем остальным тоже.

- Думаю, да. Так было всегда. – Я не упоминаю о том, что могла бы оказаться в Брауне с любыми оценками. Не хочу привлекать внимание к той власти, которую обеспечивает состояние. – А в какой колледж ты ходил?

- В Академию визуальных искусств, здесь, в городе.

- О, художественный колледж. Правильно. Логично, ведь ты очень одарённый.

Он только изгибает губы в своей сногсшибательной кривоватой улыбке и немного наклоняет голову.

- Получается, то, что у тебя уже своя выставка – это необычно, верно? – спрашиваю я. – Судя по всему, ты довольно молод для подобного.

- Да, так и есть. Помогло то, что я заканчивал академию в Нью-Йорке. Представители галерей обратили на меня внимание ещё пока я учился. Кроме того, в самой академии было несколько преподавателей с хорошими связями, которые неплохо отзывались о моих работах, говоря с нужными людьми. Это помогло взять старт. Мне очень повезло.

- Но кроме везения дело ещё и в твоём таланте.

И снова эта его сводящая с ума, застенчивая улыбка. Всё внутри дрожит от неё. Он очень, очень красив.

- Спасибо, - говорит он тихо.

- Ты родом из Нью-Йорка? – спрашиваю я, собравшись с духом. Когда мы наедине, он кажется несколько легкомысленным и разговорчивым, и мне хочется разузнать о нём как можно больше.

- Нет, на самом деле, из Чикаго. То есть, из пригорода. Эванстон.

- У тебя там семья?

- Только родители.

- И они нормально относятся к тому, что ты подался в художники? – спрашиваю я, потому что не могу даже представить себя способной на такой выбор.

Хмыкнув, Эдвард машет рукой. Я замечаю на его большом пальце две маленьких капельки бирюзовой краски. И мне чертовски нравится это свидетельство того, что он совсем недавно работал над картиной.

- Они поддерживают меня, но не знаю, понимают ли они, почему я сделал такой выбор. Ведь отец работает в сфере страхования, а мама – секретарём в начальной школе. Творчество – это не их поле деятельности, понимаешь? Они немного помогли с академией, но теперь я сам по себе. И именно поэтому… - Он неожиданно замолкает, но я знаю, к чему он ведёт.

- Поэтому ты преподаёшь восприятие искусства группе школьников, - заканчиваю я за него.

- А… да. Однако это мне по душе. Преподавать интереснее, чем я предполагал. Вы, ребята, просто замечательные. Но да… мне на самом деле нужны деньги, и Мими… миссис Вейгерт сказала, что сможет устроить меня в Академию….

Замолкнув, он опускает взгляд на свои ноги. Потом запускает пальцы в волосы, как будто ему некомфортно. Покровительство Мими Вейгерт не так уж и радует его – или, по крайней мере, ему неудобно обсуждать его со мной.

- Думаю, что ради оплаты аренды можно делать что угодно, что приносит доход, - произношу я. Это может относиться и к преподаванию в высшей школе. Но на самом деле я говорю о Мими Вейгерт.

С губ Эдварда срывается смешок, в котором нет ни капли веселья, но он никак не комментирует сказанное мною.

- Я просто хочу рисовать, - говорит он минуту спустя с серьёзным, собранным выражением лица. – Сколько себя помню – это было всем, чем мне хотелось заниматься. Это то, кем я являюсь. Но жизнь не так проста, и всё вокруг стоит денег. Так что я пытаюсь понять, как проводить как можно больше времени за работой над картинами вместо того, чтобы копаться в бумагах или делать что-то наподобие этого. Тебе повезло, Изабелла: не нужно будет беспокоиться о том, как прокормить себя. – Кажется, что он пытается объяснить мне, как устроен мир, как будто я не знаю ничего о жизни «простых людей».

Остановившись, я поворачиваюсь к нему. Не думаю, что он пытается обидеть меня. Для него это неоспоримый факт. Да и как может быть по-другому? Учитывая, что ему обо мне известно, такие выводы вполне справедливы.

- Я не… - прикрыв глаза, раздражённо качаю головой. – Это не… Я не выросла здесь… и так. – Мы вошли в нужную галерею, но остановились в центре помещения, чтобы на пониженных тонах закончить разговор.

- Что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду, - проговариваю я медленно, - что выросла в штате Вашингтон, где жила со своим отцом. И переехала сюда, к матери, когда мне было двенадцать лет.

- Значит, Филипп Дуайер…

- Он мой отчим. Но официально удочерил меня по достижении тринадцатилетия.

- О, ну, тогда он для тебя как отец, верно?

Я улыбаюсь Эдварду, потому что, несмотря на то, что он на четыре года старше, сейчас я чувствую себя старой и умудрённой опытом по сравнению с ним.

- Я бы так не сказала. Для Фила это скорее похоже на покупку щенка. Того, которого будет выгуливать и кормить кто-то другой.

- Но для того, чтобы хотеть удочерить кого-то, нужно хоть немного беспокоиться об этом человеке, верно?

Я не знаю, почему Эдвард воспринимает всё это так близко к сердцу, не знаю, почему давит на меня, заставляя рассказывать ему всё это дерьмо, но у меня не получается отказать ему, так что я просто продолжаю отвечать на его вопросы.

Вздохнув перед этим.

- Думаю, ему скорее нравилась сама идея: стать отцом. В определённый момент стало понятно, что мама совершенно не заинтересована в том, чтобы иметь ещё одного ребёнка, а он со временем не молодеет. И вдруг я подвернулась под руку, такая тихая, воспитанная и довольно преуспевающая в учёбе. Так что он просто сделал это, скажем так, импульсивно. Просто чтобы вычеркнуть очередной пункт из списка дел, которые необходимо совершить за свою жизнь. «Завести ребёнка». Кроме того, думаю, ему это пришлось по душе. Ведь удочерение такого ребёнка, как я, было похоже на благотворительность. И теперь ему легче легализовать свои дела. Я – неплохое средство уменьшения налогов.

Подняв брови, Эдвард выдыхает, как будто не способен представить, как можно удочерить кого-то просто так. И я его понимаю. Сама не могла предположить подобное до того, как это случилось со мной.

- И всё же, - говорит он так, будто пытается найти положительные стороны, - могу поспорить, твоя мама счастлива.

Я ухмыляюсь.

- Не особо. Она пыталась отговорить его от этой затеи.

- Что, прости? – говорит Эдвард, не веря своим ушам.

Сделав глубокий вдох, я смотрю мимо него в одно из окон, выходящих в сторону парка, пытаясь придумать, как объяснить ситуацию, чтобы это прозвучало не так ужасно, как было на самом деле. Но это невозможно.

- Она оставила отца, потому что хотела от жизни намного больше, чем могла получить в каком-то болоте в Вашингтоне. Потом потратила годы на поиски подходящего мужа, и в конце концов нашла его. Сложно придумать лучшую партию, чем Филипп Дуайер, капитан индустрии, верно? А после этого мама стала делать всё, чтобы удержать его. Теперь она изо всех сил старается оставаться молодой и сексуальной, понимаешь? Последнее, что ей было нужно – это почти взрослая дочь, которая ежедневно будет напоминать ей о настоящем возрасте и месте, из которого она с таким трудом вырвалась.

- Тогда почему она привезла тебя сюда?

Прежде, чем ответить, я потираю кончиками пальцев переносицу. Как, чёрт возьми, мы дошли до разговора об этих вещах? Не на это я надеялась, представляя себе целый день наедине с Эдвардом.

- А она и не привозила. Во всяком случае, не по своей воле. Папа умер, а других родственников у меня нет.

- О Боже. Мне жаль, Изабелла. Как он умер?

Я пожимаю плечами.

- Он был полицейским. Думал, что останавливает обычного нарушителя скоростного режима, а на самом деле та машина была забита любителями метамфетамина и целой горой спрятанного оружия.

Тихо присвистнув, Эдвард больше не издаёт ни звука.

- Так что, - продолжаю я, - после того, как они её выследили…

- Выследили? – Тон Эдварда становится практически безумным, и я понятия не имею, почему. Не ему нужно было справляться со всем этим дерьмом.

- Уехав, она не горела желанием продолжать общаться с нами.

- Давай убедимся, что я всё правильно понял. Она оставила вас, когда тебе было… сколько?

- Два.

Закатив глаза, Эдвард сердито фыркает.

- Два года. И ты не слышала о ней, пока тебе не стукнуло двенадцать и тебя не отправили с ней жить?

- Да, как-то так.

- После чего она попыталась отговорить твоего отчима удочерять тебя. Подожди… а ты вообще хотела официально стать его дочкой?

Я качаю головой.

- Меня никто не спрашивал. Но нет, не хотела. Это казалось… не знаю… неправильным по отношению к моему папе. Но как я могла отказаться? То есть, кто в здравом уме сказал бы «нет»?

- Изабелла, это просто…

- Это ужасно. Я понимаю.

- Нет, это очень, очень печально, - говорит он мягко. И внезапно мне хочется заплакать. Глаза горят, и все прочие признаки налицо. Отвернувшись от Эдварда, я пытаюсь взять себя в руки.

- Мне не нужна ничья жалость, Эдвард, - наконец говорю я. – Посмотри на мою жизнь. Нельзя назвать её полной каких-то сложностей. В целом, мне чертовски повезло.

Я всё ещё стою, отвернувшись, но краем глаза вижу его, чувствую, что он до сих пор смотрит на меня.

- Нет, не повезло, - бормочет он. И мне приходится тяжело сглотнуть, чтобы снова сдержать готовые пролиться слёзы.

- Можешь поговорить со мной об искусстве? Отвлечь немного? Мне не нравится думать обо всём этом.

Прочистив горло, Эдвард тоже отводит от меня взгляд.

- Да, конечно. Пойдём.

Он указывает на картину в углу, и я следую за ним, остановившись прямо перед полотном. Он начинает говорить о цвете и композиции. Сперва его речь звучит несколько неловко, но проходит несколько минут, его страсть к живописи одерживает верх, и он садится на своего любимого конька. Я охотно следую по течению его мыслей, тоже теряюсь в картине перед нами. Любые размышления лучше тех, что только что поглощали меня.

Мы переходим от картины к картине. Комментарии Эдварда нельзя назвать выверенными: он пространно рассказывает обо всём, что поражает его в каждом из этих произведений искусства. Мне не отделаться от ощущения, что он уже давным-давно забыл о том, что планировал рассказать, но это и к лучшему.

Больше всего его увлекают цвета; сам Эдвард уверяет, что это всё из-за того, что в своих последних сериях работ он работал именно над ними. Он привлекает моё внимание к тому, как каждый из художников использует цвет. Как красный кирпич рядом с оливково-зелёной листвой на одной из картин буквально вибрирует, и всё из-за того, что они оказались бок о бок. Из-за того, что эти два цвета дополнительные, вместе они излучают энергию, которой и в помине не было бы, будь они отдельно друг от друга. И как только он начинает выделять определённые цвета, рассказывать, как они влияют друг на друга, я начинаю видеть то, о чём он говорит, в каждой работе.

- Как здесь? – спрашиваю я, указывая на изображённый на полотне интерьер. Стена в нём лимонно-жёлтая, а диван, стоящий перед ней, лилово-голубой. – Посмотри, как они сочетаются, этот жёлтый и голубой.

Эдвард улыбается мне так, будто я только что самостоятельно открыла тайны Вселенной.

- Точно. Видишь? – Наклонившись ко мне, он показывает на тёмно-голубое пятно дивана. Второй же рукой еле ощутимо касается моей поясницы, и я задерживаю дыхание. – Видишь, сколько красного в этом тёмно-голубом и насколько холоден жёлтый? Так художник создаёт напряжение между двумя цветами.

Сделав глубокий вдох, чтобы собраться с духом, я немного отклоняюсь назад. Из-за этого его ладонь, до этого висевшая в воздухе, немного касаясь одежды, оказывается целиком прижата к моей спине. Я не отстраняюсь. Как и он. Ни один из нас не говорит ни слова; мы просто продолжаем смотреть на картину. Только вот всё, о чём я могу думать – это его рука на моей спине, и, учитывая, насколько резко он замолчал, кажется, что и его мысли заняты исключительно этим.

Проходит мгновение, и Эдвард неловко откашливается. Но не убирает руку и не говорит на этот счёт ни слова. Зато продолжает рассказывать о картине.

- Художник провернул этот же приём и здесь, в уголке, с вазой на фоне драпировки. Видишь?

Киваю. Мы стоим, глядя на полотно, и он продолжает касаться моей поясницы. Я же закрываю глаза и пытаюсь вдохнуть этот момент, чтобы он навсегда остался со мной.

- Пойдём, - наконец говорит он. – В следующей комнате есть работы, которые тебе могут приглянуться.

Мы идём к дверному проёму, ведущему в следующую галерею. Когда я прохожу через него, рука Эдварда оказывается на моём плече и, немного сжавшись, подталкивает меня направо. Теперь, оказавшись здесь наедине, мы ведём себя именно так. Он касается меня. Решил позволить себе делать это. Его прикосновения ни в коем случае не кажутся ни слишком долгими, ни неприличными. Они небрежны, мимолётны, именно такими постоянно обмениваются друзья. Но для нас – для меня – они ошеломительны.

Он подталкивает меня к нескольким картинам в углу. Это изображения людей. Они кажутся знакомыми, как будто я видела что-то подобное ранее.

- Сарджент, - говорит Эдвард. – Он очень популярен. Я думал, тебе может понравиться.

Они симпатичные, это сложно отрицать. Та, у которой мы остановились, изображает трёх женщин в белых платьях; они разместились на диване и вокруг него. Прочитав подпись, выясняю название картины: «Сёстры Вайдам». Так вот почему она казалась такой знакомой. Семья Челси как-то связана с Вайдамами, и она постоянно трещит о том, как её изысканных родственников писал сам Сарджент. Раньше это ничего мне не говорило, но теперь многое становится ясным. Эти женщины были нами версии начала двадцатого века. Ну, не нами… ими. Потому что пора признать: я не являюсь потомком кого-то значительного. Нет, я – чужак, посягающий на то, что мне не принадлежит, притворщица не у дел.

Картина очень красива. Женщины – грациозны и прекрасны, с бледной, практически белой кожей и изящными пальцами, на них тонкие, как паутинка, платья и нитки жемчуга. Их позы кажутся небрежными, обычными, но они слишком идеальны для того, чтобы быть обыкновенными. На заднем плане, наполовину скрытые окружающей их темнотой видны свидетельства их ошеломляющего достатка, как будто сами женщины недостаточно показательны. Мне некомфортно смотреть на них – я задыхаюсь, не могу сделать вдох. Такое же ощущение накатило на меня, когда я посмотрела на Офелию.

- Нравится? – спрашивает Эдвард. Он стоит, немного наклонившись, чтобы быть ближе к моему уху, и я практически чувствую, как его дыхание касается моей щеки.

- Не совсем. Она красивая, но… нет. Я не могу… она как будто душит, - говорю я беспомощно. – Прости, звучит довольно глупо.

Его рука мимолётно касается тыльной стороны моей ладони.

- Ни одна реакция на искусство не может быть неправильной, Изабелла. Ты чувствуешь то, что чувствуешь. И все реагируют на одно и то же по-разному. Именно поэтому и считается, что каждый смотрит на произведения искусства по-своему.

- Покажи мне свои любимые картины? – прошу я, поднимая на него взгляд.

Так близко. Его лицо так близко. Мы стоим бок о бок, и наши руки почти соприкасаются. Он улыбается той полуулыбкой, которая кажется такой настоящей, такой личной, предназначенной только для меня.

- Сюда, - говорит он тихо.

И снова, когда мы выходим из галереи, он легонько касается моего плеча, направляя, и на этот раз не убирает руку. Я иду по музею будто в тумане, способная думать только о его ладони на моём плече, только о тепле его тела рядом с моим. Мы проходим через несколько галерей, путешествуем назад во времени, ведь картины вокруг становятся всё старше и старше.

Наконец Эдвард замирает у нескольких картин, явно написанных одной рукой.

- Тёрнер, - говорит он.

Это пейзажи, но кажется, будто они - лишь рамка, использованная художником для того, чтобы повесить истинную картину… которой является цвет. Он такой насыщенный, что хочется протянуть руку и обхватить ей оранжевое небо.

- Вау, они… - я замолкаю: в моём словарном запасе не хватает слов, чтобы выразить то, что я вижу в этих картинах.

- Нравятся?

- Да, нравятся. Очень.

- Ха, - говорит Эдвард так, будто он в замешательстве.

- Что? Что не так? Они не должны мне нравиться?

- Нет, - он смеётся, - всё в порядке. Просто неожиданно. Многие из тех, кто только начинает познавать искусство, предпочитают что-то вроде Сарджента. Его произведения доступны для всех. Милые портреты, красивая одежда, ничего слишком заумного. Но они тебе совсем не приглянулись, в отличие от этих. Твой выбор интересен, вот и всё.

На минуту задумываюсь о его словах, пытаюсь понять, что я на самом деле думаю об этих двух совершенно разных художниках.

- Эти картины нравятся мне из-за того, что они такие дикие, - говорю я наконец. – В них могут присутствовать несколько зданий или людей, но посмотри, насколько они маленькие. Дело совершенно не в них. Их вообще могло бы не быть на картине. Всё, что имеет значение – это небо. И это всё, что нужно. Неба вполне достаточно.

Сначала Эдвард ничего не отвечает, только, нахмурившись, смотрит на картину.

- Ты всегда удивляешь меня, Изабелла, - говорит он тихим, растерянным голосом. Его фраза обращена скорее не ко мне, а к стене напротив, так что я ничего не отвечаю. Просто смотрю вместе с ним на картину и представляю, что было бы, проводи мы так время постоянно; будь это моей жизнью. Постоянные прогулки по галереям и музеям бок о бок с ним и бесконечные разговоры об искусстве…

- Мне самому нравится в них именно это, - говорит он спустя какое-то время. – Использование цвета, пространственная композиция… это почти абстракция, и в то же время на них изображены самые мирские предметы, как, например, корабль в гавани. Такое ощущение, что… Тёрнеру удаётся вознести обычные вещи на совершенно иной уровень, просто написав их. В жизни в них нет ничего особенного, но в руках Тёрнера они становятся волшебными.

- Неудивительно, что они тебе нравятся, - говорю я, немного помолчав.

- Правда?

- Да. Цвет. Всё, что ты только что сказал о цвете, определяющем объект. Это очень похоже на твои работы. Цвет в картинах Тёрнера вызывает у меня такую же реакцию.

Эдвард хмыкает.

- Думаю, это самая приятные слова из всех, что кто-либо говорил о моих работах.

- Брось, Эдвард. Я понятия не имею, о чём говорю. Просто произношу первое, что замечаю. Не то чтобы мои слова имели значение.

- Именно поэтому то, что ты говоришь, значительно, - тут же отвечает он, и его голос немного повышается в радостном возбуждении. – Твои впечатления – это чистый инстинкт. Нет реакции на произведение искусства, которая была бы более честной. И для меня это важнее, чем слова всех претенциозных критиков мира.

- Перестань, - говорю я, глядя на свои ноги и пытаясь подавить улыбку.

- Эй, я абсолютно серьёзно, - говорит он мягко, понизив голос. – Не принижай себя, Изабелла. Твоё мнение имеет значение.

Поднимаю голову, чтобы что-то сказать ему, но, как только наши взгляды встречаются, все слова вылетают из головы. Всё, что остаётся – это та энергия… снова. Но теперь мы так близко друг от друга в этой практически безлюдной галерее, и его рука всё ещё покоится на моём плече. Сейчас я не просто его ученица, а он – не только мой учитель. Нет смысла пытаться притворяться, что это не так. Всё по-новому, всё вышло на другой уровень.

Его брови сведены, и то напряжённое, почти злое выражение лица, которое я помню с первого дня занятий, вернулось. Он кажется недоумённым. Он кажется ошеломлённым. Он выглядит так же, как я себя чувствую.

- Как тебя звали? – спрашивает он.

- Что?

- До всего этого… до того, как ты стала Дуайер. Как тебя звали?

- О… Свон. Моя фамилия была Свон.

Уголок его рта удовлетворённо приподнимается.

- Изабелла Свон. Красиво.

- Белла, - шепчу я.

- Что?

- Папа звал меня Беллой. Тогда… дома… все звали меня Беллой. Но мама решила, что Изабелла звучит более стильно.

- Белла Свон, - бормочет он. Закрыв глаза, я выдыхаю, услышав это. Прошло очень, очень много времени с тех пор, как меня звали так.

- Спасибо за сегодня, Эдвард, - говорю я прежде, чем успеваю остановить себя. Но я не могу промолчать. Сегодняшний день, проведённый наедине с ним и его искусством, стал лучшим днём в моей жизни.

Когда я открываю глаза, он всё ещё смотрит на меня. Теперь он морщится, как будто его терзает боль.

- Белла… - говорит он тихо, хрипло. Выражение его лица и напряжение в голосе вызывают в моём теле дрожь. Я чувствую, как что-то изменилось в воздухе вокруг, как меня неудержимо тянет к нему.

А потом свет тускнеет. Он на самом деле мигает. Мы оба поднимаем головы. Снова мигнув, он практически выключается. И, поняв, что мы вот-вот окажемся в темноте, я чувствую всплеск адреналина. Как только эта мысль обосновывается в моей голове, свет снова включается, но теперь он стал немного более тусклым.

- Что это было? – спрашивает Эдвард у охранника, стоящего всего в нескольких футах от нас в дверном проёме. Тот тоже смотрит на потолок, как будто ответ может появиться там, среди ламп.

- Мы перешли на генераторы энергии, - наконец говорит он. – Но не знаю, почему. Электричество от сети почему-то перестало поступать.

- Отключили? – говорит Эдвард.

Охранник пожимает плечами.

- Наверное.

- Пойдём, - произносит Эдвард, беря меня под локоть и выводя из помещения.

- Что происходит? – спрашиваю я его. Музей, который всё это время был таким тихим и безмятежным, теперь гудит, как растревоженный улей. Голоса, наполненные тревогой, эхом отражаются от стен.

- Понятия не имею, - говорит Эдвард; лицо его мрачно. – Но всё достаточно серьёзно, чтобы перевести Мет на генераторы энергии, так что, думаю, ничего хорошего. – Его хватка на моей руке становится немного сильнее, и я практически бегу, чтобы поспеть за его широкими шагами. Огромный холл теперь заполнен людьми, и я практически чувствую повисшее в воздухе напряжение. Все говорят на повышенных тонах, то и дело слышатся чьи-то крики. Охранники бегают туда-сюда, быстро говоря что-то в свои рации.

- Эдвард…

- Давай уведем тебя отсюда, - говорит он; его взгляд нервно бегает по помещению.

Пробравшись через толпу людей, мы выходим на ступеньки музея. Прохожие на улицах Нью-Йорка всегда двигаются быстро. В любой день всё вокруг, кажется, происходит в ускоренном режиме. Но сейчас всё по-другому. На лицах виден страх. Обычный ускоренный шаг то и дело переходит в бег. Практически у каждого в руке есть телефон, хотя я замечаю, что никто не разговаривает. Кроме того, на улице на удивление мало машин. Те несколько такси, что есть в поле зрения, припаркованы у тротуара и не принимают пассажиров.

- Что-то произошло, - говорит Эдвард. – Нужно отвезти тебя домой. У тебя есть телефон? Позвони матери.

- Ей всё равно…

- Изабелла, просто позвони ей. – Мы останавливаемся на самом верху лестницы, и Эдвард ерошит рукой волосы, так что теперь они топорщатся во все стороны.

- Ладно, хорошо, - фыркаю я и достаю телефон из сумки. Набираю номер мамы. За этим следует долгая пауза, потом серия незнакомых гудков и запись, говорящая мне, что сеть занята; позвоните позже. – Говорят, что сеть занята, - объясняю я Эдварду и вешаю трубку.

- Этого я и боялся. Мой сосед по комнате в Академии был здесь во время полного отключения электроэнергии и говорил, что телефоны ни у кого не работали.

- Значит, это на самом деле нарушение энергоснабжения? – спрашиваю я, оглядываясь. На улице полдень, поэтому даже если бы свет отключили, было бы сложно это заметить. Чуть дальше по пятой авеню есть светофор, но его не видно из-за деревьев, так что не понятно, работает он или нет.

- Не знаю. Никто не знает. И именно поэтому ситуация становится опасной. Потому что все сначала запаникуют, оставив все вопросы на потом.

Теперь я нервничаю. Такое ощущение, что тревога, разлитая в воздухе вокруг нас, заразила и меня, вызвав новый прилив адреналина в кровь.

Люди выбегают на ступеньки за нами. Эдвард на секунду замирает, оглядывая улицу, как будто решая, что делать дальше. И тогда меня кто-то толкает сзади, так сильно, что я, споткнувшись, делаю несколько шагов вперёд. Пошатнувшись, пытаюсь удержаться на краю мраморной ступени, но потом, потеряв равновесие, падаю. Я уже представляю долгий и болезненный полёт вниз по лестнице, но, к счастью, её ступени очень широкие и невысокие, так что я проскальзываю лишь по нескольким из них, прежде чем инерция перестаёт тащить меня вперёд и у меня получается остановиться, затормозив ладонями.

Когда падение прекращается, я замираю, пытаясь прийти в себя. Удар получился довольно сильным и выбил из меня воздух, так что у меня не получается сделать глубокий вдох. Боль пока не чувствуется, но сила, с которой я упала, потрясла всё тело, так что я прекрасно понимаю: будет больно, это лишь вопрос времени.

- Какого хрена ты творишь, ублюдок?

Голос Эдварда – это яростный рык, и узнать его практически невозможно. Обернувшись, смотрю на него, но его взгляд устремлён на спину парня, толкнувшего меня – парня, который продолжает бежать вниз по лестнице, даже не заметив столкновения. Эдвард же не похож на себя. Его ладони сжаты в кулаки так сильно, что костяшки побелели. Челюсть напряжена, и вены на шее вздулись. Ещё короткое мгновение он стоит неподвижно на месте, явно сдерживая желание побежать за этим парнем. Но потом он опускает взгляд на меня, и полный злобы мужчина тут же исчезает, как дым. Он моментально оказывается рядом со мной, приседает на корточки, опустив одну руку мне на спину, а второй сжав локоть.

- Боже, Белла, ты в порядке? Поверить не могу, что этот урод просто врезался в тебя и даже не остановился.

- Всё… всё в порядке, - бормочу я. Внутри до сих пор всё дрожит. Колени в тех местах, которыми я ударилась о мрамор, чертовски болят. Усевшись, я медленно опираюсь на одно бедро, чтобы вытащить из-под себя ноги. Руки Эдварда постоянно касаются меня; он только перемещается, чтобы поддерживать меня, помогая сесть на ступеньку.

- Ты поранилась?

- Я не уверена… блин.

Как только я выпрямляю ноги, ответ становится очевидным. Левое колено разодрано до крови. И оно уже начинает болеть, как безумное.

- Чёрт, - шипит Эдвард. – Давай. Нужно поднять тебя.

Мне совсем, совсем не нравится то, что он видит меня такой: неуклюжей и побитой. Исцарапанная коленка – это визитная карточка маленьких девочек. В первый момент хочется скинуть его руку и сказать, что я в порядке. Но, чёрт возьми, мне на самом деле больно. Ладони болят из-за того, что я, ударившись о ступеньки, ещё и проскользила по ним, и всё тело до сих пор немного потряхивает из-за силы этого удара. Так что я разрешаю ему помочь мне подняться. Крепко обхватив рукой мою талию, он ещё и поддерживает меня за локоть.

Наступив на пораненную ногу, я судорожно втягиваю носом воздух. Капелька крови скользит по лодыжке вниз. Наклонившись, я быстро закатываю свои белые гольфы, чтобы они не пропитались кровью.

- Нужно промыть рану, - говорит Эдвард, глядя на моё колено. – Где ты живёшь?

- Пересечение Восемьдесят седьмой и Ист-Энд.

В ответ он тихо стонет – это довольно далеко от Мета. И я думаю о том же. А такси неожиданно оказались в дефиците. Запустив руку в волосы, он сжимает их в кулак, устремив невидящий взгляд в пространство, задумавшись.

- Эм, можно сделать это у меня, - говорит он тихо и неуверенно. – Это близко.

- Близко?

- На Мэдисон-авеню.

- Правда? – говорю я, потому что никогда бы не предположила, что Эдвард может жить именно там. Мне представлялось что-то вроде нижнего Ист Сайда или, может, Уильямсберг. Как ему удаётся платить за аренду квартиры в таком месте?

- Да, я, эм… друг помог мне c арендой.

Ну конечно. Вот как. Грёбаная Мими Вейгерт или кто-то другой вроде неё. Меня начинает подташнивать. Но идти домой в таком виде не получится, во всяком случае, пока, так что я просто молча киваю. Эдвард вовсе не смотрит в мою сторону, и меня терзает ощущение, что ему стыдно рассказывать мне даже такую малость. Каждый раз, когда он говорит что-то, указывающее на его связь с мистическими богатыми друзьями, я вижу, как свет, горящий в нём, немного тускнеет, и ненавижу всех богачей за это.

- Просто обопрись на меня, пока мы будем спускать тебя с этой лестницы, - говорит он, и ещё сильнее прижимает меня к себе. Взяв мою левую руку, он поднимает её, перекидывая через свою шею. Повиснув на нём, я держусь так крепко, как только могу.

Мы спускаемся вниз, по одной ступеньке за раз, и я пытаюсь не обращать внимания на нервную озабоченность, царящую вокруг. Мы всё ещё не знаем, что произошло, почему отключился свет. Но пока не стоит думать об этом, поэтому я просто концентрирую всё своё внимание на Эдварде и на каждом шаге, который мы делаем по направлению к его дому. Быть прижатой к его боку, даже в таких обстоятельствах – это совершенно ошеломительно, и я с трудом могу заставить себя не забывать о том, что нужно идти вперёд и отвечать Эдварду, когда он что-то говорит.

У подножия лестницы стоит тележка продавца крендельков, на зонтике которой есть радио, включённое на станцию, передающую новости. Целая толпа людей собралась вокруг, чтобы послушать.

- Что происходит? – спрашивает Эдвард у мужчины, стоящего ближе всех к нам, у самого края этой толпы.

Мужчина оглядывается на нас через плечо.

- Пожар на электростанции на пересечении Четырнадцатой и магистрали ФДР, - отвечает он. – Наверное, запустил что-то вроде цепной реакции, потому что электричества нет на всей восточной части Нью-Йорка.

- Не сообщили, сколько это продлится? – пытается узнать Эдвард.

Его собеседник только пожимает плечами.

- Да кто на хрен знает? Поезда не ходят, ничьи грёбаные мобильные не работают… - И мужчина недовольно машет рукой.

Раздражённо вздохнув, Эдвард поудобнее перехватывает мою талию.

- Прости, что напрягаю тебя, - говорю я, снова смущённая своей неуместной хрупкостью.

- Ты ничуть не напрягаешь меня, Изабелла. Мне только жаль, что я не могу разобрать того парня на составляющие.

Улыбнувшись, я наклоняю голову, чтобы Эдвард не заметил эту улыбку. Как бы мне ни нравился чувственный художник-Эдвард, агрессивный Эдвард тоже довольно притягателен.

- И всё же, - говорю я. – Это очень мило с твоей стороны… то, что ты заботишься обо мне.

Лицо Эдварда мрачно, и он легонько качает головой.

- Не знаю, можно ли меня назвать милым, Белла, - бормочет он.

Его голос настолько тих: нельзя быть уверенной в том, что эти слова предназначались для меня, так что я ничего не говорю в ответ. Просто покрепче хватаюсь за Эдварда, давая ему возможность помочь мне добраться до дома.

картины в главе:


от переводчика:
лично мне безумно хочется после перевода/прочтения пойти в музей и наслаждаться картинами, ища в них то, о чём говорит Эдвард. а вам?..