Мне очень повезло.

Я постоянно говорю себе это: напоминаю, что нужно быть благодарной за всё, что было мне дано. Это было бы так легко: злиться на всех вокруг, грустить, быть разбитой. Я могла бы не иметь ничего, а вместо этого у меня есть всё. Так что мне не позволено чувствовать ничего из выше перечисленного, и я ежедневно напоминаю себе, что мне очень, очень повезло.

Стоя около своего шкафчика в одном из многочисленных коридоров Академии Спенсера, я смотрю на море иссиня-чёрной шерсти и тёмных шотландок, на его волнующиеся потоки, что текут мимо меня от одного класса к другому. В них мелькают хрустящие белые рубашки от Thomas Pink, и ослабленные в творческой небрежности репсовые галстуки, и вышитые золотой нитью гербы школы на грудных карманах, и мелированные за шестьсот долларов волосы, и исправленные за семь тысяч долларов носы, и телефоны настолько новые, что их пока даже нет в продаже, и деньги, деньги, деньги. Множество денег. Все они – все мы – купаемся в бездонном океане наших богатств.

Сейчас я стою здесь, около своего шкафчика, крепко сжимаю пальцами лямку своей сумки и выгляжу так, будто не принадлежу окружающему меня миру, но на самом деле я такая же, как все вокруг, пусть и чувствую себя иначе. И мне очень повезло быть одной из них. Нельзя забывать об этом ни на секунду.

Повернувшись, я оглядываю коридор, ища Роуз. Мы договорились встретиться здесь, чтобы вместе пойти на тригонометрию, но уже вот-вот прозвенит звонок, а её всё нет. Как только эта мысль мелькает в моей голове, я тут же вижу свою подругу, которая, являясь, как и всегда, воплощением непринуждённости и самодовольства, спешит ко мне по коридору. Красота и счастье уже так давно присутствуют в её жизни, что пропитали каждую клеточку Роуз, став её частью, а не просто чем-то внешним. Она, кажется, не имеет об этом ни малейшего представления, но её сложно в этом винить: Роуз просто не понимает, какая она счастливица. Ведь моя подруга и не знает, что может быть по-другому.

Думаю, мне повезло, что мы с Роуз дружны. И об этом факте мне не приходится себе напоминать. Она может быть беспечной и забывчивой, но всегда желает мне лишь добра. И дружба с ней помогла мне влиться в этот мир с лёгкостью, которую не могли бы обеспечить никакие деньги. Деньги заставляли их терпеть моё присутствие; а тот «знак качества», что будто поставила на мне Роуз, заставил их принять меня.

Она плавно идёт ко мне по коридору, с тщательно отрепетированным взглядом, смотрящим в никуда, и все парни расступаются перед ней, чтобы потом вновь сомкнуть ряды и проводить её взглядом, оценивая всё, что Роуз с таким прилежанием выставила на всеобщее обозрение, позволяя окружающим восхищаться ею. Ройс Харрисон протискивается мимо меня и медленно направляется к ней. Как и у Роуз, его взгляд расфокусирован и направлен на всё, кроме неё. Когда они проходят мимо друг друга, его левая рука резко перемещается на несколько дюймов левее, касаясь её правой ладони, которая точно так же – невзначай – протянута ему. Её пальцы молниеносно сжимаются вокруг того, что он вложил в её руку, и единственной реакцией на произошедшее является лёгкий изгиб губ Роуз, направленный толпе, заполняющей коридор: не Ройсу.

Легонько покачивая бёдрами, она продолжает идти ко мне, и я вижу маленький пакетик в её руке. И закатываю глаза, потому что теперь она захочет, чтобы я пошла домой вместе с ней и присоединилась к использованию содержимого этого пакетика, в то время как я стараюсь держаться подальше от всего этого дерьма.

В первые годы высшей школы мне просто хотелось встречаться с друзьями и влиться в их компанию. Хотелось чувствовать себя на своём месте, хотелось хорошо проводить время, а в таких компаниях хорошее времяпрепровождение обязательно включает в себя дорогой алкоголь и наркотики. Так что я тоже принимала в этом участие. Но они никогда не делали меня счастливее. Я чувствовала себя так же, вне зависимости от того, сколько я принимала, вне зависимости от того, что я покупала на свои деньги. Так что я оставила всё это. И теперь пытаюсь держаться как можно дальше от привилегий богатеньких школьников: от кокаина, таблеток, выпивки и бессмысленной траты денег.

Роуз думает, что это смешно. Может быть, и так, но теперь я просто не понимаю, как можно наслаждаться всем этим. Но я не знаю и как наслаждаться любым другим времяпрепровождением, так что этот год проходит до крайности скучно. Я не понимаю, что должна делать со всем обрушившимся на меня богатством и сопутствующими преимуществами. Кажется, никто вокруг не прикладывает столько усилий, пытаясь найти ответы на подобные вопросы – только я, и из-за этого мне кажется, что я что-то упускаю из виду.

- Привет, - говорит она, останавливаясь около меня и прислоняясь к шкафчику. И похлопывает по кармашку на своём свитере, - зайдёшь ко мне?

- Ммм…

Она закатывает глаза.

- Изабелла. Хватит. Мы пригласим Элис. И ещё нескольких парней.

- Тогда нет, - говорю я, отталкиваюсь от шкафчиков и иду по коридору. Фыркнув, Роуз следует за мной. Даже день наедине с ней и Элис, а также с пакетиком наркоты в её кармане я точно могу назвать не задавшимся. Но стоит пригласить на это мероприятие ещё и парней, и не успею я и глазом моргнуть – уже окажусь в спальне, прижатой к кровати каким-то высокомерным, корыстолюбивым болваном, засовывающим руки под мою юбку и обслюнявливающим мою шею, почему-то считая, что это должно меня завести. Нет, спасибо. Опять же, это я уже проходила, и снова оказываться в подобных ситуациях у меня нет ни малейшего желания.

- Но Из…

- У меня много домашней работы, так что не получится, - протестую я.

- Знаешь, всем наплевать на то, сделаешь ты её или нет, - говорит она, и я резко втягиваю носом воздух. Она права. Роуз не стремится обидеть меня своими словами, это просто правда. Останусь ли я дома и сделаю домашние задания или пойду к Роуз, чтобы напичкать себя наркотиками… это не будет иметь значения ни для кого, кроме меня самой. И Роуз. Но всей душой за наркотики, так что это не считается.

- Думаю, сегодня мама будет дома, - бормочу я. Розали вздыхает, но больше не произносит ни слова, за что я ей благодарна. Она может быть доброй. Если захочет.

У входа в класс я прощаюсь с ней, и Розали плавно следует дальше по коридору, на свои занятия по мировой истории. Бодро пройдя мимо меня, её догоняет Эммет и подстраивается под её шаг. Он шепчет что-то ей на ухо, и она, наклонив голову, улыбается.

Тригонометрия – это истинное хождение по мукам, по крайней мере, для меня. Мне чертовски тяжело сконцентрироваться на всей этой чуши. И ситуацию ничуть не улучшает то, что школьный год уже подходит к концу, так что все причины, из-за которых моим одноклассникам приходилось сосредотачиваться и слушать учителей, исчезли. Волна ранних зачислений уже прошла; всех приняли в колледжи. Так что теперь всё, что они делают – это вычёркивают дни, оставшиеся до свободы.

Но на тригонометрии вместе со мной сидит Элис. Где-то в середине урока она пододвигает ко мне блокнот, в левом нижнем углу которого розовыми чернилами написано: «К Роуз?»

Я качаю головой. Плечи Элис тут же опускаются, а голова склоняется набок. Чрезмерная драматичность её разочарования делает его комичным, так что мне приходится прилагать усилия, чтобы не засмеяться над ней и в особенности над огромными глазами Бэмби, которыми она умоляюще смотрит на меня.

Мне нравится Элис. С Роуз мы дружим с самого первого года в высшей школе, и я всегда буду ценить её больше остальных, учитывая тот факт, что она подарила мне свою дружбу, когда не должна была этого делать. Элис же начала общаться с нами в прошлом году, и она замечательная. В каком-то плане с ней легче общаться, чем с Роуз. С ней всё более естественно. Времяпрепровождение с Роуз, со своей её привязанностью к веселью любой ценой, может быть несколько изматывающим. Иногда я думаю, что мне хотелось бы сблизиться с Элис, ходить куда-нибудь с ней вдвоём, без давления Роуз и тех соблазнов, которыми она вечно машет прямо перед моим носом. Но я бы никогда не вычеркнула Роуз из своей жизни подобным образом, так что мы встречаемся все вместе. Думаю, Элис нервничает, оставаясь наедине с Роуз, когда меня нет за её спиной.

Но я больше не могу заниматься подобными вещами. Просто не хочу. Так что я твёрдо стою на своём решении: пожимаю плечами и снова качаю головой, будто в этом замешаны какие-то высшие силы, которым мне остаётся только подчиняться. Элис не настаивает, и это ещё одна черта, которая мне в ней нравится.

После занятий мы с Элис вместе выходим на лестницу у парадного входа в академию, где школьники быстро заполняют 77-ю улицу. Те, что постарше, задерживаются на ступеньках, закуривая сигареты и общаясь о дальнейших планах по телефонам. У школы припарковано целое море чёрных автомобилей, каждый из которых ждёт одного из богатеньких отпрысков, чтобы отвезти их домой, или к репетиторам, или на занятия по танцам, или на теннис, или на любое другое предстоящее им мероприятие.

Роуз стоит, прислонившись к перилам. Прямо перед ней я вижу Эммета, с широко расставленными ногами, чья мощная фигура почти полностью скрывает Роуз. В прошлом они немного встречались. Эммет встречался со многими девушками, а у Роуз не было недостатка в парнях, но мне всегда казалось, что Эммет любит Роуз – что, возможно, она ему нравится как человек. Надеюсь, он пойдёт с ней домой. Мне не придётся беспокоиться о том, что Роуз, находящаяся под кайфом, будет без меня находиться в доме, полном людей, если там будет Эммет. Никто не тронет Роуз, если он будет рядом. Ну, за исключением его самого.

- Ты уверена, что не придёшь, Из? – говорит Элис. Она вертит в пальцах узкий обруч для волос, и лишь убедившись, что маленький бантик на нём находится в нужном положении, откидывает назад свои длинные чёрные волосы, закрепляя их этим украшением.

Я качаю головой.

- Нет, а вы повеселитесь. Увидимся завтра.

- Тогда, может, я позвоню тебе чуть позже? – спрашивает Элис. Я слышу в её голосе надежду. Элис тянется ко мне, тоже хочет быть ближе, и, когда я понимаю это, внутри растекается тепло.

- Конечно, - я смеюсь, - если ты будешь способна сделать звонок.

Закатив глаза, она хихикает и идёт к Роуз и Эммету.

Пробираясь сквозь море иссиня-чёрной школьной формы, я смотрю на фамилии, выставленные на лобовых стёклах автомобилей, пока не замечаю свою: Дуайер. Распахнув дверь машины, я закидываю на заднее сиденье свою сумку и сама залезаю внутрь.

- Привет, Феликс, - улыбаясь, говорю я.

- Мисс Изабелла, - отвечает Феликс, улыбаясь мне в ответ. Он уже переключил для меня приёмник со своего христианского радио на какую-то обычную музыкальную станцию. То, что за мной каждый день присылают машину, просто нелепо. Наша квартира располагается всего в двенадцати кварталах от Спенсера; я вполне могла бы дойти до неё и пешком. Но мне не положены пешие прогулки, так что каждым утром и после занятий чёрная машина везёт меня через эти кварталы, что обычно занимает больше времени, чем если бы я пошла пешком. Но я больше не спорю. Тем более, Феликс мне нравится, а ему платят деньги именно за то, что он отвозит меня в школу и обратно.

Зайдя внутрь дома, я приветствую Сантьяго, и он вызывает для меня лифт, в котором я, используя свои ключи, отправляю его на свой пентхауз, занимающий двадцать третий и двадцать четвертый этажи на самом верху этого здания. Двери лифта распахиваются, и я сразу попадаю в холл квартиры на двадцать третьем этаже, где всё вокруг кремовое, и золотое, и кристальное. Цветы, стоящие на столике у лифта – это яркий взрыв пурпурного и алого. Их меняют ежедневно, так что они всегда свежие. И те, что встречают меня сегодня, мне по душе.

Я пересекаю холл и прохожу по коридору, завешенному картинами, миную гостиную, столовую и направляюсь к лестнице на второй этаж. Там, в самом конце длинного коридора с мягким, бежевым ковром на полу, располагается моя комната. Она маленькая; меньше, чем все остальные спальни в этом доме. Когда я впервые приехала сюда, меня поселили в одну из больших гостевых комнат, но мне, выросшей в совсем небольшой комнатке под самой крышей, она казалась слишком просторной. Так что я попросила себе маленькую спальню. Она была самого подходящего размера, и всем, кто жил со мной в этой квартире, было наплевать на то, как я буду с ней обращаться.

Кинув сумку с учебниками на стул и сменив школьную форму на штаны для йоги и футболку, я снова спустилась на нижний этаж за водой и какой-нибудь едой. Я не врала Роуз; мне действительно нужно было сделать домашние задания.

Когда за моей спиной вдруг раздаётся мамин голос, я до смерти пугаюсь, ведь была уверена, что нахожусь дома в одиночестве. Развернувшись, я прижимаюсь спиной к холодильнику и, прижав руку к груди, жду, пока немного успокоится бешено колотящееся сердце. Мама, кажется, даже не заметила, что испугала меня: она просто начинает говорить, как будто мы с ней уже давным-давно общаемся, и она просто продолжает свою мысль. А ведь мы не виделись уже три дня.

- Твои занятия по восприятию живописи начнутся с завтрашнего дня.

- Мои… что?

Рене моргает, безразлично глядя на меня. Чем старше она становится, тем больше различных процедур ей, по её собственному мнению, требуется, и тем менее эмоциональным становится выражение её лица. Теперь невозможно понять её реакцию на происходящее. Вот и сейчас – она рассержена или это неизменное выражение её лица после очередной операции?

- Восприятие живописи, - медленно повторяет она. Значит, рассержена.

- Но я не хожу на эти занятия.

- Это нестандартный курс обучения, - говорит она, - который ведёт потрясающий молодой художник, найденный Мими Вейгерт в какой-то галерее, расположенной в мясницком квартале. Ей пришлось для этого из кожи вон вылезти, но она сумела устроить всё так, что теперь он ведёт эти… - Рене рассеянно помахала рукой в воздухе, показывая, что ей не только не очень понятно, о чём она говорит, но и наплевать на всё это, - семинары, или что-то вроде того. Идти они будут десять недель.

- Но… я не умею рисовать.

- Это восприятие, Изабелла. Он научит тебя правильно понимать живопись.

- Семестр уже давно начался. И у меня есть расписание, - снова возражаю я, не понимая, почему вообще это делаю. Ведь всё уже решено.

- В академии сказали, что три раза в неделю ты будешь пропускать физкультуру и самостоятельные занятия.

На самом деле, это звучит не так уж и плохо.

Рене пришпиливает меня к месту самым тяжёлым из всех своих взглядов, и я понимаю, что продолжить этот спор не получится.

- Мими Вейгерт и Синтия Тидвелл уже записали своих детей на эти занятия. А ходить туда будут только десять человек. Ты представляешь себе, сколько задниц мне пришлось поцеловать и как долго провисеть на телефоне, крича на этих идиотов из Спенсера, чтобы ты попала в эту группу? Но мне удалось это сделать, так что ты будешь туда ходить.

Я молча киваю. Дело всё равно не во мне, так что никакие мои слова не будут иметь значения. Среди таких людей, как моя мать – как миссис Вейгерт и миссис Тидвелл – обучение их детей сродни кровавому спорту. Нет ни одной привилегии, которую они бы сознательно упустили, ни одного ощутимого преимущества, которого они не желали бы для своих отпрысков. Моя мать ни капли не заинтересована в том, чтобы я научилась правильно воспринимать искусство. Но этот семинар – эта блестящая новая игрушка, которую умудрилась добыть для нескольких избранных миссис Вейгерт – слишком заманчива, чтобы мама могла её упустить. Если дочь Мими Вейгерт ходит на эти занятия, то, ей-богу, дочь Рене Дуайер тоже будет их посещать. И если я не появлюсь на них, то это будет проигрышем мамы. И плохо отразится на её репутации. Так что она сделала всё, чтобы я заняла своё место в этой маленькой группе; не ради меня – ради себя.

Помолчав, я пожимаю плечами и киваю, соглашаясь. В конце концов, три дня в неделю будут лишены физкультуры и самостоятельных занятий, да и живопись мне, в общем-то, нравится. Рене упускает из виду мой кивок; ей не нужно моё согласие. Она сердито смотрит на один из своих ногтей, вне всяких сомнений заметив маленькую неровность, от которой нужно будет избавиться.

- Нас с Филом сегодня вечером не будет дома, - бормочет она, не отрывая взгляд от ногтей, - у нас ужин с важными людьми. Ты справишься тут одна.

Она не спрашивает меня, справлюсь ли я, нет. Рене говорит мне, что я должна справиться. И я закатываю глаза, потому что и так большинство вечеров провожу в одиночестве. Если бы Рене чаще оказывалась рядом – это было бы ещё более странно, чем то, что она постоянно отсутствует. Первые два года, проведённые мною в этом доме, прошли под присмотром гувернантки, но Мария уже давно здесь не работает, а наша уборщица не живёт в квартире, так что обычно по вечерам я одна. И ничего не имею против подобного расклада.

На Рене всё ещё одежда для тренировок, так что она, должно быть, только что вернулась из тренажёрного зала, расположенного на первом этаже этого здания. Её телу можно позавидовать; это сложно отрицать. Она платит своему тренеру баснословную сумму, и это отражается в каждой подтянутой, упругой клеточке её тела. Она всё ещё очень красива. Говорят, что я похожа на неё, но я этого не вижу. Возможно, дело в строении наших лиц, но её уже давно исчезло, смазалось из-за множества процедур. Мне бы хотелось, чтобы она не так сильно меняла своё лицо. Ей ведь всего лишь тридцать семь. Но ей кажется, что она должна застыть во времени, если ей хочется и дальше оставаться женой Филиппа Дуайера, так что один раз в год она говорит, что на несколько недель едет отдохнуть на Ибицу, но на самом деле восстанавливается после очередной операции в Ленокс Хилл. Наверное, я могла бы уловить наше сходство, будь у нас одинаковые тёмно-коричневые волосы, но Рене уже долгие годы постоянно красится в ослепительно-белый блонд.

Я не глупа; слышу всё, что говорят о ней люди. Они всё ещё удивляются тому, что она умудрилась заполучить Филиппа Дуайера. Деньги, доставшиеся ей, купили ей определённое положение в обществе, но шепотки никогда не умолкнут. В конце концов, она была всего лишь ничтожеством из маленького городка, которая прокладывала себе путь посредством отношений с инвестиционными банкирами и членами правления средненьких корпораций. Но у неё был план, и она не собиралась сдаваться. Эти мужчины были лишь тренировкой, чтобы она знала, как себя вести и о чём говорить. И благодаря им она получила доступ туда, где её ждал по-настоящему крупный улов; среди которого оказался и такой мужчина как Филипп Дуайер, глава Фонда Дуайер. Если посмотреть на это объективно, то тот факт, что она вообще умудрилась привлечь его внимание, будучи обычной необразованной девочкой из провинции, поражает. Но Рене умудряется так обновлять себя, что оставляет даже Мадонну далеко позади, и то, какой она стала сейчас, ничуть не похоже на прежнюю Рене. Или, возможно, всё дело в том, что я не помню, какой она была раньше. Я была слишком маленькой, когда она оставила нас.

И если то, что она вообще привлекла к себе внимание такого мужчины, как Филипп Дуйаер, и само по себе поразительно, то дальнейшие события вообще не укладываются в голове и кажутся чудом, цитатой из какой-нибудь сказки, ведь Рене умудрилась разрушить его брак с первой женой и выйти за него замуж. И сейчас, когда она заполучила самый отменный улов из всех возможных, ей приходится работать над собой, не покладая рук, чтобы удержать его. Сам Фил и счастье Фила – вот две вещи, являющиеся центром её мироздания. Именно поэтому она постоянно тренируется и ложится под скальпель. Ей нужно оставаться такой же юной и красивой, как и раньше, если она не хочет, чтобы её променяли на другую молоденькую и сексуальную топ-модель. Я этого не понимаю, но вижу, с чем ей приходится ежедневно бороться. У всех моих одноклассниц молоденькие мачехи. И у некоторых они уже вторые или третьи по счёту.

Рене ещё несколько минут стоит рядом со мной, но всё её внимание приковано к испорченному маникюру. Она даже забыла, что я вообще есть рядом. А я замираю напротив неё, не зная, хочет ли она ещё что-нибудь мне сказать. Но спустя мгновение она, не говоря ни слова, разворачивается и уходит из кухни. Я же беру воду с яблоком и возвращаюсь в свою комнату.


На следующий день, когда я иду на ланч, ко мне вдруг пристраивается Джейн Вейгерт, что немного странно. Мы, конечно же, знаем друг друга. Спенсер не так уж и велик; мы вертимся в очень узких кругах до невозможности богатых учеников. Но мы с ней не дружим. Я не доверяю ей, она мне не нравится, так что в основном мы просто игнорируем друг друга.

- Слышала, твоя мама записала тебя на восприятие живописи.

- Ага. Твоя тоже?

- Мгм.

- Что ж, - говорю я, чтобы не показаться невежливой, - по крайней мере, несколько раз в неделю нам не нужно будет ходить в зал. Да и искусство – это не так уж и плохо.

Фыркнув, Джейн перекидывает через плечо свои светлые волосы.

- Да, как будто они привлекательны именно этим.

- Что ты имеешь в виду?

- Ты что, всё ещё его не видела? – спрашивает она, и её губы медленно изгибаются в лукавой улыбке.

Я качаю головой.

- Кого? Преподавателя? Он что, хорошо выглядит?

Улыбка Джейн становится ещё шире, и она закатывает глаза.

- Он молодой и безумно сексуальный. А почему, по-твоему, он оказался здесь? Маме стоило лишь один раз внимательно рассмотреть его, и уже ничто не было способно помешать ей устроить его на это место.

Я понимающе киваю. Значит, он, скорее всего, спит с одной из мам. Это имеет смысл. Иначе почему Спенсер вдруг пошёл бы на добавление в расписание какого-то семинара по восприятию живописи, когда семестр уже давным-давно начался? Это всё отвратительно, но не отменяет того, что мне не нужно будет ходить на физкультуру и самостоятельные занятия, так что с отвращением я как-нибудь справлюсь. В конце концов, это мама Джейн, а не моя. Хотя это не имеет значения. Рене, наверное, тоже переспала бы с ним, будь у неё хоть малейшая возможность. Может быть, именно поэтому она так сильно и хотела отправить меня на эти занятия.

Слова Джейн разожгли мой интерес, так что после ланча я с нетерпением жду начала этих новых занятий, чтобы посмотреть на учителя. Какой-то парень, с которым мы вместе занимаемся в классе по изучению правительства США, останавливает меня в коридоре. Он просит у меня конспекты, но мне-то прекрасно известно, что ему нужно на самом деле. В прошлом году он мне немного нравился. Я думала, что он милый. Не знаю, что изменилось, но теперь он меня ни капельки не интересует. Этот парень – просто обычный озабоченный школьник, который отведёт меня в какой-нибудь клуб, где, используя поддельное удостоверение личности, купит мне один коктейль и будет пребывать в полной уверенности, что этим он обеспечил себе минет. Но мне подобное уже надоело. Однако на то, чтобы отделаться от него, уходит целая вечность, и я вхожу в класс одной из последних. Джейн и Челси Тидвелл уже сидят на своих местах, так же как Марк, Корин и ещё несколько парней из команды Спенсера по лакроссу. Как только я опускаюсь на свой стул в дальнем углу класса, дверь распахивается и входит он.

Один лишь взгляд на него – и моё лицо вспыхивает, а в груди происходит что-то странное. Джейн рассказала мне, что он сексуальный, но это слово не подходит даже для урезанного описания его внешности. Он действительно молод; ненамного старше нас. На самом деле, он, наверное, не так уж давно закончил колледж, так что ему чуть больше двадцати лет. Он высокий и немного худощавый, но очень статный. Красивые плечи. Длинные ноги. Он входит в класс, опустив голову: занятие уже вот-вот должно начаться, и он едва не опоздал. Кажется, он не замечает ничего вокруг, поглощённый своими мыслями. Плюс к этому у него в руках огромная стопка различных книг и папок с бумагами. Так что всё, что я сначала вижу – это его тело и волосы: густые и довольно длинные, ещё чуть-чуть и можно было бы сказать, что он нуждается в стрижке. Они красивого цвета: среднего между рыжеватым и золотисто-каштановым – и взъерошенные. Не искусно взъерошенные, как у большинства парней в нашей академии, каждая прядка в прическах которых лежит на своём месте, а сама стрижка и укладка стоит безумных денег. Нет, они небрежно взъерошены. Как будто он уже слишком давно не стригся и не использует расчёску.

Он на секунду заминается у стола, пытаясь аккуратно поставить на него всё, что он принёс на занятие, и я замечаю, что все девушки вокруг замолчали и повернулись в его сторону. Парни всё ещё тихо шепчутся, но я слышу первые презрительные смешки. Они уже завидуют, и у них есть на это причины. Все эти богатенькие позёры, учащиеся в Спенсере, по сравнению с этим парнем не стоят и ломаного гроша, и это очевидно. Даже со всеми своими деньгами им не достичь того, что есть у него: того естественного обаяния, которое буквально излучает каждая клеточка его тела.

Наконец он поднимает голову, вежливо улыбаясь. И на секунду у меня перехватывает дыхание. Его кожа бледна, но это ему идёт. И его скулы просто сводят с ума. Лицо можно было бы назвать милым, если бы не сильная челюсть и густые брови. Разрез его глаз кажется несколько экзотичным, их уголки будто приподняты к вискам. И он, вне всяких сомнений, является самым восхитительным мужчиной из всех, что мне когда-либо встречались в реальной жизни.

- Вы мистер Каллен? – Джейн первая подаёт голос. Что ж, это было предсказуемо. Она облокотилась на стол, и, даже видя её лишь со спины, я точно могу сказать, что на её блузке расстёгнута одна лишняя пуговка, приоткрывая ложбинку между её грудями.

Его вежливая улыбка превращается в широкую и искреннюю. И я задерживаю дыхание, увидев, как он меняется при этом. В уголках его глаз появляются морщинки, а немного чопорное выражение лица становится тёплым и сияющим, почти мальчишеским. Ахнув от притворной боли, он прижимает руку к груди.

- Пожалуйста… - говорит он, - только не мистер Каллен. Я этого не перенесу. Меня зовут Эдвард.

И я уничтожена. Всем его образом. Его голосом… низким и вибрирующим на частоте, что отдаётся в самых кончиках моих пальцев; его простодушным поведением; его именем… Эдвард. Я не хочу впадать от этого в экстаз; ведь каждая девушка, находящаяся в этой комнате, уже сделала это. Но я ничего не могу с собой поделать. Он поразителен, и каждая клеточка моего тела уже тянется к нему.

В ответ на его слова девушки тихо, нервно смеются. Я молчу. Не могу смеяться. Не могу двигаться. Обхватив пальцами край стола, я крепко сжимаю колени, не в силах делать что-либо, кроме как смотреть на него широко распахнутыми глазами, подмечая каждую мелочь.

На нём потрёпанная фланелевая рубашка, накинутая сверху на серую футболку, и свободные джинсы. Не знаю, как его пропустили в таком виде в Спенсер.

Подняв руку, он проводит ей по своим густым волосам и улыбается, ожидая, когда смолкнут смешки. Его руки очень красивы.

- Итак, - продолжает он, - я Эдвард. Ваша очередь.

Он выжидающе смотрит на Джейн, которая сидит за первым столом в самом центре класса, месте, которое он не сможет не заметить.

Склонив голову, она устраивает целое представление, изображая, что её застали врасплох.

- Моя? Ох… я Джейн. Джейн Вейгерт.

Эдвард снова улыбается этой искренней улыбкой, и я начинаю ненавидеть Джейн. Ненавидеть тот дешёвый приёмчик, который может сработать. Но Эдвард быстро переводит взгляд на Челси, сидящую рядом с юной мисс Вейгерт.

Нервно хихикнув, Челси бормочет своё имя. И дальнейшее знакомство с группой происходит в том же духе. Девушки глупо улыбаются и хихикают; парни же ведут себя презрительно, враждебно и высокомерно. Эдвард всем отвечает одинаково: сияющей, тёплой улыбкой. Кажется, его ничуть не заботит ни враждебность одних, ни восхищение других.

Когда Эдвард начинает знакомиться с сидящими на последнем ряду, он бегло смотрит на всех, кто там находится, включая меня. Сначала он лишь мимолётно скользит по мне взглядом, но тут же останавливается и на этот раз на самом деле смотрит именно на меня. Прежде чем я могу как-то на это отреагировать, он снова отводит взгляд, переводя его на Джианну, сидящую через два стола от меня. Но моё сердце всё равно колотится в груди, как сумасшедшее.

Когда наступает моя очередь называть своё имя, я сижу, задумавшись о том, было ли всё это плодом моего воображения. Несмотря на то, что теперь я смотрю прямо на него, его взгляд, кажется, сфокусирован на какой-то точке над моим правым плечом. Возможно, так было со всеми. Возможно, та тёплая связь, которая, кажется, возникала между Эдвардом и каждым из учеников, лишь почудилась мне.

- Ммм. Изабелла Дуайер, - говорю я. Будет удивительно, если он услышал меня, ведь мой голос так тих и слаб. Но я, по крайней мере, не пищу и не запинаюсь.

Когда все представляют себя, он начинает говорить о наших занятиях. Выдаёт раздаточный материал. Положив его на стол перед собой, я разглаживаю листки, делая вид, что ловлю каждое слово Эдварда, но на самом деле я наблюдаю за тем, как двигается его тело, когда он обходит свой стол; как он наклоняется, чтобы открыть книгу; как он жестикулирует одной рукой. Мне хочется ловить каждое его слово, понимать, о чём он говорит, но всё, что я слышу – это как его голос то становится громче, то затихает, как смешок, что вырывается из его груди, когда он шутит, низко вибрирует, растворяясь в воздухе.

Он рассказывает об искусстве, о его роли в истории и в обществе. Как оно определяет нашу человечность, отделяет нас от животных. Он говорит о том, что именно искусство является тем следом, что оставляют цивилизации в истории; о том, что мы можем узнать что-то о древних народах лишь посредством предметов их искусства; о том, что именно оно является истинным зеркалом души. Я улавливаю лишь каждое третье слово, но каким-то образом они всё равно влияют на меня. В нашем мире искусство повсюду. Оно является товаром широкого потребления, используемым, чтобы в очередной раз доказать свою состоятельность, так что у всех есть какие-то картины или скульптуры. Не думаю, что я когда-либо присматривалась к картинам, висящим в нашем доме, что я внимательно смотрела на них, а не мимолётно кидала незаинтересованный взгляд. Слова Эдварда разжигают во мне желание вернуться и как минимум час рассматривать каждую из картин, которые я видела в своей жизни. Мне кажется, что я всё упустила; что все детали и нюансы, которые он бы тут же подметил, остались вне поля моего зрения. Рене сказала мне, что он сам связан с искусством, и мне становится интересно, кто он. Скульптор или художник? А, может быть, фотограф? Мне хочется посмотреть на его работы, и решаю узнать, открыта ли ещё его выставка в мясницком квартале.

Эдвард раздаёт нам книгу под названием «Искусство и жизнь». Я пролистываю её, пока он объясняет наше первое задание. Гладя пальцем глянцевые фотографии на каждой странице, я чувствую, как внутри вспыхивает предвкушение. Ничто из этого не имело бы для меня значения ещё час назад, но теперь Эдвард протягивает мне ключи к этому неизведанному миру. Мне не терпится погрузиться в него и попытаться понять, потому что мне кажется, что так я пойму и частичку души Эдварда.

Подарив нам очередную тёплую улыбку, он небрежно прощается и отпускает нас.

Джейн находит повод подойти к нему – изображая, что у неё возник какой-то фальшивый вопрос. Он внимательно слушает её, прислонившись к краю своего стола, скрестив руки на груди и перекрестив лодыжки. Я медленно собираю вещи, кидая на него взгляды через свои длинные волосы. Джейн спрашивает о его выставке в мясницком квартале. Ну конечно. Ведь именно там её мать «обнаружила» его. Я вспоминаю о своём подозрении – о том, что он, наверное, спит с кем-то из мам – и задумываюсь, а не мама ли это Джейн. При одной мысли об этом меня начинает подташнивать. Он кажется совсем не таким. Я его не знаю, но он выглядит искренним и естественным; не тем парнем, что стал бы спать с одной из дам высшего общество, лишь чтобы заслужить её благосклонность. Мне не хочется верить в то, что он может быть таким.

Когда моя сумка собрана, и я не могу больше задерживаться, я выпрямляюсь и поворачиваюсь, закидывая её на плечо. Джейн как раз вернулась к своему столу за книгами, и когда я иду к двери, он смотрит на меня. Прямо на меня. Наши взгляды на мгновение встречаются, и мне кажется, что я знаю его. Кажется, что мы знаем друг друга – уже долгие, долгие годы. Такое же ощущение преследовало меня на протяжении всего занятия, ощущение, что я понимаю его лучше, чем все остальные, и теперь я понимаю, что дело было вовсе не в моей неожиданной влюблённости или разыгравшемся воображении. Он не улыбается. То тёплое, мальчишеское выражение его лица, сохранявшееся на протяжении всего занятия, сейчас исчезло. На самом деле, он выглядит практически злым. Его лицо застыло, а в расширившихся глазах я вижу тревогу.

Мне стоило бы сказать что-то, или улыбнуться, или как-нибудь пофлиртовать с ним. Но я не делаю этого. Я просто смотрю на него, как глупая, втрескавшаяся по уши девушка, коей я и являюсь, потеряв дар речи, чувствуя себя бестолковой и глупой. В конце концов, лишь потому, что к щекам приливает кровь, а мне не хочется, чтобы он видел, что я краснею, как маленькая девочка, я опускаю взгляд и наклоняю голову. Спускаясь по ступенькам и выходя из класса, я так и не смотрю на него. Джейн говорит ему какую-то очередную бессмыслицу и смеётся, когда я захлопываю за собой дверь.



По-турецки сидя на своей кровати, я листаю «Искусство и жизнь», делая своё первое задание по восприятию искусства. Я хорошая ученица, и сделала бы его в любом случае, но из-за того, что дело касается Эдварда, я трачу на него намного больше времени, чем нужно.

Заданием было выбрать из книги картину, которая что-то говорит о нашей жизни, и написать пятьсот слов о том, что именно мы в ней видим. Вообще-то, задание совсем не сложное. Академическая планка, которую ставит Спенсер, довольно высока, так что я могу спокойно писать тысячи слов на заданную тему. Но пятьсот слов для Эдварда – пятьсот слов о моей жизни – кажутся мне самым важным из всего, что я когда-либо делала.

Я уже нашла нужную картину; эта часть оказалась на удивление простой. Но вот написать что-то о ней… Эта задача поставила меня в тупик.

Увидев её, я тут же поняла, что это именно то, что мне нужно. Картина называется Офелия, и была создана кем-то по имени Джон Эверетт Милле. По идее, на ней изображена Офелия из Гамлета, в тот момент, когда она в четвёртом акте топится в реке. Но в то же мгновение, как мой взгляд наткнулся на неё, в голове вспыхнуло: «Это я».

Её лицо безмятежно; и внешне она кажется умиротворённой. Но вода уже смыкается над ней, а деревья склоняются всё ниже, скрывая её от окружающего мира. В воде и на берегу видны вспышки белых цветов, но они не кажутся ни милыми, ни пасторальными; они похожи на глаза, что неотрывно наблюдают за тонущей женщиной. А она неподвижна, она покачивается на поверхности воды и не обращает внимания на то, что умирает. Вода поглощает её, затягивает всё ниже и ниже, но она ничего не может с этим поделать, так что она плывёт, подчиняясь течению вод, устремив спокойный взгляд в небо.

Но я не могу сказать это. Упомяни подобное дерьмо – и не заметишь, как окажешься в кабинете школьного психолога, а затем твои родители отправят тебя в клинику где-нибудь в Канаде на «отдых».

Два часа я провожу, рассматривая остальные картины, мысленно умоляя высшие силы, чтобы хоть одна из них приглянулась мне, чтобы я увидела что-то о своей жизни в цветах и формах, но этого не происходит. И я понимаю, что раз за разом возвращаюсь к Офелии. Смотрю на её отсутствующее выражение лица, на красивое платье, что потихоньку засасывает под воду. Смотрю на почти незаметные детали, так тщательно прописанные художником. Она должна казаться красивой, но, обращая внимание на все тонкости, я чувствую, как у меня перехватывает дыхание. Наконец я прекращаю попытки придумать что-то другое и просто пишу правду. Она мрачная и немного плаксивая, но мне не хочется врать Эдварду, преподнося ему заурядную, подходящую для подобных заданий бессмыслицу. Почему-то мне хочется быть с ним честной. Почему-то мне кажется, что он всё поймёт.



На следующий день, входя в класс, мы сразу кладём свои сочинения на его стол. Эдвард сидит за ним, откинувшись на спинку стула и положив правую лодыжку на левое колено. Он берёт в руки каждое сочинение, что опускается перед ним, и быстро просматривает его, пытаясь понять, какую же картину каждый из нас выбрал. Мне кажется, что он делает это, потому что ему искренне любопытно; потому что именно так он понимает людей. Он так молод – возможно, это его первый опыт в качестве учителя. Всё это ещё не кажется ему привычным и утомительным.

Кладя перед ним своё сочинение, я украдкой кидаю на него взгляд. Он всё ещё увлечён работой Джианны, так что не замечает этого. Мне пока что не удавалось посмотреть на него вблизи, так что я не могу быть на сто процентов уверенной, но мне кажется, что его глаза зелёного цвета. Поднимаясь по трём ступенькам к своему месту, я вижу, как он тянется к моей работе и осторожно берёт её в руки, а затем, положив её на колено, быстро просматривает. Его взгляд скользит по строчкам, и он хмурится. Ещё двое учеников проходят мимо него, оставляя свои работы, но он не обращает на них внимания. Всё ещё внимательно читая мою.

Корин входит в комнату, громко и шутливо говоря что-то о своём опоздании, и это, кажется, возвращает Эдварда к реальности. Резко выпрямившись, он осматривает класс, который заполнился людьми, пока он отвлёкся. Рассеяно улыбнувшись всей группе, он собирает сочинения в стопку, осторожно кладя моё сверху. А потом буквально пришпиливает меня к месту, даря мне один долгий, напряжённый взгляд. Я чувствую, что краснею, но заставляю себя смотреть прямо на него. Он отворачивается первым, и только тогда я шумно выдыхаю.

Эдвард начинает обсуждать с нами сочинения, спрашивает, хочет ли кто-нибудь поделиться своими мыслями с группой. В Спенсере в добровольцах недостатка нет. Нас учат быть хорошими учениками; всегда подготовленными и полными желания участвовать в учебном процессе. Сейчас же особенно усердствуют девушки. Они называют выбранные картины, говорят какие-то выверенные, стандартные фразы, объясняя, почему их выбор пал на данные работы. Я ничего не говорю. Просто сижу, наблюдая за тем, как Эдвард смотрит на них.

Я буквально одержима потребностью наизусть выучить каждую его черту, но его слова как-то преодолевают мою несобранность, пробираясь в самое сердце. И я слушаю, как он говорит об искусстве, о том, что иногда именно оно открывает нам то, что невозможно передать словами. Вспоминая, как книга открылась на Офелии, и я не смогла отвести взгляд, я понимаю, что это действительно так. Думаю о том, как этому художнику, Милле, удалось отобразить мои чувства ещё сто лет назад. И впервые в жизни искусство кажется мне не только способом доказать свою состоятельность. Это душа человека, прямо там, на стене. И когда всё складывается определённым образом, это становится отображением и твоей души.

Когда занятия заканчиваются, я снова медлю, убирая вещи в сумку, пытаясь потянуть время, подольше постоять в одном помещении с Эдвардом. У Джейн и Челси явно те же намерения, так что мне не удастся уйти последней, не сделав это совсем уж очевидным. Я не паду так низко, так что, повесив сумку на плечо, я спускаюсь вниз и иду к выходу. Эдвард складывает книги и бумаги в свою потрёпанную нейлоновую сумку, отвечая примерно на половину тех кокетливых фраз, что бросают ему Челси и Джейн. Когда я прохожу мимо его стола, то слышу его голос, очень тихий, предназначенный только для моих ушей.

- Офелия?

Остановившись, я поворачиваюсь к нему. Он стоит лицом к своему стулу – не ко мне. Его голова опущена, но он поворачивает её и кидает на меня взгляд через плечо. На его лице изумление и любопытство, но он не поддразнивает меня.

- Офелия, - говорю я, не зная, что именно он хочет мне сказать. Сердце начинает биться быстрее.

- Должны ли твои родители беспокоиться из-за этого выбора, Изабелла? – он приподнимает бровь, и его губы изгибаются в полуулыбке. Он пытается смягчить вопрос, но я слышу, что тон его совершенно серьёзен. Голова начинает кружиться: он не только помнит моё имя, но и произносит его, и даже то, что в классе всего десять человек, чьи имена не так уж сложно запомнить, не умаляет значимости этого.

Я выжимаю из себя улыбку, поддерживая его желание не усложнять ситуацию.

- Нет, я не собираюсь резать вены или делать что-то подобное. Это просто метафора. Я в порядке.

- В порядке, - ровным голосом повторяет он.

Я заставляю себя не отводить взгляда, смотреть прямо в его глаза, хотя то, что мы говорим с ним, сбивает меня с толку, и я с трудом подавляю желание убежать из класса. Теперь я с уверенностью могу сказать: его глаза зелёные. Они обрамлены тёмными ресницами, настолько густыми, что отбрасывают небольшие тени на его веки.

- Да, в порядке.

- Довольно печальная точка зрения для той, чья жизнь настолько… - он запинается, пытаясь подобрать правильное слово, - удалась, - наконец говорит он.

- Мне очень повезло, - говорю я. Эти слова срывались с моих губ столько раз, что теперь я говорю их механически.

- Правда? – спрашивает он.

И снова дарит мне такой же напряжённый взгляд; тот, что я не смогла понять. Я не знаю, чего он хочет. Не знаю, что он видит, когда смотрит на меня так.

- Да, повезло, - шепчу я, отворачиваюсь и ухожу.



от переводчика:
вычитывала до последнего - не хотелось испортить даже слог этой потрясающей истории. надеюсь, вам понравилось начало. очень жду ваших отзывов на форуме!