Глава 31. Нас двое

«Лента наших воспоминаний
Длинней дороги, что простирается перед нами».

«Two of us», «The Beatles»

Гермиона Грейнджер вложила свою ладонь в ладонь Теодора Нотта, и её тёплым коконом окутало внезапное ощущение нежной заботы, словно она — самое бесценное сокровище на свете (и всё благодаря его прикосновению). Последние несколько недель она подозревала, что Теодор обладает особым даром, даром исцеления. Сейчас же убедилась в этом на собственном примере, пусть даже в её случае исцеление проходило лишь на эмоциональном уровне. В глазах и голосе Тео ощущалась такая сила, что Гермиона невольно успокаивалась и чувствовала себя в абсолютной безопасности, словно каким-то чудесным образом действительно пошла на поправку.

«Рассказать ему о моих мыслях и чувствах или сохранить их при себе? — этот вопрос терзал Гермиону, пока в торжественном молчании Теодор вёл её вниз по лестнице и по лужайке заднего дворика, но потом она решила: — Да кому они нужны, эти слова?»

Всё, что происходило между ними, происходило по большей части в молчании. Но каждая мелочь, каждый поступок Тео значили много больше, чем самые громкие слова, эхом отзываясь в сердце и душе Гермионы:

«Я доверяю тебе.

Забочусь о тебе.

Я никогда не обижу тебя.

Ты — моя родная душа.

Я люблю тебя».

Кроме того, этот молчаливый диалог шёл в обоих направлениях: стоило им выйти к маленькому, выложенному камнями заднему дворику, окружённому вечнозелёными деревьями, как Гермиона крепко и нежно сжала его ладонь. Ей хотелось, чтобы Тео понял: его молчаливое послание принято, и она отвечает ему тем же. Что он может доверять ей настолько же, насколько она чувствует доверие к нему.

«Он мог сделать это где угодно, но привёл меня именно сюда, чтобы рассказать о том, что пытался сделать когда-то».

Гермиона понимала, как невыносимо тяжело ему находиться столь близко от места, которого он избегал так долго, но вряд ли смогла бы выразить словами, как много значило то, что Тео решил вернуться сюда вместе с ней. Ведь слова, эти пустые, ничего не значащие наборы звуков и букв, не в силах были передать важность того, что именно с ней он захотел поделиться пережитым испытанием.

Раздвинув ветви одного из многих неухоженных вечнозелёных деревьев, окружавших изолированный клочок дворика, напряжённый Тео, тихо и прерывисто вздохнув, потянул её к стоящей в центре небольшой каменной скамье. Он сел первым, продолжая держать Гермиону за руку.

Она простояла достаточно долго для того, чтобы поймать его взгляд, бережно коснуться ладонью щеки и, совсем немного наклонившись, нежно поцеловать в лоб, прошептав:

— Спасибо.

И снова Гермиона имела в виду гораздо больше того, что могло передать это обычное слово. Здесь и сейчас для Тео оно значило:

«Спасибо, что привёл меня сюда, ведь я понимаю, как тяжело тебе находиться в этом месте.

Спасибо за желание поделиться со мной частичкой своего болезненного прошлого.

Спасибо за то, что помог взглянуть в лицо настоящему и перестать бояться будущего».

Смущённый Тео выпустил её ладонь, уткнулся взглядом в вымощенный булыжниками, заросший травой дворик у себя под ногами, куда даже солнце отказывалось заглядывать, и наконец искренне сказал:

— И тебе тоже.

Ведь он знал, за что Гермиона благодарит его, и хотел, чтобы ей стало понятно: он не смог бы находиться здесь без неё. Поэтому и ответил так. Короткой фразой, которая порой значит больше, чем предшествующее ей «спасибо». Ибо любой может поблагодарить походя, даже не придавая этому значения, но принять чью-то благодарность, а вместе с ней и ответственность готов далеко не каждый. По крайней мере для Тео Нотта это был колоссальный по своей важности поступок.

Потому что, принимая от Гермионы «спасибо», он понимал, что одновременно принимает её силу, сердечность и любовь, направленные на него.

Грациозно присев рядом с ним на скамью, она снова взяла его за руку и спросила:

— Так почему мы здесь? Кажется, я догадываюсь, но мне нужно, чтобы ты сам озвучил причину.

Отняв у неё ладонь, Тео достал из кармана небольшой клочок пергамента и признался:

— Я украл его некоторое время назад. Из твоей квартиры, пока ты принимала ванну.

Заинтересовавшись тем, как это признание связано с её вопросом, Гермиона чуть нахмурилась и поинтересовалась:

— Что это?

— Последние пункты твоего списка.

Его характеру не хватало присущей Гермионе смелости, а потому, выкладывая подробности кражи, Тео не мог смотреть ей в глаза. Вместе этого он переложил согнутый пополам лист в другую руку и нервно покрутил его, с нетерпением ожидая, когда Гермиона заговорит, потому что в данный момент лишился возможности улавливать её безмолвные сигналы.

— Откуда ты знаешь о нём? — спросила она, потянувшись к нему, и ловко выхватила пергамент. Однако, поспешив, выронила, и тот спланировал на камни к их ногам. Там Гермиона и оставила его лежать, ожидая ответа.

— Первый раз я увидел твой список той ночью, когда ты переехала сюда, — признался Тео, чуть повернувшись в её сторону, чтобы иметь возможность оценить реакцию. — Я понял, что в нём должно быть больше пунктов, чем те шестнадцать, что уже написаны на первой странице, потому что ты озаглавила список «Двадцать вещей, которые я хочу сделать…» и далее по тексту. Затем, спустя неделю, я случайно увидел вот этот пергамент в одной из твоих книг. Максимум, что успел заметить, — нумерация пунктов от семнадцати до двадцати. Так я и понял, что это остальные задачи из списка.

Гермиона не пыталась его прервать или как-то прокомментировать услышанное, поэтому он продолжил:

— Я вложил его обратно в книгу о пересмешнике и не доставал вплоть до сегодняшнего дня.

— Почему именно сейчас? — спросила она с тревогой.

— Это важно.

Поджав губы, Гермиона отвернулась от него.

Тео встал, не в силах сдержать захлестнувшие с головой ощущения.

Как он мог объяснить, что его «шестое чувство», которое он оттачивал годами, буквально кричало: Гермионе, для того, чтобы исцелиться от проклятия, необходимо завершить весь список?

Как он мог признаться в том, что спасение её жизни, вероятней всего, и есть тот самый единственный шанс, что наконец освободит его от оков и цепей, которые, пусть и не в физическом плане, но всё ещё крепко держали его возле этой скамьи, в этом самом саду?

Как он мог сказать, что любит её и хочет заботиться о ней. Что даже в случае, если проклятие не отступит и всё-таки заберёт Гермиону в день её рождения, именно он, Тео, хочет помочь ей выполнить последнее, предсмертное желание?

Как он мог признаться ей, что боится? Больше, чем когда-либо в жизни. Больше, чем в те моменты, когда он был ещё ребёнком, и отец бил его. Больше, чем когда его собственная мать не обращала на него никакого внимания. Больше, чем в ту минуту, когда он узнал, что девушка, на которой он собирался жениться, любит другого. Больше, чем тогда, когда он стоял здесь, на каменной скамье и держал в руках верёвку, транфигурированную из одной из раскинувшихся над ним ветвей огромной сосны. Больше, чем когда он вязал петлю для того, чтобы накинуть её себе на шею, и клялся, что хочет умереть так же, как это сделала Астория, но совершенно по другой причине.

Но главное, как он мог сказать ей, что сейчас напуган больше, чем в те секунды, когда чувствовал, что свет внутри него начинает угасать, что тьма сгущается вокруг… когда понимал, что оставались считанные мгновения до того, как его не станет, а он только что понял, что не хочет умирать, но уже слишком поздно и невозможно что-то исправить?

Как он мог доверить Гермионе хотя бы часть своих тайн, если она до сих пор так и не смогла рассказать, что же написано на том сраном куске пергамента?

Тео снова сел рядом с ней, притянул ближе, обняв за плечи, и пренебрежительно наступил на край пергамента ногой. Он нервничал, потому что угадывал в молчании Гермионы напряжение и насторожённость, а это были те самые ощущения, которые он никогда не хотел бы чувствовать от неё по отношению к себе.

Скользнув рукой с плеч на затылок, к корням волос, он успокаивающе начал поглаживать гладкую кожу её шеи подушечкой большого пальца, и только потом сказал:

— Рассматривай эти пункты, как средство достичь определённого конца… Не конца списка или конца жизни, а как способ отпустить проблемы, покончить с ними… Если захочешь, мы сможем засчитать их как выполнение ещё одной задачи из числа тех, с первой по шестнадцатую. Думаю, тут как нельзя лучше подойдёт пункт про восхождение на гору, потому что, пусть и не по-настоящему, но это будет покорение своеобразной вершины.

Гермиона всё ещё молчала, и он прекратил поглаживания, но провёл ладонью по её шее, потом по щеке, чуть надавил, вынуждая её повернуть голову и посмотреть на него. Пристально глядя в её глубокие карие глаза, Тео спросил:

— Разве этого нет в твоем списке? Восхождения на гору? Скажите мне, мисс Грейнджер, что именно из вашего списка сойдёт за покорение вершины для вас и меня?

Когда он воспользовался почти забытым уже прозвищем «мисс Грейнджер», оно прозвучало так привычно официально, что Гермиона наконец расслабилась, сама прижалась к нему и удивилась:

— Но как же?.. Разве выполнение пунктов списка похоже на покорение высоты?

— Хорошо… Смотри… Когда кто-то взбирается на гору, он бросает вызов самому себе. Преодолевая трудности, он чувствует себя бодрым и сильным, а когда достигает вершины, понимает, что совершил что-то невероятно сложное, почти невозможное. К тому же открывшийся в этот момент пейзаж, что лежит у него под ногами, так прекрасен… Чёрт возьми, Грейнджер, это великолепное… божественное ощущение!

Положив руку на его бедро, Гермиона принялась выводить на брючине мелкие круги и задумчиво добавила:

— Да и спускаться с горы легче, чем восходить на неё, так ведь?

— Точно, — Тео тепло улыбнулся ей.

Чуть отодвинувшись от него, Гермиона спросила:

— Ты собираешься взойти на эту гору со мной?

На что он ответил:

— Я уже на полпути, Грейнджер: я вышел в сад, хотя довольно долго избегал этого места. Полагаю, тебе известно, что здесь произошло, верно?

Она взяла его ладонь и поцеловала, стиснув её затем обеими руками

— Знаю… о, да, я знаю… тебе не обязательно снова рассказывать.

— Но я хочу… нет, мне просто необходимо поговорить об этом. Ты слышала об Астории, но знаешь ли ты обо мне?

Тео закрыл глаза: накатило ощущение невероятного страха и чего-то неотвратимого. Он не хотел, чтобы Гермиона узнала его постыдный секрет, но понимал, что должен рассказать о нём. Должен… Потому что, даже если ей уже известна суть дела, она заслужила услышать историю целиком именно от него.

Они сидели в тени окружавших их деревьев, словно в тёмной, мрачной комнате. Но Тео почему-то чувствовал себя более спокойно, разговаривая с ней здесь, чем где-либо ещё. Место подходило идеально, и Гермиона сидела рядом, готовая выслушать его исповедь, а он хотел рассказать ей всё.

Тео не скрыл ничего. Отрывисто и ясно он выложил, как спустя несколько месяцев после смерти Астории, вышел сюда, в сад. Как ему стало жаль себя, никем не любимого, тонувшего в депрессии, ни на что не способного. Как в этом угнетённом состоянии он попытался совершить то же самое, что отняло жизнь у Астории… И как только в последние, стремительно утекающие секунды собственной жизни понял, что не хочет умирать…

Слава Мерлину, Эдриан обнаружил его вовремя и спас. А потом пообещал, что всё будет в порядке. Что так или иначе, но всё обязательно наладится.

Затем Тео поделился тем, что чувствовал каждый раз, когда его бил отец. Физические шрамы со временем исчезли. Душевные остались навсегда.

Он рассказал, как всю свою жизнь мечтал услышать от матери, что она любит его. Настолько сильным было это желание, что, вопреки здравому смыслу, он даже явился к её смертному одру… Но мать покинула его, не проронив ни единого слова любви, зато сказала, что гордится им. Ну, хотя бы что-то за неимением лучшего…

Самый большой секрет Тео состоял в том, что любовь, как явление неуловимое и ненадёжное, ставила его в тупик, но… он учился любить, узнавал о ней больше от друзей, от Блейза и от неё.

Тео понимал, что сейчас Гермиона должна была либо отвергнуть его (вот такого слабака, каким он предстал перед ней), либо же обнять. Третьего не дано. И догадывался, как она поступит. Он ждал её ответа, стыдясь своей истории и собственных слабостей, но чувствовал себя так, словно какая-то часть его души, после того как выговорился, воскресла.

Одна его ладонь по-прежнему касалась спины Гермионы, нежно поглаживая вверх-вниз вдоль позвоночника. Вторую нервно стискивала её рука. И он всё ещё ждал ответа.

— Я хочу иметь детей, — наконец призналась она и заплакала. — Я хочу выйти замуж, найти того, кто полюбит меня, кто будет беречь и любить вечно, хочу создать с ним семью. Но главное, я не хочу умирать. Это не дословно, но суть такова.

Словно потеряв опору, она вдруг сгорбилась, и Тео потянул её к себе, усадил на колени, обнял со всей теплотой, какую только мог дать ей. Пушистые волосы щекотали его щеку, он чуть повернулся, чтобы поцеловать её в висок, и сказал:

— Мы на вершине горы, Гермиона. Оглянись вокруг. Разве отсюда всё не кажется тебе лучше?