Двадцатое июня тысяча девятьсот девяносто шестой год.

Босоножки, которые я надела на день рождения Эдварда, не так ужасны. В отличие от тех чёрных лакированных кожаных туфель, что я примеряла в бутике, у этих есть ремешок, и пятка закрыта, так что мне не приходится волноваться, что мои ноги выскочат из обуви, как только я сделаю первый шаг. Но обувь ‒ это не проблема, а вот моё нижнее бельё, а точнее, его отсутствие, ‒ уже совсем другая история. Синее платье так обтягивает моё тело, что видна каждая складочка. В первый раз в своей жизни у меня не остаётся иного выбора, кроме как надеть стринги. Тоненькая полоска лайкры между ног ничего не прикрывает, но я мысленно уговариваю себя не беспокоиться об этом, ведь платье почти до колен. Но всё идёт крахом, как только мы выходим на улицу, и моих «задних щёк» касается прохладный воздух: до меня вдруг доходит, что я иду на встречу с отцом своего парня, практически, с голой задницей. Призываю себя не нервничать по этому поводу, ведь на взгляд нельзя определить, есть на мне бельё или нет. Когда мы подъезжаем к ресторану, все мои переживания всё ещё при мне. Пока Эдвард называет своё имя метрдотелю, я прислушиваюсь к музыке, льющейся из колонок. Бах «Air on the G String» Мы идём к нашему столу, и я всё ещё мечтаю умереть.
Заметив нас, мистер Каллен поднимается:
– Здравствуй, Эдвард.
– Добрый вечер, сэр.
Эдвард пожимает руку отца и указывает на меня:
– Вы помните Изабеллу?
Я ожидаю увидеть хоть какие-то признаки узнавания на лице мистера Каллена, но напрасно. Нет, он не смотрит на меня осуждающе, но и тепла в этом взгляде нет. Интересно, заметил ли он, как моё платье подходит для сегодняшнего вечера, и предположил ли он, что я одна из тех девушек, которые приходят в четырёхзвёздочный ресторан в форме «истинного шотландца». И тут я осознаю, что, если отец моего парня осуждает меня, то это значит, что он смотрел на мою задницу, и только от этой мысли мне становится плохо. Жаль, что я сдалась, желая угодить Эдварду. Если бы я не повела себя как тряпка, мне сейчас бы не пришлось волноваться и стоять тут с идиотским видом перед мистером Калленом. Я должна была надеть свои любимые гриндерсы и настоять на покупке платья, которое подразумевает ношение под собой нормального нижнего белья, а не этой нелепой ниточки, прикрывающей мой задний проход.
Выдавливая улыбку, я сжимаю бёдра и произношу:
– Мы встречались однажды, в день переезда Элис в общежитие.
– А, да, припоминаю, – он наклоняется вперёд, будто собирается поцеловать меня в щёку, его дыхание опаляет мою кожу, но его губы меня не касаются, – моя дочь с восторгом отзывается о вас.
Не знаю, вздохнуть ли мне с облегчением или возмутиться тем, что мистер Каллен лишь сделал вид, что целует меня. Ведь, если вспомнить слова Эдварда, его отец не особо разборчив в связях, и у него даже есть ребёнок от случайной женщины. Кто знает, где были его губы? А, с другой стороны, я выгляжу так, словно на мне нет нижнего белья. Возможно, мистер Каллен думает, что я одна тех распутных женщин, «золотоискательниц», и то, что его сын купил для меня это платье, словно подтверждает эту теорию. Присаживаясь за стол, я осматриваюсь. В основном, все женщины одеты, как и я. И, насколько я могу судить, платья им также покупали их бойфренды. Чёрт, а ведь все они могут быть девушками по вызову. Но это означает, что я одета, как нанятый на ночь эскорт. Боже мой, я выгляжу словно проститутка. Не думаю, что мне когда-то хотелось чувствовать изношенный хлопок своих любимых джинсов сильнее, чем сейчас. И какая мне разница, что кто-то считает их не фешенебельными или не роскошными? Зато я купила их сама, и это говорит в мою пользу.
В течение всего ужина мистер Каллен ведёт себя несколько прохладно и официально, но, кажется, он всех встречает так же, как меня, так что я не принимаю это на свой счёт. Он не даёт мне ни одного явного повода почувствовать себя неуютно, но мне всё равно немного неудобно. Поэтому, я сижу молча рядом с Эдвардом, слушая, как он обсуждает со своим отцом места, где я ни разу не была, и людей, с которыми, я надеюсь, мне никогда не придётся встречаться. Иногда я киваю, чтобы показать, что я слушаю их, при этом, не переставая теребить салфетку, что лежит у меня на коленях.
– Всё это не так важно, – говорит мистер Каллен, – к счастью, Клинтон почти гарантировал себе второй срок, при условии, что он сможет удержать свою жену под контролем.
Эдвард кивает:
– Полагаю, Вы правы.
– Такую, как она, всегда больше волнует финансовая сторона.
Я жду, что Эдвард не согласиться с ним, но он молчит. Собственный вздох кажется мне таким громким, что, когда я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, отчаянно нуждаясь хоть в каком-нибудь признаке того, что человек, сидящий рядом со мной, именно такой, как я думаю. Паника длится всего секунду. Когда наши взгляды встречаются, Эдвард улыбается, и хотя его молчание в ответ на фразу отца странно для меня, чувства необходимости и чистого обожания, которые я обычно испытываю к нему, по-прежнему при мне. Я не удивлюсь, если это и есть любовь, но сейчас я не могу избавиться от мысли о том, хорошо ли я его знаю. Остаток ужина я провожу, пытаясь убедить себя, что одно не исключает другого.

Мистер Каллен делает ещё пару глотков коньяка, прежде чем объявить, что у него назначена встреча. Извинившись, он встаёт из-за стола. Эдвард следует его примеру, жестом показывая мне оставаться на месте.
– С днём рождения, Эдвард.
– Спасибо, сэр.
В этих словах нет ни любви, ни сожаления, что их время подошло к концу. Они просто пожимают друг другу руки через стол, и мистер Каллен уходит. Эдвард всё ещё стоит на том же месте, но он сам не остался со мной. На его лице не проскальзывает ни одной эмоции, пока он смотрит в пространство. Проходят секунды, быть может уже минуты, я слишком устала, чтобы считать. Эдвард садится и откидывается на спинку стула. Облокотившись на стол он опускает голову на руки и выдыхает. Я знаю, что он расстроен, но не знаю почему, и не знаю, как именно поступить мне. Эдвард, который расстраивается в общественном месте, также странен для меня, как и «полагаю» в современном разговоре или обсуждение дохода, поэтому я молчу. Я всё ещё раздумываю об этом, когда Эдвард выпрямляется и тянется к коньяку, салютуя стаканом опустевшему стулу отца:
– Réserve de la Famille (фр. За семейные ценности), – произносит он, глядя на янтарную жидкость, – как кстати, – одним глотком он выпивает содержимое и опускает стакан на стол.
Я делаю небольшой глоток из своего стакана:
– Это мило, я думаю. Разве что, стало немного хуже. Он стал таким на публике лет десять назад или около того. До этого всё оставалось в семейном кругу.
– Как ты можешь–
– Прости. Боже, как я могла быть такой дурой. Я не пыталась сменить тему. Ты представляешь, каково это, когда знаешь, что нужно что-нибудь сказать, но ты понятия не имеешь что именно, поэтому на одном дыхании выпаливаешь какие-то случайные вещи, которые абсолютно ничего не значат? – вздыхая, я закрываю глаза, – конечно, ты не представляешь, – бормочу я себе под нос, – ты всегда знаешь, что сказать.
Я делаю глубокий вздох и пытаюсь начать сначала
– Я не знаю, что тебе нужно, чтобы я сделала прямо сейчас, или, может, тебе от меня ничего не нужно; я только знаю, что тебе плохо, и что-то всё-таки поможет. У тебя на лице этот напряжённый-и-к-тому-же-отсутствующий взгляд и…
Я замолкаю, не зная, что сказать. Я хочу попросить его поделиться со мной своими чувствами, сказать ему, что он может положиться на меня так же, как я полагаюсь на него, но не говорю этого. Я боюсь, что он скажет мне, что я не пойму его.
– Нет, – он качает головой. – Мне интересно, откуда ты это узнала.
– Ох. Сомелье говорил о твоём отце.
– Когда?
– Сразу после того, как я издала этот неприятный и громкий лязг, пытаясь поставить ложку и вилку на четыре часа, но при этом так, чтобы кончики вилки и лезвия ножа были лицом ко мне.
Он морщит лоб, и снова качает головой.
– Что? Не притворяйся, что не слышал этот скрежет.
– Они говорили по-французски, Белла.
Я пожимаю плечами, чуть смущаясь:
– Я хороша в языках.
– Очевидно. Единственная фраза, которую я понял из этого разговора, была «pied-à-terre» (временное жилище). И сейчас я уже должен был к этому привыкнуть. Мой отец всегда был свиньей-шовинистом, использующим всех, кого считает ниже себя. А, по его мнению, равных ему нет.
– Я знаю, что pied-à-terre имеет дополнительное значение, иногда это может означать второй дом.
– Если не считать, что мы говорим о моём отце, – качая головой, произносит Эдвард и протягивает руку к почти нетронутому стакану с коньяком мистера Каллена.
Наши взгляды встречаются, но, вместо того, чтобы тут же выпить коньяк, он ставит его на стол перед собой.
– Прости, – говорит он, вздыхая, – плакаться в четырёхзвёздном ресторане как-то неприлично.
– Прилично, меня это не беспокоит.
– Меня беспокоит.
Не вставая со стула, он поворачивается лицом ко мне. Когда я пытаюсь сделать то же самое, мои ноги касаются его. Он кладёт руку мне на колено, поглаживая кожу большим пальцем, будто пытаясь стереть боль.
– Ты не должен этого делать, – говорю я. – Мне не больно.
– А я и не думал об этом.
Я всё жду, что Эдвард перестанет трогать меня; я знаю, что он не любит проявления физической активности на людях, но он не прекращает. Выражение его лица очень похоже на то, которое бывает у Элис, когда она хочет о чём-то спросить, но боится моей реакции. По привычке, я уже открываю рот, чтобы спросить его сама. Но потом я вспоминаю, как отличается Эдвард от Элис. Я могу только предполагать то, что ему нужно от меня, но нет ни одного способа вытащить это из него.
– Я не хочу быть похожим на него, – говорит Эдвард.
– Ты не будешь.
Больше всего на свете мне хочется увидеть его улыбку. Не зная, что ещё сделать, чтобы это случилось, я пробую сменить тему.
– Ты не говорил мне, что ты хочешь на день рождения.
В его ответе нет и намёка на веселье.
– Напиться, – произносит он, глядя на стакан перед ним.
– Если это то, что тебе нужно для того, чтобы чувствовать себя лучше, то я просто закрою глаза.
Когда я открываю глаза, все три стакана на столе пусты.

Эдвард настаивает, что не пьян, но мне виднее. Выпив вино за ужином, а после ещё и коньяк, он вдвое увеличил количество выпитого им спиртного по сравнению с предновогодней ночью, а тогда ему пришлось идти в ванную по стеночке. И, хотя, он пока может устоять на ногах, у него исчезла привычная для него грациозность, и я осознаю, что это лишь вопрос времени, когда и координация последует за ней. Я предлагаю взять такси до дома, я едва могу идти на этих каблуках, спотыкаясь на каждом шаге. Нет ни никакой надежды, что я смогу его удержать. Но он не хочет, он хочет пройтись, и, поскольку у него сегодня день рождения, я не спорю.
Когда мы, наконец-то, доходим до его дома, он не останавливается и идёт дальше.
– Куда мы идём? – спрашиваю я, следуя за ним, спотыкаясь.
Он ведёт меня к соседнему переулку и останавливается только тогда, когда доходит до места, не освещенного фонарём.
С моих губ слетает нервный смешок:
– Что?
Он поворачивается ко мне, но ничего не говорит. Вместо этого, он запускает руки в мои волосы и целует меня. И это не просто поцелуй, это очень хороший поцелуй, такой поцелуй, от которого у меня кружится голова. Такой поцелуй, который он бы никогда не подарил мне там, где нас могли увидеть.
– Ты нужна мне, – выдыхает он.
– Я твоя.
Он целует меня снова. Он делает несколько шагов вперёд, я, спотыкаясь, отступаю, пока моя спина не прижимается к кирпичной стене дома.
– А если ты нужна мне сейчас? – Его руки путешествуют по моему телу, сжимая грудь.
– Здесь?
– Здесь.
– О’кей, – хихикая, говорю я, ни на секунду не веря ему.
– Оберни ноги вокруг меня.
– Не могу, платье слишком узкое.
Он хватает края моего платья и тянет их, разрывая ткань, оголяя мои бёдра.
Я смотрю на свои ничем неприкрытые ноги, а потом на его лицо:
– Не могу поверить, что ты это сделал.
– Обхвати меня ногами, – повторяет он, расстёгивая свой ремень, – если ты не хочешь…
Я делаю то, что он говорит. Я хочу сделать его счастливым больше, чем это возможно.
Он отодвигает мои стринги в сторону.
– Мне нужно, чтобы ты молчала. Острые ощущения того, что нас могут поймать… это возбуждает. Если будет нужно, кусай плечо, только не издавай ни звука.
Спустя несколько секунд он во мне. С каждым его движением кирпичи всё больше царапают мне спину, но я не прошу его остановиться. Мне нужно доказать ему, что не все такие, как его отец, что любовь бывает бескорыстной, и что я готова ставить его на первое место в своей жизни.
Что я и делаю.

Двадцать шестое ноября две тысячи девятого года.
– Ужин был восхитительным… Нет, папа, – смеётся Элис, – конечно, готовила не я. Иззи, ты ведь помнишь её? На этой неделе она прилетела из Чикаго, и приготовила для нас ужин. Ты знаком с Un Souvenir Léger? Ох… Ну, Иззи, сомелье. Она приготовила всё, что любит Эдвард. Кстати, он тоже здесь.
В тот момент, когда Элис произносит его имя, Эдвард начинает качать головой.
– Хочешь поговорить с ним? – спрашивает она, игнорируя протесты Эдварда, – подожди секунду, – она протягивает трубку, – это наш отец.
Он взмахивает рукой и беззвучно шевелит губами «И что?»
Элис закатывает глаза и снова протягивает брату телефонную трубку:
– Поговори с ним, – шепчет она.
Эдвард подносит телефон к уху:
– С Днём Благодарения, сэр.
Не желая ещё больше усложнять ситуацию, я тяну Элис за собой в комнату для гостей.
– Это так необходимо?
– Да, – настаивает она.
– Почему? Что хорошего может из этого выйти?
– Они не в ладах друг с другом уже почти двадцать лет.
Я всплёскиваю руками
– Точно!
– Пришло время Эдварду забыть об этом.
– Ты хоть сама понимаешь, каково это? – спрашиваю я.
– Нет, – признаётся она, – но я уверена, что всё это из-за какой-то глупости, и это меня очень расстраивает. Ведь наша жизнь слишком коротка, чтобы ссориться из-за всякой ерунды, Иззи.
Я не спорю с ней, мне ещё нужно сервировать сыр.
-o-O-o-
– Ты всё ещё такая нежная. Всегда любил твоё тело… любил ощущение твоей кожи на своей.
Я не могу сдержать смешок. Он голый за исключением трусов. На мне – трусики и одна из его футболок.
– Что? – Спрашивает он.
– Ты не можешь почувствовать мои самые хорошие части.
– Все твои части хороши.
– Некоторые из них лучше, чем другие.
– Тогда покажи мне эти некоторые части, – произносит Эдвард, поднимая вверх мою футболку.
Я знаю, чего он хочет и почему он это делает. Каждый раз после разговора с отцом ему нужен комфорт, который он, как правило, получает через секс. Насколько я хочу ему в этом помочь, настолько я понимаю, как это неправильно. Десять лет назад я навсегда отдала ему свою душу, и хотя, отдав ему своё тело снова, я не должна чувствовать, будто это нечто особенное, но так и есть. Нет, ещё слишком рано, это было бы неправильно по многим причинам.
– Я хочу быть большим для тебя, чем средством кончить.
– Ты больше, – настаивает он.
– Но не сегодня ночью.
– Я не такой, как отец. Для меня многое важнее, чем оргазм и алчность.
Мне не хочется огорчать его, но если он хочет, чтобы наши отношения выжили, мы не должны обходить эти проблемы. Политик он или нет, он должен понимать всю степень своего лицемерия.
– Я покажу тебе алчность.
– Ты ведь несерьёзно.
– Давай будем честными сейчас. Ты сам признавался, что спал с женщинами без всякой цели, кроме своего собственного удовольствия.
– При чём тут это?
– Я отказываюсь быть одной из них.
Он сжимает мои руки и смотрит в глаза.
– Ты не будешь.
– Была бы сегодня ночью.
Даже если он и не согласен, то решает промолчать. Вздохнув, от одёргивает края футболки, так что мой живот снова скрыт.
– Можно мне обнять тебя? – спрашивает он.
– Мне бы этого хотелось.
Он кладёт голову мне на грудь, покрытую хлопковой тканью его футболки. И, не смотря на то, что он в трусах, засыпает в то же мгновение.