Глава 3

— Расскажите мне, что гложет вас, Драко.

Он почувствовал, как его брови удивлённо поднялись, и был раздосадован тем, что выражение лица вышло из-под контроля. Пусть в комнате и темно, он не может себе позволить распускаться, даже потерпев неудачу.

Да, он потерпел неудачу. Лучший лондонский художник, приглашённый им на ужин под предлогом заказа семейного портрета, разумеется, пришёл и отдал должное всем блюдам и напиткам, включая лучший Веритасерум, разведённый в лучшем вине. Но не стоило недооценивать силу цеховой клятвы. Художник охотно выложил всю свою подноготную, начиная со склонности к малолетним маггловским девочкам, и кончая подделкой оценки ЖАБА по зельеварению, но ни слова не сказал о своем ремесле. На время действия Правдивого Зелья он напрочь забыл о том, что является художником.

Малфой был готов к подобному развитию событий, поэтому, выспрашивая портретиста, надеялся больше на то, что он выболтает свои грешки, дав тем самым повод для шантажа. Малолетние магглы вполне подходили, и, когда действие зелья прошло, Малфой объяснил художнику, что будет с его репутацией, если он откажется удовлетворить досужее любопытство мистера Малфоя. Это у магглов богема имеет пусть и сомнительное, но признанное право на маленькие причуды, а магическое общество требует благопристойности от всех, кто имеет честь быть магом. И художник согласился, как показалось Малфою, подозрительно быстро. И правильно показалось — богомаз немедленно впал в кататонический ступор, не успев выдать постороннему профессиональную тайну. У Малфоя дрожали руки от разочарования, но пришлось унять дрожь, чтобы наложить на живописца Забвение (ступор тут же сменился обмороком) и отправить его через пять каминов в приёмный покой св. Мунго. Поражение.

Он был вне себя. А тут ещё Астории вдруг вздумалось проявить участие. Ему казалось, что он научил её держаться на правильном расстоянии. Вот разве что...

— Скорее, что-то гложет вас, дорогая. Я могу вам чем-нибудь помочь?

Она несмело положила ладонь ему на плечо, и он подавил желание стряхнуть эту холёную, нежную руку, словно большого бледного паука. Лимит прикосновений на сегодня исчерпан, не стоит Астории испытывать его терпение.

— Драко, я была в госпитале, в святом Мунго. Мне рассказали об одной процедуре… Нет, показали одну процедуру. Показали в Омуте Памяти. Это неприятно, но… Её делают… магглы, когда долго нет детей.

Разумеется, её бесплодие ставит их брак под угрозу. Но почему она так не хочет развода? Замужество давало ей многое, но ещё больше ей мог бы дать развод. Неужели только ради того, чтобы сохранить за собой роль хозяйки Малфой-мэнора, Астория согласна подвергнуться сомнительной маггловской процедуре? И неужели она думает, что он, Малфой, примет это отродье?

— И кого же производит на свет эта их процедура? Полагаю, сквибов?

Астория нервно заломила руки.

— Драко, пожалуйста, не надо так. Постарайтесь если не понять меня, то хотя бы поверить. Я люблю вас. Я хочу, чтобы у нас были дети… Я хочу, — она прерывисто вздохнула, — чтобы война отпустила вас, чтобы вы начали жить! Я думаю, что если у нас будет сын...

Он вздохнул. Чуть ли не единственной причиной, по какой он жил с нею, была её абсолютная правдивость. Она могла нести чушь, глупости и банальности, но никогда от неё не пахло ложью.

— Я обдумаю ваши слова, дорогая. Обещаю.

Он хотел учтиво поцеловать её руку, но не смог пересилить отвращения. Она всхлипнула, вырвала руку, убежала в свою спальню.

Он несправедлив к ней. В конце концов, он сам выбрал её, она именно такая жена, которая ему нужна, и она прилагает массу усилий, чтобы их семья со стороны выглядела совершенно нормально. Он видит и ценит её старания. Не её вина, что она ничем не напоминает Грейнджер. Он и не винит её. Просто он не выносит, когда она к нему прикасается.

Но было что-то важное в её болтовне. Что-то она сказала, созвучное тяжёлому гулу его одержимости, заглушающему все звуки внешнего мира. Что-то. Что?

Он встал. Голова кружилась, и воздух словно бы исчез, но ему и не нужно было дышать. Он нашёл ответ.

Глава 4

На столе по правую руку от него выстроились в ряд маленькие склянки, а чуть в стороне от них лежал небольшой шар-Напоминатель.

Заключённые в склянках воспоминания синевато светились. Похищенные воспоминания.

Да, он крал их. Под Маскировочными чарами он подбирался к тем, кто знал Грейнджер, обморачивал Конфундусом, потом при помощи Легилименции находил нужные ему воспоминания и извлекал их. Напоследок накладывал заклятие Забвения и исчезал, оставляя жертв нападения ошеломлёнными, но живыми и невредимыми. Пусть живут. Их Грейнджер теперь принадлежит ему. Он богат так, как никому из них и не снилось.

Грейнджер, весёлая, печальная, сосредоточенная, заплаканная, растерянная, разозлённая, с чернильным пятном на носу, с кошачьими ушами, окаменевшая, израненная, уткнувшаяся в книгу, задумчиво смотрящая в камин, тянущая руку кверху. Он и в Болгарию не поленился аппарировать, нашёл там Крама. Тот оказался настоящим кладезем воспоминаний, ибо всё время, проведённое им в Хогвартсе, пялился на Грейнджер. Этот скот больше ничего и не запомнил, кроме каштановой копны и блестящих глаз, и как он вытаскивал её из озера, и удерживал над водой её голову, тяжёлую от мокрых волос. И самое главное — тёмный закоулок в каком-то коридоре, и грубое, неловкое объятие, и прикосновение твёрдых, наверняка ещё болезненных грудей, горячих даже сквозь две мантии. Крам так прижал её к себе, что она вскрикнула, и он сразу её выпустил, а Малфоя скрутила жестокая похоть, как всегда, когда она кричала. Он снова захотел убить, на этот раз Крама, но ограничился тем, что с особенным наслаждением, со злобной силой выдрал из него это воспоминание, так что Крам повалился наземь, корчась от боли. И опять он с трудом удержался от Смертельного проклятия. Нельзя, заклинал он себя чуть ли не вслух, нельзя, Крам слишком заметная фигура, ему, Малфою, не нужны проблемы, ему нужна Грейнджер!

Он страшился приближаться к Уизли — был уверен, что тут уж точно не выдержит. Но Уизли оказался крайне утомительным в использовании и, к тому же, крайне бедным на стОящие воспоминания. Малфой так устал от него, что ему не хватило сил ни на ярость, ни на ревность. Да и к кому ревновать? Восприятие жены заросло у Уизли ряской повседневности. Она была утомительно энергичной, постыло бесполой, раздражающе суетливой соседкой по квартире, и муж относился к ней — теперешней — примерно так же, как и Малфой, а именно никак. Малфой почувствовал себя униженным, уловив это сходство между собой и Уизли.

Он упорно пробивался сквозь тусклый будничный слой, сквозь целую галерею смазанных, блёклых образов Грейнджер и был всё-таки вознаграждён — клык василиска, зажатый в смуглом твёрдом кулаке пронзил чашу Хельги Хафлпафф, и почти сразу, совсем рядом — сияющее счастьем лицо и поцелуй, исполненный даже не желания, а радости. Поцелуй победительницы, яркий момент, затмивший всю супружескую жизнь Рона Уизли, момент, о котором он почти забыл… и больше никогда не вспомнит.

От Поттера он не ждал многого. Поттер, похоже, никогда не видел в ней женщину. И добравшись до него наконец (после дружеской попойки в честь очередной годовщины великой победы, великий герой заснул в фонтане. Малфой, неотступно следовавший за ним в течение месяца, не преминул этим воспользоваться, тем более, что ни Конфундус, ни Забвение тут были не нужны). Так вот, добравшись до него наконец, Малфой убедился, что был прав, но лишь отчасти. Да, Грейнджер была для Поттера слишком заносчива и прямодушна, слишком раздражала его. Но зато ему всегда было интересно всё, что она делает. И именно поэтому воспоминания Поттера, свободные от влюблённости и вожделения, но исполненные неослабного уважительного любопытства, содержали в себе драгоценность.

У каждого мага есть колдовство, выражающее его суть, его душу, получающееся лучше и легче любого другого заклинания, доставляющее наслаждение. У Лорда это было Смертельное заклятие, у Поттера, разумеется, Разоружающее. У него, Малфоя, это было заклинание Танца — давно, ещё до возвращения Лорда…

Словом, в воспоминаниях Поттера он увидел сердце-магию Гермионы. Синее пламя, яркое, горячее, но не обжигающее, пульсирующее — незаметно для всех, кроме него, Малфоя! — в такт биению крови в жилах Грейнджер. Он зачарованно смотрел на её огонь, как когда-то, в самый первый раз, смотрел на её наготу, и испытывал громадное облегчение. Ему не придётся лезть в голову Грейнджер, копаться в её воспоминаниях, как в заношенном белье, искать то, что двигало ею в юности, заставляло её бороться и побеждать, Вот же оно — синий негасимый огонь.

Он коснулся крайней правой склянки, светящейся ярче остальных. Потом поставил перед собой хрустальную плоскую чашу Омута Памяти.

Он, разумеется, внесёт свою лепту. Всё, что он помнит о ней, пойдёт в дело, но при этом он не собирается ничего забывать.

Он сосредоточенно вытягивал из себя и опускал в Омут ленты своих воспоминаний. Их оказалось довольно много, и все без исключения были важны — и те, в которых она била его по лицу, и те, в которых она поранилась собственными зубами, и даже те, в которых она просто скользила мимо него рассеянным взглядом. И по мере того, как наполнялся Омут, ему становилось всё легче. И настал момент, когда червь в его сердце почти умер, когда он почти забыл, зачем стоит перед ним Омут памяти. Он потерянно огляделся. Ярко-алый Напоминатель привлёк его внимание.

— Посмотри в чашу, — предложил Напоминатель его собственным голосом.

Да, конечно, именно это он и должен сделать. Он глубоко вздохнул и опустил лицо в опаловое мерцание.

Кажется, годы спустя он вынырнул из Омута. Голова у него разламывалась, и ноги его не держали, и он, цепляясь за стол, опустился на колени. Прислонился лбом к холодному мрамору столешницы, борясь с обморочным головокружением.

Чей-то голос — его собственный — упорно повторял:

— Всё это было давно. Не сейчас, а давно, очень давно. Всё в прошлом. Всё, что ты видел — только воспоминания. Всё это было давно…

Да, это всего лишь призраки прошлого. Призраки краха и унижения, символом которых была Грейнджер. Зачем, зачем он снова вызвал их. Только что ему было так легко, зачем?!

Ради Грейнджер.

У него получилось. Воспоминания матово клубились в Омуте памяти, но он не утратил их. Он только что пережил всё это… нет, просто просмотрел всё это. Сначала забыл обо всём, а потом просто посмотрел со стороны. Так даже лучше. Как будто не он, а кто-то другой видел бешеное наслаждение на лице Беллатрикс, выжигающей багровые буквы на нежной, почти прозрачной коже Грейнджер, видел и испытывал мучительное желание очутиться на месте Беллатрикс. Это последнее воспоминание впилось, вросло в него с постыдной болью, от которой он застонал и согнулся, воскресило червя. И это была победа. Он справился с забвением. Значит, он справится с чем угодно.

Для начала он разбил отработавший своё и надоевший Напоминатель. Потом разжег медленный огонь и поставил на него котёл с настоянным по всем правилам Оборотным зельем. Стал по порядку переливать в Омут памяти содержимое стоящих на столе склянок, поглядывая в котёл. Как только зелье стало закипать, убавил огонь, перевернул песочные часы полной колбой кверху. Выплеснул в Омут последнюю, самую яркую склянку, бережно взял Омут обеими руками. Удивился тому, что хрустальная чаша, полная синего света… полная Грейнджер, почти ничего не весит. Дождался, пока последняя песчинка ссыплется вниз, и медленно перелил невесомое опаловое мерцание в котёл.

Никаких заклинаний не требовалось. При варке зелий никогда не применялись заклинания. Но бывают минуты, когда молчать свыше сил, и тогда каждое произнесённое слово становится заклятьем. И он говорил. Голова горела, он не помнил, что говорил, не помнил себя. Но руки помнили, что надо делать. Помешивали в нужную сторону, регулировали огонь. И глаза знали, что делать — замечали время, следили за переливами цвета в отваре. Им не было дела до хриплого камлания запёкшихся губ, до горячечного, ознобного бреда, моления охотника к дичи, убийцы к жертве:

— Вернись ко мне, будь со мной, будь моей. Всегда будь моей. Как солнце в небе — так ты во мне. Как синий огонь в тебе — так ты во мне. Червь в моём сердце — ты. Источи моё сердце, сожги в огне, но будь со мной. Вернись.

Жидкость в котле, подчиняясь не то точности движений, не то безумию слов, светлела, становилась всё прозрачней. И когда безумие, казалось, должно было вот-вот взять верх, застенить глаза красным туманом, судорогой свести руки — зелье на мгновение прекратило кипеть и сделалось чистым, как огромная капля росы.

Малфой погасил огонь под котлом.