Из нас двоих кто-то определенно лишился рассудка. И, честно говоря, я подразумеваю не себя.

— Грейнджер, остановись, — мой голос звучит предательски устало, а ей будто это и нужно.

— Нет, Малфой, я не позволю тебе умереть здесь, — торопливо отнекивается гриффиндорка, суетясь вокруг меня.

Какая же ты странная, Грейнджер. Думаешь, что пытаешься меня спасти, а на самом деле тешишь своё же самолюбие. О да, оно у тебя есть, иначе ты бы оставила меня в покое. Бросаешь вызов скорее себе, чем мне: мол, получится спасти, даже если я цистерну яда выпью. Для тебя это некое сумасшедшее хобби. Ставишь на кон всё: время, нервы, репутацию, лишь бы доказать, что сможешь вернуть меня к жизни. Жаль, что ты не понимаешь одну простую истину: я сам не хочу к ней возвращаться. Говорил это сотни раз, но тебя не переубедить. Будь я на твоем месте, плюнул бы давно на подобного рода ситуацию, но, к сожалению, моё место здесь… На больничной койке… С кучей трубок, которые торчат из тела. Знаешь, до последнего момента меня всё устраивало.

Обрадовали даже слова того незнакомца. Еще денечек – и я был бы свободен. Свободен, понимаешь, Грейнджер? Вряд ли. Ты хочешь выглядеть и душеведом, и врачом, и, наверное, другом в одном флаконе. Только вот не выйдет. Почему? С первым у тебя не получится, потому что моя душа сгнила уже давно, и упреки, словно мухи, кружат над этим внутренним трупом, добивая меня окончательно. Со вторым ты, пожалуй, справилась бы, но мне это ни к чему, если первое уже не спасти. А на счет дружбы… Я не умею доверять. Впрочем, вряд ли ты когда-либо думала обо мне в таком плане. Хотя, что уж тут – вряд ли ты вообще думала обо мне. И я все эти годы отвечал тебе взаимностью, потому что меня ничего не волновало, а если и волновало, то это была не ты. Знаешь, я даже подзабыл о твоем существовании за послешкольное время. Думаю, ты тоже редко вспоминала о наших словесных стычках.

Помнишь все эти фразы, пропитанные ядом, которые мы бросали друг другу в стенах Хогвартса? Конечно, помнишь. Мне всегда удавалось зацепить твоё самолюбие. Впрочем, гриффиндорка, ты никогда не оставалась в долгу.

И меня это бесило. Сильно, до дрожи в теле. Но это злость была всего лишь маленьким порывом. Спустя время я забывал о тебе. Хотя, Грейнджер, ты была не просто дополнением к Поттеру. Нет. Моя ненависть подпитывалась вашей дружбой, но истинной причиной была твоя кровь. Грязная. Как и сейчас. А знаешь, что странно? Теперь меня не интересует статус твоей крови. Может, сбросил с себя те принципы, что навязывал отец. А может, меня просто больше ничего не интересует. Какая теперь разница? Если нет смысла, нет и взглядов, устоев, вкусов. Нет меня самого.

Я бы и не вспомнил о тебе, гриффиндорка. Но вместо того, чтобы вмешаться в мою жизнь, – как поступают все нормальные люди, – тебе захотелось влезть в мою смерть. А это намного хуже.
И вот что ты сейчас делаешь? Сгребаешь в охапку какие-то баночки, пузыречки, пластинки таблеток… А ведь могла бы просто уйти. Нет… Это не в твоем духе. К сожалению.

— Оставь меня, — просил не раз, но по-прежнему надеюсь на чудо.

— Не мешайся, вдруг что-нибудь забуду, — машет головой, загибая пальцы на левой руке, — ну вот – из-за тебя «Экстракт Бадьяна» чуть не оставила.

Из-за меня? Опомнилась бы ты, гриффиндорка. Всё еще убеждаешь нас обоих, что поступаешь во благо? Наивная.

Наивная.

Думаешь, я однажды скажу тебе «спасибо»? Нет, Грейнджер, не надейся. Мне слишком всё равно, чтобы быть благодарным. Я даже не знаю этого чувства, ясно? Брось, гриффиндорка, ты же всегда считала меня сволочью. И где же твои убеждения? Эгоистичный, жалкий, не заслуживающий называться человеком – неужели этих воспоминаний не достаточно, чтобы не разрабатывать твой план спасения? Вокруг так много нуждающихся, но своей жертвой ты выбрала меня. Нравится капаться в сложных людях? Разочарую тебя, Грейнджер: я не сложный. Лишь безнадежный, не более. Почему безнадежный? Потому, что никому и никогда не удастся меня изменить. И не из-за того, что я сам не захочу, а из-за того, что нечего уже менять. Ничего не осталось: ни фраз, ни привычек, ни принципов.

Ничего.

Я уже говорил тебе об этом, но ты не умеешь слушать. Любишь говорить, убеждать. Прирожденный политик, черт возьми. И какого лешего ты поперлась в медицину, Грейнджер? Сидела бы сейчас на твердом офисном стуле в Министерстве, крапала бы своим наверняка каллиграфическим почерком что-нибудь в бланках, тайно разрабатывая идеи по совершенствованию нашего мира. Нет же! Тебе нужно донимать меня своей опекой и льющимся через край благородством… Как же ты меня раздражаешь, гриффиндорка…

— Мой дом далеко от госпиталя. Ты не сможешь перенестись на такое расстояние, поэтому единственный оптимальный вариант – ехать на поезде. Организм не окреп, придется наложить жгуты, чтобы тебя не расщепило, — объясняет Грейнджер, наматывая грубую ткань на мои руки и ноги.
Судя по тому, как побагровела кожа на местах перед жгутом, мне должно быть больно, но я по-прежнему ничего не чувствую.

Гриффиндорка оглядывает палату, потом, словно вспомнив что-то еще, резко шагает в сторону окна. Позади меня раздается тихий скрип. Скорее всего, в углу стоит какой-то маленький шкафчик или что-то наподобие. Невидимый для моих глаз предмет вновь жалобно стонет. Грейнджер появляется рядом, держа в руках какой-то тюбик. Одним движением руки она отправляет его в карман халата, куда запихивала предыдущие склянки. Наверняка одежда подвергнута какому-то заклинанию, потому что ни одна вещь не способна вместить в себя столько пузырьков, таблеток и прочей медицинской гадости.

— Самое необходимое я взяла, — произносит гриффиндорка и, оглядывая повязки на моих руках и ногах, добавляет: — надеюсь, этого достаточно.

***

Нет, ты ошиблась, Грейнджер. Я понимаю это чуть раньше потому, что дикая боль пропитывает каждый сантиметр кожи: меня расщепило. Даже удивительно, что я смог это почувствовать.

Кровь сочится из ран, пачкая сиденье подо мной. Кстати, гриффиндорка, ты перенесла меня прямо в купе? Поразительная прыткость. Хотя, ты уже наверняка всё продумала. Не в твоем стиле действовать наобум, верно.

Кровь не прекращается, напоминая о том случае, когда Поттер запустил в меня «Сектумсемпрой». В воздухе уже витает тошнотворный приторный запах. Голова кружится, а перед глазами опять зияют какие-то черные рябые пятна.

— Я всё сейчас исправлю, потерпи, — слышится надо мной.

В тот же момент чувствую легкое пощипывания на месте ран. Наверняка свой драгоценный Бадьян применила, да, Грейнджер? В который раз ты портишь всё? Я уже сбился со счета.

— Теперь всё в порядке, — произносит она, убрав мерзкую склянку с коричневой жидкостью.

Гриффиндорка выжидающе смотрит на меня, видимо, надеясь услышать что-то в ответ. Что-то конкретное.

— Я никогда не скажу тебе спасибо, — фыркаю я, смотря в её глаза.

Она в ответ лишь пожимает плечами:

— А я и не прошу.

Да, конечно. Врешь себе или мне? Брось, Грейнджер, тебе всегда нравилась похвала и восхищение. Очевидно, ты ждешь моей благодарности, что доказать нам обоим, что твои старания не напрасны. Глупая.

В этот момент поезд медленно трогается. Моё тело немного сносит влево, повинуясь такту движения. Гриффиндорка достает из халата все те баночки, что брала с собой, и поочередно ставит их на столик.

Спустя пятнадцать минут её карманы вывернуты, а стол забит всевозможными лекарствами. Краем глаза мне удается увидеть, что Грейнджер снимает халат и аккуратно сворачивает его. Подойдя ко мне, гриффиндорка засовывает сложенную одежду под мою голову. Теперь курс обзора расширился, хотя и ненамного. Купе, в котором мы едем, самое обычное: с четырьмя полками, обитыми красным материалом, белой столешницей и желтыми гладкими стенами. Словно я опять еду в «Хогвартс-Экспрессе».

Странное ощущение… Нет, не ностальгия. Забыть школьные годы всю жизнь было для меня скорее желанным, чем печальным чувством. Но сейчас, будто издеваясь, в голове всплывают воспоминания семи курсов. Слизерен. Конечно, куда еще меня могли определить. Здесь даже сомнений не было, поэтому я совсем не удивился, когда Шляпа, едва коснувшись моей головы, бойко заорала название факультета. Много поколений Малфоев прошли через Слизерен, и только Сириус Блэк опозорил бы нашу семью, будь мне близким родственником. Отец всегда говорил, что я Малфой. Малфой до кончиков волос и до мозга костей.

Меня тошнит от этого.

Врожденная аристократия, холодность, презрение… Сейчас ничего это не имеет смысла. Раньше… Да, раньше было иначе. Мне не приходилось играть роль, потому что я был Малфоем. Чувства были естественными и настоящими, если так можно говорить о ненависти и надменности. Сейчас я могу плюнуть на всё это.

И мне действительно плевать. Малфоем был – Малфоем остался.

— Почему ты так относишься к жизни?

Мой взгляд скосился влево. Гриффиндорка сидела, облокотившись на столешницу, и смотрела куда-то вдаль окна. Казалось, будто мне послышался этот вопрос, и на самом деле Грейнджер молчала всё это время.

— Я никак к ней не отношусь.

Мой ответ такой же короткий и непонятный, как и её вопрос.

Ну, ты же у нас любишь ребусы, верно, гриффиндорка? Вот и изучай каждое слово, точно под микроскопом, пытаясь найти несуществующий смысл. Уверен, ты справишься. Только тебе удастся в паре слов увидеть то, чего нет на самом деле. Конечно, если ты захочешь это увидеть. А ты захочешь.

— В том то и дело. Ты никак к ней не относишься, хотя мог бы давно понять простую истину: если играешь с лезвием, тебе не обойтись без порезов.

Это ты зря сказала, Грейнджер.

— Только твоих упреков не хватало, гриффиндорка. Я сам знаю, где и в чем виноват. Доказывай свою наблюдательность кому-нибудь другому.

Эта хрипотца в голосе меня уже раздражает. Честно говоря, меня уже всё раздражает. Особенно эта ангел-самоучка, пытающаяся «помочь». Злоба медленно скапливается в венах, отдавая пульсирующими ударами. Струны нервов перерезают одну за одной, исчерпывая лимит терпения.

Ты надоела мне, Грейнджер. И твоё присутствие в остатках моей гребаной жизни мне тоже надоело.

— Я говорю не о вине, — произносит она, повернув голову в мою сторону, — ты должен понять, что каждый из когда-то сталкивается с … неприятными ситуациями. Вспомни войну: мы многих потеряли тогда. Но иначе бы не вышло, потому что всё серьезно. Даже сейчас сама жизнь напоминает лезвие бритвы. Хочешь ты этого или нет, но каждый вынужден ходить по нему. Иногда мы оступаемся, поэтому приходится залечивать раны от порезов. Так или иначе, это жизнь.

Мне остается лишь усмехнуться. Конечно, Грейнджер, ты любишь философствовать и в то же время опираться на логику. Странновато, конечно, но в твоем стиле. Подмечаешь мелкие детали, анализируешь, действуешь… Живешь для кого-то потому, что просто не умеешь жить для себя.

— И какие же остались у тебя порезы? – вяло спрашиваю я, переведя глаза на закрытые двери купе.

Или мне кажется, или Грейнджер действительно пожимает плечами.

— Муж.

Наверное, она ждет, когда я начну заваливать её вопросами. Напрасно. Мне всё равно, что творится в твоей жизни, Грейнджер.

Очевидно, поняв это, она продолжает:

— После войны мы с Роном поженились…

Тоже мне, Англию открыла. Это было очевидно, как и брак младшей рыжей с Поттером.

— Он выучился на мракоборца. Наша жизнь протекала тихо и спокойно, так как никаких опасностей не было, кроме мелких агрессивных стычек среди враждующих волшебников. Когда Министр затеял всю эту кашу с миротворцами, друзья Рона, как и он сам, вызвались добровольцами и стали участвовать в поиске выживших Изменников. Каждый день теперь проходил в томительных ожиданиях. Иногда их отряд вовсе не расходился по домам для ночевки. Из-за больших расстояний им приходилось оставаться на недавно изученной территории. Такие моменты стали происходить всё чаще и чаще. В скором времени мне удавалось увидеть Рона лишь раз в месяц, не больше. Не знаю, как долго это бы еще продлилось, но…

Её голос резко затих, как и тогда, в палате. Было в этой паузе что-то… Словно Грейнджер говорить дальше не хотела, а держать это в себе не могла. До этого момента голос гриффиндорки был отстраненным, словно она читала лекцию на уроке, но сейчас стал… Не знаю, живым, что ли.

— В общем, Министру не нравилась такая бурная активность со стороны мракоборцев. К тому же, численность миротворцев резко сократилась. И всё благодаря нашим отрядам. Само собой разумеется, так дальше не могло продолжаться. Мракоборцы надеялись, что Министр откажется от своей идеи или хотя бы смягчит меру наказания, но они ошиблись. Несколько отрядов прочесывали Северный лес на окраине Англии. Там, в глубине чащи, находился заброшенный торговый ряд. Здания почти разрушились, ветхие стены могли завалиться в любой момент. И они завалились. Двадцать мракоборцев погибли под каменными булыжниками. Рон… Он был среди них…

Это стало ясно, Грейнджер, как только изменился тембр твоего голоса. Так что не думай, что огорошила меня этой новостью. Наверное, я должен сейчас тебе посочувствовать и сказать слова поддержки.

А мне всё равно. И даже совесть не будет мучить из-за такого откровенного безразличия. Потеряв Скорпиуса, я так же утратил возможность воспринимать чужое горе, если она и было изначально. Мне ни к чему твои слезы, Грейнджер. Хватает и своих.

Хотя, раз мне всё-таки придется доживать у тебя, кое-что меня интересует:

— Дети?

— Двое. Мальчик, Хьюго, три года. Девочка, Роза, шесть лет.

Шесть лет. По коже пробежала рябь.

Они могли бы учиться на одном курсе. Мой Скорпиус и её Роза. Их бы так же распределили на разные факультеты: Слизерен и Гриффиндор. Они бы так же, наверное, ненавидели друг друга, перекидываясь колкими фразами. Хотя, нет. Скорпиус не такой.

Он был не таким.

И ему не суждено через пять лет получить письмо из Хогвартса. Первый раз войти в «Экспресс». Подняться по движущейся лестнице замка. Сесть на трехногий резной стул, одеть Шляпу. Услышать аплодисменты со стороны будущих однокурсников. Этого не будет.

Не будет.

В голове вновь будто острием ножа ковыряют. Тугая, вязкая пелена размывает очертания мебели. Я не смог спасти Скорпиуса. Не смог спасти его будущее. Сам же отнял у себя настоящее. Сам же отрекся от прошлого.

Сейчас действительно жаль, что я не могу пошевелиться. А может, так даже лучше.

Хочется вминать кулаки в стену этого чертового купе или просто оказаться под колесами поганого поезда, лишь бы не осознавать, что это реальность, и что это происходит со мной. Когда так хреново на душе, мысли не отличаются светлыми красками. Мои же, наверное, вообще только из одного цвета: черного. И это просто лишает сил, заставляя впадать в какое-то унылое оцепенение. Но хуже всего – знать, что тебя никто из этого оцепенения не вытащит. Впрочем, я этого и не хочу.

«Раньше всё было лучше» — откровенная, бесстыдная чушь. Время не имеет значения. Мир не стоит, он продолжает двигаться. И люди не меняются в большинстве случаев. Разве что появляется то, ради чего можешь рискнуть жизнью. Даже если ты сдохнешь, мир не перестанет существовать. Мы здесь всего лишь муравьи: нас много и все одинаковые. Умрет один – никто и не заметит. Никто, кроме тех людей, которые дорожили тобой.

Я дорожил, Скорпиус. Потому и заметил, если можно применить это слово к подобной ситуации. А мной больше никто не дорожит, а значит, никто и не заметит.

***

Не знаю, сколько мы просидели в молчании. Спустя какое-то время гриффиндорка уснула, оставив меня в своеобразном уединении. Дневной свет за окном сменился сумеречными бликами. Как ни старался, уснуть не получалось. Даже убаюкивающий такт движения поезда не мог усыпить.
В голове слишком много мыслей, чтобы забыться.

Трудно осознавать, кем ты являешься на самом деле и кем не можешь являться в принципе. Взять, например, Грейнджер. Её жизнь, судя по словам, не такая уж сказочная, хотя гриффиндорка и не жалуется. Разве что сегодня, но это был лишь минутный порыв, после чего она взяла себя в руки. Может, ей нужно выговориться. Может, поддержка тоже не помешала бы. Но я не могу. Не могу и не хочу, увы. Возможно, если бы Грейнджер очутилась в моей шкуре, она бы всё поняла. С другой стороны, гриффиндорка отчасти побывала на моем месте. Но смерть мужа и ребенка нельзя сравнивать. Супруг – лишь тот, с кем тебе более или менее комфортно переносить выходки этого сумасшедшего мира. Ребенок – продолжение тебя самого, твоих мыслей, твоих фантазий, твоих увлечений. И пусть сын совершенно не разделяет твои взгляды, но всё равно в каждом его начинании можно увидеть что-то родное, свойственное лишь тебе.

Можно жить без комфорта, но дышать без легких не удастся. Казалось бы, так много органов внутри напичкано, но вдохнуть и выдохнуть с помощью них не получится.

Как же всё это глупо… Лежать здесь, на полке купе, размышляя о несовершенстве мира… От этих мыслей ничего не изменится. Ума не прибавится, способности не улучшатся. Не понимаю философию. Пустые разговоры родят лишь пустые надежды и убеждения, но толку от них не будет.

Это больно. Это по-настоящему больно: знать, что ты не в силах изменить что-либо в своей гребаной судьбе. Потеряв сына, трудно заново учиться жить. Не хочу. Я еще в детстве не особо тянулся к обучению, сейчас тем более.

За последние недели я испытал намного больше, чем за все прошлые годы. Как там сказала Грейнджер? «Если играешь с лезвием, тебе не обойтись без порезов». А как по-другому, гриффиндорка? Как? Втянув меня в эту мазохистскую игру, почему-то забыли поинтересоваться, хочу ли я играть. И как играть, не зная правил? Да если бы и знал, где гарантия, что их не нарушат?

Бред. Какой же это бред.

Легче забыться, потерять память, умереть, чем устоять в этом чертовом бесконечном движении времени.
Мир погиб намного раньше меня.

---