Розали настойчиво выпроваживала мамочек из детской реанимации. Они уговаривали дать им еще хотя бы час, но Роуз не Джаспер, ее ни уговорами, ни жалостливыми взглядами не проймешь.

– Завтра, все завтра! А будете настаивать, то я вас и завтра не впущу, – не терпящим возражения тоном отрезала она.

Три мамочки, несмотря на позднее время задержавшиеся в реанимации, нехотя поплелись к выходу. Я же, бессовестно пользуясь служебным положением, остался сидеть в кресле, даже ноги вперед вытянул, чтобы было удобнее.

– Доброй ночи, Эдвард, – в разнобой попрощались они.

– Доброй ночи, – улыбнулся я. – Увидимся завтра.

За две недели, что мы провели бок о бок в детской реанимации, я как-то незаметно из доктора Каллена стал для них просто Эдвардом, собратом по несчастью и боевым товарищем. Еще немного и нам можно будет объединяться в клуб «Сколько граммов вы набрали?».

– И тебя бы отсюда выставить.

Розали перетащила стул, села напротив меня и, наклонившись вперед, подперла рукой подбородок.

– А ты попробуй, – с вызовом предложил я.

– Надо Мамушку подговорить.

– Не выйдет. Вся тяжелая артиллерия давно на моей стороне.

Я повозился в кресле, чтобы хоть немного размять затекшую спину, и поправил соскользнувшее с Эндрю одеяльце. Как только интубационную трубку ему заменили на неинвазивную ИВЛ¹, Джаспер разрешил нам метод «Кенгуру» ². Прямо сейчас сын лежал на моей груди, кожа к коже. Я никогда не признался бы вслух, но мне самому это было нужно не меньше, чем Эндрю. Нам обоим одинаково важно было чувствовать тепло и близость друг друга, стук сердца, движение, дыхание. Так между нами зарождались прочная связь и любовь, которые природа не потрудилась заложить между отцом и ребенком на уровне инстинктов.

– Ну а если серьезно, Эдвард, когда ты в последний раз был дома?

– В день похорон Тани: заезжал, чтобы избавиться от долбаного траурного костюма. Больше меня туда как-то не тянет. Да и что мне там делать?

– Действительно, – хмыкнула Розали. – Как насчет того, чтобы поспать? Я имею в виду, по-человечески, на удобной кровати. Когда ты в последний раз высыпался?

– Я и здесь отлично высыпаюсь. Правда не знаю, куда и зачем я высыпаюсь, но тем не менее…

Шутка вышла дурацкой, но уж лучше так, чем говорить начистоту. Роуз точно не была тем человеком, кому я мог бы рассказать, как ни на минуту не уснул в ту единственную ночь, которую провел дома. Там меня одолевал беспричинный, почти суеверный страх, что пока я нахожусь вдали от сына, с ним непременно случится что-нибудь ужасное: кровоизлияние в мозг, остановка сердца – все то, что нередко случается с недоношенными младенцами. И напротив, пока я рядом с ним, он в безопасности, словно это именно я контролирую ситуацию, заставляю его сердце сокращаться, а легкие – дышать.

– Мешки под глазами и недельная щетина на помятом лице – это твое дело. Можешь хоть бороду отрастить – мне плевать. Но ты врач и отвечаешь за пациентов. Если ты из-за усталости совершишь ошибку… – Розали не стала договаривать: и без слов было ясно, что она имеет в виду.

Роуз поджала губы и осуждающе покачала головой. Выглядела она сейчас если не злой, то как минимум раздраженной.

Отлично! Может, хотя бы это заставит ее свалить отсюда поскорее?

– Я сплю достаточно для того, чтобы отвечать за свои действия и быстро принимать важные решения. Я знаю себя. – Говорил я полушепотом, чтобы не потревожить Эндрю, но все равно прозвучало грубо. – Я могу и хочу работать, ясно тебе?

А еще мне это нужно, черт возьми! Мне нужно хотя бы на время отвлекаться от мыслей о Тане, от мыслей о том, как это больно, страшно, несправедливо! Иначе горе столкнет меня в депрессию. Я уже где-то на краю, а мне туда нельзя: у меня Эндрю.

– Куда уж яснее. – Она поднялась со стула и вдруг примирительно улыбнулась. Что ж, разумно – как раз в духе Розали. У нас всегда были добрые рабочие отношения, и портить их она явно не собиралась. Так же, как и я. – Ты отличный врач, Эдвард. Не позволяй случившемуся загубить твою репутацию.

– Не позволю. Спасибо за участие, Роуз.

– Ладно, пойду и я поработаю, что ли... Ты ведь сможешь сам положить сына в кувез?

– Нет, ты точно решила сегодня меня оскорбить! – возмутился я. Впрочем, не слишком искренне: было очевидно, что она пытается пошутить.

– И смотри не усни с ребенком на руках, – уже в дверях напутствовала Розали, нацелив на меня указательный палец.

– Проваливай уже, а, – беззлобно проворчал я.

Я остался один среди полумрака, равномерного гула медицинских приборов и семи младенцев. Нигде больше так явственно не ощущалось, насколько хрупка жизнь и насколько при этом сильна воля человека к этой самой жизни, пусть даже такого маленького человека. Особенно такого маленького человека.

Эндрю пошевелился, крохотные пальчики мазнули по моей груди – приступ удушливой нежности перехватил дыхание и поднял все волоски на теле. Я все еще никак не мог поверить в реальность существования сына, до конца осознать, что он у меня есть. А потому всякий раз, открывая глаза, сжимая и разжимая кулачок или шевеля губами, Эндрю заставал меня врасплох. Я с восторгом замирал, глядя на него, как замирает мать, видя, что ее ребенок делает первый самостоятельный шаг.

– Ты, наверное, устал, мой маленький? Полетели в гнездышко! – стараясь выразить всю свою любовь, нежно проворковал я. Вышло очень странно: один в один охрипшая ворона, которая пытается ласково почирикать.

Улыбнувшись этому сравнению, пришедшему в голову, я поправил Эндрю шапочку: даже самая маленькая из тех, что купила Таня, оказалась катастрофически велика и все время сползала ему на глаза. Прикоснулся губами к макушке сына и бережно уложил его в кувез, поправив все провода и трубки.

Еще один день за нами.

Я снова вернулся в кресло, устало откинул голову на спинку и закрыл глаза. Без тяжести Эндрю на груди – уже восемьсот пятьдесят граммов! – все ощущалось иначе. Его место заняло чувство одиночества, и весило оно в разы больше.

Не так все должно было закончиться. Не так. Глупо и бессмысленно, из-за двух пьяных подростков, возвращавшихся утром с какой-то тусовки. Одно мгновение – и три жизни оборвались.

Первые два дня я снова и снова читал смс-сообщение Тани, отправленное мне тем утром: «Я сегодня проснулась со страшным желанием съесть какую-нибудь вредную дрянь из Макдоналдса. Дождись меня в клинике. Я сейчас приеду, и мы вместе позавтракаем. Умираю, как хочу Биг Мак! Для начала».

Перечитывать было мучительно больно. Это как ходить босиком по раскаленным углям или спать на гвоздях. Ни мазохистом, ни долбаным йогом я не был, а потому на третий день удалил смс. Но все равно не мог перестать думать о Тане каждую гребаную минуту. Даже когда забывался тяжелым сном, мне снилось что-то, связанное с ней, и обязательно что-то плохое: раскуроченная машина; ее тело, накрытое простыней; кладбище и ее мать с бесстрастным лицом и полным ненависти взглядом, устремленным на меня. Даже общее горе было не в силах объединить нас с тещей или, на худой конец, протянуть между нами хлипкий мостик. Уже хотя бы потому, что ее еврейский Бог был явно против.

С Таней я познакомился двенадцать лет назад на дне рождения Джаспера, с которым мы вместе работали в клинике и тогда еще только-только начинали дружить. Таня же была близкой подругой Элис – жены Джаса.

На вечеринку она пришла со своим парнем – щеголеватым молодым адвокатом из богатой еврейской семьи, – а ушла со мной. И дело было не столько в моем сногсшибательном обаянии и смешных медицинских байках, которые я травил весь вечер, сколько в том, что Тане успел осточертеть зануда-бойфренд, сосватанный ей родителями. В тот вечер она увидела во мне что-то вроде поля, подходящего для аварийной посадки, – если вы не можете больше лететь, приземляйтесь здесь.

– Не хочешь сбежать со мной? – порядком нагрузившись текилой, спросил я Таню.

– Хочу, – просто ответила она.

И мы сбежали. Сбежали, проигнорировав лифт – а иначе разве это побег? – спустились по лестнице, то и дело спотыкаясь и почти падая, но в последний момент хватаясь за перила или друг за друга, хохоча при этом во все горло. В тот момент мы оба были уверены, что это маленькое приключение не может закончиться ничем серьезным. Оказалось – может.

Родители Тани были убеждены, что дочь должна выйти замуж только за еврея, поэтому мою персону, вдруг замаячившую на горизонте, восприняли в штыки. Когда же, спустя два года, мы с Таней решили пожениться, разразился грандиозный скандал. Католик, знавший на иврите только «шалом», не имел права войти в их семью. Главным образом бушевала мать Тани. На тот момент она еще не была ортодоксальной еврейкой, но уже стояла на пороге этого. Отец Тани сохранял мрачное спокойствие, хотя мне кажется, ему было просто наплевать. Это был лысеющий седовласый мужчина, чьи глаза за толстыми стеклами очков взирали на мир с печальным удивлением, будто он не понимал, где он и что здесь делает. Глядя на него, я каждый раз удивлялся: как он умудрился выжить на суровой Аляске? Или же это его состояние – побочный эффект супружеской жизни? Властная женушка настолько крепко держит в руках его яйца, что там давно все атрофировалось?

Семьи Тани по отцовской и материнской линии эмигрировали из Польши в начале Второй мировой войны и осели на Аляске. Поженившись, родители Тани восстановили историческую фамилию ее отца – Дененберг (при въезде в США ту странным образом исковеркали в документах, записав как Денали) и перебрались сюда, в Чикаго.

Несмотря на давление матери, которой во многом была подвластна, Таня не изменила своего намерения выйти за меня. Единственным маленьким компромиссом с ее стороны стало решение оставить девичью фамилию.

– Не понимаю, какой в этом смысл? – спросил я Таню. – Наши дети все равно будут Калленами, и фамилия Дененберг канет в небытие.

– Давай решать проблемы по мере их поступления, – загадочно улыбнулась она.

– Ты пообещала родителям, что их внуки будут Дененбергами? Серьезно?! – дошло до меня. – Этого нихрена не будет, так и знай!

– Я знаю, знаю. Просто сейчас это единственный способ утихомирить маму. Ее семье многое пришлось пережить. Они очень старались сохранить свою культуру и веру, чтобы не забыть, кто они и откуда. Мама выросла с определенными убеждениями и ценностями. И ты не очень в них вписываешься – это правда. Но со временем она успокоится, привыкнет и полюбит тебя, я уверена.

Я согласился, и по документам Таня осталась Дененберг, однако всем и всегда представлялась как миссис Каллен.

Вот только Таня ошиблась. С годами отношение миссис Дененберг ко мне не стало лучше, напротив, постепенно она возненавидела меня. Справедливости ради стоит заметить, что чувства ее были взаимны. Встречаясь, мы, словно два фехтовальщика, скрещивали воображаемые шпаги и вступали в поединок, норовя как можно больнее уколоть друг друга язвительными замечаниями.

Наши семейные посиделки нельзя было назвать уютными, но они были вполне терпимыми. Значительно хуже стало после смерти Таниного отца – подозреваю, мистер Дененберг был рад наконец покинуть этот бренный мир – пять лет назад. То ли ища утешения, то ли просто следуя давнему внутреннему зову, теща примкнула к какой-то ортодоксальной еврейской общине. Презрение к людям другой веры и другой нации всегда струилось по ее венам и было таким же неизменным элементом крови, как лейкоциты с гемоглобином. Теперь же, под влиянием ее новых знакомых и друзей, все это приняло еще больший масштаб. Если провести аналогию с неизлечимой болезнью, то можно сказать, что наступила терминальная стадия.

Как раз в то время у нас с Таней начались серьезные проблемы: мы попытались завести ребенка, но ничего не вышло. Хуже того, обследования показали, что вряд ли вообще когда-нибудь выйдет. Мать Тани не интересовали медицинские подробности и диагнозы – она просто давила на дочь, наседала, упрекала за то, что мы так долго тянули с детьми. Каждая наша встреча с миссис Дененберг заканчивалась Таниными слезами. Теща была категорически против ЭКО, твердя, что нельзя идти против воли Хашем³. Когда процедуры ЭКО одна за другой заканчивались провалом, вместо того, чтобы утешить дочь, та злорадно заявляла: таким образом Хашем наказывает Таню за то, что она вышла замуж за католика, предав свою веру и свой народ.

Я неоднократно порывался высказать миссис Дененберг все, что думаю о ней как о человеке в целом и как о матери в частности, хотел поставить эту чокнутую стерву на место, но всякий раз Таня останавливала меня, умоляя ничего не делать. Однако в какой-то момент я не выдержал. Слушая, как жена полночи ревет в подушку после очередной «душевной» беседы с матерью, я отправился к ней прямо с утра и отвел душу.

– И знаете!.. Может быть, именно из-за таких, как вы, Гитлер и возненавидел евреев! – задыхаясь от злости, закончил я.

Даже понимая, насколько мои слова отвратительны, я все равно испытал внутреннее удовлетворение, видя, как изумленно вытянулось и побледнело лицо миссис Дененберг.

После этого общение Тани с матерью сократилось до минимума, ограничившись телефонными звонками по праздникам. За последний год Таня стала заметно спокойнее, увереннее в себе, и я пожалел, что не разобрался с тещей раньше.

Как долгожданная и неожиданная беременность не сблизила Таню с матерью, так и ее гибель не могла сблизить нас с миссис Дененберг. Или хотя бы примирить.

На похоронах она вела себя сдержанно и отстраненно, со мной не разговаривала – только сверлила презрительно-ненавидящим взглядом, словно я был грязным бродягой, возникшим на пороге ее дома. Но мне было плевать: я пришел сюда ради Тани. Я знал, что должен быть здесь, пусть даже мне никто не рад.

Слушая речь раввина на чужом для меня языке, я перебирал в памяти счастливые мгновения нашей с Таней жизни, мысленно прощаясь с ней. Нервная дрожь пробирала изнутри, колотила в мелком ознобе. Холодный весенний ветер, гулявший по кладбищу, трепал волосы и пронзал насквозь. Я втянул голову в плечи и сунул руки в карманы, но теплее не стало. Мне было одиноко, больно и холодно. Даже присутствие Джаспера с Элис не приносило облегчения: она прорыдала всю церемонию, и каждый ее всхлип, каждый стон резонировал во мне, доводя до отчаяния.

Позади меня стояла группка пожилых женщин. Одна из них была двоюродной тетей Тани по отцовской линии – из тех, кого приглашают только на свадьбы и похороны. Остальных я видел впервые – скорее всего, это были подруги миссис Дененберг по еврейской общине. Всю церемонию они переговаривались в полголоса, но я не обращал на них внимание – до тех пор, пока не уловил имя Тани. Говорили они на английском, потому что иврит Таниной тетушки оставлял желать лучшего, за что в свое время та попала в немилость миссис Дененберг.

Я прислушался. Они сплетничали – по-другому и не скажешь – о моей жене.

«Предала иудаизм…»

«Жила в греховной связи с католиком…»

«Бедняжка, столько лет не могла родить, и вот такое несчастье!..» – скрипучий голос тети, который не спутаешь ни с каким другим.

«Ну а что вы хотите? Хашем добр и милосерден, но и у Его милости есть предел…»

Мне вдруг стало жарко. Жарко и мерзко, как если бы меня окунули в кипящие помои.

И эти женщины считают себя благочестивыми иудейками?! Да они просто кучка долбанутых на всю голову сектанток! Болтать такое о Тане – то же самое, что станцевать под «Хава нагила» на ее могиле!

– Заткнитесь! Имейте хотя бы каплю, всего лишь каплю уважения! – повернувшись к старым кошелкам, прервал я их милую беседу.

Чтобы не устраивать из похорон пошлое шоу, я старался говорить тише, но стоявшая в стороне теща услышала меня – даже черная шляпа с широкими полями не смогла скрыть того, как перекосило ее лицо. Однако в этот раз никакого внутреннего удовлетворения от произведенного эффекта я не испытал. Почему-то стало только больнее. Больно и тошно.

Когда я садился в машину, миссис Дененберг почтила меня своим вниманием, схватив за рукав пиджака.

– Что ты там устроил, Эдвард?! – прошипела она, оглядываясь по сторонам. Не иначе, как боялась, что подружки заметят ее в моем недостойном обществе. – Как можно?! Это самые почтенные и уважаемые женщины общины!

– А не пошли бы в жопу эти ваши уважаемые женщины!

Теща раскрыла рот, задохнувшись от возмущения, но так и не нашлась, что ответить.

– А кроме почтенных дамочек из вашей секты вас больше ничего не интересует? Вы не хотите спросить про внука? Не хотите увидеть его?

– С этого моменты у меня начинается шива⁴. Я не буду выходить из дома. – Лицо миссис Дененберг снова стало бесстрастным, узловатые из-за артрита пальцы разжались, выпуская мой пиджак.

– Ну хорошо, а после шивы? – не отставал я, хотя уже начинал понимать, что до внука ей нет никакого дела.

– Ты будешь крестить его по католическим канонам? Он вообще… нормальный?

Я хотел было отправить тещу вслед за ее товарками по тому же увлекательному маршруту, но меня вдруг разобрав смех – злой, надломленный и истеричный.

Продолжая громко смеяться, я захлопнул дверцу машины, едва не зацепив миссис Дененберг, и резко тронулся с места.

С тех пор прошло почти две недели, а я все никак не мог забыть тон, каким теща спросила: «Он вообще… нормальный?», выражение ее лица в тот момент. Я не нуждался в помощи миссис Дененберг, напротив, даже тихо радовался тому, что не придется с ней общаться. Но с другой стороны, было нестерпимо больно и обидно за сына, на которого плевать родной и единственной бабушке. Думаю, будь живы мои родители, мне было бы легче смириться с надменным равнодушием тещи. Будь живы мои родители, мне просто было бы легче.

Теперь же выходило, что у Эндрю нет никого, кроме меня.

«Лишь бы не облажаться!» – вот с какой мыслью я засыпал каждую ночь, сидя в кресле и глядя на сына.



Когда в реанимацию зашел Эммет, я стоял возле кувеза Эндрю и поглаживал его по спинке. Утром у него немного поднялась температура. К анализам претензий не было, но рисковать все же не стоило – пусть сегодня полежит в кувезе.

– Эдвард, у меня проблемы с пациенткой.

– Выйдем? – предложил я, чтобы не смущать мамочек, ворковавших над кувезами с детьми.

– Тонус матки и проблемы с почками, – сразу перешел к делу Эммет, как только мы оказались в коридоре.

– Хочешь, чтобы я забрал пациентку себе?

Я специализировался на медицине матери и плода⁵, так что вести проблемные беременности было моей главной задачей в клинике. Другие акушеры-гинекологи часто передавали мне своих пациенток, у которых возникали разного рода осложнения, – это была обычная практика.

– Нет, там все плохо – нужно прерывать беременность. Вот только пациентка отказывается. Может, ты поговоришь с ней? Не знаю, что есть в тебе такого особенного, но пациентки тебе доверяют. Дар убеждения, что ли?

– Нет, Эммет, прости, но сейчас я не в том состоянии, чтобы кого-то в чем-то убеждать. Правда. Ну сам посмотри на меня – у кого в таком виде я могу вызвать доверие?

– Да ладно тебе. Побреешься, причешешься и станешь как новенький.

– Не наседай.

– Эдвард…

– У меня вообще сегодня выходной.

– Эдвард…

– Меня тут нет – я в домике.

– Это Белла.

– Я не… Белла?.. В смысле, наша Белла?!

– Ну да, наша Белла. Вчера утром привезли на скорой.

– А сразу ты не мог сказать? Заладил: пациентка, пациентка.

Не теряя времени, я быстро зашагал по коридору в ту сторону, где были палаты.

– Ну извини, чувак, такое вот так сразу и не скажешь… Триста восьмая, если что! – вдогонку крикнул Эммет.

Белла, Белла… что и как я ей скажу?.. Да и станет ли она меня слушать?.. Конечно же, не станет, ведь это Белла!.. Господи, неужели все так серьезно?! Как так вышло? Как она вообще… черт, черт, черт!

С каждым пройденным метром я двигался все быстрее, а в конце и вовсе перешел на бег. Перед палатой триста восемь остановился, не спеша открывать дверь. Подождал, чтобы сердцебиение пришло в норму – черта с два! Заметив на себе любопытные взгляды, нервно пригладил рукой волосы, глубоко вдохнул и вошел в палату – как в холодную воду нырнул.

Белла повернула голову в мою сторону и нахмурилась – хорошо знакомая складка пролегла между бровей. Руки, до сих пор мирно лежавшие вдоль тела, стиснули одеяло и дернули его вверх, закрывая живот.

В эту минуту я почти возненавидел себя за то, что собирался сказать Белле.

– Привет, – даже такое банальное и безопасное слово далось мне с трудом. Во рту пересохло, и язык едва ворочался. Да еще эта чертова тахикардия!

– Привет. Паршиво выглядишь. – Белла нахально улыбнулась, однако ее пальцы, теребившие одеяло, выдавали волнение.

– Спасибо, ты тоже. – Я скривил губы в ответной улыбке и взял планшетку с историей болезни, прикрепленную к кровати.

Это была наглая ложь. Белле шла даже бледность: из-за нее глаза казались еще темнее и выразительнее. В них таилась такая глубина, от которой мурашки бежали по коже – это как стоять ночью на краю крыши и смотреть вниз. Впрочем, в том, что касалось Беллы, я не мог быть объективен.

– Я слышала про Таню. Мне очень жаль, – глядя на планшетку в моих руках, тихо сказала она.

– Да, мне тоже очень жаль. Спасибо.

Возникла пауза – естественная и еще совсем короткая, но я не справился даже с ней. Мне необходимо было заполнить ее – неважно чем, лишь бы не слышать гнетущую тишину.

– Про Таню тебе медсестры насплетничали? Иногда мне кажется, что они ходят на работу только ради этого.

Про Беллу тоже наверняка сплетничали на всю больницу, и если бы я не был так сосредоточен на сыне, то еще вчера узнал бы о ней.

– Вообще-то я тоже медсестра, – с обидой в голосе напомнила Белла, – так что полегче на поворотах, доктор Каллен.

– И, кстати, намного лучше той, что пришла на твое место. Джейн – может, уже видела? Это тихий ужас. Ее пристроил сюда дядя: он член правления. Не стоило тебе уходить.

Последняя фраза вырвалась сама собой, я не планировал ее говорить. Уж точно не вслух. Если на то пошло, то правильнее было бы сказать: «Я не хотел, чтобы ты уходила».

– Нет, стоило. – Складка снова залегла между бровей, однако быстро разгладилась. – Хотя, как видишь, уйти надолго у меня не получилось, – Белла слабо улыбнулась, но и улыбка не задержалась на ее губах.

Мы замолчали, понимая, что оттягивать тот разговор, ради которого я пришел, больше нельзя.

Мы все еще молчали, а наши глаза уже вели ожесточенную борьбу: кто не выдержит и первым отведет взгляд в сторону? Кто первым сломается под тяжестью тишины и заговорит?

Я столько раз представлял себе нашу с Беллой встречу, столько раз думал, что и как ей скажу, но никогда, даже в самым извращенных и бредовых фантазиях, не звучала фраза: «Белла, тебе необходимо прервать беременность».

Что за сюр, черт возьми?!

Я проиграл, опустив взгляд на планшетку, – легко нихрена не будет!

Пока я быстро перелистывал историю болезни, во мне теплилась надежда, что все не так плохо, как сказал Эммет. МакКарти был толковым врачом, но с одним существенным недостатком – склонностью к излишнему драматизму.

Однако не в этот раз.

– Гломерулонефрит⁶, – найдя наконец УЗИ почек и заключение нефролога, произнес я вслух. Все мои надежды, налетев на это слово, разбились с оглушительным звоном. И вот тогда пришла злость. – А анализы… Боже мой! Просто обнять и плакать … Что ты нахрен делаешь, Белла?!

– Ну так обними и поплачь. Только потом возьми себя в руки и сделай то, что можешь сделать.

– А я ничего не могу сделать. Ни-че-го. Даже твоего медицинского образования достаточно, чтобы понимать это. – Я потряс в воздухе историей болезни как самым главным, неоспоримым аргументом.

– Я сейчас не медик – я мать.

Слова Беллы врезали мне под дых, на какие-то секунды лишив возможности дышать, настолько уверенно и твердо они прозвучали, с каким-то гневным торжеством. На бледных щеках проступил едва заметный румянец. В глазах – решимость, которую не сломить ни разумными доводами, ни мольбой. Но я должен был хотя бы попытаться, как бы горько мне ни было. Пусть даже Белла возненавидит меня за это.

Я сел на край кровати, чтобы стать ближе к ней, дать понять, что я здесь не только как врач.

– Еще не мать, Белла, – сказал тихо и мягко, стараясь сгладить жестокость слов. Как будто это возможно.

– Не важно. Я чувствую себя матерью. Мой ребенок так же реален для меня, как если бы он уже родился. Его жизнь зависит от меня, я несу за него ответственность.

– Белла… – Я хотел взять ее за руку, но она, угадав мое намерение, успела отстраниться.

Белла решила выстроить между нами стену отчуждения? Что ж, я не мог винить ее за это: фундамент был заложен еще мной. Я ведь ожидал такой реакции, тогда почему внутри будто что-то оборвалось, оставив после себя болезненное чувство пустоты, которую ничем не заполнить – только Беллой?

– И обычные для таких случаев аргументы, что все, мол, еще будет, просто не сейчас, не подходят. Ты же знаешь, это мой последний шанс стать матерью.

«Ты могла бы стать матерью моему сыну. Он был бы нашим», – чудовищно эгоистичная, но при этом рациональная мысль. Она впилась в меня ржавой иглой так глубоко, что не вытащить, вызывая какое-то мерзкое, тошнотворное чувство. Эта мысль была неправильной. Я не должен был так думать, не должен был хотеть этого, не сейчас! Но хотел. Даже понимая, что предаю этим Таню, все равно хотел. Оставалось только надеяться, что она, где бы сейчас ни была, простит мне эту мою слабость.

Господи, если ты есть, ответь, почему все это дерьмо случилось именно с нами?!

Я бы слукавил, сказав, что эта неправильная мысль возникла сейчас внезапно, не из чего. На самом деле, о чем бы я ни думал: о сыне, о Тане, о пациентках – я думал о Белле. Я ощущал ее присутствие в каждой мысли, она пунктирной линией проходила сквозь них. Это было сильнее меня.

Я знал, что найду Беллу и поговорю с ней, но не раньше, чем мы с сыном окажемся дома: нечестно втягивать ее в эти испытания, мы с Эндрю должны пройти через них сами, вдвоем. Меньше всего мне хотелось, чтобы Беллы решила, будто я стремлюсь наладить с ней отношения из страха быть отцом-одиночкой. Да, черт возьми, мне страшно, но в Белле я жаждал найти вовсе не избавление от страхов или чувство уверенности. Меня тянуло к этой женщине с той самой минуты, как мы познакомились. И эта тяга, неудовлетворенная потребность не давали мне покоя. Я просто знал, что она должна быть со мной.

Но, видимо, я безнадежно опоздал.

– Прости, но у тебя гораздо больше шансов стать могильным холмиком, чем матерью, – нанес я Белле ответный удар под дых.

Будь она обычной пациенткой, я бы знал, как и что сказать, чтобы убедить в своей правоте или хотя бы поколебать ее уверенность в правильности принятого решения. С Беллой у меня не было ни единого шанса. Сейчас я всего лишь ожесточенно и бестолково махал руками, зная, что в словесной дуэли мне не победить.

Передернув плечами, Белла отвернулась и подтянула одеяло повыше, обняла его. Пыталась сдержать слезы или не хотела, чтобы я увидел выражение ее глаз? Что сейчас в них? Боль, отчаяние или, может быть, страх? Но спина по-прежнему прямая, губы упрямо поджаты – что бы Белла ни чувствовала, она не сдастся, не свернет с выбранной дороги, дойдет до конца.

Ну а ты… ты просто мудак, Эдвард Каллен, так и знай!

– Хорошо, а что думает обо всем этом отец ребенка? Может быть, мне стоит поговорить с ним, и вместе нам удастся воззвать к твоему разуму?

«Кто он? Где он? Как вообще так вышло, что ты беременна?!» – было подтекстом этого вопроса, слишком явным, чтобы Белла его не заметила.

Она посмотрела на меня и вдруг улыбнулась.

– Не знаю, я у него не спрашивала. Мы не вместе. Но и так понятно: он думает то же, что и ты.

«Мы не вместе», – на этих словах я едва сумел сдержать ответную, столь неуместную сейчас улыбку. Сердце взволнованно забилось, и мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться и не выдать своей реакции.

Забудь, Эдвард, это сейчас вообще не главное!

– Белла, хочу, чтобы ты услышала и поняла меня. – Я положил руку на ее коленку, скрытую одеялом. Белла сделала вид, что не заметила этого, продолжая смотреть куда-то в область моей переносицы. – Я не могу заставить тебя сделать аборт. Но и не имею права назначать препараты, чтобы снять угрозу и сохранить беременность, которая тебя убивает. Твое тело само знает, что для него лучше, и без этих препаратов совсем скоро отторгнет плод. Этот процесс уже пошел. – Я постучал указательным пальцем по истории болезни, лежавшей у меня на коленях. – Это может обернуться большими проблемами, о которых ты знаешь не хуже меня. Гораздо безопаснее сделать аборт. Если хочешь, если тебе так будет легче, его могу сделать я.

– Нет, не хочу. И ты не захочешь делать... – Белла судорожно вздохнула, – оперировать сам… Эдвард, мне кажется, ты не внимательно изучил историю болезни. Сосредоточился на анализах и пропустил самое главное.

Белла посмотрела долгим, испытующим взглядом. Она ждала, что я сам найду ответ на свой вопрос, который уже готов был вырваться, но застрял где-то в горле. Застрял намертво – я физически ощущал, как он давит на гортань.

Кажется, часть меня поняла, что хочет сказать Белла, на что намекает. История болезни на моих коленях вдруг потяжелела и теперь давила на них весом в несколько десятков килограммов. Мне не сразу удалось подцепить одеревеневшими пальцами и перелистнуть первую страницу. Буквы и цифры плясали на бумаге, словно насмехаясь надо мной. Но я уже знал, что именно ищу, поэтому с минимальными усилиями вычленил нужную строку:

«Срок беременности: семнадцать недель».

Семнадцать, твою мать, недель!

Даже моих скромных математических способностей хватило на то, чтобы быстро произвести в уме нехитрые подсчеты. Результат ошеломил, пусть я и догадывался, каким он будет.

Охренеть и не встать! Святая, как сказал бы Эммет, плацента!
_______________________________

1. Неинвазивная ИВЛ применяется, когда ребенок самостоятельно дышит, но ему дается это с трудом. Через носовые канюли или небольшую маску подается кислородно-воздушная смесь под постоянным положительным давлением, которое поддерживает легкие в расправленном состоянии. Выдох происходит самостоятельно (прим. автора).

2. Метод "Кенгуру" основан на контакте матери с малышом – "кожа к коже". Папа также может принять участие в процессе: заменить маму в случае болезни или плохого самочувствия. Основная идея метода: ежедневное выкладывание крохи голым тельцем на кожу груди матери в течение нескольких часов. (прим. автора).

3. «Хаше́м» – эвфемизм, «обозначение имени», используемое иудеями вместо имени-эпитета «Адонай» и иногда вместо «Элохим» (которые также избегают «произносить всуе») вне молитвы или религиозной службы (прим. автора).

4. Шива (буквально «семь») – это недельный траур в иудаизме по родственникам первой степени родства. Период Шивы длится семь дней после погребения (прим. автора).

5. Медицина матери и плода, также известная как перинатология, является отраслью медицины, в котором основное внимание уделяется решению проблем со здоровьем матери и плода до, во время и вскоре после беременности. Специалисты по медицине матери и плода могут выполнять пренатальные тесты, обеспечивать лечение и проводить операции. Они действуют как консультант во время беременностей с более низким риском и в качестве основного акушера при беременностях с высоким риском. После рождения они могут работать в тесном сотрудничестве с педиатрами или неонатологами. Матери перинатологи помогают с ранее существовавшими проблемами со здоровьем, а также с осложнениями, вызванными беременностью (прим. автора).

6. Гломерулонефрит – это острое или хроническое инфекционно-аллергическое поражение клубочкового аппарата почек (гломерул). Более чем в половине случаев протекает бессимптомно (прим. автора).

Предыдущая глава