Я никогда не знала, что смерть – это просто когда в сердце пусто, когда гуляет по закоулкам души холодный декабрьский ветер. Зимой от такого ветра люди на улице поднимают воротники и недовольно морщатся. Так и у меня. Абсолютная, вселенская пустота. Всё стало незначительным. Исчезла следственная связь между моими действиями. Жить незачем, потому что жизни нет. Тебя нет.
Я столько всего не успела тебе сказать. Кругом ошибалась, думала, ты на всю жизнь мой, думала, что у нас впереди еще целая вечность и не знала, что все так обернется...
И только сейчас осознаю весь ужас одиночества, ужас жизни без тебя. Я так и не смогла вернуться к той жизни, которая была до тебя. Сперва не хотела, а потом стало поздно. Просто без тебя я не умею, не могу, не хочу дышать - воздуха нет совсем. Я потерялась, без тебя мне себя никак не найти...
Прости, что не могу больше молчать.
Прости, что не сдержала данное тебе обещание.
Прости, что не смогла догнать тебя.

Начинал накрапывать мелкий дождик, противный в своей беспомощности, жалкий. Это был тот самый дождик, которому никогда не суждено превратиться в стену очищающего ливня, бьющего в лицо, смывающего всю грязь и пошлость этого мира. Так плачет небо, когда ему вовсе не жаль о содеянном. Самая подходящая погода для проклятого дня - 19 мая.
По спине забегали неприятные мурашки, но уходить не хотелось, и я не сдвинулась с места. Здесь, в спасительной тишине, в моем тайном месте, я могла погрузиться в мысли и спокойно плавать по волнам собственного одиночества.
Господи, Боже мой, как я устала, как же чудовищно я устала, сил моих больше нет.
В том, что сейчас происходило, было ощущение какой-то вселенской безнадежности. Под наплывом непереносимой слабости и головокружения я села прямо на землю, уперлась локтями в живот, уронила лицо в сложенные лодочкой ладони и негромко застонала.
Не могу, больше не могу, не могу, не могу...
Эта мысль не покидала меня уже почти два года. Сколько еще может продолжаться это бесконечное мучение? Мне нет еще и двадцати лет, а я уже чувствую себя старухой, мумией с высохшей кожей, выбеленными временем волосами и пустыми глазницами, чья душа пылится на полочке вечности без дела, за ненадобностью упакованная в толстую мешковину и перевязанная сверху суровой бечевой так, чтобы никто не догадался, что же на самом деле запрятано в этом грязном с виду мешке. Я ни в коем случае не хотела, чтобы кто-нибудь когда-нибудь догадался размотать этот свёрток и всё же посмотреть, что там хранится. Потому что этот кто-то ужаснулся бы. Моя душа была истерзана, разорвана в клочья страшным зверем по имени Совесть. Вторым же именем зверя была Боль. Если бы человеческая душа могла кровоточить, то моя давно бы захлебнулась в неиссякаемых потоках собственной крови. Но души не кровоточат - даже страдания слишком сильное слово для них.
Я слабела все быстрее и быстрее и повторяла, как заведенная, свое "не могу, не могу", пока не бросило в жар, в холод и снова в жар и не заломило в висках.
Ну почему, почему я, чем успела так страшно провиниться в этой жизни? Что такого страшного успела сделать, что понадобилось отбирать нас друг у друга?
Себя было так жалко, так жалко. Я раскачивалась из стороны в сторону, не замечая, что давно уже говорю вслух, почти на одном дыхании:
- Эдвард-Эдвард-Эдвард-Эдвард.
На какое-то время я забыла, что существуют другие не только слова, но даже звуки, не слышала, ни ветра, ни дождя. В ушах отдавалось лишь биение собственного сердца - рваное, сумбурное и больное насквозь.
Кого я пытаюсь обмануть? Он никогда ко мне не вернется. Ни-ког-да. Он мертв. Надо как-то научиться жить с этим, раз уж нельзя ничего исправить. Умом я понимала это, да вот только ничего не могла с собой поделать - просыпаясь, все время ждала звука его голоса. Не отпускала от себя - ну как можно куда-то отпустить свою половинку? Никак. Нельзя же отрезать половину себя и куда-то отпустить. Правда, ведь, нельзя?..
Меня охватывало ощущение полной безнадежности, хуже того - одиночества. Оно уже взялось ледяной рукой за мое сердце, давно взялось, притупляя ощущения и желания, заставляя лицо застывать с одним неприступным выражением, напоминающем посмертную маску особы королевской крови. А мне лишь оставалось обхватить себя руками, чтобы стянуть края невидимой раны в груди. Я медленно погружалась в пустоту. Пустоту, ещё большую, чем была сейчас, дыру в моей сущности, которая и так на просвет казалась огромной, зияющей, страшной.
И снова фантомные боли в груди. Всегда в одном и том же месте - слева. Долгие, мучительные приступы - ни вдохнуть, ни выдохнуть. "Конечно, разве можно было назвать их иначе, кроме как фантомными, - ведь у меня теперь нет сердца, - убеждала я себя: нет, нечему там болеть". "Ну, конечно же, конечно", - отвечало мне «то-чего-нет» - и болело еще сильнее.
...Сейчас навалится, наверное, самый тяжелый период – какой-то странной заторможенности. Вроде бы и понятно, что произошло и что продолжает происходить, но - то ли физических, то ли моральных сил не хватало на осознание. Чем-то эти месяцы напоминали мне первое время после смерти Эдварда, когда никак не получалось осознать, что же произошло...
Теперь получалось. Не получалось другое - понять, что с этим делать.
Разве с этим живут?
...Ну да, с этим живут. А у меня и выхода-то нет, только жить.
Год. Прошел ровно год с того злосчастного дня в Вольтерре, когда моя жизнь окончательно рухнула.
Сейчас уже и не вспомнить, почему я решила уехать в Чикаго. Возможно потому, что оставаться в Форксе было невыносимо - все слишком напоминало о нем. Почему именно Чикаго? Наверное, потому, что это был Его город...
Именно здесь, в шумном и беспокойном городе я впервые пожалела о своем прошлом. Ведь у нас были целых полгода. Целых полгода!! Теперь-то я знаю, чувствую каждой косточкой, как это много - полгода. Это сто восемьдесят два дня и сто восемьдесят две ночи, и все эти дни и ночи мы могли быть вместе, не отлепляясь друг от друга ни на минуту, вплавляясь, перетекая друг в друга, становясь неразделимыми. Я чем угодно могла поклясться, что если бы мы были вместе - по-настоящему вместе все это время, Вольтури убили бы нас тогда одним ударом, как одно целое - мы не существовали бы по отдельности. А так - вышло только отрезать половину...
Здесь, в Чикаго, уже совершенно неясно стало, для чего они были, эти полгода - полгода, которые мы могли быть вместе. Но нет, вместе - это было бы так легко, так непритязательно, так просто, так... так правильно. Поэтому "вместе" не годилось для нас - с чего бы вдруг? Куда как лучше растягивать время, наполнять дни этой сводящей с ума почти дозволенной близостью, от которой кружится голова, дрожат пальцы, голос, колени, замирает сердце, и звенят-звенят в ушах волшебные колокольцы, а тягучий воздух вокруг кажется пропитанным насквозь истомой и ожиданием. В этом тягучем воздухе даже не плывешь - паришь над землей.
Ну да. Конечно. Кто же от такого откажется? Плыть и лететь одновременно...
Я сдавила виски пальцами. Сколько времени потрачено впустую!
Как нелепо все оборвалось...
Поймав себя на этой мысли испугалась, испугалась страшно, до тошноты и спазма в горле: неужели я похоронила его в своем сердце?
"Как же так, Господи, как же так?" - спрашивала я - и не находила ответа. Предательское время уже начинало понемногу вымывать из моей памяти лицо Эдварда, может, потому что я не слишком часто позволяла себе вызывать его образ из таких глубин, в которые лишний раз лучше не соваться, и теперь с ужасом понимала, что помню его как-то частями, которые никак не хотели собираться в одно целое, а только морочили напряженную память - золотистые глаза, кудрявый завиток волос, мягкая, совсем мальчишеская линия губ - только по ней и можно понять, что Эдварду Каллену еще нет и двадцати, потому, что во взгляде у него давным-давно ничего мальчишеского уже не осталось... Как же, Господи, ну как же все это собрать в одно, ну почему, почему, почему он так ускользает от меня, всегда ускользал?.. Я никогда не успевала схватить его за руку и оставить рядом с собой, а ведь это всегда было проще простого.
Ну и дура.
Какой толк от того, что я в этом себе признаюсь сейчас?
Я до крови закусила губу, сдерживая горестный крик, рвущийся с губ. Во всем виновата я, я! Все произошло из-за моей беспросветной глупости! Если бы я могла повернуть время вспять, если бы я могла отдать свою жизнь за него...
Почему я не могу даже сойти с ума, чтобы освободиться от горестных мыслей?
- С вами все в порядке, мисс? - послышался из-за моей спины холодный, отчужденный голос.
Сразу вернулось пасмурное чикагское небо, промозглый майский день, сырость после уже прошедшего дождя, редкий поникший кустарник, ощущение намокшей одежды, ледяных пальцев и самообладание.
Я отрицательно покачала головой и подняла взгляд на своего случайного собеседника.
Длинные темные волосы, свободно ниспадавшие на плечи, острые скулы, пухлые губы, отчужденный взгляд больших серо-голубых глаз - передо мной стояла женщина редкостной красоты - впечатление портила только застывшая на лице маска скуки и безразличия.
- Помощь точно не нужна?
- Со мной все в порядке, спасибо, - холодно отчеканила я.
Мне повезло - городское кладбище было тем местом, где приступ внезапного горя и слабости никто не расценил бы как странность.
Почему даже здесь мне не дают остаться наедине со всем этим?
- На земле не холодно сидеть?
- Нет - ответила я, потихоньку начиная раздражаться от настойчивости незнакомки.
Внезапно я поняла, что и в самом деле продрогла и хуже того – промокла, а значит, меня трясет вовсе не из-за того, что мне не дали побыть одной.
Но подниматься на ноги не хотелось.
Я скользнула взглядом по одежде собеседницы. Алый шарф, обвивавший ее шею, резанул по глазам. И вдруг вздрогнула, вспомнив площадь Вольтерры и девушку в точно таком же шарфе.
- Вы очень горюете, мисс. Я бы сказала слишком.
- Наверное, вы правы, - я никак не могла отделаться от пакостного дежа-вю.
- Оплакиваете кого-то из близких?
- Своего возлюбленного.
Губы незнакомки тронула улыбка.
- Вы хорошо сохранились.
- Что вы имеете в виду?
Женщина ткнула пальцем в надпись на надгробии.
- Эдвард Мейсен умер в 1918 году. Вы неплохо выглядите для своих лет.
Я прикусила язык, ругая себя за случайную слабость.
- Можете не отвечать, если не хотите. Я уважаю чужие тайны - голос незнакомки потеплел на одну сотую градуса, но взгляд оставался все таким же холодным и отчужденным.
Ее взгляд заставил меня съежится – она смотрела не на меня, а сквозь меня.
Едва слышно прошептав, я сказала:
- Спасибо - губы словно одеревенели.
Женщина кивнула.
- Не за что. Не надо сожалеть о произошедшем. Живые должны жить.
Мое сердце пропустило один удар, а затем забилось вдвое чаще обычного.

Мир рухнул, так почему же я до сих пор жива? Почему мое сердце до сих пор бьется, если половина его вдруг почернела и обуглилась? Я задыхалась от слез, не видела ничего и никого - все вокруг превратилось в одно смазанное, бестолковое цветное пятно, а потом на фоне всего этого проступило перекошенное лицо Элис.
- Пусти, пусти меня! Я должна найти его! – и рванулась раз, другой, но безуспешно - она даже не заметила этого, лишь сильнее прижала меня к себе.
- Белла, прошу, хватит! - сколько боли в ее глазах, голосе! - Эдварда больше нет, пойми! Мы опоздали...
- Не верю! Скажи, что ты лжешь, прошу, скажи! Должен же быть шанс! Скажи, что мы спасем его! - в ответ Элис покачала головой. Ее губы дрожали.
Больно, слишком больно. Я задыхалась, тело не слушалось меня. Колени вдруг подломились. Я медленно сползала вниз, желая уйти под землю. Элис осторожно подхватила меня на руки.
- Живые должны жить! - жестокие слова больно полоснули исстрадавшееся сердце.
Подруга говорила что-то еще, но я не слышала. Сознание помутилось и я провалилась в беспамятство.

- Что? Но как..? Откуда? - когда я вышла из ступора и вновь подняла взгляд на свою собеседницу, ее уже не было.
По спине побежали мурашки. "Это от ветра, от ветра", - тщетно убеждала себя я, пытаясь успокоиться. Мне вдруг захотелось как можно скорее уйти с этого места и больше никогда сюда не возвращаться.
Дрожащими руками я положила письмо на могилу и придавила камнем. Жаль, но мне никогда не получить ответа.
У меня вдруг появилось странное чувство. Оно было будто родом из детства – этот комок в горле и мне тяжело дышать, что-то щекочет мои щеки и я пытаюсь ладонью убить это настырное насекомое. Отчего-то они становятся влажными. Делаю глубокий вдох, глотаю воздух. Не помогает.
- Мне плохо без тебя, Эдвард, мне так плохо, - попыталась произнести я сквозь сведенные гримасой губы.
Вытирая лицо руками, я медленно побрела прочь с кладбища, ощущая себя полностью разбитой.

Дуглас.

Мы смотрели вслед уходящей девушке, и я знал, что мы с Элизой думаем об одном и том же.
Год назад я был уверен, что в нынешнем мире не осталось настоящих чувств, но глядя сейчас на такое пустое, не выражающее ничего, кроме вселенской муки лицо когда-то очаровательной девушки, подумал, что, возможно, заблуждался в своих суждениях. Ведь раньше мне не приходилось сталкиваться с подобным. Все люди для меня были, как открытая книга. Я знал мысли и мечты каждого из них. Все их порочные желания были написаны на лице, видны в каждом поступке, слышны в каждом произнесённом слове, а глаза говорили то, что не смел высказать каждый из них. Тогда я знал всё, но не теперь, теперь мне кажется, что я не знаю ничего об этом мире...
- Тебе не кажется, что мы переборщили? Никогда не видела, чтобы человек так страдал.
Я покачал головой.
- Игра стоит свеч.
- Но зачем надо было так долго ждать? Ты ее почти угробил.
- Проверял.
- Перестраховщик.
- Это пока еще никому не вредило.
Элизабет фыркнула и поправила шарф.
- Ладно, мой выход. Не знаю, веришь ты или нет, но я ни разу в жизни еще не был таксистом, - пробормотал я, надевая фуражку. - И это за 400 лет.
- Какое упущение! - саркастично хмыкнула Элиза. - Тебе не идет эта глупая кепка.
- Должен же я сойти за благопорядочного таксиста.
- Действительно, - усмехнулась моя спутница, поправляя на мне фуражку. - Только сделай лицо попроще. А мне тоже пора за дело. Пойду полюбуюсь на ее возлюбленного.
Она рассмеялась и исчезла, будто ее здесь и не было. Единственным напоминанием об Элизабет был отголосок запаха ее духов, повисший в воздухе.

Белла.

- Вас подвезти? - я вздрогнула.
Я шла, полностью погрузившись в свои мысли, и даже не заметила, что рядом затормозила желтая машина с шашечками. Такси. Я пошевелила пальцами в промокших насквозь туфлях.
- Да, пожалуйста.
Скользнув на заднее сидение, назвала адрес и закрыла глаза, наслаждаясь теплом и тишиной. Из динамиков лилась тихая музыка. Я нехотя прислушалась к словам:

It's like you're a leech
Sucking the life from me
It's like I can't breathe
Without you inside of me
And I know I let you have all the power
And I realize I'm never gonna quit you over time

Мои глаза распахнулись сами по себе. Черт! Да что сегодня за день такой?!
Водитель внимательно изучал меня в зеркальце заднего вида. Лучше бы на дорогу смотрел!
Мужчина был молод. Но глаза - глаза, их выражение, и глубокая складка между бровями указывали на то, что на самом деле их обладатель гораздо старше своих лет. Я поежилась. Взгляд был точь-в-точь таким же, как и у женщины с кладбища.
Должно быть, нервы.
Должно быть, мерещится.
Глядя на мое вытянувшееся лицо, водитель усмехнулся и вновь уставился на дорогу.
- Мы приехали, - голос мягкий, обволакивающий.
Я второпях сунула ему деньги и, крикнув "Сдачи не надо!", выскочила из машины. Мне хотелось как можно скорее попасть домой.
Взлетев по лестнице на второй этаж многоквартирного дома на окраине Чикаго и, путаясь в двух ключах, я пыталась открыть дверь, когда меня кто-то постучал по плечу:
- Белла Свон?
- Да? – это был всего лишь почтальон.
Слава Богу!
- Вам посылка, мадам, - ответил парень, явно рисуясь. - Из Форкса. От...Чарли Свона.
- Вообще-то мадемуазель.
Он насупился.
- Мне все равно. Распишитесь и получите.
Я расписалась, получила и наконец-то смогла войти домой.
С трудом держась на ногах и опираясь на стену, я думала только о том, чтобы сейчас никто не пришел и не позвонил. В руках была коробочка с диском, два билета и небольшой конверт из плотной бумаги, надписанный идеально ровным почерком, который я узнала бы из тысячи:

Белле Свон.

Я вдруг ослабела, и деревянный пол с бешеной скоростью поплыл, полетел у меня из-под ног, и летел, кажется, бесконечно долго, а мне все никак не получалось осознать происходящее - в голове не было ни единой ясной мысли, только какие-то обрывки фраз, воспоминаний, ярким калейдоскопом кружились лица.
Дрожащими руками я открыла конверт. Оттуда выпали пара фотографий и записка:

Любовь моя, Белла!
Не знаю, нуждаешься ли ты еще в подобном разрешении - должно быть, прошло уже очень много лет, хотя у меня не хватает смелости спросить, сколько, - но все же знай: ты давно свободна от всех обязательств передо мной.
Прости меня за все, что было и за все, что могло быть. Уже ненавижу себя за ту ложь, что должен буду сказать тебе, ненавижу себя за то, что буду вынужден убить твою любовь.
У меня всегда было только одно желание: чтобы ты была счастлива, а без меня ты, конечно же, гораздо счастливее, чем со мной, но, видит Бог, будь у меня шанс все исправить, я бы не раздумывая, воспользовался им.
Попрощайся со мной, моя птичка, надеюсь, тебе никто и никогда не подрежет крылья, а я прощаюсь с тобой, оставаясь навеки твоим.