Мне ничего не угрожает, и я знаю, что нахожусь в безопасности, но всё моё тело, будто в огне, словно вокруг меня бушует пламя. Я чувствую жар, и именно эти ощущения и заставляют меня проснуться. Я словно горю, но, немного придя в себя ото сна, довольно быстро понимаю, что всему виной Эдвард. Засыпая, мы больше не обнимаем друг друга, но каждое утро я неизбежно обнаруживаю себя рядом с ним, тесно прижатой к его телу, в то время как его руки крепко сомкнуты вокруг меня. Я ненавижу это, то, что даже во сне мы продолжаем стремиться друг к другу, вероятно, в надежде на хоть какое-то облегчение, но, несмотря на все свои эмоции, всё равно никогда не отодвигаюсь первой. Неважно, хочу я чувствовать это или нет, но совместные объятия до сих пор кажутся утешающими, тёплыми и необходимыми для того, чтобы продолжать дышать, и сейчас мне относительно хорошо. Я знаю, что это временно, и что эти ощущения не останутся со мной надолго, и потому, делая глубокий вдох, наполняю лёгким запахом пока ещё спящего Эдварда, желая запомнить редкие мгновения нашей близости и спокойствия.

Он, очевидно, заподозрил меня в том, что я хотела покончить с собой, и, может быть, так оно и было, но я, должно быть, не из тех, кто способен добровольно расстаться со своей жизнью. Даже после всего, что произошло, я не в состоянии перерезать вены или наглотаться таблеток, или погрузиться под воду и отказаться подниматься на поверхность даже тогда, когда нехватка кислорода станет совсем нестерпимой. Каждой женщине самой природой предначертано стать матерью, и я уже была ею, но теперь мне больше не ради кого жить и не за что бороться, и всё же сама мысль о том, чтобы сознательно навредить себе, меня пугает. Это лишено всякого смысла, но, наверное, я всё ещё хочу, чтобы наши с Эдвардом жизни продолжались. Казалось бы, зачем, когда я целыми днями напролёт думаю о том, что, пока я жива, боль никуда не уйдёт, но в то же самое время мне страшно умирать. Что, если это даже больнее, чем всю жизнь помнить о постигшей нас утрате?

Я не знаю ответа, но всякий раз, когда я смотрю на Эдварда, я будто снова вижу его обеспокоенные и искажённые тревогой глаза, когда он обнаружил меня в окровавленной ванне с повреждённой на травмированном запястье кожей, и я понимаю, что всё ещё жива исключительно благодаря ему. Не знаю, какие мысли поддерживают на плаву его, но меня на этом свете удерживает лишь он один. Наверное, я выживу, если Эдвард останется со мной, но в любой момент он может уйти, и тогда моя жизнь окажется разрушенной. Скорее всего, он уже считает её таковой и винит во всём себя, но это всё ложь. В конце концов, я делала лишь то, что хотела сама, и Эдвард не заставлял меня ничего принимать. Он никак и никогда мне не угрожал, и даже если вместе с ним на дне оказалась и я, Эдвард в любом случае зла нашему ребёнку не желал.

С самой первой секунды он хотел его гораздо больше меня, и теперь я чувствую себя не только пустой и никому не ненужной, несмотря на все сказанные им слова, но и виноватой, что даже ради Эдварда не постаралась хоть что-то сделать для той девочки, родителями которой мы могли бы стать. Он был бы прекрасным и любящим отцом, а я, возможно, всегда буду помнить, что погубила свою же дочь, когда просто уехала домой. Я должна была остаться, но, наверное, я совсем её не хотела, если не почувствовала потребности спасти её любой ценой. Эдвард может сколько угодно считать себя чудовищем, недостойным моего прощения, а именно так он к себе и относится, и я вижу это в его теперь постоянно печальных глазах, но не он отказался позаботиться о нашем ребёнке. Это сделала я, и своим бездействием я убила его, и даже если сейчас из-за постигшей нас утраты Эдварду кажется, что он любит меня сильнее, чем когда-либо прежде, то в скором времени из-за этого же он даже не сможет посмотреть без ненависти в мои глаза. Но пока он, как и всю последнюю неделю, начинает убирать от меня свои руки, стараясь не прикасаться ко мне лишний раз, и как раз в них и заключается причина, по которой я ни разу за эти семь дней не выбралась из кровати до пробуждения Эдварда. Он всё ещё сильный, и его объятия всегда слишком крепкие, поэтому я, даже если бы и захотела, всё равно не смогла бы их разорвать. Но я не хочу, только он не знает об этом, и потому его извиняющийся шёпот это уже традиция.

- Прости, - в очередной раз я слышу слово, разбивающее моё и без того покрывшееся не зарастающими трещинами сердце, но гораздо больнее мне из-за уверенности Эдварда в том, что я не хочу его прикосновений. Я сама виновата в том, что он думает так, ведь снова и снова позволяю ему отодвигаться от меня, будто то, что среди ночи мы отыскиваем друг друга, это большая ошибка, но это даже не случайность. Это уже закономерность, и, наверное, это судьба. Он – моя точка опоры, и мне больше не на кого положиться, и впервые за эти дни я удерживаю его рядом, успевая схватить его левую руку прежде, чем она исчезает из моего поля зрения.

Не так уж и важно, что думает о себе Эдвард и кем считает себя после всех этих месяцев, для меня это не имеет значения, и я знаю, что первой отпустить его не смогу. Конечно, когда он захочет уйти, мне придётся это сделать, и если до этого дойдёт, я, наверное, умру, едва за ним закроется дверь, но пока я цепляюсь за него, как маленький ребёнок за мамину юбку, и уже заранее боюсь той секунды, когда перестану чувствовать тепло его пальцев. Мы не можем остаться в кровати навсегда, и вечно держаться за руки тоже не получиться. Возможно, Эдварду и вовсе это не нужно, и из нас двоих лишь я напугана перспективой кажущегося неизбежным расставания. Но он, успев немного отодвинуться от меня, возвращается обратно, и это простое действие чуть приглушает мои страхи. Я поворачиваюсь к нему лицом, но с недавних пор мы и в глаза друг другу смотрим крайне редко, и всё, на чём сейчас концентрируется мой взгляд, это его майка. Никогда раньше Эдвард в ней не спал, но сейчас он будто прячет от меня свою грудь, до которой я прежде часто дотрагивалась, чтобы ощутить биение его сердца, или просто не выносит мысли, что слишком много его кожи соприкоснётся с моей, когда под покровом темноты мы окажемся в объятиях друг друга.

Я хочу, чтобы между нами ничего не стояло, но понимаю, что, даже если Эдвард полностью разденется, и я тоже последую его примеру, возникшая стена всё равно никуда не денется и лишь продолжит расти. Вместо того чтобы становиться ближе, мы лишь отдаляемся, и ни один из нас теперь и понятия не имеет, о чём думает второй, и, наверное, мы медленно, но верно становимся чужими друг другу людьми, но я точно знаю, что никогда не начну относиться к Эдварду, как к постороннему. Я полюбила его, и, что бы ни произошло, это не изменится. Поэтому, когда, закончив мыть посуду после не очень-то и нужного завтрака, я иду за Эдвардом, чтобы напомнить ему о том, что он уже немного опаздывает на работу, и вижу распахнутую настежь входную дверь, моё сердце ухает куда-то вниз. Его куртка на месте, но обуви нет, и, бросив быстрый взгляд в сторону окна, я всё понимаю. Там льёт как из ведра, будто наверху кто-то открыл все краны, и мне кажется, что я знаю, чего хочет добиться Эдвард. Он выскочил на улицу без верхней одежды, и, наверное, это его способ убить себя. Обычная простуда тоже может быть опасной, но я не могу позволить ему заболеть и умереть, если это именно то, на что он и надеется. Я запираю дверь и даже не подхожу к лифту, а просто следую в сторону лестницы и быстро спускаюсь вниз, порой перепрыгивая через ступеньки. У меня нет ни малейшей идеи, где искать Эдварда, и куда вообще он мог отправиться, и я почти уверена, что все мои звонки он, даже если и взял телефон с собой, просто проигнорирует. Поэтому удача это всё, на что я рассчитываю, когда сворачиваю налево и для начала решаю обойти дом по кругу в надежде, что Эдвард не успел далеко уйти или и вовсе передумал делать это.

Я слышу его даже прежде, чем замечаю, и ноги сами несут меня в направлении звуков, что он производит. Мне даже не нужно видеть его опущенное лицо, чтобы знать, что оно всё мокрое не только от огромных капель дождя, падающих с неба, но и от слёз, нескончаемым потоком стекающих по щекам. Никогда прежде я не видела плачущих мужчин, но от этого в моих глазах Эдвард не начинает выглядеть слабым. Я просто переживаю за него, и мне всё равно, что я сама одета не лучше, чем он. Наверное, я замерзну даже раньше, ведь выскочила из дома в одном лишь платье, даже не задумавшись о том, чтобы обуться, и лишь сейчас ко мне приходит осознание, что мои ноги совершенно голые, но и это не останавливает меня, когда я опускаюсь на колени перед Эдвардом. Вокруг нас лужи, и мы оба уже вымокли, но всё, что я вижу, это опустошенного, обессиленного и страдающего человека, которого люблю. Возможно, до этой минуты я будто бы была слепа или просто отказывалась замечать истину, но теперь мои глаза открылись, и, быть может, лишь в эти мгновения я со всей серьёзностью осознаю, что и он потерял ребёнка. Пусть между ними и не могло быть той связи, которую я уже ощущала, несмотря на все старания её игнорировать, но и Эдвард любил нашу дочь, даже ожидая сына и покупая голубые пинетки. Мы не говорим о своих чувствах и вообще едва общаемся, но я просто знаю, что всё именно так, как я и думаю. Мне ни за что не вспомнить, когда в последний раз я пользовалась не односложными предложениями в своей речи, но если у Эдварда без всяких промежуточных этапов сразу же возникла потребность оказаться от меня как можно дальше, то, возможно, всё действительно плохо. Если он не позволит мне даже слегка дотронуться до себя, то я не смогу промолчать.

Едва дыша от страха, что он меня прогонит, я нерешительно прикасаюсь к Эдварду и, ободрённая отсутствием противодействия и борьбы, лишь спустя несколько секунд обнимаю его за шею. Под моими пальцами полностью пропитавшийся водой воротник рубашки, и я чувствую дрожь Эдварда, которая начинает передаваться и мне. Вся его кожа уже наверняка покрылась мурашками, губы синеют, но он и не думает подниматься и возвращаться туда, где тепло. Мне кажется, что его душа уже умерла, и живо лишь сотрясающееся от холода тело, но и в этом я сомневаюсь до тех пор, пока Эдвард не перетаскивает меня к себе на колени. Его дыхание прерывистое и даётся ему тяжело, и я чувствую, что даже из нашей духовной близости он не сможет извлечь ничего полезного для себя, и что она не вернёт ему утраченных сил. Да, было время, когда одним своим присутствием я могла его утешить, но это уже давно в прошлом. С недавних пор в этом отношении я никто, и меня больше недостаточно, но Эдвард как будто не хочет в это верить. Возможно, именно поэтому он агрессивно прижимает меня к себе и так же грубо пытается стащить лямки моего платья вниз, отчего мне начинает казаться, что он вполне способен порвать мою одежду. Быть может, я даже хочу этого, но пальцы его не слушаются, и всё равно он не оставляет попыток что-то сделать.

В переулке нет никого, кроме нас, но даже не будь мы здесь одни, я бы позволила Эдварду мною овладеть, без промедления отдала бы ему своё тело, возникни у меня хоть немного уверенности в том, что именно в этом он и нуждается, чтобы хотя бы на время забыться. Мне глубоко безразлично, как это отразилось бы на моём здоровье, но на самом деле задумываться об этом бессмысленно, потому что отныне я более не желанна. Признав, наконец, свою неспособность почувствовать хоть что-то, Эдвард просто упирается лбом в моё плечо, и я знаю, что человек, который пережил не меньше моего, а может, даже и больше, вот-вот сорвётся. Мне казалось, что он способен многое вытерпеть, но я ошибалась. Предел боли настигает его прямо в моих объятиях, в тёмной и влажной подворотне, на грязном асфальте, и, уже не сдерживаясь, Эдвард громко плачет, больно сжимая мою спину. Будь мы наверху, он вполне бы мог что-нибудь разбить, сокрушить или сломать, но мы не в квартире, мы на улице, и здесь есть только я.

Я осознаю, что он может ударить меня и любым иным способом выплеснуть на мне все свои эмоции, какими бы они ни были, но знаю, что стерплю всё, что ни произойдёт со мной. Совершенно неважно, что случится, и как именно Эдвард меня обидит, если действительно этого пожелает, мне совсем не страшно. Все физические раны имеют свойство рано или поздно заживать, а душевного урона чудовищнее, чем тот, с которым мы оба и живём, скорее всего, придумать просто невозможно.

Мне холодно, и я чувствую себя так, будто вполне могу покрыться коркой льда, но думаю лишь об Эдварде. В полном безмолвии он откидывает голову на кирпичную стену позади себя, впервые за то время, что я здесь нахожусь, показывая мне своё лицо, и я вижу, как на нём проявляется агония. Мне хочется что-то сказать, что угодно, что заставит её исчезнуть, но, несмотря на все старания, я не могу подобрать нужных слов и просто начинаю звать Эдварда, надеясь, что он откликнется.

- Малыш? – шепчу я своим сиплым и будто простуженным голосом, но в ответ совсем ничего не получаю. Ещё недавно, даже уже будучи зависимым, Эдвард мог собраться с силами, привести себя в порядок, чтобы, если возникала необходимость встретиться с родными, выглядеть презентабельно, но сейчас я смотрю в некогда наполненные светом глаза и больше не вижу в них того человека. Вместо каких бы то ни было эмоций там лишь пустота, и, наверное, именно поэтому проходит, кажется, вечность прежде, чем Эдвард начинает двигаться в попытке подчиниться моим мольбам. Но он фактически без сил, и я помогаю ему подняться, игнорируя то, что, вцепившись в мою протянутую руку, он делает мне больно. Это ерунда по сравнению с тем, какой выдохшейся я себя чувствую к тому моменту, когда мы, наконец, оказываемся в квартире. И на улице, и в лифте Эдвард держался на ногах лишь благодаря тому, что опирался на меня, и потому, едва за нами захлопывается дверь, почти в то же мгновение мы падаем на пол. Я хочу встать, чтобы как можно скорее помочь всё ещё самому важному человеку в своей жизни, но он неожиданно крепко прижимает моё тело к своему, и мы дрожим в объятиях друг друга. Мы оба, несомненно, полностью продрогли, но я подозреваю, что гораздо более серьёзной причиной, по которой нам ещё очень долго не удастся согреться, является боль, сковавшая наши сердца. Неважно, сколько времени мы простоим под горячим душем, если всё же сможем добраться до ванной, и температура воздуха в квартире так же не имеет значения, когда внутри лишь холод и стужа. Возможно, существует лишь один способ изгнать их хотя бы ненадолго, и моё желание воспользоваться им лишь усиливается, когда Эдвард еле-еле выговаривает:

- Мне больше не становится лучше от того, что ты рядом…

- Я знаю, малыш. Знаю, - его слова лишь подтверждают то, о чём я догадалась ещё на улице, под тёмным небом и дождём, и потому это единственное, что я могу сказать в ответ. Может, Эдвард ещё и надеется найти успокоение в близости моего тела, но я чувствую лишь обречённость в том, как его мокрые руки сжимают не менее влажную ткань моего платья. Мне не совсем понятно, почему, наверняка ощущая то же самое, он не отпускает меня, а продолжает удерживать рядом, но, задумавшись о том бесчисленном количестве раз, когда меня саму охватывало желание не позволять ему уйти, я начинаю осознавать, что под видимым безразличием скрывается не что иное, как потребность в моём присутствии. Но всё равно всё то, что между нами пока не успело разрушиться, постепенно разваливается, и это лишь вопрос времени, когда и без того повреждённый фундамент окончательно рухнет, и мы окажемся погребёнными под его обломками. Мы подавлены и вообще не видим смысла в дальнейшей жизни, и это не изменится, как бы сильно мы не пытались найти утешение в объятиях друг друга. Это просто не сработает.

Я помню, что, когда мы впервые пытались бросить, и Эдварду сделалось непереносимо плохо, я не смогла принять решение за него и задумалась о том, где взять дозу, лишь тогда, когда он ответил мне согласием. Но сейчас она у нас есть, и вопреки тому, как всё было тогда, в это самое мгновение я ни о чём его не спрашиваю. Он указал мне её местонахождение, тем самым признавшись, что действительно нуждается в этом, и это и есть ответ, которого я ждала. Для меня этой информации более чем достаточно, чтобы начать действовать и больше никаких вопросов не задавать. Я ухожу, а когда возвращаюсь, Эдварда там, где я его оставила, нет, но я не успеваю содрогнуться из-за этого, потому что тут же замечаю его у дивана, к которому он, сидя на полу, и прислонился спиной. Оказавшись рядом, по тяжёлому дыханию Эдварда я быстро понимаю, что далось это перемещение ему непросто, его лицо совсем бледное, и выглядит он настолько ужасно, насколько я себя и чувствую, и внутри меня зарождаются слёзы. Они подступают к моим глазам, но я яростно мотаю головой, будто это способно хотя бы ненадолго отогнать их.

Всё, что заботило меня в последнее время, это только я сама, словно потерянный мною ребёнок был лишь моим, но я глубоко заблуждалась, и именно моя неосмотрительность и привела меня к этому мгновению. Я смотрю на выглядящего умирающим человека, у которого едва хватает сил, чтобы протянуть мне свою руку, и теперь всё, чего я желаю, это чтобы ему стало лучше. Возможно, смерть и несёт в себе лёгкость и покой, наступления которого я и жаждала, сидя посреди ночи в остывающей ванне, но то, что Эдварда может не стать, меня пугает. Одной лишь мысли об этом достаточно, чтобы лишиться рассудка, но он пока при мне, и я ещё способна соображать. Я почти уверена, что в глубине души Эдвард никогда ничего хорошего в том, что мы делаем с собой, не видел, даже когда несколько дней назад, прося о помощи, я смотрела на всё иначе, чем он, но, возможно, теперь его мнение изменилось. Когда уже нечего терять, отношение ко многим вещам становится совершенно иным. Думая об этом и в полной мере осознавая некую противоречивость ситуации, я, тем не менее, делаю ему укол, потому что не знаю, что ещё могу предпринять, чтобы избавить Эдварда от боли, которую до сегодняшнего дня банально отказывалась замечать, и просто не вижу другого выхода. Скорее всего, после всех этих месяцев его и не существует, и мы навсегда утратили возможность вернуться на тот путь, с которого сошли.

Когда шприц становится пустым, я откладываю его в сторону, и с этой секунды всё, что я вижу, это Эдвард. Точно не знаю, но, наверное, проходит довольно много времени прежде, чем к коже его лица возвращается естественный и привычный глазу оттенок. От этого я чуть успокаиваюсь, но в целом я всё так же напряжена, и сильно к лучшему ничего не меняется даже тогда, когда Эдвард заговаривает со мной:

- Спасибо, родная… Ты всегда знаешь, что мне нужно.

- Но я убиваю тебя…

- Ну, тише-тише… Просто сделай себе укол, сделай.

Под его не менее пристальным, чем мой, взглядом я так и поступаю, потому что мне больше незачем сдерживать себя и свои ставшие когда-то первостепенными потребности. Всё, что я могла, я уже потеряла, и мне больше не ради кого пытаться остановиться.

- Хорошая девочка. Дай мне руку.

Я ложусь прямо на пол, лишь бы быть как можно ближе к Эдварду, и, когда наши пальцы переплетаются, задумываюсь, что он поблагодарил меня, как будто я, остановив серьёзное кровотечение или заново запустив остановившееся сердце, вернула его к жизни, но это совсем не так. Ничего подобного я для него не сделала, и глубоко в душе я знаю, что, оставаясь со мной, он обречён. Он думает обо мне гораздо лучше, чем я того заслуживаю, а на самом деле я вовсе не хороший человек. Будь я хотя бы наполовину такой, какой Эдвард меня считает, я бы уже давно отпустила его. Но вместо этого с каждым разом, когда до этого доходит, моя рука лишь сильнее сжимает его ладонь.

Предыдущая глава || Следующая глава