Глава 81

Костер трещит. Временами, как будто угрожая. Временами, как будто испугавшись себя. И тогда, переварив сырые ветки, выбрасывает в теряющий прозрачность воздух пучки искр. Ленты вонючего дыма забиваются в легкие и щекочут нос. Но рядом с огнем тепло, и я не решаюсь отодвинуться дальше – в холод и сырость наступающего вечера. Мне не хочется шевелиться, словно я сейчас не сижу на обломке старой сосны, а стою на тонкой проволоке над водопадом и наконец-то нашла равновесие.

На самом деле до равновесия мне далеко. Особенно до душевного. Меня шатает и подбрасывает. Я трясусь как в лихорадке и боюсь сделать хотя бы один глубокий вдох. Боюсь загнать в легкие слишком много кислорода. Слишком много реальности. Огромный кусок, с которым мне не справиться.
Эдвард стругает прут. Пятый или шестой. Я наблюдаю за ним, но не могу сосредоточиться. Каждый раз, когда он начинает с новой палки, счетчик реальности обнуляется. Все начинается с начала, с нулевого километра. Как видео, поставленное на повтор. Ловкие и точные движения. Отблески на стали.

Пятнадцать минут назад у нас была попытка поговорить. Почти вежливое, приглушенное «я до сих пор так и не извинился» и фальшиво-небрежное «не стоит». Я удержалась буквально в последнюю секунду. От того, чтобы не добавить «не усложняй». Не дала ему возможности спросить «не усложнять что». Не дала понять, будто нам есть что усложнять. Я просто улыбнулась и ограничилась ничего не объясняющим наклоном головы.

Я смотрю на его руки. На растущую у ног горку коры и опилок. Смотрю и понимаю, что не смогу промолчать. «Не усложняй», - вопит мозг. Буквально захлебывается в своем крике. «Не усложняй», - красным вспыхивают тревожные табло. Но разве могу я не переломать последние ступени лестницы надежд? Разве могу удержаться?

Полчаса назад у нас была попытка поговорить. Насмешливое, слегка ядовитое «ты, наверное, был лучшим среди бойскаутов». Равнодушное «пришлось однажды жить в лесу три месяца».
Две попытки поговорить за весь день. Разве я могу удержаться от третьей? Могу, но для этого должно быть чуть больше мотивации.

Глядя на то, как Эдвард насаживает на прутья освежеванные тушки хомяков, я спрашиваю. Про Мексику. Или Колумбию. Или какую-то похожую задницу, в которой он оказывался. Про женщин и детей на взлетной полосе. Про погоню и необходимость немедленно улететь.
- Ты стрелял?

Он молчит. У него нет сигарет, чтобы хоть как-то оправдать молчание. Сделать не таким заметным. Не дать разрастись до масштабов катастрофы. Ничего нет. Только нежелание отвечать. И уродливая, выпирающая, как увечье, бледная улыбка.

- Смотри, - он подвешивает мясо над пламенем и поднимает руки, поворачивает их ладонями ко мне. Руки залиты кровью животных по локоть. - Это ни руки художника или скульптора, ни адвоката и ни клерка. Ты видишь руки убийцы. Ты сидишь рядом с убийцей. Так неужели ты надеешься, что у убийцы окажется душа невинного ребенка? Моя душа, как и мои руки, соответствует образу жизни. Я мог бы тебя успокоить. Мог бы сказать, что стрелял в воздух или по ногам и не хотел никого ранить, - он внезапно вскакивает и, преодолев разделяющий нас костер, хватает мои запястья, сжимает их как стальными тисками. Его кожа липкая и влажная от пролитой крови. От его прикосновения сводит мышцы. Все мышцы, сколько их есть в человеческом теле. Мышечные волокна теряют гибкость, твердеют, как пропитанные водой простыни на морозе. Живая плоть становится мертвым камнем. Дыхание замирает – мраморные легкие не могут нормально функционировать. Зато гранитное сердце не может болеть.

- Ты должна знать все. Тебе придется прочитать эту страницу с двух сторон. Я не хотел трупов на полосе. Только место для взлета. Разбегись они, и я не стал бы убивать. Я ведь говорил, что не люблю напрасных жертв. Однако, когда жертвы необходимы, я не стану задумываться, я их принесу без колебаний.

- Тогда ж почему, твою мать, ты не принесешь последнюю? – и, не давая ему времени ответить, добавляю: - Между нами полно всякой разной херни. Так много, что если начать разбирать, хватит на четыре жизни. На четыре долгих скучных жизни. Но сейчас у меня нет даже одной. Поэтому давай оставим проблемы в покое, будем разгребать после того, как выживем.
- Нет. Не оставим.

Его «нет» еще более противное и липкое, чем кровь. Более отталкивающее, чем запах гари. Холоднее осеннего вечера. Вскрикнув, я вырываюсь. По факту только сдираю кожу и рву одежду. Так же глупо и недальновидно, как обрываю нервные окончания. Все одним махом. Вытравить, бросить на кучу мусора и забыть. Не помнить ни слов, ни взглядов, ни своих чувств. Стереть их с себя. Снова стать чужой и чистой. Никем. Пустым местом. Нырнуть в безопасность безразличия и у самого дна захлебнуться спокойствием и невозмутимостью.

Я не могу сказать "да" на его "нет". Не могу решить это одна. Он может утянуть меня за собой. Я не могу. Не умею. Не умею ничего, кроме пустых угроз и напрасных криков. Постыдных слез. Не могу даже вырваться. Сбежать, спрятать в сумерках пылающие щеки и блестящие глаза. Бешеный пульс и хриплое дыхание. Я вся как на ладони. Еще более голая, чем в первую встречу. Я не знаю, в какие сказки верила. В какие иные миры. Не знаю даже, почему позволила себе такое. У меня ведь были неплохие шансы. Правильные ориентиры. Как вообще можно пройти мимо всех предупреждающих табличек. Бесчувственный чурбан. Ублюдок. Садист. Убийца. Манипулятор. Скотина. Все мимо и прямая дорога выводит в тупик. Прямо мордой на стену. И для того чтобы выбраться, придется разбить ее голыми руками.

- Я... - голос дрожит, как дым на ветру. Слова уносит, как клочья тумана. Не ухватить. Не вернуть. Почти не вспомнить.
- Ты, - он неожиданно улыбается. Совсем не к месту. Не к кровавым пальцам. Не к ситуации вообще. Он продолжает играть и издеваться.

Я говорю:
- Отпусти.
- Нет.

Я говорю:
- Ты понимаешь, что ты делаешь?
- Нет.

Я почти сдаюсь. Еле слышно шепчу:
- Мы должны идти.
- Нет. Не сегодня.

Мне хочется убить его за все отрицания. Задушить голыми руками. Прижаться. Близко-близко, чтобы не чувствовать разницы между своим телом и его. Чтобы не понимать, мое или его сердце бьется внутри. Не знать, у кого из нас слабые нервы и пульс скачет, как пьяный матрос по палубе во время шторма.

Словно прочитав мое желание во взгляде. Эдвард разжимает пальцы. Нехотя, через силу роняя холодные слова на сухую траву, пытается что-то мне объяснить.

- Я ведь сказал, ты должна знать все. Для того чтобы принять решение. Потому что у тебя не будет кнопки «отмена» или «перезагрузка». Ты не сможешь выйти и начать с того места, где споткнулась. Ты будешь отвечать за свои ошибки. Отвечать до конца жизни.

- Возможно. Но это не так и долго.
- Забудь о Виктории. С ней разбираться не тебе. Я хочу кое-что объяснить.

Эдвард встает. Выбрасывает сгоревшее мясо. Странная штука человеческое тело, мое сердце разбито. Мозг в смятении. Зато желудок в полном порядке и он огорчен тем, что останется без ужина. Ему нет дела до трагедии. Ему нужна энергия, иначе на трагедию не будет сил. Стараясь заглушить голодное урчание в животе, наклоняюсь и обнимаю колени. Сцепляю замерзшие негнущиеся пальцы в замок.
Отрешенно слежу за тем, как мистер Садист уходит. Возвращается. По тихому шороху травы и треску сухих веток под ногами. Я знаю, он может передвигаться по лесу бесшумно. Я знаю, он делает это специально для меня. Чтобы слышала и не паниковала. Чтобы знала – он рядом. Но я и так знаю. Я чувствую его отсутствие так же остро, как близость. Где-то за ребрами. Около сердца. Молниеносными ударами стилета по перикарду. Острыми уколами на коже. Вспышками боли.

Когда люди так долго общаются, между ними возникает связь. Когда один из них одержим, связь превращается в пуповину. Не цепь. Не канат. Нечто живое. Может быть, Эдвард это тоже чувствует. Наверняка. Просто ему легче переносить страдание. Его не выворачивает «если вдруг». Ему не выкручивает внутренности, когда «почему-то». Он может спокойно дождаться полосы ремиссии.
- Белла, я знаю, что ты устала и тебе плевать. Ты не хочешь слушать.

Он говорит откуда-то издалека. Больше не приближается. Не прикасается. И кровавые следы от его ладоней присыхают к коже. Стягивают темной пленкой. В нос бьет запах железа и разложения. Он прав. Мне плевать. У меня маленький запас прочности, и все силы сконцентрированы на одном усилии – не дать себе заорать. Не устроить истерики, не разжимать пальцы, не двигаться и не поднимать глаз от земли. Одним словом – не сорваться. Как будто если не двигаться, то мир замрет и позволит тебе оставить проблемы на прежнем месте.

Эдвард долго говорит. О Тане. В первую очередь о ней. Вливает в мою душу кислоту. Капля за каплей. Разворачивает яркие картины своей молодости. Они были знакомы еще с детства. Еще до его побега из дома. До попыток разорвать сети материнского контроля. Она стала идолом. Ее расположение – благословением. А все, что она говорила, мог бы говорить ему Бог. Это были истины.
- Ее привязанность была высшим благом и даром небес. Ради одного одобряющего взгляда я готов был умереть, я стер границы дозволенного.

Мне хочется сказать, что он и сейчас их не признает. Что в целом мире для него нет ни преград, ни рамок, ни барьеров. Он идет куда хочет. Берет, что требуется. Он может сломать. Может попрать. Или искалечить душу. Он не знает ни белых и черных цветов, ни оттенков. Он делает только то, что хочется ему самому. Плюет на право человека быть человеком. За то, что он сделал со мной, его бы стоило казнить. Наверное. Я не знаю. Потому что и мой взгляд, и моя голова затуманены. Моя кровь отравлена ядом его великолепия и восхищением перед чудовищной силой. И я молча слушаю его признания, понимая, что первая, кто слышит голос души мистера Садиста. Тихое пение, несущееся из темной пропасти. Такое тихое, что шелест ветра покажется нестерпимо громким, но я слышу каждое слово. Каждая буква болью отдается в венах и сухожилиях. Потому что он говорит о своей одержимости не мной. Между нами встает давно погибшая девушка. Пусть тело ее истлело в земле, плоть пожрали черви, в этот вечер мистер Садист дает ей силы, наделяет властью. Он аккуратно по частям извлекает Таню из могилы.

- Заткнись, - я буквально облизываю каждую букву, растопленным маслом разливающуюся по нёбу, обволакивающую язык, смягчающую пересохшее горло. Мне приятно ему это говорить. Приказывать, зная, что он, может быть, подчинится, ведь наши желания должны совпасть. Когда я поднимаю голову, то вижу в его взгляде усилие человека, идущего против штормового ветра. Воспоминания отнимают у Эдварда силы, утаскивают в холод и мрак, привязывают цепями к смерти.

- Она мертва. Ее нет и не будет.
- Я в курсе. Я даже готов ее отпустить.

- Зачем тогда о ней говоришь?
- Ты не должна совершить моей ошибки. Ты не должна делать ни из кого Бога. Объект для безумного обожания. Культ.

- Я сама решу, кто для меня важен и в какой степени.
- Нет, ты не в состоянии разобраться в подобном. Тем более я через это прошел и знаю, какой финал тебя ждет. Если не остановишься сейчас, рискуешь кончить так же, как я. В царстве кошмаров наяву, без сна и покоя.

- Ты мой культ. Ты мой героин. И мне плевать на то, чего пока не произошло.
- Что ты будешь делать, когда я умру, Белла?
- Не "когда", а "если". У меня есть ответ. Я прострелю себе сердце, и мы продолжим наши отношения в аду.

- Вряд ли ты меня там найдешь.
- Найду, не сомневайся. Тебя я найду где угодно. Потому что ты необходим мне больше жизни.
- Слишком многообещающе звучит.

Я пожимаю плечами. Возможно, это звучит излишне круто, но я и правда собираюсь при необходимости найти мистера Садиста хоть на земле, хоть под землей.
- У меня только один вопрос.

- Только один? – он, не отрываясь, смотрит мне в глаза. Понять в густеющей темноте смысл его взгляда нереально, но кажется, он ждет от меня не простых слов, а подлого удара в спину. Я намерена именно так и поступить. Облизав пересохшие губы, спрашиваю, что было там, в машине, на пустой дороге. От чего он сбегал в бледный рассвет.
- Ты боялся, что я тебя полюблю?

- Я боялся, что я тебя полюблю. Поверь, ни мне, ни тебе это не принесло бы ничего приятного.
- Может, это и принесет кучу дерьма, но я думаю, и приятно тоже будет.

- Послушай, Белла, чего ты добиваешься? Того, чтобы я каялся, ползал на коленях? А может, просто хочешь, чтобы я тебя трахнул? Прости, детка, я не буду делать ни того, ни другого. Для раскаяния поздно, а для секса рано.

- Не столь давно было не рано.
- Меня недавно пытали, не забыла еще? И даже твое тело не вызовет во мне должного воодушевления.
По его взгляду я вижу, что он осознает свой промах. Понимает, что оговорился. Сказав «даже», он возвысил меня над остальными, выделил из целого ряда таких же. Я для Эдварда та, кто «даже». Последняя ступень, предел и конец. Я так близко стою к границе, что за моей спиной лишь пустота космоса и безразличие. Одно неосторожное слово дает мне понять, какие позиции я занимаю в его душе, как высоко вознесена и насколько обособлена.

И чтобы показать, что я понимаю и тоже умею слышать сказанное мне, я глумливо улыбаюсь.



Автор: Bad_Day_48; бета: tatyana-gr