Белле 21 лет, Эдварду 23 года

– Когда уже твой лживый брат-подлец приедет сюда? – хмуро спросила Роуз, глядя на Эмметта; ее глаза были сощурены в тонкую злую полоску, и выглядела она ужасающе, но Эмм почему-то не выглядел слишком напуганным.

– Да не впутывай ты сюда Эдварда, – ответил он, выставив руки вперед себя, словно в поражении. – Он не имел к этому никакого отношения.

При упоминании Эдварда я ощутила легкую дрожь во всем теле, породившую бабочек в животе и жар на щеках. Я опустила лицо, надеясь, что никто не увидит, но Эмметт и Роуз и так не сводили глаз друг с друга, так что…

– Конечно, не имел! – продолжила Роуз, тыкая в грудь парня. – Он сделал это нарочно, чтобы отомстить мне за ту историю с «Hootie and the Blowfish» (П. переводчика: американская рок-группа, образовавшаяся в городе Колумбия в 1986 году и исполнявшая мелодичный мейнстримовский пост-грандж с элементами блюз-рока).

Я отвернулась, приглушив смех ладонью. Если бы Эдвард действительно сделал такое с Эмметтом, Роуз получила бы по заслугам: она неуклонно превращалась в живое воплощение брайдзиллы (П. переводчика: bridezilla (bride – невеста; Godzilla – всем знакомый японский монстр) – термин, описывающий невесту, чье поведение становится до возмутительного ужасным с приближением к свадьбе).

– Милая, Эдвард не настолько злопамятен, – на лице Эмметта появился этот снисходительный взгляд, возникающий всякий раз, когда Роуз выходила из себя, что случалось довольно часто в последнее время. – Ладно, возможно, он и правда настолько злопамятен, но, клянусь, это не он. То была моя идея. Я думал, что это было бы круто.

– Эмметт Каллен, – процедила Роуз, выпятив нижнюю губу, чтобы сдуть все волосы с лица одним длинным выдохом. – Ты не оденешь шотландскую юбку на нашу свадьбу. Мне плевать, насколько ты любишь Храброе сердце; я позволила тебе носить зубаз-штаны на людях, и этого достаточно (П. переводчика: zubaz pants – очень яркие штаны популярные в начале 90).

Я поборола желание открыть рот и заверить Роуз, что уж лучше бы она разрешила одеть Эмметту юбку на свадьбу; эти штаны, которые он носил, не снимая, были ужасны.

– Да брось, детка. Просто дай мне померить ее и показать, как это выглядит. Когда ты будешь идти к алтарю, то все, о чем ты будешь думать: насколько сексуальны мои ноги в ней, – Эмм потянулся вперед, чтобы коснуться лица Роуз, но она быстро отклонилась словно от удара.

– Я люблю тебя, честно, но все, о чем я буду думать, идя к тебе, стоящим в юбке, это: «Кто, на хрен, накачал меня, чтобы я согласилась?». Этого не случится. Кроме того, подумай о своей матери.

Эмметт скривился, выдыхая сквозь сжатые зубы. Роуз привела тот самый аргумент, с которым он не мог спорить: Эсми. Он выдохнул, осознавая поражение, а затем, нахмурившись, вдруг широко распахнул свои глаза:

– А что насчет Макарены?

Роуз зажмурилась и глубоко задышала. Да, Эмметт явно не знал, когда стоит остановиться.

– Почему бы вам просто не пойти к мировому судьбе, как сделали папа с Викторией? – предложила я. – Заходите внутрь, через пятнадцать минут вы уже женаты, а в качестве празднования – милый ужин. Никаких скандалов, все без суматохи, юбок и Макарены. – Когда последнее слово слетело с моих губ, я вдруг вздрогнула от того, как Роуз смотрела на меня. Кажется, прежде чем спасать Эмметта, мне стоило подумать дважды.

– Белла, – произнесла Роуз, даря мне свой «заткнись-просто-нахер» взгляд. – Лишь потому что мы живем в заднице мира, не значит, что мы должны иметь убогую свадьбу.

– Она не была убогой, – защитилась я, избегая ее взгляда. На мой взгляд, у отца и Вик была простая, но весьма милая церемония; ну, до того момента, как Джеймс выпустил лягушек, но не суть.

– Белла, – вздохнула Роуз, закатывая глаза. Казалось, она боролась с желанием задушить меня. – Твой отец и Виктория старые. А когда люди становятся такими… старыми, они перестают волноваться об идеальности.

– А это неплохая идея, Рози, – воскликнул Эмметт, как тупица, которым он был; господи, порой, он даже понятия об этом не имел. – Что-то простое: лишь мы и семья?

Роуз провела рукой по волосам, готовясь к новому кругу, когда резко подскочила, отчего стул слегка отлетел назад:

– Ты, – рыкнула она, указывая за меня. – Ты за это ответишь.

Маленькие волоски на моей шее поднялись, когда я обернулась и встала, даже не осознавая, что делала. Тело знало, что он здесь раньше, чем понял мозг, и когда я посмотрела на него, сердце пустилось вскачь. Эдвард.

Я не видела его сто шестьдесят три дня (ни то, что бы я считала) и не разговаривала пять (опять же, ни то, что бы я считала), но вот он стоял здесь, сто восьмидесяти сантиметровый парень, прямо передо мной и неуверенно улыбался, не отрывая от меня глаз.

Почти год назад Эдвард пообещал, что будет звонить по меньшей мере дважды в неделю, но, конце концов, как и все, он нарушил это обещание. Поначалу все было отлично, а потом начался его тур, и все полетело в тартары. Обычно у него получалось звонить мне хоть раз в неделю, но когда было слишком поздно, или у него не было доступа в интернет, он писал мне. Письма, заметки, всякие карточки – все, что заняло три коробки из-под обуви.

Однако он пообещал, что когда зайдет в закусочную в этом году, все будет по-другому, и, стоя здесь перед ним с безумно колотящимся сердцем и широчайшей улыбкой, я знала, что это обещание он выполнил. Все было другим.

Я чувствовала это в его взгляде, когда подбежала обнять его: мне это было просто необходимо, и, более того, он ждал этого от меня. Я чувствовала это, находясь в кольце его рук, расположенных слишком низко, чтобы быть дружелюбным объятием, когда он уткнулся мне шею, прошептав «привет» и лаская кожу. Я чувствовала это, когда он приподнял меня и сжал так крепко, будто никогда больше не хотел отпускать – и я хотела того же.

– По-другому? – мягко спросил он рядом с моим ухом; его вопрос – секрет лишь между нами двумя.

Я кивнула в изгибе его шеи, лаская его волосы пальцами, не доверяя себе до конца, чтобы сказать что-то. Так мы и стояли в объятиях друг друга, не думая, не говоря, просто… наслаждаясь.

– Наконец-то, – прошептал Эдвард, сжимая меня еще крепче.

Слишком скоро он ослабил хватку, и я вернулась на землю, ощущая его щетину на коже. Пальцы упали с его волос, и я медленно провела дорожку до его подбородка; дальше – к плечам, вниз по руке, и вскоре они нашли пальцы Эдварда.

Он смотрел на меня, лицо красное, дыхание неровное, и поглаживал большим пальцем мою ладонь. Вскоре он коснулся своим указательным пальцем моего, и мы сделали пару шагов к нашему столу. Я глянула вниз на наши ладони, и улыбнулась, несмотря на толику неудовлетворения: в показываемых им эмоциях всегда была какая-то сдержанность. Всегда.

– Вы закончили? – спросила Роуз, нетерпеливо постукивая ногой по полу. Я обернулась на нее и Эмметта, и они смотрели, широко раскрыв глаза; однако, казалось, Эмм был шокирован больше. Он наклонился вперед и прошептал что-то на ухо Роуз, что смягчило ее. Обернувшись в зал, я поняла, что все вокруг смотрели на нас с Эдвардом, и я ощутила себя так, словно застряла в середине сна, из тех, что у меня были раньше, когда я оказывалась в школе совсем без одежды.

Я опустила голову, смущенная, когда Эдвард убрал руку. Ощутив потерю контакта, меня кольнуло разочарование, но уже через секунду я почувствовала его ладонь на пояснице, когда он подтолкнул меня к столу. Поначалу я попыталась скрыть улыбку, но затем позволила ей играть на губах: ведь было так много вещей, из-за которых я могла улыбаться.

Стоило нам сесть – Роуз мгновенно забыла про месть Эдварду и углубилась в разговор с Эммом о том, куда им стоит поехать в медовый месяц. До меня долетали обрывки фраз о пляже и круизе на корабле, но я решила сфокусировать внимание на Эдварде вместо тех двоих.

– Как ты? – спросил он обыденно, словно не было ничего и того, что случилось чуть ранее. Неужели он не почувствовал того же, что и я? Как он мог притвориться, будто это не было… всем?

Я откинулась в кресле, случайно задевая его плечо своим.

– Хорошо, – ответила я, выдавливая лучшую улыбку. – А ты?

Эдвард потер глаза и, скрестив руки на груди, потянулся вперед. Пальцами очертил мое плечо, ведя по складкам футболки. Касание было легким, словно дуновение напротив моей кожи.

– Отлично, – мягко ответил он, на секунду переведя взгляд на меня, после чего вновь посмотрел вниз.

– Я скучала по тебе, – призналась я, наклоняясь вперед и немного приподнимая голову, чтобы он смог увидеть мое лицо.

Эдвард быстро отвел руку от моего плеча; выражение его лица вмиг стало серьезным.

– Я тоже, – сказал он, запнувшись. Казалось, он хотел добавить еще что-то, но закрыл рот прежде, чем из него вылетели какие-либо слова.

Я прикусила щеку изнутри, чтобы остановить себя от попытки вытащить нас из этого оцепенелого состояния. Мне хотелось сказать, как сильно я его любила, хотела его, нуждалась в нем. Он был частью меня; как сердце или, скажем, легкие, дающие мне жизнь, и я задалась вопросом: была ли я для него тем же? Сердце разрывалось от нужды быть освобожденным, услышать его слова, разделял ли он мои чувства или нет.

Я знала, сейчас было не время; не перед комнатой полной народу и шума, где тихие и нежные слова стали бы громкими и публичными. Когда мы останемся позже наедине, тогда я скажу ему. Он должен был знать о моих чувствах, не зависимо от его собственных.

– Я нарушил обещание, – сказал Эдвард, качая головой, будто он совершил ужаснейшее преступление. На его лице читалась ненависть к самому себе, и можно было ощутить его разочарование.

– Ты исправил это, – поспешно объяснила я. – Теперь у меня есть написанные слова – те самые, которые уши бы забыли в скором времени. Написать письмо требует больше усилий, чем сделать звонок, Эдвард. – Он был так не уверен в себе; так готов поверить в худшее.

Он посмотрел на меня, нахмуренный, и сомнения на его лице чуть уменьшились.

– Ты сохранила их? – сглатывая, спросил он, в голосе читалось неверие.

– Конечно же, – как он помог подумать обратное? – Я храню все, что ты дал мне. – Я ощутила, как покраснела от своего признания, думая о гитарных струнах и билетах, лежащих в спальне.

Эдвард тихонько рассмеялся и провел рукой по волосам, нервно дергая их. Опустив их на стол, он сжал пальцы так, что костяшки побелели, словно пытаясь себя от чего-то сдержать.

– Почему? – на лице читалось любопытство.

– Потому что, – начала я, прижав руки к коленям, чтобы не начать ласкать его лицо, а, Господи, как же мне хотелось этого, – эти вещи особенные для меня.

Он улыбнулся, а потом вновь нахмурился:

– Правда?

Я кивнула, поражаясь, как он мог этого не знать, не чувствовать. Я вспомнила все, что говорила ему за прошедшие месяцы, все, что сделала, чтобы показать ему мою любовь без слов: мне хотелось сказать это не на кусочке бумаги, не через э-мейл, не по телефону, чтобы все было… безликим. Мне хотелось смотреть ему в глаза, когда я бы говорила, как люблю его. Мне хотелось, чтобы он видел меня, видел, насколько они были правдивыми.

– Ты серьезно этого не понимаешь? – спросила я; в голосе была толики злости и боли, пусть я и пыталась спрятать их.

– Я… – начал Эдвард, но замер, неуверенный, не зная, что сказать.

Под столом я положила руку на его колено. Он напрягся, но расслабился, ощутив мои поглаживающие движения, и положил свою руку поверх моей. Я наклонилась еще ближе, – что бы только он мог слышать меня, – и он последовал за мной.

– Можем мы поговорить позже? – спросила я, ощущая хлопок его футболки около шеи. – Наедине?

Едва ощутимо он сжал мою ладонь и чуть повернул голову. Наши рты были лишь в сантиметре друг от друга, и я приложила все силы, чтобы не податься вперед и не поцеловать его.

– Да, – выдохнул Эдвард, – думаю, нам необходимо это.

А затем случился бум.

– Твою мать!

Я резко оглянулась и увидела Джаспера в воздухе, падающего на стол в полной панике. Затем последовал еще один грохот, и после того, как Джас исчез из поля зрения, я увидела, как спинки стульев задели друг друга, и все упало. Секундой позже Джаспер поднялся, все еще держа бутылку колы в его руке. Он ошарашенно посмотрел на нас, на бутылку, и удивленная улыбка озарила его лицо.

– Чувак, – хохотнул Эмметт, приподнимаясь с сидения, чтобы чуть наклониться вперед – для лучше обзора последствий падения Джаса. – Это было как в рекламе Ментоса. Ты что, пил?

Парень поставил колу на стол и отряхнул рубашку со штанами. Ухмылка исчезла с его лица, когда он увидел Элис в паре шагов от него, готовую разразиться смехом.

– Я говорила, что это случится, – заявила она, подходя к нам. – У тебя координация хуже, чем у Беллы.

– Эй, – возмутилась я, даря ей тот-самый-взгляд.

Они с Джаспером сели прямо напротив нас, и он обнял ее за плечи. Я перевела взгляд направо, и Роуз с Эмметтом были в своем собственном мирке, держа друг друга за руки и перешептываясь. Мы с Эдвардом были как всегда, неловкость зашкаливала.

– Как дела? – спросила Элис, откидываясь на спинку сидения.

– Нормально, – ответил Эдвард, сначала смотря на меня, затем – на сестру.

Эл улыбнулась своей странной полуулыбкой: той самой, которую я знала с тех пор, как мы были детьми. Она улыбалась так каждый раз, когда знала секрет, о котором я и понятия не имела, типа того, что мама собиралась подарить мне на Рождество или что Лорен Меллори сделала пластическую операцию носа во время весенних каникул в последний год обучения.

Я было спросила, что значила улыбка, но вспомнив прошлый год, решила воздержаться. Если это было важно, то вскоре мы все равно узнаем.

Внезапно какая-то сила гравитации буквально ударила по моему стулу, вынуждая меня перепрыгнуть на колени Эдварда. Послышался резкий хрип и удар тела о пол, и я повернулась, увидев, как Джеймс растянулся на полу, раскинув руки, будто он катался на Slip 'N Slide. Господи, сегодня падали все (П. переводчика: Slip 'N Slide – водная горка; человек разбегается и скользит по полоске ткани (как правило клеенка), по которому бежит вода, после чего падает в импровизированный бассейн).

– Ох Боже! – воскликнул Джеймс, впечатавшись лицом в деревянный пол.

Я дернулась, чтобы помочь ему, но он опередил меня, поставив руки так, словно он отжимался, и резво вскочил за долю секунду. Нервно оборачиваясь, чтобы понять, кто видел его падение, он, бедняга, выглядел очень испуганно. Несмотря на то, что он был огромной болью в моей заднице, я сочувствовала ему.

– Я в порядке, – отмахиваясь от меня, ответил Джеймс. Он отряхнул штаны и оттянул футболку, а потом подошел к столу и посмотрел на свое отражение в металлической салфетнице.

– Что, черт побери?.. – поразилась я.

Мой тон, должно быть, привлек внимание Эдварда: он обернулся в сторону Джеймса. Тот приглаживал свои волосы, пытаясь их уложить и когда наконец остался удовлетворенным, то сделал глубокий вдох, став похожим на рыбу-шар. Он направился прямо к Джейн, и она вся замерла, пытаясь претвориться, что не видела его падения.

– Дело плохо, – рассмеялась я, наблюдая за пареньком. Он в нервах наклонился на стул, но, простояв так пару секунд, выпрямился, и еще через мгновение наклонился снова, ероша волосы.

– Иди помоги бедному ребенку, – предложил Эдвард, выглядя расслабленным от того, что можно было сконцентрироваться на чем-то еще, помимо дикого напряжения между нами. – Если он продолжит так дергаться, то явно потянет мышцу. Или десять.

– Надеюсь пострадает его рот, и он наконец замолчит, – пошутила я, и Эдвард рассмеялся. Я рассказывала ему все о Джеймсе, и он находил его забавным, что было по меньшей мере раздражающим. Сомневаюсь, что его мнение осталось бы неизменным, проснись он в одной кровати с лягушками.

– Он явно мучается, Би, посмотри на него, – и Эдвард указал на двух детей.

И правда, Джеймс был весь на изводе, его блондинистые волосы уже почти прилипали ко лбу.

– И что мне сказать ему? – поинтересовалась я, вопросы флирта не были моей сильно стороной.

– Не знаю, – ответил Эдвард, пожимая плечами. – Скажи ему, на что похожи девушки. Мол, лучшая вещь, какую он может сделать – хорошо с ней обращаться. Быть милым, – он на секунду замолчал, видя, как Джейн и Джеймс смотрят куда угодно, но не друг на друга, и небольшая улыбка озарила его губы. – Он должен понять, что же такого особенного есть в этой девушке и найти те же вещи внутри него. Потом он может… – Эдвард замолчал и сделал глубокий вдох, нервно начав дергать коленями.

– Может что? – нетерпеливо спросила я; было ясно, что больше мы говорили не о Джеймсе.

– Потом он может создать что-то особенное, Лишь для них двоих. – Глаза Эдварда полыхали огнем, когда он смотрел на меня.

Я кивнула.

– Нет никаких шансов, что она это не оценит, – голос хриплый и тихий. – Знаешь, – я хотела коснуться его бедра, но в последнюю секунду передумала, – папа говорит ему, что только настоящий мужчина может сказать кому-то, что он чувствует по отношению к нему.

Прежде чем ответить, Эдвард долго смотрел на меня.

– Твой отец – умный парень. – И нахмурился, сглотнув; взгляд опустился на мои губы.

Будь умным парнем, Эдвард. Я тебя умоляю, будь.

Был мой черед делать глубокий вдох:

– Ты?..

– Будешь сегодня петь, Эдди? – прервал нас мистер Коуп, хлопнув Эдварда по плечу.

Он нахмурился, вероятно из-за удара и этого прозвища. Он ненавидел его с самого детства, но мистера Коупа это никогда не смущало. Повернув голову, Эдвард улыбнулся старичку, зная, что он всегда имел слабость к нему: к примеру, каждые две недели давал по пять долларов, чтобы Эдвард косил его лужайку. И по пятницам, когда он получал деньги, он всегда возил меня на своем велосипеде в местное кафе-мороженое и угощал двумя шариками ванильного наслаждения с присыпкой сверху.

– Конечно, сэр, – ответил Эдвард, смотря именно на меня.

– Отлично, – заключил мистер Коуп, снова хлопая его по спине, и развернулся в своем кресле.

– Эм… сейчас? – немного недовольно спросил Эдвард.

– Да, – был мой быстрый ответ, прозвучавший еще раньше, чем закончилась его фраза. Чем быстрее он споет, тем быстрее мы уйдем отсюда и сможем остаться наедине – а мне это было безумно необходимо.

Эдвард посмотрел на меня с непроницаемым выражением лица. Он отвернулся и начал тереть руками о бедра, выдохнув, и я не понимала, почему он так нервничал. Он медленно поднялся со своего места и, кинув на меня последний взгляд и проведя пальцами по лицу, двинулся в другую сторону закусочной. Шум голосов мгновенно стих; стал слышен скрип половиц под его ногами. Папа зажег несколько свечей. Эдвард остановился, потирая шею, и уставился на старую гитару, стоявшую на своем месте.

Наконец он повернулся к толпе и надел кожаный ремень от гитары; сделал шаг вперед, включил микрофон, и по комнатке пронесся громкий скрип. Жалкий свет закусочной отбрасывал на его тело странные тени, но он не обратил на это внимания, лишь внимательно изучил гитару прежде, чем обхватить ее рукой и начать постукивать по деревянному каркасу пальцами. Знакомая сосредоточенность возникла на его лице: так случалось всякий раз, когда мама учила его играть.

Установив пальцы на струнах, Эдвард посмотрел в зал. Но не на мистера Баннера, который нарушал тишину своим кашлем; не на миссис Коуп, которая так лихорадочно делала снимки на фотоаппарат со включенной вспышкой, что можно было упасть в припадке. Не на Джеймса и Джейн, которые, казалось, готовы были выпрыгнуть из своих штанов от восторга, что знаменитость стояла прямо перед ними. Нет. Глаза Эдварда смотрели только на меня.

Я видела его в его взлеты, и падения, но никогда не видела таким неуверенным прямо на сцене. Я улыбнулась, надеясь подбодрить его, и он выдохнул, закрывая глаза и начиная перебирать струны пальцами.

Я узнала мелодию сразу: слышала ее, наверное, каждый день, когда была ребенком. В голове немедленно всплыл образ матери, то, какой грациозной она казалась мне, когда я подглядывала за ней, сидя за кухонным столом, хотя должна была делать домашнюю работу. Она танцевала от раковины до плиты, готовя ужин, и когда с работы приходил отец, он целовал ее, и они пели пару строчек из этой песни вместе.
Как много лет назад, когда Эдвард впервые пел для меня, он исполнил эту же песню: помогал мне помнить маму. Ох, это было так в духе Эдварда.

Резким движение я прикрыла рот, пытаясь удержать себя от того, чтобы вскочить и сказать ему, как сильно я его любила, пытаясь удержать себя от слез, от просьбы забрать меня куда-нибудь, где могли остаться лишь мы вдвоем.

В этот момент Эдвард перестал играть. Потряс головой, словно пытался очистить мысли, и разорвал наш зрительный контакт. Стоя перед всеми, следящими за каждым его движением, он о чем-то усиленно думал.

Тихий шепот непонимания стал наполнять комнату. Я повернулась к папе и нашла его прислонившимся к двери с легкой улыбкой на губах и ярким блеском в глазах. Он подмигнул мне и перевел взгляд на сцену, где Эдвард поспешно снимал гитару.

– Простите, – извинился он, наклоняясь к микрофону. – Я не могу этого сделать.

Он поставил гитару на ее место так быстро, что она зазвенела, и микрофон лишь усилил этот звук. Эдвард даже не воспользовался ступенями, просто спрыгнул и преодолел расстояние между нами в пару больших шагов.

Он остановился перед моим креслом, где, я уверена, я смотрела на него с широко раскрытым ртом, небось, как рыба. Он смотрел на меня, не волнуясь о толпе, следящей за нами, взгляды которой я ощущала кожей. Эдвард лишь вытянул вперед руку и спросил:

– Хочешь уйти?

Я не ответила ему, просто сидела и смотрела на ладонь передо мной, подрагивающую в воздухе. Я ощущала свой пульс, слышала, как кровь прилила к ушам, и нервозность начинала брать верх. Дыхание стало более частым, сердцебиение – усиленным. Я не могла поднять руку на встречу его. Я не могла пошевелиться в принципе.

– Иди с ним, Белла, - приказала Роуз, пиная меня. – Не сиди, иди же!

Я могла видеть почти каждый сантиметр из того расстояния, что проделала моя рука прежде, чем оказаться в его ладони. Не прошло и секунды, как он дернул меня на себя и, не дожидаясь пока я твердо встану на ноги, начал идти. Когда я догнала его, он переплел наши пальцы, от мизинца до большого, словно обе стороны молнии соединились в одну линию.

Эдвард держал голову прямо, петляя меж столов. Я даже не утрудилась схватить сумку с курткой: я лишь хотела следовать за ним куда угодно.

Мы быстро шли по парковке к его машине, гравий хрустел под ногами. Я улыбнулась, увидев, что он все еще ездил на старом Вольво его матери, хотя мог себе позволить купить уже кучу замен. Эта была машина… Эдварда. Он подвел меня к пассажирской двери и открыл ее, и скрипучий противный звук креплений нарушил тишину между нами.

Я хотела было сесть в машину, но Эдвард поймал мое запястье и развернул лицом к себе, вжав мое тело в пустоту от открытой двери. Его ладони двинули вверх по плечам, к шее, где он нежно потер мою кожу. Он уже делал так раньше, эта зона была знакомой территорией для него, но, как правило, он стирал отсюда слезы, забирал мою грусть.

Сегодня же места для грусти не было.

– Ты выглядишь по-другому, – сказала я, дотягиваясь пальцами до его бровей, чтобы разгладить их, после чего опустила их на щеки. Подушечками пальцев очертила линию его челюсти, подбородок, и Эдвард закрыл глаза под моими прикосновениями, а я изучила его лицо, выглядевшее по-мужски. Он был мужчиной, который жил. – Ты выглядишь таким счастливым. – Наконец-то счастливым.

– Ты выглядишь… – начал Эдвард, накручивая прядь волос на свой палец, – ты выглядишь, как дом.

Я ощутила, как сдавило горло, словно в каком-то приступе панической атаки. Но это была не паника, я лишь не могла поверить, что, наконец-таки, это происходило.

– Эдвард, я… – так много чувств, так мало слов. Я закрыла глаза, и он наклонил свою голову, пока наши лбы не соприкоснулись. Моя ладонь упала вниз по его щеке, и я обняла его за шею, уверенная, что даже сквозь подушечки моих пальцев он мог ощутить бешенное сердцебиение.

Внезапно я услышала кашель слева от нас и открыла глаза, медленно поворачивая голову. Там, на крыльце закусочной, стояла половина всех посетителей, в то время как другая прилипла к окнам, создавая темную занавеску из лиц. Я рассмеялась, думая о том, похожей ли на это была жизнь Эдварда все Форкса, когда все смотрели и ждали. Я задумалась, будет ли похожа и моя жизнь на это, если…

– Ладно, ладно, закругляемся. Дайте деткам немного личного пространства, – вмешался папа, загоняя всех назад в помещение. Люди в окнах все еще наблюдали, но начали расходиться один за одним, и вскоре остался лишь один человек.

Роуз прижала ладонь к стеклу, и на ее губах играла самая счастливая улыбка, которая когда-либо озаряла ее лицо. Я коротко ей махнула, и она отступила, поднимая свою ладонь еще раз: знак, который мы использовали раньше, когда были соседками по комнате, дающий мне понять, что она убедится, что к Калленам в скором времени не заявится никто.

– Спасибо, – пробормотала я ей.

– Залезай в машину, – в возбуждении приказал Эдвард.

Пока он обходил машину, я увидела отца, все еще стоящего на крыльце, с большой улыбкой на лице. Будучи ребенком, я видела ее кучу раз с тех пор, как появилась Виктория. Он был счастлив. Он махнул мне и вернулся в помещение, закрывая дверь и окна.

Эдвард влез на водительское сидение, закрыв дверь так сильно, что машина пошатнулась. Включив зажигание, он, борясь, дотянулся до моей руки, но едва ли коснулся пальцев: резко схватил руль и выехал с парковки.

Во время поездки мы молчали, и я сидела, вертя руками, лежащими на коленях. Пыталась понять, почему Эдвард казался сомневающимся в правильности всего происходящего всю ночь. Я хотела потянуться к нему, но передумала. Лишь раз бросила взгляд, но он был внимательно сконцентрирован на дороге перед нами. Мотор немного трещал, пока он пытался выдавить максимальную скорость из этой старушки, но ничто не было бы достаточно быстрым.

Эдвард улыбнулся, припарковав машину на подъездной дорожке, и тормоза издали протяжный и пронзительный взвизг. Он вылетел из машины с нечеловеческой скоростью и открыл дверь с моей стороны, хватая меня за руку и таща к дому Калленов, куда мы побежали по ступеням и сквозь входную дверь.

Я думала об этом моменте бесчисленное количество раз, и мне всегда казалось, что я должна была нервничать. Нет, это было не так. Часть меня знала, что он делал, другая же, которая не была уверена до конца, любила его достаточно, чтобы доверять ему.

Эдвард провел меня по темному тихому дому в самую дальнюю часть, музыкальную комнату, которую Карлайл и Эсми построили много лет назад. Я не была здесь долгое время, и когда Эдвард включил свет, то удивилась, не увидев всех ранее стоявших здесь инструментов. Остался лишь огромное черное кабинетное пианино. Цвет и дизайн комнаты тоже изменились: вместо привычных белых стен я увидела глубокие серо-коричневые, а неподалеку от пианино стоял консольный столик с лежащими на нем книгами и другими предметами интерьера (П.переводчика: пристенный столик с двумя передними ножками, прикрепленный к стене).

Как в том году на кухне, Эдвард подошел к окнам и закрыл их и, получив приватную обстановку, он взял меня за руки и подвел меня к пианино.

– Могу я сыграть что-нибудь для тебя? – с улыбкой спросил он, лаская мои костяшки большими пальцами.

– Да, – выдохнула я, голос дрожал. Во рту было сухо, и мне было так жарко, словно я пробежала марафон.

Эдвард пододвинул скамеечку, сел, разместил пальцы на нужных клавишах и уставился на ноты, стоящие перед ним. Прошло какое-то время, он перевел взгляд на пальцы, затем снова – на ноты. Он колебался; знаете так колеблются , когда готовы сказать кому-то секрет, который изменит ваши жизни. Затем он мягко посмотрел на меня и начал играть.

Впервые я услышала эту песню два года назад и с тех пор слушала ее на диске так много, что тот почти истерся. Это была та самая песню, которую он просил послушать в тот год, когда не приехал домой; та самая, которую я полюбила, но желала узнать ее конец. Наблюдая, как его пальцы порхали по клавишам, я могла сказать, пускай ничего и соображая в музыке, что в этот раз он был куда более уверен в самом себе. Я знала эту мелодию наизусть, и некоторые ее части были изменены, и, вероятно, никто бы больше этого не заметил, кроме меня. Движения Эдварда были обдуманными, мелодия законченной; когда-то здесь было место неуверенности, сейчас лишь – бесконечная красота.

Когда ритм стал меняться от грустного к беззаботному, я сдвинулась немного вперед, желая увидеть название этой песни. Название, украшающее верх левой страницы, и написанное тем же аккуратным почерком, что и его дневник, подаренный им, заставило меня задохнуться. Оно было тем самым. Тем, которое я нашла в блокноте, и в голове все поплыло, когда я начала понимать, что же оно значило. Это был тот самый момент, несмотря на панику, которую я ощущала, когда я осознала, сколько времени мы потеряли, и сколько же еще у нас было. Я знала, что он любил меня точно так же, как я любила его. Я знала это. Я слышала это. Я чувствовала это. Никогда в своей жизни я не была ни в чем уверена, как в этом.

Эдвард опустил голову, когда песня закончилась на легких и восхитительных нотах. Его пальцы не двигались с клавиш, и он держал глаза закрытыми, словно боясь посмотреть на меня и увидеть реакцию. Однако он незамедлительно поднялся и преодолел дистанцию между нами в два больших шага. Я и не осознавала, что отошла к столику, пока он играл, но ощутила гладкую поверхность под ладонями. Уверена, стол был единственной причиной, почему я еще держалась на ногах.

Эдвард ничего не сказал, лишь нежно провел вниз по моей руке и обхватил мою ладонь. Поднес ее к своим губам и нежно поцеловал после чего прижался к ней щекой.

Я сглотнула, пытаясь обрести способность говорить.

– Ты закончил ее, – лишь тихий шепот.

Эдвард кивнул, пристально всматриваясь в меня.

– Она прекрасна, – выдохнула я.

Он потянулся к моей щеке и коснулся ее кончиками пальцев:

– Она – это ты. То, как ты заставляешь меня чувствовать. То, как ты всегда это делала.

Я потянулась навстречу ему, кладя ладонь на его бедро и просовывая пальцы сквозь петлю для ремня. Я притянула его ближе к себе. Его грудь почти соприкасалась с моей, и я ощущала его дыхание напротив волос. Пытаясь сдержать слезы, я прикрыла глаза. Пыталась найти правильный вопрос, который следовало задать, правильные слова, чтобы сказать, и Эдвард признался, что делал то же самое.

– В песне были слова, – объяснил он, – но ничто, что я придумал, не было достаточно хорошим, сильный, реальным, чтобы… высказать в словах то, что я к тебе чувствую.

Я знала это ощущение очень хорошо, и внезапно меня пронзила ревность от того, что он мог выразить себя с помощью музыки. Я ощущала всю его любовь, парящую в воздухе, когда он играл для меня, а я лишь была связана бесполезными словами. Как можно было объяснить кому-то, что он заставлял тебя падать со скалы, беспомощно крутясь в воздухе вверх тормашками, летя навстречу земле? Как можно было выразить комфорт и абсолютную уверенность в том, что он был пусть и единственным, кто толкнул тебя в пропасть, он же был и единственным, кто смог бы поймать тебя?

– Почему ты никогда не говорил мне? – спросила я, всхлипывая, ощущая его дыхание на дорожке от слез. Я так хотела злиться на него, – и часть меня делала это, – но я знала, что сама была недостаточно смелой, чтобы положить свои чувства на кон.

– Потому что, – сказал он, обводя пальцами контур моих губ, – когда я понял это, ты отдала свое сердце другому, а потом я отдал свое мечте. – Я глубоко выдохнула, и это было единственным звуком между нами. Мне казалось, что меня пнули прямо в живот. – Но, Би, – продолжил Эдвард, обхватывая мое лицо ладонями. – Сейчас… я хочу быть тем парнем, ведь ты – моя мечта. Я потратил так много времени…

Сердце затрепетало в груди от его признания, и я потянулась за его рукой, целуя каждый палец; палец, который играл такую восхитительную музыку, палец, который разжигал во мне огонь одним легчайшим прикосновением. Палец, который я хотела ощутить везде.

– Я мечта? – переспросила я. Такой глупый вопрос в такой важный момент, но это было все, что я смогла выдавить.

Эдвард вздохнул и чуть отодвинулся, положив голову на мое плечо. Затем в одно резкое движение он обхватил меня за талию и усадил на стол, раздвигая мои ноги, чтобы быть ближе, и я оказалась достаточно высоко, чтобы смотреть ему прямо в глаза.

– Я даже не могу вспомнить, когда начал любить тебя. Просто в один прекрасный день меня вдруг озарило, и до нынешнего момента ничего не изменилось. Моя жизнь была наполнена этим, Би. Я пытался двинуться дальше…

Дальше…

– Почему? – перебила я, пытаясь звучать не так отчаянно. – Ты разве не хотел?..

– То, чего я хотел… – ответил он, голос был напряжен и полон внутренней борьбы, – все, чего я хочу, неправильно для меня иметь. Неправильно мне хотеть, что бы ты любила меня, но, Боже, как же я хочу этого. Больше чем что-либо, и это делает меня самым эгоистичным…

– Почему? – я совершенно не могла понять, о чем он говорил. Его слова были бессмысленны. Если все, что он сказал ранее, было правдой, то как что-то могло быть правильным, когда мы были не вместе? Как он мог не хотеть этого?

– Что я могу дать тебе? Несколько телефонных звонок и встречу каждый месяц или два? Парочку журналов с автографами? Я лишь товар. Когда все заканчивают брать от меня то, что им было нужно, остаются лишь какие-то кусочки, которые не могут стать полным человеком. Но каждый, – яро сказал он, указывая на свою грудь для большего доказательства, – каждый кусочек меня принадлежит тебе. И неправильно с моей стороны просить тебя дать мне всю себя, когда от меня осталась лишь половина.

– Так будет не всегда, – попыталась я уверить его. – Кроме того, эта половина тебя знает меня лучше, чем кто-либо другой, – сказала я, нуждаясь, что бы он поверил мне. – И тебе не надо просить то, что уже и так твое.

Эдвард не переставал смотреть на меня, двигая руками от коленей к бедрам, сжимая меня так крепко, словно я была якорем, держащим его на земле.

– Я люблю тебя, Би, – прошептал он, его лоб был против моего. – Я влюблен в тебя. Скажи, что ты чувствуешь это, – он придвинулся еще ближе. – Пожалуйста, чувствуй это.

Эдвард улыбнулся, проводя пальцами по моим волосам, и придвинулся еще ближе, располагая большие пальцы рядом с моими ушами. Наше дыхание было единственным звуком: мольба, нервы, необходимость – все в нем читалось. Он наклонился и оставил нежный поцелуй на правой щеке, затем на левой, и я ощутила, как глаза закрываются сами собой, осознав, что он делал: возвращал нас в ту ночь, когда все изменилось, словно пытаясь стереть все, что случилось между нами с тех пор.

Я обхватила его руку. Эдвард заставлял меня ощущать себя так, будто весь мой мир крутился не переставая, и мне нужен был кто-то, кто смог бы меня удержать. И он был этим человеком. Всегда будет.

– Я люблю тебя, – прошептала я в пространство между нами. Его лоб был прижат к моему, и я чувствовала его дыхание на своей щеке.

– Повтори, – молящим тихим голосом попросил он. – Пожалуйста, скажи это снова.

– Я люблю тебя, Эдвард, – прошептала я. – Я была в тебя влюблена так долго.

Я ощущала кожей его обещание; его губы были так близко, но все равно не касались моих. Он стоял, колеблясь в последний раз, и это сомнение было настолько ощутимым, что я могла вытолкнуть его из нашего пространства. Я знала, что он боролся, но его рот был прямо здесь, и все, о чем я могла думать, так это о том, как он будет чувствоваться на моем.

Я наклонилась вперед, и его верхняя губа коснулась моей, наше дыхание смешалось. Это было тем, о чем я мечтала последние несколько лет, но в то же время – совершенно другим: это было сбивающим с толку, но таким логичным в то же время. Я наклонилась еще немного, чтобы попробовать его; я делала это уже однажды, но сегодня все собиралось быть другим.

Я подняла голову и скользнула по губами Эдварда, лишь нежнейшее прикосновение, невинный поцелуй. Он отстранился, тяжело дыша, а потом прижался снова, в этот раз с большей силой. Носом я уткнулась в его кожу, ощутила его запах, чистый и мыльный, наслаждаясь тем, как его щетина контрастировала с нежностью моей кожи.

Наши губы раскрылись, и я почувствовала его в первый раз. Теплый, мягкий рот, горячее мятное дыхание. Руки Эдварда ласкали мои волосы, притягивая меня ближе к нему. Настолько ближе, что мне показалось, что я могу раствориться в нем навечно. Я пробежала языком по его верхней губе и нежно пососала ее, и из Эдварда вырвался низкий резкий рык. Никогда раньше я не слышала ничего подобного, но уже знала, что сделаю все, чтобы услышать этот звук снова.

Я обернула ноги вокруг его бедер, сжимая лодыжки вместе, притягивая Эдварда к себе еще ближе, будто бы вся любовь и все желание в этом мире могли дать мне достаточно сил, чтобы удержать его здесь, оставить рядом с собой навечно. Это движение застало его врасплох, и столик ударился о стену. Улыбаясь напротив моих губ, он поспешил исправить это, а я усилила захват на его рубашке, желая его ближе и ближе, нуждаясь в этом.

Я услышала какой-то стук то ли о пол, то ли о стену, либо об еще что-то рядом с нами, но не смогла себя заставить отодвинуться от Эдварда, чтобы взглянуть. Так было странно думать о вечности в этот момент, ведь раньше никогда не происходило столько всего сразу в одно время.

Несомненно, я целовалась раньше. Касалась и занималась любовью с парнями, которые были правильными, но не идеальными для меня. Они были ну-вот-почти, но этого было недостаточно. И хотя я была к ним ближе, чем могла себе вообразить, лаская пальцами разгоряченную кожу, осыпая безумными поцелуями каждый сантиметр тела, сплетаясь телами в волне удовольствия, эти пальцы, поцелуи и тела никогда не были достаточными: они принадлежали не Эдварду.

Его губы нежно ласкали мои, желая и ожидая, нападая и отступая, и никогда за всю свою жизнь я не ощущала себя ближе к кому-либо, чем к нему. Никогда и ничего не было слаще, чем его рот и опаляющее дыхание, ласкающее кожу в перерывах между поцелуями. Ощущая его пальцы на шее, ключице, талии, я знала, что с Эдвардом у меня будет тысячи таких моментов, ожидающих, чтобы мы их нашли.

– Я хочу тебя, – задыхаясь, пробормотала я, – всеми способами, которыми могу получить.

– Ты уже получила меня, Би, – в шею выдохнул Эдвард. – Но это не будет нормальным. Я сделаю все возможное, но… ты должна знать это. Ты видела, какую ложь люди писали обо мне; теперь же они напишут и о тебе. Я не хочу ничего из этого, но, Боже, помоги мне, я больше не хочу скрывать это. Я не сделаю это, но… – его голос был таким грустным, но в нем сквозила надежда, и она грела мне сердце.

Я кивнула, зная, что его слова были предупреждением, которого мы не могли избежать. Он не будет часто поблизости, и нам придется лишиться некоторых вещей, которые делают обычные пары. Но вместо предупреждения я услышала обещание, гласившее, что он не позволит просто раствориться этим отношениям, как случалось со всеми другими. У всех других был конец, с ним я хотела вечности.

– Я знаю, – ответила я, вновь прижимаясь к его губам. – Я просто… люблю тебя. – Поцелуй в шею. – Ты нужен мне.

Эдвард, определенно, был не как все. Он заставлял меня парить так высоко, что я могла видеть вещи, которые раньше были закрыты моему взору. Порой он поднимался ввысь со мной, всегда готовый меня поддержать. Но когда бы вещи ни выходили из-под контроля, один из нас всегда стоял на земле, удерживая другого. Эдварда толкали каждый день. Толкали к успеху, к делам, ко всему-всему-всему, и когда кто-то толкал его слишком сильно и далеко, и он готов был упасть, я всегда тянула его назад на землю.

Определенно, эти отношения будут отличными от тех, что у меня были. Ведь это был Эдвард. Это были мы. Те были лишь заполнением пустоты. Эти же – навсегда.

– Эдвард? – спросила я, когда он оторвался от меня.

– Ммм? – пробормотал он мне в шею.

– Почему сегодня ты выбрал ту песню? В закусочной? – думаю, у меня был ответ, но мне хотелось услышать это от него. Несмотря на то, как хорошо я его знала, порой его разум был величайшей для меня загадкой, и это было единственной вещью, которую я хотела понять, особенно после всех сегодняшних признаний.

Эдвард отстранился, чтобы я смогла увидеть его лицо, и грустная улыбка играла на его губах.

– Ты помнишь эту песню? – не похоже, что он спрашивал меня; скорее, хотел убедиться, что это было правдой.

– Конечно же. – Это было одной из тех вещей, которые я никогда не забуду.

– Разговор о Джеймсе и его маленькой подружке напомнил мне о ней… в каком-то странном смысле. В нескольких, если быть точнее.

– Что ты имеешь в виду? – с любопытством уточнила я.

Эдвард замер, но захват на моих бедрах усилился.

– Помнишь, как твоя мама заболела в первый раз?

– Да. – Глубокий вдох.

– У нас всегда было… свободное время. Между тем как ты приходила сверху, чтобы сделать домашнюю работу и концом наших занятий. Я не хотел уходить, потому что всегда любил быть рядом с тобой, знаешь?

Я кивнула, сглатывая ком в горле. Я знала это чувство слишком хорошо.

– Я сидел за кухонным столом и смотрел, как твоя мать готовила ужин. В это время всегда было тихо. Я, как правило, внимательно изучал ноты новой песни, пытаясь все запомнить, либо наблюдал за ней, так как… ну, она была совершенно непохожей на мою мать. Когда она заболела, я стал оставаться подольше: наверное, чувствовал, что времени оставалось совсем мало. Не знаю… В общем, если переходить к сути, то когда она стояла, нарезая овощи и все такое, то говорила что-то типа: «Когда у Беллы болит горло, она любит вишневый фруктовый лед. Не одно, а два» или «Ей становится плохо, если она читает в машине. Так что никогда не позволяй ей брать книгу в дорогу». Абсолютно несвязные вещи, которые, как мне казалось, она пыталась не забыть, либо же ей просто нравилось проговаривать их вслух.

Я улыбнулась оттого, что Эдвард всегда помнил лучшие вещи, счастливейшие времена. Когда я была с ним, и мы говорили о маме, у меня было ощущение, что она находилась в соседней комнате, а не умерла, и память о ней сохранялась лишь в песнях и фотографиях – в вещах, которые никогда не будут ею. Эдвард возвращал ее к жизни.

– У меня заняло вечность, чтобы понять, зачем она делала это, но в последние несколько месяцев до меня, наконец, стало доходить, – продолжил он, лаская кожу, выглядывающую из-под футболки. Это заставило все мое тело сжаться.

– И почему же? – спросила я.

– Потому что, как мне кажется, – начал он, выводя круги на моем бедре, – она пыталась научить меня заботиться о тебе, когда она уже была бы не в силах делать это.

Я кивнула, улыбаясь от приятности его слов. Это действительно было чем-то таким, что сделала бы мама.

– А песня?

Эдвард расплылся в улыбке.

– Когда ты спускалась на первый этаж и начинала делать домашнюю работу, ты так же наблюдала за ней. А потом домой приходил твой отец; он всегда подходил к Рене, обхватывал за талию и говорил…

– Люби меня нежно, люби меня, милая, и никогда не отпускай, – пропела я рефлекторно ужасным голосом. В этот момент мне показалось, что ко мне вернулся кусочек детства, и я хотела сохранить его навечно.

– И твоя мама подхватывала: «Ты сделал мою жизнь полной, и я тебя так люблю!». Чарли целовал ее в щеку, и они начинали шептаться друг с другом. Когда ты наблюдала за ними в тот момент, выражение твоего лица становилось таким мечтательным, и я понял, что бы это ни было, это должно было быть особенным для тебя, – объяснил Эдвард, – и просто хотел дать тебе ощутить это вновь. Я… я хотел быть единственным, кто заставляет тебя так чувствовать.

– Мне всегда хотелось этого, – сказала я, припоминая все мечты, навеянные рассказами матери о том, как она упала, когда впервые встретила отца.

«Ты встретишь парня, который собьет тебя с ног в один день», – говорила она. – «И после этого все станет другим». Тогда я думала о том, заставит ли этот парень чувствовать меня себя так же, как выглядела она, когда отец приходил домой.

Эдвард заставлял.

– Ты хотел, что бы я помнила, – пробормотала я, пробегая пальцами по одной из пуговиц на его рубашке.

– Я пообещал, что никогда не позволю тебе забыть ее, – прошептал Эдвард в мое ухо. Грубая щетина немного царапала кожу.

Он действительно пообещал мне это. На скамейке на его заднем дворе… кажется, это было вечность назад, когда на мне было надето фиолетовое шифоновое платье, яркий цвет среди моря черного, и я ощущала, как вокруг меня разлетелся мой мир. Это обещание было моим спасательным кругом. Даже тогда, пусть я того не понимала, он был моим спасением.

– Поэтому я пел тебе ее песни.

Сердце пропустило удар. Ее песни? Сквозь путаницу в голове, я постаралась вспомнить все, насколько могла. Неужели это было то, что он делал?

– Правда?

– Ну да, - ответил он, глядя на ладони. – Эта была той, которую она всегда пела тебе. Затем песня Джеймса Тейлора: она ее исполняла всегда, когда мыла посуду…

Господи, он был прав!..

– Плюс песня «The Jackson Five»… (П. переводчика: американская группа из города Гэри, штат Индиана. Братья Джеки, Тито, Джермейн, Марлон и Майкл Джексон вошли в основной состав группы).

Я выдохнула, вспоминая:

– Она пела ее на караоке с твоей мамой на свой день рождения в тот год.

– Твой отец снял это на пленку, на которой был сорокалетний юбилей твоих бабушки и дедушки, а потом Эмметт записал финальную игру чемпионата по футболу на эту же пленку. – Эсми была так расстроена.

Я загрустила, поняв, сколько же мелочей я забыла. Полагаю, пытаясь запомнить о ком-то все, мы так или иначе позволяли ускользнуть нескольким вещам.

А потом на меня снизошло озарение. В тот год, когда он привез Анджелу, песня «Jackson Five» была предназначена для меня, не для нее, и я ощутила невозможным выдержать всю любовь, которую испытывала к этому мужчине.

– Я люблю тебя, – сказала я, мне это было необходимо, и, схватив ворот его рубашки, прижала ближе к себе. Никогда в своей жизни я бы не нашла никого похожего на него, и я больше не смогла бы его отпустить.

– Я люблю тебя. И мне… страшно, – признался он тихим голосом. – Я боюсь разрушить все. Если так случится, это убьет меня, Би, - он нежно поцеловал меня.

Мне хотелось пообещать ему, что все будет хорошо, и мы, независимо ни от чего, найдем выход. Но это было бы обещание, которое я бы не смогла сдержать: мне было страшно не меньше. Я не знала, на что это будет похоже, стоит ему уехать из этого пузыря. Поэтому вместо того, чтобы обещать неизвестное, я предложила ему единственное, что могла:

– Мы преодолеем это вместе, ты и я. Мы будем любить друг друга. Будем бояться вместе. А остальное… разберемся, как только будет необходимо.

Руки обняли его за шею, ноги – за талию, и я прижала его, пока он не слился со мной, а затем – поцеловала. Теплые рты, двигающиеся в унисон, накопленная страсть, тихий шепот любви и наши руки, исследующие тело другого.

Находясь в объятиях друг друга с растрепанными волосами, смятой одеждой, нетерпеливыми губами на коже, я показала ему, что между нами было что-то, что не могло быть сломано количеством миль или дней, проведенных вдали друг от друга, и что эта нить между нами могла быть растянута настолько далеко, насколько нам было необходимо.

Этой ночью мы целовались минуты, часы, делали это за все года.

И мы верили.