Джаспер откинулся на свое одноногом стуле и смотрел перед собой.

В свое время он знавал многих великих музыкантов, большинство из которых не просто играли на улицах - они были бездомными. Бездомными, потому что были вынуждены играть на улицах. У них не было другого места, куда они могли бы пойти.

Джаспер думал, что слышал уже все. Он своими ногами обошел самые злачные места этой страны, грустил под самые берущие за душу блюзы и изображал робота под самую чуждую техно-музыку. Он даже высидел причудливую «Оду коту», которая звучала как царапанье ногтями по доске.

Но песня, которую играл Эдвард, была чем-то другим, чем-то, что не вписывалось в определенный музыкальный жанр. Мелодия была невыносимо сладкой, с диаметрально мрачными аккордами. Эта музыка заставляла Джаспера смеяться и плакать, улыбаться и скрежетать зубами, возноситься и падать. Многие зрители чувствовали то же самое, глаза их туманились, а улыбки дрожали на их губах.

Джаспер мог только предположить, что музой Эдварда была та девушка, что сидела перед ними. Он видел, как она подошла, буквально продираясь через все еще огромную толпу зрителей. Как он всегда делал, когда играл, он очень часто посматривал на толпу, чтобы оценить их реакцию на его исполнение, реагируя на это изменением темпа или мелодии, если их внимание ослабевало. Он всегда мог читать реакции людей на его музыку так же легко, как и пролистать выброшенную кем-то воскресную газету.

Конечно, талант Эдварда превосходил его способности. Они играли уже несколько часов, и Эдвард разворачивался, как лист на солнце. И было непохоже, чтобы внимание толпы ослабевало. Деньги сыпались на бетон перед их инструментами, как волшебная пыль. Каждые тридцать минут Джаспер останавливался, чтобы ссыпать их в черный мешок для мусора, как будто сгребал мусор.

И хотя это не было необходимым, Джаспер все еще наблюдал за толпой, но видел лишь, как все они наслаждались Эдвардом во всей его славе. И только потому, что он смотрел, он и увидел приближение этой брюнетки. На первый взгляд в девушке не было ничего особенного – ее челюсть и зубы были слишком выразительными на его вкус; волосы и грудь - слишком плоскими. Тем не менее, она продолжала привлекать его взгляд, как приманка – рыбу. Возможно, потому, что девушка смотрела на Эдварда так, будто искала его целую жизнь.

Песня, которую играли Джаспер и Эдварда – «Кареглазая девушка», довольно подходящая, – подходила к своему логичному завершению, и Джаспер закончил ее быстрой хроматической гаммой. Он смотрел, как Эдвард опустил дрожащие пальцы на колени. Ребенок явно достиг предела своей выносливости – значит, пришло время закругляться. Когда Джаспер начал собирать заработанные деньги, Эдвард покачал головой, будто вышел из транса, его челка откинулась в сторону от этого движения и открыла уставшие, чрезмерно возбужденные глаза.

Эдвард подставил свое лицо солнцу, и в тот же миг резкое движение, замеченное периферийным зрением, заставило его повернуться как раз вовремя, чтобы увидеть, как девушка опустилась прямо на асфальт, ее лицо было ошеломленным. Она сидела и смотрела на Эдварда умоляющим взглядом. Узнав ее, Эдвард посмотрел на нее и улыбнулся, а Джаспер наконец-то понял, кем была эта муза.

Мисс Белла, предположил он.

Она совсем не походила на ту, какой он вообразил ее себе. Эдвард говорил о ней как о дорогом друге, ком-то, кто общался с ним, слушал его и был очень милым. Джаспер был уверен, что она была такой же, как и Эдвард – немного медленная, немного другая, вероятно немного менее чем милая. Но эта девушка перед ним казалась обычной студенткой колледжа. Несмотря на непримечательную внешность, в ней была определенная искра, определенная уверенно-привычная вибрация.

Джаспер отвлекся от своего явного оценивания, когда Эдвард снова поднял руки и начал играть.

До этого момента Эдвард демонстрировал эйдетическую память к музыке, беспрецедентную способность подражать другим гениям. Он продемонстрировал, что может импровизировать с мелодией, которую создал другой артист. Тем не менее, он никогда не проявлял склонность к созданию собственной музыки, никогда не показывал, что он обладал особой гениальностью.
Сейчас он демонстрировал свой гений.

Джаспер слышал много музыки, но он никогда не слышал музыки, подобной этой.

---

Музыка окружила Беллу, как невидимая и неописуемо красивая толпа полночных светлячков, сверкающих вне поля зрения. Это был Эдвард. Эдвард улыбался ей. Эдвард играл эту потустороннюю мелодию. Музыка Эдварда подхватила ее и завертела, будто в шторме звуков.
Она смутно осознавала, что все вокруг нее были такими же ошеломленными - она слышала проклятия, произнесенные шепотом, и возгласы в толпе. Даже коллега-музыкант Эдварда застыл там, где сидел. Они онемели от музыки, этой великолепной музыки. Но только она действительно знала, что они все слышали.

Он играл самого себя.

Он играл Эдварда.

Они слышали историю Эдварда. Они слышали историю его одинокого детства. Они слышали насмешки его сверстников, презрение его семьи, то обращение, которое он только недавно начал понимать. А затем, когда мелодия изменилась и начала танцевать и петь, вибрируя на высоких нотах, они услышали ее – они услышали Беллу. Они услышали, как Эдвард встретил ее, разделил с ней свою жизнь, рассказал ей маленькие секреты своего дня, о том, как милое солнце показывалось над горами, когда он шел на работу, и какие книги сложнее всего было разложить по полкам, и какой шуткой поделился с ним Эмметт, чтобы заставить его рассмеяться.

А затем они услышали, как Белла ушла. Они услышали, как Эдвард понял, что его единственный настоящий друг в этом мире решил больше не быть его другом. Когда она ушла, музыка стала почти физически болезненной. Казалось, что она врывалась в их внутренности, причиняя боль. А затем музыка умолкла на неоднозначной квинте, незаконченная и тревожная.

В оглушительной пустоте они услышали удушливое молчание книжных стопок и грохот прибоя на пустынном пляже. Так же, как эта тишина становилась невыносимой, последняя затяжная незавершенная нота проникала им под кожу и в их сердца, а музыка вернулась, врываясь крещендо в солнечный день на улицах Сиэтла – сегодня.

Они услышали, как она вернулась.

Они слушали то, что он видел прямо сейчас, с Беллой, сидящей перед ним на солнце.

Они слушали «долго и счастливо» Эдварда.

В тот момент она хотела этого «долго и счастливо» для него, для них, хотела так сильно, что почти могла ощутить это. В своей душе она видела Эдварда в кульминации этой сказки – ребенок, который, как она считала, навечно застрял в теле мужчины, трансформировался на ее глазах, становясь принцем, которого она всегда ждала, на фоне шторма магических музыкальных искр. Музыка, которую он играл, была прекрасным фоном.

Она пыталась не думать о том факте, что у этой сказки – настоящей сказки – едва ли будет счастливый конец.

Она старалась не думать об Элис.

Когда Эдвард закончил играть, когда он закончил рассказывать ей свою историю тем единственным способом, которым мог, он сложил руки на коленях. Он посмотрел на нее – прямо на нее – и сказал голосом таким низким, таким интимным, что только она смогла услышать.

- Это было для тебя, - сказал он. – Твоя личная колыбельная.

Толпа молчала, ошеломленная, избитая и искалеченная, брошенная в самый низ и одновременно вознесенная к невообразимым высотам. Когда они наконец-то смогли вдохнуть воздух, что Эдвард выбил из их легких, она начали хлопать, отдельные аплодисменты выросли в яростный гул, во всевозрастающий гром.

Эдвард игнорировал толпу. Он игнорировал звук их лести, их крики и свист одобрения. Он игнорировал тех, кто бросался вперед, желая поблагодарить его или прикоснуться к нему, которого они даже не знали. Вместо этого он проскользнул мимо них и направился прямиком к тому месту, где сидела Белла, ее ноги дрожали от напряженного сидения и от последствий этой невозможной музыки.

- Ты пойдешь со мной? – спросил он, глядя на свои новые кроссовки, как будто не был уверен в ее ответе.

- Куда угодно, - сказала она.

Ему даже не нужно было спрашивать. Она вновь нашла его и последует за ним, куда бы он ее ни повел.

---

Эдвард привел ее к ветшающему квартирному комплексу в Бэллтауне, темному и приземистому, с решетками, закрывающими окна нижних этажей, как безвкусные нарощенные ресницы. Пока они шли, Белла двигалась механически, едва ли замечая проносящиеся мимо магазины и людей, едва замечая землю под ногами или небо над головой.

Она видела только Эдварда.

Она внимательно следила за ним, мысленно сравнивая этого нового Эдварда со старым Эдвардом, как будто изучая репродукцию картины, чтобы убедиться в ее качестве по сравнению с оригиналом. Эти изменения были небольшими, но они были значимы. Например, он не мчался перед ней, он не смотрел себе под ноги, и он не улыбался беспечно каждому, кто проходил мимо. Вместо этого старался приноровить свои шаги к ее, смотрел на ее лицо время от времени и улыбался только ей.

И наступал на трещины в асфальте. Даже сейчас, когда она заметила эти отличия, даже когда ее сердце подпрыгивало и опускалось от этих выводов, она не могла не заметить с благодарностью, что не все изменилось. Его улыбка был все еще невозможно яркой. Он все еще относился к ней так, будто она была центром его вселенной. И он все еще лепетал. Когда они шли, Эдвард, казалось, наверстывал все упущенное время, рассказывая ей все, существенное или нет, что она упустила с того момента, как ушла.

- … и Джаспер принес мне этот удивительный инструмент и помог мне стать Королем, и он позволил мне играть с ним каждый день на Рыбьем рынке, потому что он сказал, что ты можешь услышать эту музыку, и он был прав, так что я, вероятно, поблагодарю его как-нибудь…

Она была слишком ошеломлена, чтобы задавать встречные вопросы, например кто такой Джаспер, как он стал Королем, откуда он знал, что она услышит музыку Эдварда. Она была слишком поглощена одним всепоглощающим вопросом, который проносился в ее голове как биржевая сводка:

Что мы наделали?

Когда они остановились перед воротами с черной потрескавшейся краской, Эдвард нежно посмотрел на нее, буквально светясь, гордый тем, что показывает ей этот последний кусочек себя – место, где он живет. А она думала, что дом Розали был мрачным.

- Это моя квартира, - с нетерпением сказал он, толкнув ржавую зеленую дверь.

Она не решалась шагнуть внутрь, боясь того, что найдет там.

Но она сделала это.

Нотные листы были разбросаны по всей квартире Эдварда, как осколки чего-то. Книжная полка просела под стопками пожелтевших нотных тетрадей и книг с загнутыми уголками о теории музыки. Высокая, по пояс, башня из CD-дисков была прислонена к потрепанному двухместному дивану. Другие диски, кассеты и записи были разбросаны по полу. Даже фонограф приютился в углу, как горгулья.

Впустив ее внутрь, Эдвард открыл единственное окно с мутным стеклом и сбросил свой рюкзак с плеча. Он начал устанавливать синтезатор, аккуратно положив его на стенд.

- Ты не против, если я поиграю? – спросил он с надеждой, и она покачала головой.

Выхватив несколько листов бумаги из одной из многочисленных стопок, он сел и начал играть. Пока они шли к дому, руки Эдварда дергались и дрожали, скорее всего, истощенные от многочасовой игры перед толпой или, возможно, от эмоциональной попытки обнажить свою душу с помощью ее колыбельной. Но вот он здесь и продолжает играть – для нее. Она не узнавала эту мелодию. Звучала она как нечто классическое. Звучала она как заря новой эры.
Но также она звучала как окончание старой.

Что мы наделали?

Продолжая визуальное знакомство с его квартирой, Белла быстро поняла, что музыке не удалось скрыть то, что лежало под ней. Если ее квартира напоминала обувную коробку, то у Эдварда была не больше тюремной камеры. Она, вероятно, смогла бы пройти от одной стены к другой за одну минуту. И хотя она, по крайней мере, имела перегородку между спальней и кухней/гостиной, Эдвард не мог наслаждаться такой "роскошью". Он прислонил тонкий поролоновый матрац к облезлым обоям в нескольких футах от холодильника 70-х годов. Большинство дверей сборных кухонных шкафчиков пропали, хотя парочка все еще вальяжно свисала на сломанных петлях. Кухонные полки были также завалены CD-дисками и нотами, и только иногда между ними можно было заметить суп.

Что он ел? Неужели он настолько погрузился в свое безумие, что забывал покупать продукты? Белла не была уверена, хотела ли она знать ответ на этот вопрос, хотя, судя по виду его квартиры и его кожи, обтягивающей его фигуру, несложно было догадаться.

Может быть, Эдвард играл сейчас вовсе не для нее. Может быть, он просто не мог остановиться.
Красота его музыки вполне могла скрывать ужасную правду.

Ох, Эдвард. Что же мы с тобой сделали?

Осторожно обойдя пару тараканов, лежащих лапками к потолку, Белла открыла холодильник с трепетом, но была порадована отсутствием заплесневевшего сыра или подобным ему научным экспериментам, которые она ожидала увидеть, учитывая состояние квартиры. Вместо этого она увидела бутылку кетчупа, одиноко стоящую посреди пустого холодильника, даже без приземистой бутылки горчицы рядом, которая могла бы составить ему компанию. Небольшой след кетчупа остался на боку бутылки и упал на чистую полку, отдаленно напоминая засохшую кровь.

Закрывая холодильник с всасывающим звуком, Белла поняла, что должна сделать. Она отказалась от Эдварда, когда он нуждался в ее помощи больше всего. Она не заметила этих изменений в нем.

Теперь она сделает то, что может.

Положив ненадолго руку на плечо Эдварда, она дала ему знать, что скоро вернется. Но ее движение заставило Эдварда с тревогой оторваться от клавиатуры.

- Не… уходи, - произнес он, запинаясь.

- Обещаю, я скоро вернусь.

Его пальцы сжимались и разжимались поверх клавиш, как будто не вполне могли решить, что же схватить.

- Обещаешь? – спросил он наконец-то, нахмурив брови.

- Да.

Казалось, он не поверил ей.

Она не могла винить его.

Эдвард не сделал ни одного движения, чтобы остановить ее, но продолжал балансировать на краю своего стула, глядя на нее с отчаянием, а его руки по-прежнему хватали воздух. Когда она поспешила прочь из его квартиры, звуки ноктюрна Шопена сопровождали ее, как звуки панихиды.

Она зашагала еще быстрее.

Спустя тридцать минут она вновь стояла перед дверью с номером 108, сжимая по тяжелому пакету в каждой руке. Она могла слышать приглушенные звуки - Эдвард все еще играл на своем инструменте, исполняя еще одну сложную мелодию, которую она не узнавала. После безуспешной попытки перенести вес каждого пакета в попытке освободить два пальцы, чтобы обхватить ручку, она наконец-то сдалась и пнула дверь кроссовком.

Музыка ообрвалась на середине, дверь распахнулась, и Эдвард выглянул из-за нее, наклонив голову. В вечерних сумерках его глаза были обрамлены фиолетовыми синяками истощения, хотя они и ожили, когда остановились на ее лице. Давным-давно он не помог ей подобрать разбросанные папки с пола кабинета доктора Дженкса. Теперь он протянул руки, чтобы забрать один из пакетов с продуктами, даже не спросив.

Когда она опустила пакет на столешницу, сбрасывая CD-диски со своего пути на пол, одна из рук Эдварда появилась в поле ее зрения и достала яблоко из ее пакета. Это было блестящее зеленое яблоко, которые выделялось среди красных вкусных яблок. Хотя она не думала ни о чем таком, одинокое зеленое яблоко в море красных чем-то напоминало ей о нем.

Эдвард расправился с яблоком, пока она выгружала моющие средства из одного из пакетов. Когда она выстроила бутылки, как маленьких солдатиков, была поражена, когда услышала царапающий звук чего-то по полу. Она оглянулась через плечо и увидела Эдварда, который разворачивал свой инструмент от стены. Когда он сел с размаха на свой шаткий стул, она поняла, что он развернулся лицом к ней. Он больше не смотрел в стену, он смотрел на нее.
Белла пыталась отвлечься от криптонита его взгляда. С первого момента, когда она только познакомилась с ним, он стал ее слабостью; впервые она призналась, что это было ее слабостью, и она больше не хотела сражаться с ней.

В течение следующих часов Эдвард играл соответствующие мелодии для ее чистящей деятельности. Когда она скребла, он быстро перебирал пальцами по черным клавишам. Когда она тёрла, он также протирал белые клавиши. После того как у нее закончились все чистящие средства для каждой из поверхностей, она обратила внимание на следующую настоятельную необходимость – еда. Обыскала нижние шкафчики в поисках кухонной посуды и раскопала неглубокую сковородку, которая явно видела лучшие дни, и помятую кастрюлю, не уверенная даже, выдержит ли та давление воды. Тем не менее она помахала ими перед Эдвардом, как будто только что вытащила меч из ножен. Его губы изогнулись в ответ, и он сыграл триумфальную мелодию.

Как будто понял метафору.

Занимаясь готовкой, она оглядывалась, чтобы увидеть зеленые глаза, которые смотрели на нее сквозь пряди волос. Каждый раз ее лицо и шею неожиданно опалял жар, и она первой отводила глаза. Она не была уверена, отводил ли он когда-либо свой взгляд, хотя и полагала, что некоторые сложные музыкальные моменты требовали, чтобы он, по крайней мере, бросал быстрый взгляд на свои руки.

Когда еда была готова, она устроила импровизированный пикник на полу прямо перед инструментом, создав маленькую поляну в запутанной пустыне музыки, которая окружала их. Эдвард ел свою кесадилью с курицей с благоговением и особой тщательностью – точно так же, как ел яблоко.

Когда он закончил, облизав даже свою тарелку, они сидели лицом друг к другу, пока он не нарушил долгое молчание:

- Спасибо, - просто сказал он.

Хотя она знала, что он говорил о еде, он также говорил и много о чем другом.

- Эдвард, - начала она, ей нужно было знать, о чем он думает, она хотела понять, была ли эта музыка первым посланцем более глубоких изменений.

У нее было столько вопросов. Сработало ли лечение в конце концов? Почему никто не заметил этого? Увеличились ли его интеллектуальные способности так же, как и музыкальные? Но что более важно - станет ли он похожим на Элис? Станет ли таким же поглощенным своей музыкой – и это заметно уже сейчас, - что будет выскальзывать из реальности? Был ли сладкий невинный Эдвард утерян навсегда?

Столько вопросов, но она не получила возможность задать ни один из них. Вместо этого она замолчала от единственного прикосновения теплого пальца к своим губам.

И это был палец Эдварда.

Палец Эдварда прикасался к ее губам. Эдвард только что добровольно коснулся ее своим пальцем. Его палец прикасался к ней, парил на ее губах так же легко, как птица, парящая в воздухе.

- Пожалуйста, - прошептал он.

Он смотрел прямо на ее губы, его глаза умоляли сделать что-то, чего она не могла понять. Может быть, он вначале должен был что-то сказать.

Может быть, он хотел попросить ее помолчать. Может быть, он просил ее сохранять тишину.
Может быть, он просил разрешения поцеловать ее.

Она едва ли смела надеяться.

- Пожалуйста что? – прошептала она в ответ.

- Не заставляй меня говорить, - сказал он. – Я не могу… - он грустно покачал головой.

Он не мог чего - говорить? Отвечать на ее вопросы? Выражать свои чувства?

- Нам не нужно говорить, - сказала Белла, осторожно выговаривая слова под его пальцем. – Что ты хочешь делать вместо этого?

Мгновение он не отвечал. Вместо этого он, похоже, сфокусировался на своем пальце, загипнотизированный. Такой маленький кусочек кожи, и все же он распалил в ее животе самый настоящий пожар.

Затем он произнес:
- Позволь мне сыграть.

Воодушевление Беллы померкло, огонь затушили. Этими тремя словами Эдвард подтвердил ее подозрения насчет своего музыкального безумия. В течение первых нескольких недель после того, как Элис начала реагировать на лечение, они едва ли могли оторвать ее от компьютера - источника информации, которой так жаждал ее мозг. Если Эдвард действительно откликнулся на лечение, если он начал реагировать на музыкальном уровне, а не интеллектуальном, тогда вероятно он нуждается в своем инструменте больше чем в чем-либо другом в этом мире.

- Хорошо, - сказала Белла, пытаясь скрыть свое разочарование, вытягивая одну ногу, чтобы встать. – Что ж, не позволяй тогда мне останавливать тебя…

Он остановил ее. Он схватил ее за локоть так быстро, что она не смогла даже пошевелиться.
- Нет, - сказал он, яростно качая головой.

Она скучала по ощущению его кожи на своих губах.

Он сказал:
- Ты не понимаешь.

Она не понимала, ничего из этого.

Он сказал:
- Позволь мне сыграть с тобой.

Не с инструментом.
Он хотел сыграть с ней.

До сегодняшнего дня он никогда добровольно не касался ее, никогда добровольно не касался никого, за исключением тех редких случаев, когда «давал пять». Он стремглав бросился в сторону от нее на сиденье автобуса, даже не протянул руку, когда она споткнулась на тропинке, выдернул свою ладонь из крепкой хватки Элис.

Тем не менее, он хотел сыграть с ней.

Она знала, что должна сказать «нет», что, несмотря на все ее надежды, это было бы использованием его в своих интересах в этот решающий момент его жизни, когда он трансформировался, изменялся. Он не знал, чего хотел. Вероятно, он даже не понимал о чем просит. Она определенно должна сказать «нет». Одно лишь покачивание ее головы – это все, что нужно.

Она не сказала «нет».

Вместо этого ее сердце забилось быстрее, она опустилась на колени перед ним и откинула волосы с лица, обнажая себя для того, что он собирался сделать.

Эдвард улыбнулся снова стеснительной улыбкой, той, которую она впервые увидела, когда он играл для нее особенную колыбельную. А затем он начал играть. Он положил свой нежный указательный палец на ее потрескавшуюся нижнюю губу. Ее рот приоткрылся от этого ощущения, Белла наблюдала за выражением лица Эдварда, когда он царапнул ее губу ногтем, его зрачки расширились, как в тот день, когда Джейкоб разбил ему нос, как в тот день, когда он смотрел, как она счищала следы кровавого насилия с его тела. Она задавалась вопросом, думал ли он тогда о том, чтобы прикоснуться к ней так же.

Его палец был похож на тонкую трель флейты-пикколо, прослеживающий деликатную ноту вокруг ее губ. Он нерешительно добавил остальные пальцы в оркестр своего прикосновения – другие инструменты присоединились к его большому исполнению, вырисовывая случайные узоры на ее щеке, подбородке, носе.

Белла чувствовала себя такой же натянутой, как кожа на барабане. Слишком много мыслей, вопросов, эмоций, чувств, воспоминаний и сомнений кружились в ее голове – она думала, что они никогда не оставят ее. Судорожно вздохнув, она закрыла глаза и позволила себе просто чувствовать. Закрыв глаза, она открыла себя музыке Эдварда, обнажая свою душу симфонии, которую он сочинял на ее коже.

Палец скользнул по струнам ее ресниц.

Два пальца скользнули по крыльям ее носа.

Три пальца скользнули, как по фортепианным клавишам, по ее скулам.

Каждая нота, каждое прикосновение, просачивающееся в ее кожу, было нежным, невинным, чистым. Тем не менее, каждое из них, казалось, заставляло вибрировать ее внутренности, разжигая пламя, которого она никогда, за два своих десятилетия, не чувствовала. Никто никогда не прикасался к ней подобным образом, будто она самая большая ценность в мире, будто каждый дюйм ее тела заслуживал быть исследованным с благоговением и тщательностью. Чистота прикосновений Эдварда только добавляла грешности ее мыслям.

Затем она совершенно потерялась в своих мыслях, когда Эдвард добрался к макушке ее головы, его пальцы просочились в ее волосы. Он издал низкий горловой звук, и Белла отозвалась эхом. Ощущение было неописуемым – жжение, покалывание, желание. Его руки в ее волосам были конечным крещендо – вибрацией тысячи струнных инструментов звучащих в великолепном тандеме, выстраиваясь во что-то неизвестное, неслыханное. Но, несомненно, нечто замечательное.

Она открыла глаза и увидела, что Эдвард смотрит на ее волосы с благоговением, поглаживая их от самой макушки до кончиков, наматывая их на свои пальцы и позволяя им осыпаться, разжав кулаки. Только когда он уделил ее волосам столько же внимания, что и лицу, он опустил свои дирижерские руки, обхватив ее за шею и прижавшись лбом к ее. Он судорожно выдохнул, и она смогла почувствовать запах кислого яблока на его языке.

Его рот был прямо напротив, а она могла делать только одно – дышать. Она могла только смотреть в его глаза, которые были темны от своеобразной тени голода, одного из тех, который еда не способна удовлетворить.

- Сыграй на мне, - наконец-то произнес он, его голос был хриплым, напряженным.

Они сидели, смотря друг на друга, просто дыша.

Его рот был близко.

Его глаза умоляли ее.

Сыграй на мне, говорили они. Покажи мне, что я живой и что я мужчина, и что я достоин твоего прикосновения, твоей ласки, твоей любви. Покажи мне, почему ты вернулась. Покажи мне, что ты останешься.

Она знала, что это уже и так зашло слишком далеко, это было слишком много, слишком рано, слишком быстро. Она только вернула его, только нашла его вновь и она совсем немного знала о том, что же случилось с ним.

Но его рот был близко.

Его губы казались такими теплыми.

Она знала, о чем он просил. Он просил ее повторить его действия – исследовать его губы, стереть своими пальцами мешки под его глазами, пригладить спутанную массу волос. Исследовать его тело, спасти его душу, убедить его, что все будет хорошо.

Она точно знала, о чем он просил. И все же, она так же знала, чего хотела сама.

И оно находилось рядом.

Она прекратила думать, сомневаться или критиковать себя. Вместо этого она взяла то, чего желала. Его губы были такими же теплыми, какими казались, и мягкими, и шелковистыми.
Эдвард выдохнул в ее рот и замер, его руки безвольно опали за ее спиной, больше не закручивая ее волосы у основания шеи в унисон с тем узлом, что скручивался у нее в животе.
Белла поцеловала его, нежно посасывая, утешая, говоря своими губами то, что не могла сказать словами.

Эдвард оставался неподвижен, хотя его губы раскрылись перед ее, когда она попросила.
Кончиком языка она проследила контуры его губ. Эдвард все также оставался неподвижен.
Преодолев границу его губ, она столкнулась с выступающим резцом, по которому провела языком.

Эдвард втянул в себя воздух.

Не нарушая контакт, Белла поднялась на колени, подвинулась вперед и ее руки впервые запутались в его волосах.

Эдвард больше не оставался неподвижным.

Он поднялся рядом с ней наконец-то, идеальная противоположность, губы и руки, и язык, и страсть, и тепло, и жар - он снова играл на ней так, что это уже стало чем-то большим, чем игрой. Это было жизнью, изучением и любовью. Этот поцелуй не был нежным, он был грохотом барабанных тарелок, тяжелого биения сердца-барабана, зубы и носы в спешке сталкивались друг с другом, они тянули друг друга за волосы, их руки скользили в попытке ухватиться за другого.

В этой своей непохожести поцелуй был прекрасен – слиянием настолько сильным, что двое мало чем отличались от одного. В пылу и необходимости и кульминации этого момента, Белла отчаянно не хотела, чтобы это заканчивалось, она хотела, чтобы это стало саундтреком их жизней, этой минуты, стало их бесконечностью.

Но, как и все моменты, все симфонии, и этот подошел к концу.

В один миг Эдвард выдал сдавленный крик и яростно отодвинулся, его лицо было бледным, глаза крепко закрыты в какой-то неизвестной агонии. Прежде чем Белла смогла отреагировать, прежде чем она смогла успокоить его своими руками или словами, он отодвинулся назад, опрокинув башню дисков, кассеты рассыпались по полу как осколки стекла.

Его рот больше не был близко. Он был очень далеко, один, и открыт в беззвучном крике.

Что я наделала?
Что я наделала?
Что я наделала?
Что я наделала?
Что я наделала?
Что я наделала?

- Прости! – прорыдала Белла, закрывая рот рукой. – Прости меня, Эдвард. Я не хотела…
Но не было ничего, что она могла бы сказать.

Ее сердце, яростно стучащее, подтолкнувшее ее к этому, теперь осуждало ее.

Несколько месяцев назад она была загнана в угол, возмущена тем, что Джейкоб обвинил ее в заинтересованности Эдвардом. А теперь она сделала это.

Несмотря на тот факт, что некоторые из решающих шестеренок в его мозгу переключились после лечения, сделав из него музыкального гения, в каких-то аспектах он все еще явно был ребенком. Он не мог понять, что он – что они – делали. Из всего, что она знала, он был просто очарован ощущением ее волос, ее кожи под своими пальцами. Он играл со своей фарфоровой куклой; он все еще не мог быть с живой, дышащей женщиной.

Эдвард забрался на диван, обхватив колени в оборонительном жесте, его стопы развернулись вовнутрь, и он спрятал голову в изгибе руки. Исчезла уверенность дирижера, артиста, виртуоза. Исчез новый Эдвард, обнажив старого – морская раковинка с последним из своих музыкальных секретов иссякла, втянувшись в песок.

Своим поцелуем она выпила ее.

Белла поднялась и выпрямилась там, где он оставил ее, не зная, что сделать, чтобы помочь ему, не зная, должна ли она что-то сказать - но не допуская даже мысли о том, чтобы уйти. Страдающая, она качнулась в сторону инструмента, ее ладони опустились на него в попытке сохранить равновесие, создавая идеальное аудиодополнение к какофонии этой ситуации.

Эдвард съежился от сурового звука, скорее всего, неверно истолковав его происхождение, вероятно неправильно поняв его назначение. Сразу же Белла отошла от инструмента, как будто он обжег ее ладонь, нажимая на кнопку питания, пока этот дьявольский красный глаз не погас.
Тишина опустилась на комнату, как снежные хлопья на землю темной ночью.

Белла не знала, что делать, но она знала того, кто мог знать. На этот раз она не убежит, не спросив. На этот раз она предоставит ему выбор.

- Скажи мне, что делать, Эдвард, - сказала она. – Скажи мне, как я могу помочь тебе.
Пожалуйста.

Но Эдвард не ответил. Возможно, она ничего не могла сделать. Возможно, ему действительно нужно было побыть одному, отдохнуть, поспать. Возможно, могла бы вернуться завтра, когда взойдет солнце и земля оттает, когда сон смоет его воспоминания о ее грехе.

Белла отступила к двери, но еще не взялась за ручку.

- Мне уйти? – прошептала она. – Нужно ли мне возвращаться завтра?

Эдвард так и не ответил. Он застыл, чуть раскачиваясь, запертый в свой собственный бесконечный цикл.

Белла нащупала ручку двери, ее пальцы обхватили прохладную латунь, как вина обхватывала ее сердце. Когда она решила открыть, когда ее пальцы начали обхватывать и поворачивать ручку, Эдвард наконец-то заговорил.

- Ты можешь остаться со мной? – спросил он. Его голос был приглушенным, поскольку он все еще прятал голову в руке.

Это был тот же вопрос, что он задал ей в день начала его второго лечения. То же самый вопрос, который он задал, когда знал, что столкнется с болью, с которой не хотел бороться в одиночестве. Тот же вопрос, который он задал ей, когда готов был столкнуться с болью… ради нее. Он не хотел, чтобы она оставляла его тогда, и он не хотел, чтобы она оставляла его сейчас, несмотря на травму, что она неосознанно нанесла ему.

Поэтому она не ушла. В два шага оказалась сидящей рядом с Эдвардом на небольшом диване. Она прикоснулась к нему, но не как женщина прикасается к мужчине – а как душа, утешающая свою вторую половинку. От прикосновения ее руки к его, от ощущения ее волос на его руке, Эдвард прислонился к ней со звуком, наполовину рыданием, наполовину вздохом.

Они сидели, свернувшись вместе, как две половинки одного целого, и Белла тихо рассказывала Эдварду собственную историю. Она не могла сделать это с помощью колыбельной, она не могла сыграть ее ему так, чтобы он мог лучше понять, но она могла быть честной. Она могла рассказать ему свою собственную сказку. Рассказать о девушке, которая была одинока в чужой стране, о мужчине, который спас ей жизнь, о ее поисках этого мужчины. О том, как она нашла его и как потеряла, и как вновь нашла. И о том, что теперь, когда она его нашла, она никогда его не отпустит.

И пока она говорила, дыхание Эдварда пришло в норму, он поднял взгляд, чтобы найти ее лицо, и его щека с нежностью прикоснулась к ее руке.

С того первого дня, когда она встретила его, или, быть может, даже еще раньше, он был гармонией для мелодии ее жизни. Хотя ей и понадобилось слишком много времени, чтобы услышать его на фоне белого шума своей жизни, теперь она слышала его, ее внутреннее ухо было полностью готово к тонким нотам жизни Эдварда.

И в конце ее истории Эдвард вновь вздохнул, но на этот раз не было слышно рыданий. Не было грусти. Была только радость. Эдвард услышал ее рассказ, и он понял. В этот момент все стало правильным, хорошим и идеальным. Это был тот момент, который она хотела бы заморозить и спрятать в своем кармане так же легко, как и полароидный снимок.

Но она знала, когда сидела и обнимала этого мужчину, смотря через его покрытое трещинами окно на небольшой кусочек звездного неба, что Эдвард не был ее. Его музыка, его необъяснимая, чистейшая музыка принадлежала миру. Несмотря на все свои инстинкты, она не могла держать его только для себя. Она не могла скрывать его свет под своей защитой, скрывая в своих руках.

Вскоре все изменится.

Вскоре она предупредит доктора Дженкса и его команду, что они ошиблись, что провальное лечение в действительности вовсе не провалилось.

Вскоре Эдвард больше не будет ее изумрудом, закованным в руде. Он будет осмотрен, протестирован, огранен и отполированный в уникальный драгоценный камень – с гордостью установлен на пьедестал, демонстрируем в качестве доказательства медицинского чуда. Он больше не будет принадлежать ей - он будет принадлежать миру.

Но сейчас, когда она свернулась рядом со своим Эдвардом, который спал, она делала вид, будто она такое себе человеческое одеяло, что она может обнять его своими руками, что она может закрыть его от всего мира и никогда не отпускать.

В эту ночь ее сны были наполнены Эдвардом Калленом. В эту ночь она не отвергала его.
-----

Перевод Тео
Редактура gazelle