«Поговорить», - изрекает он.

Эдвард хочет поговорить.

Словно бы нашу ситуацию можно разрешить одними лишь словами. Словно бы он сможет объяснить непостижимое. Словно бы что-то им сказанное, что угодно, помешает мне послать его прямиком в царство Аида.

Но.

А если что-то есть?

И если это так, то я хочу услышать эти слова. Я послушаю комбинацию из согласных и гласных звуков, соединённых в слоги, слова, фразы и предложения, должные объяснить нагромождение обломков, в которое он превратил мою жизнь. Он произнесёт их, я послушаю, а затем скажу, что все эти его слова? Не имеют значения. Они лишь капли дождя, бусинками украшающие глянцевую поверхность авто и навеки обречённые исчезать под порывами ветра.

Я выслушаю, но не стану слушать.

А затем скажу собственное веское слово.

Ведь: «О, мне есть что сказать».

Потому подчиняясь призывному кивку его головы, я следую к лифту. И пока мы идём, я впитываю Эдварда. Его голос, лицо, запах. Отчаянно вбираю его в себя всеми пятью чувствами. Потому что у нас с ним не так много времени. Мы с ним обитаем в небольшом мыльном пузыре.

А мыльные пузыри имеют свойство лопаться.

Хоть мы и двигаемся, Эдвард до невозможности неподвижен. Безусловно, его тело исправно функционирует, например, на выходе из госпиталя или когда он захлопывает дверцу или переключает передачу. Но вопреки всему его движения не выдают нервозности. Он не вздыхает, не барабанит пальцами по рулю, не взъерошивает волосы. Едва ли он вообще моргает или дышит.

Он просто… сидит.

И ведёт машину.

Слова, которые нам нужно породить – им не суждено расцвести буйным цветом в стерильном коридоре. Им суждено родиться вдали от цивилизации, предпочтительно где-нибудь в безлюдном лесу. Окружённым неизменными деревьями, единственными свидетелями.

Эдвард понимает.

Поскольку везёт нас именно в такое место.

Его компактная серебристая машина выруливает с больничной парковки и мчится по северному шоссе. Я смотрю в окно, наблюдая, как ветер сдувает со стекла капельки воды. Затем автомобиль бережно сворачивает с дороги на отвилку, которую Эдвард должен бы пропустить, ведь она возникает совершенно внезапно.

Не дожидаясь пока он заглушит мотор, я выбираюсь из салона и начинаю быстро пробираться через подлесок, цепляющийся за кромку асфальтированной дороги.

Только посмотри, мы вдали, в лесу. Одни. Здесь даже ветер есть. Хотя на этот раз «ветер» следует за мной. Есть и другие различия – и весьма существенные.

В Форксе лес «дышал» жизнью. Зелёный, благоухающий, переполненный возможностями. Мир, в котором потенциальные мифы и магия сочились из сплетённого мистикой клубка, в котором каждое пятнышко света превращалось в волшебную пыль.

Этот лес – мёртв. Покров увядших листьев с лысеющих деревьев сбился бесформенными кучками, служа пристанищем для червяков. Пока я иду, последний лист срывается с паукообразных веток и побеждено падает на землю, присоединяясь к своей родне. Я наблюдаю за его полётом, вижу, как он устраивается в своей могиле.

Словно отмечая место крестиком.

Останавливаюсь, прямо там, куда спикировал листик. «Хррр», - раздаётся из-под моего ботинка.

Идеально. Это импровизированное кладбище; слова, появившиеся здесь на свет, будут мёртворождёнными.

Эдвард сливается с деревьями – неподвижный – наблюдает за мной. Никакой тревоги или нервного хождения; он просто замер. Неестественно. Словно олень почуявший опасность, застывший и готовый умчаться прочь. Его безупречное лицо по-прежнему спокойное, словно ледяное, ни намёка на улыбку или хмурость. Лишь… ничего.

- Прекрати на меня пялиться, - взрываюсь я, смахивая листву и веточки с упавшей берёзы, которая становится моей лавочкой. И пока я поворачиваюсь и сажусь, Эдвард выполняет мою просьбу. Вместо этого он всматривается в ковёр гниющих листьев под ногами, словно может его воспламенить.

Он открывает рот. Я мельком вижу неровные зубы, первое замеченное мною несовершенство. Вижу розовый язык…

- Подожди, - выпаливаю я. Он вскидывает взгляд и выжидающе смотрит на меня, его рот по-прежнему приоткрыт.

Он собирается заговорить, но слова, которые он должен произнести настолько – важны, что услышать их то же самое что нырнуть в ледовитый океан без… не знаю… первоначальной подготовки. Вероятно, прежде нам необходимо помочить стопы в ледяной воде.

- У меня есть несколько… вопросов.

- Ладно, - кажется он расслабляется.

Паршиво, что со мной нет красного блокнотика. В нём множество страниц испещрённых вопросами.

Начинаю с самых простых.

- Почему доктор Каллен в Нью-Хэмпшире?

- Потому что я здесь.

- А почему ты в Нью-Хэмпшире?

- Ты и сама знаешь.

- Хочу услышать это от тебя, - мой тон окрашивают опасные нотки.

Он уступает, вздыхая:

- Потому что ты здесь.

- Почему же я тебя не чувствовала?

- Я не был настолько… близко. Держался на расстоянии. Меня вообще не должно быть сейчас здесь… но я не мог оставаться в стороне.

- Ты родственник Карлайла?

- В какой-то степени, да.

- В какой степени?

- Он… усыновил меня.

И всё же всех их объединяет этот неестественный золотистый цвет глаз.

- И ты наблюдал за мной с тех пор, как я была ещё малышкой?

- Да.

- Намеренно скрываясь от меня?

- Да.

- Это ты был в Порт-Анджелесе?

- Да.

- В домике на дереве?

- Да.

Я замолкаю, вбирая в себя значение его ответов. Эдвард реален. Эдвард спасал мою жизнь. Эдвард видел на моём лице всё от смеха до слёз. Эдвард слышал множество – если не все – моих разговоров.

Эдвард знает обо мне всё. А вот я не знаю о нём абсолютно ничего. Сижу тут «обнажённая» до мозга костей. Он видел меня в лучшие дни. И видел мои самые худшие времена.

Я же никогда его не видела.

Я никогда не видела ветер.

Мне нужно сказать что-нибудь. Но я не знаю даже с чего начать. Слова – лишь соя моих эмоций. Слова – лишь жалкий заменитель, чтобы описать мои чувства, нарисовать картину одиночества, изобразить отчаяние в глазах Чарли, когда я солгала ему в лицо.

Потому я начинаю не со слова.

Я начинаю с числа.

- Семнадцать, - говорю я.

Число просачивается в тишину леса.

- Ты скрывался в тени моей жизни семнадцать лет. Семнадцать лет, я ощущала тебя. Ты постоянно кружил вокруг, нагнетая ощущение опасности, того что за мной наблюдают, вызывая постоянное душевное напряжение. Заставляя меня постоянно сомневаться не сумасшедшая ли я.

- Вообще-то, - вклинивается он, переместив взгляд на мои ноги вместо своих. – Я нашёл тебя, когда тебе было четыре.

Я помню моё первое воспоминание об Эдварде в четырёхлетнем возрасте.

Но говорю:

- Не суть.

Он умолкает.

- На протяжении семнадцати лет, - говорю я, упрямо подчеркивая число, поскольку математика совершенно неважна на данном этапе. - …я размышляла, что скажу, если ты когда-нибудь предстанешь предо мной. Если я небезразлична тебе настолько, что ты покажешь мне своё лицо, захочешь связаться со мной, узнать меня – во всех смыслах этого слова.

- За семнадцать лет, я придумала миллион вопросов, которые смогу задать тебе. Кто ты? Чего хочешь? Откуда ты?

Я умолкаю на мгновение, и он не произносит ни слова. Ведь прекрасно знает, что глупо отвечать сейчас на череду бессмысленных вопросов. Эти вопросы не имеют значения.

- Но теперь, когда я услышала то, что ты должен сказать, у меня только один вопрос. И он невероятно прост.

Барабанная дробь.

- Почему сейчас?

Почему он показался мне именно сейчас? Почему не раньше? Почему не тогда, когда я в нём нуждалась? Почему не в тот момент, как я прыгнула с обрыва? Почему не в лесу?

Одним простым вопросом я даю ему единственный шанс. Единственную возможность сказать то, что мне необходимо услышать, чтобы заставить всю горечь исчезнуть. Начать процесс исцеления и оставить этот этап позади. Начать узнавать друг друга.

- Я не мог позволить тебе умереть, - говорит он.

Его ответ сбивает меня с толку.

- С каких пор? Я едва не утонула.

Черты Эдварда искажаются болью, вероятно от воспоминаний о том, что я вытворяла в попытке привлечь его внимание.

- Я спасал тебя всякий раз, как мог, - он отвернул голову, пиная носком ботинка опавшие листья. – Но я не могу и дальше спасать тебя от тебя самой. Мне пришлось показаться тебе, всего лишь раз. Дать знать, что я живой. Дать знать, что ты – не сумасшедшая. Чтобы ты могла двигаться дальше. Жить своей жизнью.

Но только есть одна небольшая проблема.

Он и есть моя жизнь.

- Но я… ты нужен мне, - еле слышно возражаю я.

- Тот, кто я есть… не подходит тебе. Ты не должна во мне нуждаться.

Ну вот. Мы подобрались к самому важному вопросу из всех.

- Кто ты?

Я горда собой; мой голос не дрожит. Я хочу узнать ответ, ужасно. Лишь надеюсь, что ответ того стоит.

Эдвард вновь становится неподвижным, расправляет плечи и впервые поднимает на меня взгляд.

- Семнадцать, - произносит он; его голос скрежещет, как старый мотор моего пикапа.

Словно бы это всё объясняет.

Почему он «выкрал» моё число? Какое отношение имеет «семнадцать» к тому, кто он?

- Мне было семнадцать, когда я охотился за ланью вблизи реки, где мужчина ловил рыбу, - продолжает он. – Семнадцать, когда я наблюдал за ребёнком, маленькой девочкой в белом платьице, которая во всём старалась походить на отца. В тот день она не поймала ни одной рыбёшки. Но зато поймала кое-что другое.

В его голосе слышится вина. Стыд. Отвращение. Что же поймала эта маленькая девочка? Его внимание? Его желание? Неужели он пытается сказать, что он какой-то педофил?

Кажется, меня сейчас стошнит.

Возможно ли, что Эдвард – не ангел? Вовсе не сверхъестественное существо, сплетённое из добра и света, наблюдающее за мной с небес? Может он наблюдал… по иным причинам?

Мог ли он быть просто мужчиной?

Он не выглядит старше семнадцати. И всё же сейчас заявляет, что он почти тридцатилетний сталкер. Живот сводит, и я крепче обнимаю себя руками, пытаясь контролировать накатившие эмоции.

Но теперь я вижу – совершенно ясно. Эдвард намного старше, чем кажется. Просто у него мальчишеское лицо, понимаете? Поджарое тело. Весьма. Его семья богата, а значит у него имеются средства для серьёзных шпионских гаджетов, наподобие мощных биноклей и миниатюрных камер, которые словно тараканы рассыпаны по всему моему дому.

О, боже, его семья. Должно быть они замешаны в этом. Каллены с их идеальными лицами и идеальными жизнями на самом деле идеальная семейка психопатов. Они притворяются, что их сын не существует, предоставляя тому полную свободу действий.

Он мой личный папарацци.

А теперь мы совершенно одни в лесу.

Я стою на своей собственной могиле.

Меня точно стошнит.

Я размышляю о зарытых костях и крови, и самообороне, и о том, почему, ох, почему же, я не ношу на шее перцовый баллончик?

Но прежде чем я успеваю дать дёру, прежде чем успеваю закричать, он продолжает:

- Семнадцать. Именно столько мне было, когда я умирал от испанки.

Мои мысли на расстоянии тысячелетий от его слов. Его слова, голос, лицо шокируют меня, возвращая в «здесь и сейчас», к Эдварду.

Это же Эдвард.

Я никогда его не боялась.

- В семнадцать я стал настолько немощным, что больше не мог играть на «Стейнвее¹», поколениями принадлежавшего нашей семье. Мне было семнадцать, когда я наблюдал, как оборвалась нить, связующая моих родителей с этим миром и со мной – сперва мой отец, а затем и мать.

Я не могу… не понимаю…

- Семнадцать, когда моя мать вознесла последнюю, отчаянную мольбу человеку, которого посчитала ангелом.

Дурной тон ошибочно принимать людей за ангелов.

- Семнадцать, когда этот ангел обратил меня в своего личного демона. В семнадцать, я умер.

Эмн.

- Но видишь ли, Белла, - говорит он, впервые он впивается в меня жгучим взглядом. – Именно в семнадцать лет я возродился. В семнадцать я нашёл тебя.

Это…

Это…

Совсем не то, что я ожидала. Эдвард открыто заявляет, что умер в те времена, когда испанка могла убивать?

И это меня считают сумасшедшей.

У меня было столько теорий относительно Эдварда. Мой красный блокнотик содержит список из трёх страниц с потенциальными мифическими существами. И почему-то конкретно этого в нём не оказалось. Я перечислила лишь добрых созданий, намеренно избегая монстров.

Я знаю, кем он себя считает. Не так уж трудно догадаться.

Холодная кожа, зловещий взгляд, кровь. Бессмертие.

Навеки семнадцатилетний.

Я начинаю улыбаться, ибо ничего иного не остаётся.

- Ты считаешь себя вампиром?

Теперь я посмеиваюсь.

- Ты считаешь себя вампиром, который бродит вокруг и спасает маленьких девочек ради собственного удовольствия?

Теперь я полноценно смеюсь.

- Ты поэтому слизывал мою кровь?

Теперь я на грани истерики.

- А как ты проделал трюк с «не отражением в зеркале»? Нет, погоди, я знаю. Больше зеркал. Ведь именно так поступают в кино, верно?

- Нет, - сердито роняет Эдвард. – Я просто не отражаюсь в зеркалах.

- Тоооочно. И я вовсе не солнце сейчас вижу на небе? Как же тебе удаётся гарцевать при солнечном свете?

Обхватив живот, я смеюсь. Смеюсь так сильно, что не могу остановиться. Смеюсь и смеюсь.

Вплоть до тех пор, пока Эдвард не подходит к ближайшему деревцу, коснувшись его руками. Я приободряюсь, готовая взглянуть на любой абсурд, который он собирается выкинуть.

А оказывается, что он собирается выкинуть дерево.

Потому что он, эм-н, вырывает его с корнем.

Мой черёд вести себя очень-очень тихо.

Я вся внимание.

Он держит берёзу, словно метлу, её корни идеально подходят для подметания листвы. А затем он замахивается и швыряет дерево, словно копьё. Пролетев над нашими головами, оно исчезает в далёкой листве, сопровождаемое громким треском, грохотом и бегством мелких животных.

Это я: «…»

А это Эдвард: «…»

Я во все глаза смотрю на Эдварда.

Эдвард глядит на меня.

Я вся:

- Но… но… но…

А Эдвард стоически молчалив.

- Но… солнце…

Отыскав участок, где солнечный свет пробивается сквозь облака, он подставляет под его лучи кулак. Его кожа сияет, словно дискотечный шар на роликовом катке, куда меня постоянно таскала Элис. Он шевелит пальцами достаточно долго, дабы доказать, что они не превратятся в шкварчащее на углях барбекю.

Хотя от них исходит лёгкое потрескивание, похрустыование, сипение.

Затем он отступает, вновь пряча руки в карманах.

И ждёт.

Это тот самый момент, когда восприятие затуманивается. В конце концов за какие-то пару часов я едва не убила себя, сломала руку, «парила» на руках по воздуху, испытала отвращение при мысли о наличии у меня собственного Подглядывающего Тома², а также наблюдала, как человек, которого я никогда не видела прежде, совершает вещи, о которых я не помышляла прежде.

Вампир.

Он - вампир.

Это лучше, чем сталкер-педофил.

Кажется.

- Ладно, - отвечаю я. – Это ничего не меняет.

И это на самом деле так.

- Значит ты – вампир. Суперсильный, супербыстрый и суперсверкающий. Меня это не впечатляет. Я что, должна всё забыть и простить тебя только потому что ты способен обезглавить меня одним лишь щелбаном?

- Нет, - ужасается Эдвард. – Я не хочу, чтобы ты меня прощала. И я никогда не сделаю ничего, что может причинить тебе боль.

Не физически, по крайней мере.

- Ты не хочешь моего прощения?

- Нет. То, что я делал с тобой… за гранью разумного. Мне нет прощения.

- Тогда почему ты это делал? Почему просто не… поговорил со мной?

Он молчит, задумавшись, словно задаёт себе точно такой же вопрос.

- Потому что нам обоим по семнадцать. А суждено лишь одному. Для тебя семнадцать – это время, прошедшее со дня твоего рождения. Семнадцать тебе будет только раз за всю жизнь. Семнадцать лет я позволяю тебе жить, защищая от надоедливых поклонников и от тебя самой. Все семнадцать лет я защищаю тебя – от себя.

- Но почему? Почему же ты просто не ушёл? Жил бы своей жизнью?

Я не слишком осведомлена о вампирах, но знаю, что они не отличаются состраданием, моралью и заинтересованностью в смертных.

Его ответ умещается в три слова; тихих, словно шёпот ветра.

Те самые три слова.

Те самые три слова, которые я надеялась услышать от Эдварда. Три слова, которые, как мне казалось, смогут всё загладить, успокоить злость, гранатой грозящую разорвать моё сердце. Три слова, которые мне хотелось услышать сильнее всего на свете.

Вы знаете, что это за слова.

Но теперь, услышав их, я им не верю.

Вампиры, они не любят.

- Нет, - говорю я. – Не правда.

- Что? – хмурится Эдвард, взмахнув ресницами.

- Ты не любишь меня. Это невозможно. Когда любишь кого-то, то показываешь это. А не стоишь пассивно в стороне, пока он собирает удары жизни. Ты разговариваешь с этим человеком, смеёшься и плачешь с ним вместе. Ты ставишь этого человека превыше себя самого.

Свою речь я почерпнула из долгих исследований, прочитав множество томов по психологии. Безусловно, в учебниках ничего не говорилось о вампирах, но, полагаю, основные догматы остались теми же.

- Любовь – это глагол, а не существительное. Это не чувство, которое овладевает тобой, когда ты смотришь на меня. Не ускоренное сердцебиение или горящая кожа, или зашкаливающий тестостерон. Это то, что ты делаешь. И ни один из твоих поступков, не был совершён на языке любви.

Эдвард отвечает:

- Ты говоришь, что мои поступки нельзя назвать любовью. Но я считаю, что величайшая любовь именно в этом. Я положил всю свою жизнь к твоим ногам, как твой друг. Воображаемый друг. Ничего больше.

Ничего больше.

Он не хочет меня.

Он привёл меня сюда, чтобы проститься.

Делаю глубокий вдох.

- Ты наблюдал за мной, пока я спала. Шпионил за моими личными разговорами. Видел, как я запиналась и спотыкалась по жизни. Чёрт, ты, вероятно, видел меня голой. Ты самое больное и извращённое создание, которое я знаю. Хотелось бы мне сказать, что ты самый больной и извращённый человек, которого я встречала. Но я никогда не встречала тебя. И ты не человек.

После того судьбоносного дня в совершенно другом лесу, когда я с отчаянием ждала его и кричала, срывая голос, в своих снах и фантазиях я тысячи раз представляла, как говорю ему эти слова. Каждый день на протяжении нескольких лет.

И теперь я собираюсь ему сказать. И чувствую себя не совсем так, как ожидала. В моих снах, мне не приходилось глядеть ему в лицо. В это восхитительно-печальное, по-вампирски прелестное лицо.

И всё же я настаиваю:

- Ты не человек. Ты – монстр.

Глаза монстра вспыхивают; лёгкое дуновение ветра гасит в них жизнь.

- Монстр, - шепчу я. – Это последний раз, когда ты меня видишь.

И золотистые глаза монстра сгорают. И часть меня горит вместе с ними. Но я упрямо продолжаю.

- Ты понял? – требовательно спрашиваю я.

Монстр кивает, потупив взор.

Покидая кладбище, спотыкаясь и запинаясь на пути домой, я не могу удержаться и оборачиваюсь взглянуть на статую, медленно рассыпающуюся в прах.

Но Эдвард исчез.

__________

От переводчика:
¹ Steinway - одна из старейших и крупнейших корпораций, специализирующихся на выпуске музыкальных инструментов (первоначально роялей). Основатель - Генри Энглхард. Роялями фирмы пользуются все крупнейшие пианисты мира.
² Подглядывающий Том. Согласно легенде англо-саксонская графиня, леди Годива, проехала обнажённой по улицам города Ковентри в Великобритании ради того чтобы граф, её муж, снизил непомерные налоги для своих подданных. Жители города, очень любя и уважая ее за доброту, в назначенный день закрыли ставни и двери своих домов, никто не вышел на улицу. И лишь один житель города, «Подглядывающий Том» (Peeping Tom), решился выглянуть из окна и в тот же миг ослеп.

Многие говорили, что Эдвард не заслуживает прощения... он и сам так считает. Что до Беллы... наверное ей вновь удалось всех удивить, или нет?
Спасибо вам огромное за отклик и комментарии к истории. Мы стремительно приближаемся к финалу, впереди у нас осталось всего две главы, но какими именно они будут решать автору =)