Глава 10
Неуместность мыслей чистых

Как высказался столь недооцененный и нелюбимый мною Ницше: «Надо иметь необходимость быть сильным, иначе им так и не станешь». Что и говорить, необходимость у меня была, а вот стать сильным всё никак не получалось. Нужно было что-то кроме пустых слов и голого энтузиазма. И если откровенно, мне чудился во всём этом подвох. Чтобы быть сильным, нужно изначально сильным родиться и в один прекрасный момент просто найти скрытую в глубине возможность. Ну а если мне не с чего было становиться сильным? Если внутри растекалась пустота? Если я жил как трус? Как не появляются из ниоткуда энергия и вещество, так не появляется из ниоткуда и сила духа. В лучшем случае можно стать сильным, позаимствовав силу у тех, у кого она есть, и кто готов с тобой поделиться. Это называется поддержкой. Когда родители поддерживают своих детей, когда друзья поддерживают друг друга, когда любимые тянут свой крест вместе. Я же был один, и внутри и вокруг меня были дебри, в которых так просто подохнуть.

Ещё про запас у меня имелось не менее спорное высказывание Геббельса. Что-то типа: имей мужество жить в опасности. Я и жил. Куда деваться, не лезть же в петлю? Что и говорить, все они были до ужаса умными — эти грёбаные немцы. Хотя и не сильно разнообразными советами баловали публику. Никто из них так и не смог дать ответа на простой вопрос: как мне жить дальше? Не знаю, почему я вообще решил, что именно они должны отвечать на мои наглые вопросы, но ведь кто-то должен. Я пытался апеллировать к Господу, но я, честно сказать, считал себя слишком уж дурным мальчонкой, иными словами, на помощь сил добра я не имел морального права, и потому особо не рассчитывал. А зло не обязано помогать мне, потому что зло никому не помогает.

А стало быть, кто как может, вытягивает свою лямку сам. Но силы мои, я чувствовал, подходили к концу. Сам не осознавая того, я заимствовал часть их у Тани, крал как наглый воришка, брал то, что мне не принадлежит по праву. Впрочем, чего ещё ждать от подонка вроде меня. Подонка, который между обедом и завтраком успевает продать несколько ящиков с автоматами и парочку танков с полными баками солярки в подарок. Подонка, заработавшего миллионы на смерти и войне. Так что меня могли бы назвать не торговцем смертью, а как-нибудь похуже. Скажем, гнусным падальщиком или убийцей сыновей. Ничтожеством и просто бездушным психом. Хотя если вдуматься, то и «торговец смертью» не лучшее прозвище. Утешаться я мог лишь мыслью о том, что это хотя бы звучало как-то круто. Сами того не желая, журналисты создали мне целую армию восторженных поклонников. Подростков, которые хотели бы точно так же подняться, срубить лёгких денег любой ценой. Ибо цена больше не казалась запредельной. Если по этому пути прошёл я, то почему по нему нельзя пройти другим? Бабки, тёлки и бухло, ну, в самом деле, о чём ещё они могли мечтать — эти обиженные жизнью парни, — и чего не было бы у меня. Разве что чистой совести, но о ней-то приятно вспоминать в последнюю очередь. Секунд за десять до смерти. И только я почему-то вспоминал о ней заблаговременно, наивно надеясь если не отыскать компромисс в наших взаимоотношениях, то хотя бы откупиться или научиться не слышать её противного шёпота. Совесть съедала меня, я один из немногих живущих познал на собственной шкуре каково это, когда тебя уничтожает нечто непреодолимое изнутри. Моя совесть была как неизлечимая болезнь. Договаривайся с ней или нет, не договоришься никогда.

Проще всего было ни о чём не думать, не заморачиваться. Ко всему прочему, я уже и не видел смысла в сопливых откровениях наедине с собой. Вместо рыданий и слёз стоило бы достать пушку (благо, у торговца смертью с этим проблем никогда не возникнет) и направить дуло на себя. Не знаю, что меня останавливало. Мои терзания давно стали непереносимыми, они разрывали. А наступившая после пустота оказалась и того ужаснее: её стальные челюсти без устали вырывали из души куски и заставляли бояться каждого следующего мгновенья, теряясь в догадках — а что собственно дальше. И всё равно я медлил. Искал где только можно отговорки, продолжая оставаться тем же подлым трусом, что и раньше. Я хотел бы измениться, но не мог. А потому вновь и вновь запускал воображаемые руки в воображаемый мешок с индульгенциями.

На тот момент, когда я трясся в развалюхе, потерянный где-то в джунглях Колумбии, причин жить у меня было даже две. Встреча со Свон и, конечно же, новая работа. А почему нет? Решение сложных логических задач, азарт, приключения, как на страницах детских книжек, — только шиворот-навыворот, где хорошие и плохие герои поменялись местами, и болеть предлагается за мальчиша-плохиша и его команду злодеев. Новая задача обещала стать интересной и сулила отличную прибыль. Десять миллионов способны были любого вдохновить на продолжение существования.

Не сказать, чтобы я вот так взял и купился на посылы партизан. Я знал, что деньги — хорошие деньги с плохой историей — не достаются просто так, их предстоит отработать. Каждый доллар и каждый цент. Но возможность забыть о себе, растворяясь в привычных заботах, была для меня так же ценна, как сами деньги, значившие немало. Мальчик из богатой семьи, я всегда боялся оказаться нищим. Боялся обнажить душу, скидывая саван из денег. И я любил деньги, не считая нужным таить от кого бы то ни было свои душевные привязанности.

Размеренный поток моих мыслей налетел на камни реальности, когда наша развалюха внезапно остановилась. Остановка в данной местности имела мало приятных последствий и значить могла практически одно — впереди устроенная отнюдь недружественными силами засада и с целью отнюдь нетривиального ограбления. Потому что местные недружественные силы обладали поистине нескончаемым запасом агрессии и немалой долей фантазии, способной вызвать зависть у многих творческих личностей. Чего стоил один только футбол с отрубленными головами вместо мячей — развлечение эскадронов смерти. Складывалось такое впечатление, что обыкновенное убийство было им не очень-то интересно, хотя не сказать, чтобы они никого не убивали просто так. Убивали, куда деваться, — война, тут не до творчества, если вы, конечно, не поэт и не хотите увековечить подвиги свои и своих соратников в стихах. Но насколько я знал, стоящих поэтов среди наёмников наркокартелей не водилось.

Справа и слева открылись дверцы. Не хотелось бы выставлять себя конечным трусом, но именно так я себя и почувствовал, когда сердце предательски замедлило ритм, едва заметно, но весьма ощутимо для человека с пустотой внутри и для человека, распростившегося с привычными страхами и почитавшего себя на ступень выше повседневности. Но, вопреки ожиданиям, ничего из того, о чём успел я подумать, не произошло. Мы поехали дальше, а у меня всего лишь появились попутчики с суровыми лицами и крепким телосложением, род занятий которых не могла скрыть даже гражданская одежда. Для полноты картины им не хватало разве что автоматов в руках. Но с несущественными деталями легко справлялось моё воображение, подкидывая нужные образы — вот эти двое по уши в грязи ползут под проливным дождём сквозь заросли. Вот расстреливают агентов ЦРУ. Вот уничтожают плантацию коки.

При этом парни оказались в меру дружелюбны: один сразу же улыбнулся — я решил, что у него болят зубы и он морщится от ужасной боли, но потом догадался, что это всё-таки не оскал и не гримаса страдания, а улыбка — второй протянул мне сигареты. Я помедлил несколько мгновений, но решил, что для налаживания контакта — а, так или иначе, мне пришлось бы провести в тесной компании с революционерами не один час — лучше согласиться. В конце концов, одна дрянная сигарета не могла причинить мне большого вреда. В конце концов, ничто уже не могло сделать меня несчастнее.

— А я помню тебя, — раскуривая ядрёную сигарету, пропыхтел сидящий справа партизан. — Вот уж не думал, что свидимся снова.

Я не стал говорить, что совершенно его не помню и что, по большому счету, все партизаны для меня одинаковы и я скорее стану различать их по обмундированию или оружию, чем по лицам. Вместо этого глупо спросил почему. Уж не потому ли, что они меня сами приговорили. Точнее, спросил-то я только почему, а мысли о расстреле оставил при себе. Если бы люди из ФАРК хотели меня расстрелять, надо думать, они бы меня расстреляли и такого страшного вопроса у меня не возникло, равно как и любых других вопросов — зачем мертвецам вопросы. Муки совести, кровь на руках — это было совсем не то, перед чем готовы были остановиться фанатики колумбийского розлива. Их останавливало одно — приказ командира.

— А Мигеля через неделю после твоего отъезда и убили, — вклинился второй партизан, не переставая мне улыбаться. И в тот момент мне этот его оскал показался куда страшнее автоматного дула, направленного в лоб. Было в нём нечто нечеловеческое. Я ведь даже к фальшивым и пластмассовым улыбкам различных ублюдков привык, но никогда ещё мне не улыбались так.

— Убили, — как-то равнодушно подтворил я. Не сказать, чтобы весть о смерти, пусть и хорошего знакомого, меня потрясла. Это ведь Колумбия, и это ведь партизаны, и это ведь снова маленькая грязная война с большими последствиями. Тут постоянно кого-то убивали, тем более, если этот кто-то не хотел жить спокойно, и даже если и хотел. Никто и никому не гарантировал безопасности. Равно как никто никому не гарантировал достойной зарплаты и счастливой безбедной старости. Всё было как бы в руках судьбы. И всё было зыбко.

Тем не менее на душе стало чуточку беспокойнее. Мигель был вполне вменяемым парнем — фанатиком, конечно, но фанатиком, способным включать мозги и не усматривавшем в каждом встречном агента ЦРУ или прихлебателя наркобаронов. А главное — Мигель не был любителем махать направо и налево заряженным оружием. Сначала он думал, а потом, как правило, стрелял. Чего нельзя было сказать о многих из здешних борцов за свободу. Чего вообще нельзя было сказать о многих борцах за свободу из любого уголка мира. И значит, мне предстояло иметь дело с очередным неадекватным комми. И значит, любое моё слово могло превратиться в последнее с той же вероятностью, с которой точкой в разговоре могла бы стать пуля. Перспективы, которые не радовали даже меня и даже в тот момент.

Но выбора особого и не было. Мы давно покинули границы Боготы, и убежать было некуда. И невозможно в принципе. Потому что если в Боготе с её не самой очевидной нумерацией carreras и calles и отсутствием подземки я путался, как школьник в невыученном уроке, то в остальных частях Колумбии не ориентировался совершенно. Да и партизаны, которые, на первый взгляд, были приставлены ко мне для охраны, в любой момент могли перекинуться в тюремщиков. Скажем так, на девяносто процентов они были моими сторожами, а на десять — надсмотрщиками. Или наоборот, потому что и то определение, и другое не звучало достаточно позитивно или обнадеживающе. И чтобы сказала Белла Свон, узнав в какой компании я провожу время. В компании каких-то незнакомых мужиков с весьма недемократическими взглядами.

Новая мысль о Белле Свон заставила меня поморщиться. Я всё ещё не понимал, почему мысли о ней были столь навязчивыми. Ведь было же мне о чём подумать. Честное слово, проблем у меня хватало, чего нельзя было сказать о способах их решения. Куча проблем и ни одного решения, а я снова думал о мисс Свон. Казалось, я готов был думать о ней каждую минуту в любом контексте. И то был поступок неуравновешенного подростка с серьёзными гормональными проблемами, а не зрелого мужика, худо-бедно научившегося с этим справляться. И то был поступок, который я себе позволить не мог. Только не в машине с тремя партизанами где-то в джунглях Колумбии, что, по-моему, вообще было эвфемизмом — джунгли Колумбии, не имеющими чёткой географической привязки. Где-то там и где-то здесь на земном шаре.

— Всегда хотел спросить, — на пару секунд партизан запнулся, и я понял, что его вопрос не из разряда поощряемых командованием, которое в принципе не поощряло трёп. Но человек есть человек, и вперёд его ведёт отнюдь не страх, а любопытство, — почему ты с нами сотрудничаешь?

Я несколько секунд поколебался, выбирая между банальным «за деньги» и оригинальным «по убеждениям». В конце концов, пожав плечами, честно сказал, что чем-то же я должен заниматься, так почему бы и не этим. Мой ответ явно вверг партизан в растерянность. То ли они хотели видеть во мне продажного западного сукина сына, то ли наоборот — верного соратника. Но я не был ни тем, ни другим. Я был тем, кого принято назвать пофигистом. И мне действительно было пофиг, что обо мне подумают. По большому счёту, к тому моменту мне на всё было пофиг и хотелось лишь одного — свалить из Колумбии, пусть и в слезах от осознания упущенной выгоды, и увидеть мисс Свон. Посмотреть в её необычные тёмные глаза, а не в пустые провалы зрачков партизан. Мне внезапно захотелось отвести её в то долбаное кафе, где ни один посетитель не знает, что такое «русский стингер» и озвучивать все глупости, какие только смогу придумать. Опять выставить себя идиотом, лишь бы услышать звонкий смех. Я хотел попасть в те потоки тепла, что шли от Беллы Свон. И вдруг я как-то охрененно ясно осознал, что её и никого больше я хочу назвать своей. Невероятно, но, сидя в развалине, зажатый партизанами и пронзаемый их недоумевающими взглядами, я захотел отвести мисс Свон под венец. И это было одно из тех желаний, ради которых стоило и жить, и умирать, и в которых я не мог ошибаться. История повторилась — всё было как в момент моего внезапного падения на самое дно, погружения в море пустоты. Но теперь я воспарил к вершинам, узрев полосу света, я выплыл, я вдыхал воздух — сладкий и больной, больной от того, что он нас разделяет. Я был идиотом, я бегал от неё, я не имел мужества открыть перед ней ворота своих укреплений, я убеждал себя, что хочу просто банального понимания, хочу поговорить. Да я этого хотел, но не в виде разовой инъекции, я хотел, чтобы мисс Свон стала миссис Каллен и была рядом всю мою оставшуюся жизнь.

Моё прозрение было вновь мучительно и вновь неожиданно. Только на этот раз было оно ещё и совершенно не к месту и грозило обернуться крутыми проблемами, если я не смогу затолкать обратно всё то, что отчаянно рвалось наружу и заставляло голову идти кругом. Мне нужно было обрубить этот поток на время, забыть обо всём хотя бы до того момента, когда смогу выбраться из джунглей и оставить между собой и ФАРК достаточное расстояние, усаженное непролазными лесами. И я поклялся, что, как только появится возможность, полечу к ней и молча посмотрю в глаза. Я даже был рад, что в сельве не ловит мобильник и что, поддавшись мимолётной слабости, не смогу позволить холодным и безразличным электронам перенести через полмира моё чувство. Я не позволю эфиру сделать это за меня — признаться в любви. Но как было тяжело отложить всё, запихнуть в самый угол сердца и памяти и сосредоточиться на ставшей омерзительной действительности с потерявшей привлекательность обёрткой в виде десяти миллионов долларов.

— Не может быть, — подал голос партизан, сидевший справа. — Получается, будто ты торгуешь оружием просто так. Для развлечения, что ли?
— А может, он людей ненавидит, — подал голос другой и снова мне улыбнулся.
— Может быть, — не стал спорить я. Тем более что людей я особо не любил. Не стремился к их тотальному уничтожению, но, видя, как общество даёт мне пощечину, не намеревался подставлять вторую щёку, а предпочитал отвечать тем же — злобой на злобу, выпадом на выпад. Впрочем, злоба моя не имела никакого отношения к торговле оружием и сотрудничеству с партизанами.



На место мы прибыли ближе к вечеру. Так что новое действо должно было развернуться на фоне резко сгущающихся сумерек и стремительно атакующей ночи. Потому что, зная этих ребят, я точно мог сказать, что до утра они откладывать не станут. Впрочем, их намерения не тянуть и мои совпадали идеально, как графики в точке пересечения.

Земля слегка подрагивала под ногами, казалось, что мы шли не по твёрдой почве, а по какому-то долбаному болоту. И поэтому выглядел я почти так же внушительно и серьёзно, как пьяный клоун на детском празднике. Я не мог понять — то ли меня так растрясло в несчастной развалюхе, то ли это было последствием моего прозрения, выбравшего самый хреновый момент, имевший все шансы стать роковым. Впрочем, я не променял бы этот момент ни на один другой из своей прошлой жизни, и готов был дать ему вылиться в нечто большое — в новый и светлый путь. Что не мешало мне продолжать путь иной — вслед за охранниками, вглубь партизанского лагеря.

Имея опыт общения со всякими там бойцами, борцами и отморозками я тем не менее всегда восхищался тем, как слаженно работает механизм под названием ФАРК. Идя сквозь лагерь, я вновь и вновь убеждался в том, что это был не просто механизм, а самый совершенный механизм для убийства. Безжалостный, как положено любому смертоносному механизму, незнающий сбоев и непрощающий несерьезного отношения к делу. Автоматы в руках партизан не казались игрушками и простым средством для запугивания мирных граждан. Автоматы в их руках, в общем-то, являлись тем, чем и должны были являться — оружием, единственной целью создания которого является убийство. И мне сразу стало не смешно, и я перестал быть клоуном.

Мои охранники, они же конвоиры, привели меня к одной из палаток. Попрощавшись, оба незаметно растаяли в темноте. Но я и без их подсказок знал, что дальше, и поэтому был на взводе. Я несколько раз напомнил себе, что обязан вернуться живым. Как никогда выживание стало темой номер один в моём списке дел.

Дрожащими пальцами я достал пачку сигарет. Было настоящим счастьем знать, что у моего нервного срыва нет свидетелей, способных использовать подобное в некотором смысле пикантное обстоятельство в самых гнусных целях. Я выкурил две сигареты подряд, не забыв для порядка отругать себя за небрежное отношение к здоровью. И когда все поводы для проволочек были исчерпаны, повернулся к входу в палатку. Часовой, безмолвно стоявший за моей спиной и молчаливо наблюдавший за происходящим, казалось только того и ждал — откинул полог. Твой ход, Алиса, прыгай в кроличью нору — сказал я себе и ступил вперёд. В тот же миг делец, сидевший всё это время где-то в глубине моего сознания и позволявший событиям идти своим чередом, отпихнул в сторону слюнтяя и явил миру несколько видоизменённую версию Эдварда Каллена. Признаться, этого малого я сам не любил и никогда не знал, как далеко этот кретин зайдёт в стремлении вышибить лишние пару сотен долларов, — при всей своей крутизне и непробиваемости был он ужасным сквалыгой.

— Буэнос ночес, — Каллен-мудак педантично сверился с часами, дабы убедиться, что шесть пробило и буэнос тардэс не прокатит — как будто мало ему было темноты за пределами палатки. Но и он, и я суеверно полагали, что в этом ограниченном брезентом пространстве с лёгкостью могут оказаться свои временно-пространственные законы. Не было ничего такого, на что не были бы способны полевые командиры ФАРК. И по-любому, встреча с одним из них не радовала никого, даже Каллена-мудака. Это было так же приятно, как голышом прыгнуть в аквариум к аллигатору. И так же безопасно.

Опустив многое из предварительной части беседы, включавшей кучу формальностей, мы довольно скоро перешли к сути вопроса. Меня такая поспешность вдвойне устраивала — во-первых, я приближался к заветному желанию убраться из джунглей, во-вторых, мало было удовольствия смотреть на свирепую морду того, кто сделал убийство своей работой и не баловал собеседников остроумными шуточками и непристойными анекдотами. И, ко всему прочему, заменял с некоторых пор на переговорах моего почти приятеля Мигеля, любившего пуститься в рассуждения о миссии и идеологии партизанского движения. В тот раз разговор летел подобно Trans Milenio¹. Всё было предельно кратко и сжато.

— Я не стану спрашивать, согласны ли вы, мистер Каллен. Раз вы здесь, то уже дали своё согласие.

Разумеется, я не был согласен и вовсе не полагал, что, явившись в Колумбию, подо всем безмолвно подписался. Хотя, с другой стороны, логика в таких высказываниях и присутствовала — не на памятник же Коопу² посмотреть я приехал. И не смотаться в шахту в Зипакире³. Я гнил в джунглях только потому, что когда-то, как идиот, захотел получить десять миллионов, забыв как порой бывает непросто получить и сотню тысяч. Но винить я мог только себя и свою тупость вкупе с жадностью, а никак не ФАРК. Парни были виновны во многом, но не в этом. И я благоразумно решил не высказывать своего никому неинтересного мнения.

— Я хотел бы внести некоторые поправки. Обещанные десять миллионов включают в себя и будущие договоренности. На данный момент я уполномочен предложить вам три миллиона. Главное условие — вы не вскрываете контейнеры. Ваша задача доставить груз из одной точки в другую.

Вот тут Каллен-мудак реально взбесился. Он не любил, когда с ним играли в жмурки и прочие детские игры. Не сказать, чтобы он получал колоссальное удовольствие от честной игры, но и втёмную давать себя использовать не намеревался. Впрочем, бедолага быстро вспомнил, что его намерения именно там — в центре партизанского лагеря — стоили немного, в свете чего любые контрдоводы имели неплохие шансы выглядеть не то чтобы сильными, и все, включая полевого командира, это понимали.

— Я должен знать, какой груз перевожу.

— Мистер Каллен, условия сделки не подлежат обсуждению.

— Сделка может состояться только при достижении согласия с обеих сторон. Я не стану доставлять для ФАРК «чёрные ящики». Я рискую, вы должны это понимать!

— За этот риск платим мы, и мы дадим вам гарантии.

— Гарантии — слова, а груз материален.

— Мистер Каллен, вы лучший, но не единственный. Могу сказать вам совершенно честно, что с нашей стороны никогда не было претензий, и мы вполне довольны теми плодами, что приносит наше сотрудничество.

— Приносило, — поправил Каллен-мудак, и я внутренне взвыл. Иногда полезно бывает поиграть в несгибаемого парня со стальными яйцами, но только не с долбаными лидерами ФАРК. С ними лучше во всём соглашаться.

— Думаю, сейчас вопрос состоит в том — будет ли оно и дальше что-то приносить?

Словом можно ранить или убить, а можно добить. Кому какое дело. И меня, кажется, в тот момент реально подбили. Я сидел несколько минут и молчал, Каллен-мудак во мне тоже, наконец, заткнулся и призадумался. Мы честно искали возможности отказаться от подобного сотрудничества втёмную с ФАРК и при этом остаться в мире живых. Задачка была не из простых, но я привык к непростым задачкам. Вся проблема состояла в том, что конкретно у данной задачки решения не было. Ни одного решения, включавшего в себя оба пункта. В конце концов, выбрать нужно было один — или согласиться на сотрудничество или умереть. Я всей душой не хотел ни того ни другого. Но я недолго колебался. Часа два назад я бы встал и сказал твёрдо и звонко, чеканя каждый слог — пошли вы на хрен. После чего испытал бы краткий миг блаженства, упоённый собственной храбростью и крутизной. А минут через пять меня бы уже закопали. Я был бы самым счастливым в мире мертвецом.

Но с недавних пор у меня цель — вернуться живым и Белла Свон. И я согласился на сделку только ради неё. Если бы она только узнала, то на века могла бы считать себя виноватой в том, что происходило после. Если бы только узнала, на что толкнула меня в тот роковой час, стала моей соучастницей. Мисс Свон решила судьбы тысяч людей, моими губами сказав да.

— Я знал, что мы придем к соглашению. — Удовлетворенно произнес мой собеседник, и я ощутил, как спадает напряжение, витавшее в воздухе и давящее на виски.

— Мы всегда приходим к соглашению, — отозвался я. Либо мы, либо я и моя совесть, так или иначе, но соглашения достигаются. — Координаты? — Каллен-мудак уже переключил внимание на расстеленную на столе наподобие скатерти карту, и при этом гадёныш делал вид, что не удивляется американской карте в колумбийской глуши. Но застывшее безучастное выражение лица оказалось очень даже кстати, когда партизан заговорил, отвечая на вопрос. Чувство, подсказывавшее мне, что ничего хорошего из этой сделки не выйдет, прямо-таки крепло с каждой секундой, перерастая из смутного ощущения в уверенность. Иными словами, пороги на этой каменистой речке шли один за другим, я даже не успевал перевести дыхание.

— Вы уверены? Это непростая задача, — я вновь попытался выстроить первые ступени на лестнице отказа. Но при этом не нашёл в себе смелости поднять взгляд от расстеленной на столе карты и от сложенных поверх карты рук партизана. Так и сидел, изучая педантично закатанные рукава светло-зелёного френча. Я уже понял, что круто влип. Попал в переплёт.

— У вас будут и время, и деньги, а большего не требуется.

Я тактично промолчал, не видя больше возможности повернуть разговор в более приемлемое для себя русло и не желая и дальше спорить, а заодно подрывать свою репутацию. В моём активе итак уже значилось два акта открытого неповиновения — продолжать упираться и рисковать было фатально.

После недолгих разъяснений и указания я наконец был оставлен в покое. И мне казалось, что это относилось не только к людям, но и к проблемам. Однако проблемы считали несколько иначе, и всю ночь я проворочался, думая о том, что скажу при встрече Белле Свон. Я выстраивал потрясающие сложные словесные конструкции в голове и спустя несколько минут безжалостно их ломал: злой и раздосадованный их неуклюжестью и громоздкостью. Мне не хватало слов, мне не хватало чего-то, что позволило бы сплести из слов верный узор. В конце концов, мне не хватало душевного равновесия. Я страшился совершить ошибку, сильнее, чем страшился быть убитым партизанами в случае провала, который казался более чем ожидаемым. Боялся, что одно моё слово может разрушить всё и убить быстрее пули. Отчётливо понимая, что разрушать-то, по сути, ещё нечего, я трясся над волшебными и иллюзорными картинками будущего, возникавшими перед прикрытыми глазами. Меня нельзя было назвать впечатлительной барышней или романтичным подростком, но я с удовольствием расставлял мебель в нашем будущем доме. В доме с огромными окнами, такими, чтобы с раннего утра до позднего вечера он был наполнен светом. Я не знал, буду ли сам столь же чист и ясен, смогу ли дать Белле Свон правду, смогу ли рассказать ей о себе абсолютно всё. Понимая, что ложь — хреновый фундамент, я тем не менее не забывал, что и правда — это строительный материал скорее из сказки, чем из реальной жизни, и вряд ли возможно начать строить свой дом на камнях, предназначенных для воздушных замков.

И не было ничего удивительного в том, что утро я встретил с открытыми глазами: невыспавшийся и со страшной мигренью. Держась за голову и стараясь не выплеснуть наружу воспаленный мозг, я кое-как выполз на улицу. Снаружи была столь же поразительная мерзость, как и внутри у меня. Овеянные блеклым утренним светом, партизаны сворачивали лагерь. Обычное дело — долгое сиденье на месте чревато разного рода проблемами. И уж конечно, я был далёк от тщеславных мыслей о том, что они передислоцировались исключительно из-за меня. Из опасений, что я, мучимый то ли совестью, то ли специалистами по пыткам, выдам ЦРУ координаты лагеря.

И тут вдали прозвучала автоматная очередь. Этот звук был знаком и мне, и партизанам, так же, как было знакомо и то, что этот звук предваряет. Это был первый такт в увертюре войны. Первая нота, первый аккорд. Сухой треск, неприятно царапнувший душу. Так и не прикуренная сигарета выпала у меня изо рта. Война, незаметно подкрадывавшаяся со спины, приближавшаяся каждый раз на шаг ближе, наконец-то меня настигла и через несколько минут готовилась явиться в полной красе. Что и говорить, ощущение было не из приятных и не из тех, которые хочется повторять.

На меня никто не обращал внимания. Партизаны знали, что делать, и им было плевать на то, что какой-то кретин вроде Эдварда Каллена не знает и стоит одиноко у палатки и ощущает себя пылинкой, закрутившейся между лопастей вентилятора. Никто не собирался мне помогать и давать какие бы то ни было инструкции. Казалось, лагерь поглотило чудовище под названием хаос. Конечно, я знал, что всё чётко организовано и, что ни о какой панике и беспорядке не может идти и речи, и тем не менее с моих позиций лагерь выглядел как муравейник, в который забросили тротиловую шашку. Я постарался успокоиться и выработать план действий. Война, по-любому, это было хреново, но я утешал себя мыслями о том, что в этот самый момент тысячи людей как-то же на войне выживали. В разных уголках Земли они со спокойной уверенностью на лицах атаковали или оборонялись.

Внезапно в руки мне кто-то сунул автомат — пальцы рефлекторно сжались на стволе. Я поднял глаза и встретился взглядом с одним из своих конвоиров, тем, что так ослепительно мне вчера улыбался. И, как ни странно, он снова улыбался. И снова той же нечеловеческой улыбкой, вызывающей нехорошие мысли и противное ощущение глубоко внутри.

— Придётся тебе сегодня пострелять.

От одного только предложения палить по людям я дар речи потерял и захотел получить возможность очнуться в какой-нибудь захудалой гостинице посреди полумрака и мятых простыней с нервно бьющимся сердцем и мыслями о страшном сне. Так уж получилось, что я оружие продавал, нелегально ввозил и вывозил, предлагал и перекупал, иногда стрелял из некоторых интересных «игрушек» в тире, но никогда не использовал по назначению. Разумеется, в тире я пару раз представлял вместо бумажной мишени человека, но обратной силы закон всё равно не имел — стреляя в человека, невозможно было представить перед собой лист бумаги. Я никогда не убивал. Это не было моим правилом, это было моим табу — строжайшим запретом. И я поклялся себе хотя бы этот запрет не нарушать, что бы ни случилось рядом и какими бы аховыми ни были обстоятельства. Хотя, если рассудить здраво, то вообще не было особой разницы — продавать стволы партизанам из ФАРК или нажимать на спуск самому. Так или иначе, я мог считать себя виноватым. Но, так или иначе, мне нужна была некая фальшивка — иллюзия, которой можно утешать себя особенно длинными ночами.

— Думаю, учить тебя не нужно? — вновь обратился ко мне партизан. Моё напряжённое молчание явно затянулось, а между тем выстрелы стали звучать всё ближе, громом отдаваясь в голове. — Или провести ускоренный курс? — он хохотнул.

Я лишь вяло покачал головой. Меня, правда, не нужно было учить стрелять из АК-47. Учиться тут было нечему — более простого оружия искать не стоило. Созданный русским оружейником, этот автомат наглядно демонстрировал слова русского же полководца: пуля — дура. Потому что любой дурак мог разобраться в считанные мгновенья с тем, как палить из калаша, и при этом никто не гарантировал, что дурак не захочет пострелять просто так.

— Тогда пошевеливайся.

Мне не просто было выйти из ступора. За несколько секунд нужно было встроить свой разум в новую реальность и принять решение — убивать людей или быть убитым самому. Варианты где-то между этими двумя крайностями, можно сказать, что и не существовали. Война, напомнил я себе, это не репетиция спектакля и даже не сам спектакль, где сталь не разит, пуля не ранит, люди не мрут, а кровь ненастоящая, хотя и красная. И шанса что-то поменять на войне явно не предусматривалось, поэтому, вспомнив самый тёплый взгляд Беллы Свон, я пообещал себе, что при первой же реальной опасности для жизни буду стрелять на поражение, а не тупо целиться по ногам, в которые я точно знал — не попаду.

Дальнейшее напомнило мне многие из виденных в детстве дурацких боевиков, но со мной в роли актёра второго плана. Того самого, который только всем мешает и которого обычно убивают через пару минут. Я неумело куда-то бежал, держа в поле зрения знакомого партизана, спотыкался и путался в собственных ногах, и старался не думать о принятом минутой ранее решении — выжить любой ценой.

Мы всё куда-то перемещались и перемещались, и я постепенно стал втягиваться в рваный ритм этого движения. А потом выстрелы из отдалённого эха переросли в настоящую канонаду, я испуганно шарахнулся в сторону, прячась за удачно подвернувшимся камнем. Рядом чиркнула пуля, я пристально и словно бы в первый раз посмотрел на свой автомат, окончательно примиряясь с мыслью об убийстве, о таком убийстве, при котором ты уже не посредник и не делаешь что-то способствующее убийству, а убиваешь сам.

Стреляя по нападавшим, я не чувствовал себя суперкрутым пацаном. Я чувствовал себя тем, чем и являлся, по сути, — жертвой, загнанной в угол, обстоятельства буквально сплющили меня, смяв и свободу воли, и саму волю заодно. Жизнь, жестоко издеваясь, затолкала меня внутрь того дерьма, в котором я никогда раньше не участвовал, выступая в роли рабочего сцены и снабжая действующий лиц смертоносным реквизитом. Жизнь показала мне, как неприглядна может быть война, если не успеваешь отбежать на безопасное расстояние. А потом меня резко толкнули в бок. Я хотел оглянуться, но не успел — внутри подобно гранате взорвалась боль, разя острыми осколками всё на своём пути. Мне не хотелось делать этого, потому что именно так всегда и поступали подстреленные экранные герои, перед тем как отбросить коньки, и всё же я коснулся рукой бока. Когда между пальцев заструилась кровь, я не сдержался и засмеялся — всё было так наигранно и так предсказуемо.

____________________________________
1 Что-то типа наземного аналога метрополитена. Скоростной автобус.
2 Неофициальный святой Колумбии.
3 Там находится заброшенная солевая шахта, в которой после была построена часовня.

Автор: Bad_Day_48; Бета: Rara-avis