 Когда ищешь свое место в переполненном, как обычно, зале МДТ перед началом спектакля «Вишневый сад», не подозреваешь, какой фокус ожидает тебя через пять минут после начала действия. А можно бы догадаться. Потому что люстра укутана в белую ткань, ею же укрыт бильярдный стол, вытеснивший половину пятого ряда зрительских кресел, предметы мебели расставлены перед сценой вровень с партером, а не на подмостках, а темные двери боковых выходов из зала заменены на невесомые, белоснежные со стеклянными вставками.
Но в первое время внимание приковано к фигуре в сильно потертой красной бархатной ливрее, которая в пустоте сцены выглядит как привидение – дух театра костюмной эпохи, театра – пиршества для глаз. Фирс – Александр Завьялов, с челкой на глаза, с пушистой бородой и медленными движениями прямо-таки завораживает – как, наверное, во все времена завораживал театр, реанимирующий картины прошлого. Так что сначала даже не очень понятно, что за посторонние голоса проникают в зал и откуда они доносятся. «Воздух! Какой воздух!» – слышится уже совершенно отчетливый возглас – и зал, а не сцена наполняется людьми: Ксения Раппопорт – Раневская, Лиза Боярская – Варя, Игорь Черневич – Гаев, Катя Тарасова – Аня, Татьяна Шестакова – Шарлотта Ивановна, Епиходов – Сергей Курышев, Дуняша – Полина Приходько, Яша – Станислав Никольский. И зрители неожиданно оказываются в центре этой радостной суеты, беготни из одной двери в другую, ощущают себя гостями, а не посторонними. Причем, не гостями Любови Андреевны, а гостями Додина и Чехова, двух больших художников, которые встретились на узких перекрестках мирозданья, где время сжато в тугой клубок, так что начало прошлого века вплотную соседствует с началом нынешнего.
Каждый из персонажей на протяжении всего спектакля будет, как двуликий Янус, и смотреть в прошлое, и предвидеть будущее. Прошлое возникнет на огромном, во все зеркало сцены белом экране – в кадрах фильма, который Лопахин – Данила Козловский припас в качестве сюрприза бывшим хозяевам, фильма, где цветущий и бескрайний вишневый сад (съемки велись известным оператором Алишером Хамидходжаевым в самом большом вишневом саду Европы, под Гамбургом, куда выехало и большинство создателей спектакля) обступает, а точнее, окутывает со всех сторон еще очень молодых героев, защищая их от всех неурядиц. Будущее же будет мерещиться им в минуты отчаяния, когда вдруг посреди напускного веселья, скрытого от зрителей все тем же экраном, герои вдруг поднимут эту белую пелену и будут вглядываться в темноту зала, ожидая вестей о торгах. А финал Додин сочинил и вовсе безжалостный: белый экран упадет, накрыв, точно саваном, позабытого Фирса, за ним обнаружатся неотесанные доски, и уже они станут экраном для кино новейшего времени: гуськом в затылок пройдут перед публикой все герои в исподнем – только выстрелов не прозвучит, но ассоциации будут однозначными.
Собственно, весь почти трехчасовой спектакль с одним антрактом – это настоящее, зажатое в тисках между прошлым и будущим, которые сжимаются всё теснее. Так что ко всем личным бедам – точнее, к каждой личной драме примешивается неумолимо наступающая историческая катастрофа, которая превращает драмы в трагедии. И этот прессинг зрители, люди XXI века ощущают физически. Ее не чувствует только один герой нового додинского «Вишневого сада». Лопахин Данилы Козловского, в отличие от многих Лопахиных прошлого века, и в отличие от Лопахина – Игоря Иванова, который выходил на сцену МДТ в спектакле Льва Додина 1994 года по тому же «Вишневому саду», не испытывает трепета даже перед Раневской. Он единственный не попадает во всеобщую трагическую интонацию – просто потому, что не видит в потере вишневого сада никакой беды: узок круг доступных ему переживаний, сострадание в нём отсутствует начисто. В этом смысле он ничем не отличается от лакеев Дуняши и Яши – только они знают свое место, а Лопахин изо всех сил пыжится попасть «в князи» и уверен, что, как богатый человек, имеет на то все шансы. Но Любовь Андреевна, совершенно того не желая, чарующе женственно, как умеет одна на свете Ксения Раппопорт, ставит его на место: то имя в третий раз забудет и сама рассмеется своей забывчивости, то, вопрошая, «и перед кем!?», имея ввиду разглагольствования Гаева о декадентах перед половыми в трактире, вдруг махнет рукой в сторону сидящего поблизости Ермолая Алексеевича, смутится, поправится, но… А уж каким взглядом измерит она Лопахина, когда тот, в ответ на ее рекомендацию жениться, усядется на стул рядом с ней, наденет на голову ее шляпу и даже попробует ее приобнять. И надо отдать должное артисту Козловскому, который входит в профессию далеко не так легко, как со стороны может показаться: он более чем достойно играет своего опереточного персонажа, самоотверженно отказываясь геройствовать.
Вообще сюжет «Вишневого сада» Додина, объединяющий всех персонажей – их общая жизнь, которая некогда была высокой, а теперь норовит скатиться в оперетку. И самые мощные моменты спектакля – те, когда герои, оказавшись в откровенно пошлых, на взгляд извне, ситуациях, из последних сил человеческого духа выкарабкиваются в пространство трагедии. Надо видеть с каким нескрываемым восторгом умопомрачительно прекрасная Раневская – Ксения Раппопорт читает телеграммы из Парижа (в отличие от героини пьесы, которая рвет их, не прочитав) – и какая просвечивает сквозь эту радость мука подлинной любви, на алтарь которой брошено всё (а как иначе, если речь о подлинной любви). А позже она покажет целую пачку телеграмм Пете Трофимову – и он тут же простит ей ее невозможную фразу о любовнице, которую нельзя не иметь в его возрасте, приподнимет, закружит… И только руки разведешь от того, как, оказывается, можно обращаться с Чеховым – легко и отважно, как с живым, умным, ироничным автором, а не истуканом из пантеона. И от того, как эти вспышки несусветного счастья высвечивают неминуемую беду. Это восхищение режиссерским бесстрашием не только не отступает, но по ходу действия все усиливается.
Надо видеть, как Гаев – Игорь Черневич впервые за много лет играет не еще одного как всегда великолепного злодея, а вечного ребенка в трогательных коротких валенках, который – да, может, не подумав про Аню, вдруг заговорить о порочности своей сестры, но после даже не смутится, подтверждая тем самым, что руководило им не стремление посплетничать и, уж тем более, осудить, а привычка говорить, что думает – видимо, из 80-х годов (как уже не раз было замечено, даты периодов демократии в России совпадают с разницей ровно в век). Вера этого законсервированного Гаева в иллюзии сильна настолько, что обе его любимые девочки (а герой Черневича одинаково горячо привязан к обеим племянницам) сразу поверят в его сказку. Момент, когда он, изложив свой план, обнимает уже беззаботно смеющихся Катю Тарасову и Лизу Боярскую, – еще один всполох мгновенного счастья, освещающего тьму подступающей пропасти.
Есть в спектакле удивительная Шарлотта в исполнении Татьяны Шестаковой. Крошечного роста существо во фрачной паре, белом жилете и цилиндре она – опять-таки вопреки пьесе – не показывает фокусов, не высовывается и, по большей части, молчит, сидя где-то в зрительских рядах, но зато, когда подает голос, с ним не поспоришь. Отказ показать фокус Лопахину из уст Шарлотты Ивановны звучит не как прихоть, а как клеймо. В ней есть много от русских юродивых: не по внешнему плану, а по глубоко запрятанной сути она – родная сестра шестаковской Хромоножки из «Бесов». Вообще, именно думая о героине Шестаковой, понимаешь, как многое из прошлых работ Додина прямо или косвенно цитируется в «Вишневом саде»: ведь было же, было такое, что зал жил единой жизнью с героями и чувствовал себя не зрителем, а обитателем Пекашино – в «Братьях и сестрах». И так же, как Ирина Прозорова Елизаветы Боярской, с первой сцены предвидит финальную катастрофу ее же Варя (хотя в остальном новая героиня Лизы совсем иная). И как Соня с Еленой Андреевной в «Дяде Ване», отбросив всякое «актерство», выпустив на божий свет свою детскую непосредственность, откровенничают ночью Аня с Варей. И ровно в такую шеренгу смертников, как артисты на финальном видео, выстраиваются в конце «Жизни и судьбы» узники концлагеря-ГУЛАГа. Наберется и еще с десяток таких примеров – «Вишневый сад» МДТ 2014 года словно бы концентрирует самые острые и напряженные переживания, предложенные додинским театром зрителю. Видимо, поэтому он по стремительности действия смотрится как экшен, вопреки всем представлениям о тягучей чеховской бессобытийности.
И «фокусы» Шарлотты здесь совсем иного рода, они сокрушительны, невыносимы по уровню обнажения отчаяния и боли. В спектакле соло из области «легкого жанра» позволены двум героям – Шарлотте Ивановне и Лопахину. Лопахин, после неудачной попытки предложить себя Раневской в женихи, заваливается на диван и запевает арию Квазимодо из «Notre-Dame de Paris» – почти сразу истощив свой запас французского, переходит на жу-жу-жу. Шарлотта же, чтобы разрядить нестерпимо затянувшееся ожидания окончания торгов, вдруг заголосит по-французски с жутким немецким акцентом «Все хорошо, прекрасная маркиза» – и ползала зальется слезами, потому что стиль, в котором работает актриса и который частенько практиковал Мейерхольд, называется трагическая буффонада. А уж ее истошный крик в четвертом акте посреди всеобщих сборов иначе как предсмертный и не осмыслить.
Спектакль Додина построен так, что едва ли не в каждом эпизоде Лопахин сопоставляется с другими персонажами, что снова и снова подчеркивает его человеческую несостоятельность при всех его деньгах. Уверена, что, прежде всего, из-за этого персонажа Додин вернулся к однажды уже поставленной им пьесе. Буквально каждый выход этого Ермолая – комичен: в пьесе он, проспав, не успел к поезду на станцию, а здесь появляется заспанный из-под одеяла, когда все уже приехали. Потом с недопустимо-хамской интонацией бросает Гаеву, прежде чем начать излагать свой план спасения: «Преодолейте свою неприязнь». И сама по себе прекрасная затея с демонстрацией фильма, оказывается, была предпринята Лопахиным для презентации плана – слово «презентация» я употребила не случайно, большой экран, на котором еще парит волшебным облаком над землей вишневый сад, по мановению руки (а точнее, кия, который герой использует как указку) закрывается прямоугольниками с надписью «25 десятин». Хотя всякому человеку, который хоть сколько то смыслит в красоте, понятно, что этот сад и метры – две несопоставимые шкалы ценностей. Как несопоставимы, по Додину, театр – и купюры.
Найдутся, конечно, злые языки, которые укажут на то, что именно билеты на «Вишневый сад» достигли рекордной для этого театра стоимости – 10 тысяч рублей за штуку. Недоброжелателей сразу хочется просветить на тот счет, что в Германии, например, билеты в гостеатры не могут стоить более 39,99 евро. Это государственная политика. Но и финансируются театры в той мере, чтобы им не приходилось зарабатывать на публике. Так что это уже вопрос к Лопахиным во власти, не к Додину. За время спектакля Лопахин и в самом деле успевает стать именем нарицательным – слишком узнаваемы жесты, словечки, интонации. То как, например, он с азартом повторяет «Дачи! Дачи! Дачи!» – и они сливаются в нечто, по сути похожее на «жу-жу-жу». Или как спросит «Чё такое?», не поняв слов на редкость тонкого и трепетного Пети Трофимова – Олега Рязанцева о том, что Любовь Андреевну после известия о продаже сада надо бы оставить одну. Или как будет хлопать в ладоши, поторапливая старых хозяев выметаться побыстрей. Режиссер даже вложил в его уста слова: «Шкафик – мой! Столик – мой!» (это после оглушительного вопля: «Вишневый сад теперь мо-о-о-о-й!»), и они, конечно же, рифмуются с моментом из первого действия, где Раневская – Раппопорт среди дорогих образов прошлого превращается в девочку и шепчет: «Шкафик мой», – прикасаясь руками и даже щекой к предмету мебели как к атрибуту потерянного рая. Что-то более убийственное для Лопахина, чем эта пародия на бывшую хозяйку, придумать сложно.
Но и этого Додину недостаточно. На протяжении всего действия за Лопахиным следят пристальные, честные, умные глаза Вари – Лизы Боярской. Монашка-труженица Варя в исполнении Боярской не утратила строгости и скромности – вязаная серая жилетка поверх прямого платья, серый платок, которым все время покрыта ее голова, только подчеркивают неимоверно прекрасные глаза героини. Взгляд ее, не отпускающий Лопахина, не оставляет сомнений в тех чувствах, которые испытывает девушка к привлекательному внешне молодому человеку. Но эта Варя настолько безупречна, что каждая слеза в ее глазах воспринимается не иначе как приговор тому, кто ее вызвал. И это притом – повторю, – что Варя бросает на Лопахина исключительно любящие взгляды. Варя одна до самого финала отказывается поверить в убогость своего избранника, и Додин дает ей то доказательство, которого не дает своей героине Чехов: вместо предложения Лопахин увлекает Варю за экран, подальше от посторонних глаз.
Возвращается пара довольно скоро, распущенные волосы Вари и характерная неопрятность костюма Лопахина прямо указывают на случившееся. И вот тут только Лопахин заговаривает. Не о женитьбе, конечно, хотя Варя в этот момент еще не сомневается в его благородстве. А о погоде. О тех самых минус трех градусах. Пять длящихся вечность секунд, пока героиня Лизы Боярской собирает силы, чтобы, не уронив себя, ответить про разбитый градусник, – одни из самых мощных, какие мне когда-либо доводилось видеть на сцене, тем более, в исполнении молодой актрисы.
Однако, последнее слово останется за Варей. И это не будет история со взмахом зонтиком, от которого притворно шарахнется Лопахин, а Варя ответит: «Что вы? Я и не думала». Варя – Боярская, вместо последнего прощания, бросится Лопахину на шею. И когда он поверит, что, наконец, победил, что хоть один из недосягаемых для него хозяев снизошел до просьбы о помощи – пусть не словом, жестом (Раневская в этой истории денег у Лопахина не просит, c'est incroyable) – и ответит порывом на ее порыв, Варвара немедленно отстранится, произнеся ледяным тоном фразу, предписанную Чеховым.
В финале этого «Вишневого сада» никто не скажет, что вся Россия – наш сад, и нежная, любящая Аня Кати Тарасовой не найдет утешительных слов для мамы. В успешное будущее здесь верит один Лопахин. И нет сомнения, что он преуспеет – и до 1917-го еще накопит миллионы для безбедной жизни в Париже. А брат и сестра – герои Раппопорт и Черневича – унесут с собой в никуда только круглые металлические коробки с кинопленкой, которые им довольно грубо вручит Лопахин в ответ на их просьбу еще раз посмотреть фильм. И будут похожи разом и на тех, кто с одним чемоданом оставлял Россию, как Ольга Книппер-Чехова, и на тех, кто с одним узелком отправлялся в лагеря.
Лев Додин поставил спектакль про то, что в прошлое ушел не только нарядный костюмный театр, но и театр Чехова, доминировавший весь XX век – атмосферный, утонченный, где подлинные сюжеты спрятаны за очевидными, речь звучит как музыка, а люди балансируют каждый над своей пропастью с невероятной старомодной грациозностью. «Вишневый сад» Додина – это театр жестокости, который от начала к финалу всё чаще разрывает ткань чеховского текста, а актеры в нём – пророки-мученики, которые играют так, что строки поэта о полной гибели всерьез не кажутся метафорой.
Автор - Жанна Зарецкая
За информацию спасибо сайту http://calendar.fontanka.ru.
Fontanka.ru: «Вишневый сад» Льва Додина
|
...что вы можете заказать в нашей Студии Звукозаписи в 
0
