Глава 25. Реквием



Сердца способны разбиваться. Да, сердца способны разбиваться. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы умирали, когда они разбиваются. Но мы не умираем.

Стивен Кинг «Сердца в Атлантиде»





Прошло пять лет. Я всё ещё был жив, относительно здоров, но не спешил звонить Белле. Никогда прежде я не замечал за собой такой неуверенности: все решения, даже самые трудные и болезненные, всегда принимались быстро и так же быстро воплощались в жизнь. Сейчас же со мной творилось что-то странное. Было это дурным предчувствием или просто безотчётным страхом – я не знал, но что-то не давало мне совершить этот важный и решительный шаг, который подвёл бы жирную черту под моей жизнью, раз и навсегда расставив все точки над «i». Так или иначе.

Но однажды я проснулся с мыслью, что больше не могу ждать, глупо оттягивая неизбежное. Просто больше не осталось сил постоянно жить в «подвешенном» состоянии. Мне казалось, что истина, какой бы горькой она ни была, лучше тягостной неизвестности. Наивный дурак!

Трясущейся, словно в припадке, рукой я схватил телефонную трубку и только тогда вспомнил про трёхчасовую разницу во времени – семь утра были явно неподходящим часом для подобного звонка. А какое время можно было бы считать «подходящим»? Время ланча? Или лучше ближе к вечеру? Да и существует ли оно, это время – время, действительно подходящее для разбивания сердец?

Я едва смог дождаться, когда в Форксе наступит десять утра. Хотя с чего я вообще взял, что Белла находится там? За прошедшие пять лет она могла переехать жить куда-угодно, хоть на другой конец земного шара!

«Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети…» - безликий голос равнодушно подтвердил мои самые худшие опасения.

Ну отлично, Эдвард! Стоило ли столько ждать и сходить с ума, чтобы в ответ услышать ЭТО?!

Так, спокойно! В конце концов, Белла могла просто сменить номер, ведь так?

Конечно! А ещё она могла раза три выйти замуж и родить парочку детей!..

Всё, хватит, Эдвард! Просто сделай уже что-нибудь!

Злясь на себя и одновременно с этим умирая от страха, я принялся остервенело тыкать в кнопки телефона, но только с третьей попытки мне удалось набрать верный номер.

- Дом Свонов, - после пятого гудка в трубке прозвучал незнакомый мужской голос. На заднем плане очень громко раздавался детский смех и лай собаки, словно телефон был включен на громкую связь.

- Могу я услышать… Беллу… ммм… Изабеллу Свон? – свой собственный голос тоже показался мне чужим и каким-то искусственным.

- Супруги сейчас нет, но я могу передать, что вы звонили, - мужчина замолчал, явно ожидая от меня ответной реплики, но, когда той не последовало, продолжил допытываться: - Чтобы я смог рассказать Белле о вашем звонке, мне нужно знать хотя бы ваше имя. Так что ей передать?

- Я её одноклассник, - совершенно перестав что-либо соображать, на полном автомате ответил я, даже не солгав.

В трубке раздался какой-то невообразимый грохот и звон бьющегося стекла.

- Ох ты, чёрт!.. Простите, это я не вам! Подождите, пожалуйста, минутку! Одну минутку!.. – послышался лёгкий стук, словно телефонную трубку положили на стол, а затем снова раздался всё тот же мужской голос, но на этот раз в некотором отдалении: - Мелл, детка, держи его, ради Бога, держи его крепче, пока он ещё чего-нибудь не натворил! Фу, Флафи, фу! Плохой пёс, очень плохой пёс! Сидеть! Вот так-то лучше!.. Мама нас поставит в угол…

- Не поставит! – звонкий детский голосок острым кинжалом полоснул по сердцу. – Она любит Флафи! Ведь он же не специально, мы просто играли!

- Но бабушка-то точно накажет, - мужчина рассмеялся, а следом за ним засмеялась и девочка. – И уж точно больше никогда не оставит нас здесь хозяйничать одних!

- Да уж, хозяева из нас плохие! – продолжая весело хохотать, воскликнула девочка, а затем радостно закричала: - Мама! Мама пришла!

Хотя бы в этот момент мне следовало повесить трубку, но меня будто полностью парализовало: я не мог пошевелить не единым мускулом, продолжая с упоением мазохиста вслушиваться в каждый звук, ловить каждое слово, пронзавшее меня насквозь огненной стрелой боли.

- Господи, Джейк, что здесь творится?! – услышав встревоженный, но такой родной и желанный голос Беллы, я задохнулся, словно получил удар в солнечное сплетение. – Потрудитесь-ка объяснить, как вы умудрились всего за полчаса превратить гостиную в поле боя?!

- Мы не нарочно, мамочка, честное слово!

- Это полностью моя вина, Белла! Можешь наказать меня по всей строгости закона! – в голосе так называемого Джейка послышались явно игривые нотки. Мои пальцы ещё крепче сжали телефонную трубку.

- Это была любимая мамина статуэтка, - в голосе Беллы отчётливо завибрировали подступившие слёзы. Мне даже не нужно было закрывать глаза, чтобы вспомнить, как она всегда выглядела в такие минуты почти детской обиды и разочарования.

- Ну что ты, моя родная, не надо так расстраиваться, - в голосе мужчины не осталось и следа от игривости – теперь в нём сквозила такая нежность и искренняя забота, что мне захотелось убить его. Впервые в жизни я действительно желал кому-то смерти!

- Я всё улажу, вот увидишь, просто предоставь это мне, - продолжал ворковать Джейк. Скорее всего, это просто воспалённое воображение сыграло со мной жестокую шутку, но я вдруг услышал едва уловимый звук поцелуя. Вынести такое мне было уже не под силу…

Я нажал кнопку отбоя, продолжая крепко сжимать в руке телефон. Пальцы свело от напряжения – я не мог разжать их, как ни старался. Грудь горела адским огнём. Мне хотелось кричать, рыдать, но слёз не было… больше ничего не было… Я низко опустил голову и глубоко дышал, просто чтобы не задохнуться.
Вспышка боли оказалась такой яркой и мощной, словно взрыв – ядерный взрыв, не оставляющий после себя ничего живого… только выжженную огнём пустыню и звенящую тишину…

Все эти годы я жил лишь одним – надеждой, что, оставшись в живых, смогу вернуть Беллу, заслужить её прощение. Сейчас эта надежда умерла в страшной агонии, и в моей жизни не осталось больше ничего, самой жизни больше не осталось. Я был пуст – абсолютно, оглушительно пуст!

Девочка… да, девочка с каштановыми кудряшками, снившаяся мне ночами и в этих снах называвшая меня папой, действительно существовала, но вот только она не была моей… как и Белла...

«Мелл, Мелл, Мелл…» - в каком-то исступлении шептал я имя девочки, словно пробуя его на вкус – горько, как же горько, Господи!

Как же мне сейчас хотелось возненавидеть Джейка, снова почувствовать то первое жгучее желание его смерти, ведь он украл у меня всё: Беллу, наше будущее, наших нарождённых детей. Но нет. Я не мог его ненавидеть, потому что в действительности тот ничего не крал – я сам добровольно отдал ему Изабеллу, как самое бесценное в мире сокровище. И остался ни с чем. Мне было бы легче, если бы я только мог хоть кого-нибудь обвинить в своём горе, но нет. Даже такой малости Бог лишил меня. Это была исключительно моя вина, мой крест, который я должен был нести до самого последнего вздоха. Но, Боже, как же тяжек он был!

Однако по всему выходило, что я не ошибся, оставив тогда Беллу. Сколько лет могло быть Мелл? Судя по голосу, никак не меньше трёх. Так много… Любимая быстро смогла забыть меня, смогла забыться в объятиях неведомого мне Джейка. Так быстро… Почему же тогда я, даже спустя пять лет, не могу забыть ЕЁ, почему эти воспоминания и чувства не могут стать хотя бы немного бледнее? Почему, Господи, почему?!

Ведь я же сам хотел, чтобы Белла продолжила жить полной жизнью после моего ухода, я сам желал ей любви и счастья, пусть даже не со мной. Теперь я знаю, что мои желания сбылись: у Беллы есть любящий её муж, дочка и даже собака! Так почему вместо радости за горячо любимую женщину я чувствую только боль, почему?!

Впрочем, скоро и боли во мне почти не осталось...

Потеря Беллы, пусть даже и добровольная, обернулась самой страшной трагедией моей жизни. Потерять же её во второй раз было равносильно смерти. А я потерял её, снова… и умер… в душе я был безнадёжно и безвозвратно мёртв.

Начиная с того дня, я стал медленно, но неотвратимо соскальзывать в бездну небытия. Вместе с надеждой и мечтами во мне что-то умерло, что-то очень важное, отвечающее за эмоции и чувства – я превратился в пустую оболочку, двигающуюся лишь по инерции.

Без тени сожаления я забросил писать едва начатую книгу, а вскоре и вовсе позабыл, в каком углу комнаты пылится мой ноутбук. Меня это больше не интересовало, как и всё остальное. Почти всё…

Музыка. Она никуда не исчезла, напротив, полностью завладела остатками того странного существа, в которое я превращался. Я играл долгими-долгими часами, забывая даже про еду, играл до боли в спине и онемевших пальцев – лишь физическая боль служила доказательством моего существования. Я был всего лишь таким же инструментом, рождающим музыку, как и пианино, которое казалось мне куда как более живым, чем я сам. В музыке были эмоции, была сила и острота чувств, она наполняла и опустошала, убивала и воскрешала, заставляла сердце исступлённо биться и почти останавливала его, сжимая в ледяных тисках. Со временем я перестал понимать, где заканчивается музыка, и где начинается Эдвард Каллен. Порой я не мог вспомнить, какое сегодня число и какой день недели, но это не пугало меня и даже не заставляло задуматься или просто притормозить.

Вынужденная тишина комнаты давила на меня, сжимала в смертельных объятиях, ломая кости. Я стал до одури бояться тишины. А ещё темноты. Они, как две сообщницы, подкрадывались ко мне с наступлением ночи, окружали, обступали со всех сторон, лишали сна. Следом за ними, словно демоны, на меня набрасывались опасные мысли, безжалостно терзая до самой зари.

«Зачем всё это? Для чего?», «Как бы мне хотел, чтобы болезнь наконец вернулась!» «Неужели всё зря?!», «Почему я до сих пор жив? За что?!», «Ничего не нужно… уже больше не нужно…» - и так до бесконечности, снова и снова, словно бессмысленное скольжение по замкнутому кругу. Я лежал в ледяных объятиях темноты и тишины, не двигаясь, подобно букашке, застывшей в капле янтаря.

Но ночь всегда неизменно отступала, оставляя меня, истекающего кровью, лишь для того, чтобы вновь вернуться. Обессиленный, я ещё долго лежал, наблюдая за пылинками, печально вальсирующими в первых лучах утреннего солнца. Моя комната, как и я сам, постепенно превращалась в царство распада и тлена.

Внешне я старался сохранить лицо того Эдварда, каким был последние годы, и у меня неплохо получалось. Я поддерживал разговор за совместной трапезой с родителями, улыбался на тех словах, на которых следовало, иногда даже сам мог выдать забавную фразу, делился своими задумками и сюжетными поворотами, касающимися книги, которую в действительности не писал. Чем старательнее я изображал из себя того, кого уже не существовало, тем глубже и шире разверзалась пропасть внутри меня, тем острее становились её края.

К счастью или к несчастью – я так и не смог в этом разобраться, - родители редко бывали дома. Отец, как и всегда, пропадал на работе, мама же полностью погрузилась в заботы о благотворительном фонде помощи детям, больным онкологией, который основала пару лет назад. Родители, привыкшие за последние годы к моему замкнутому образу жизни, если и заметили во мне какие-то перемены к худшему, то просто не придали им значения.

А в конце весны две тысячи девятого года Джаспер попал в аварию и серьёзно пострадал, проведя два месяца в больнице. Тогда мама надолго улетела в Россию, чтобы помочь Элис и, конечно же, поддержать её.

Элис, мой «ураганчик». Она надрывно рыдала в телефонную трубку – в каждом слове, в каждом судорожном всхлипе слышались страх и отчаяние. Как же я хотел обнять её в тот момент, крепко прижать к себе и не отпускать до тех пор, пока она ни затихнет в моих руках, хоть немного успокоенная тем, что не одна – я рядом. А ещё я хотел забрать всю её боль себе: мне, как существу, чьи душа и сердце давно обратились в пепел, было уже всё равно, а Элис не должна страдать! Если бы это только было в моих силах… Но всё, что мне оставалось, – это говорить, пытаясь прорваться сквозь поток рыданий.

И я говорил – говорил долго, не останавливаясь ни на минуту, почти не задумываясь над словами, не стараясь подобрать какие-то правильные и нужные фразы утешения, просто говорил всё, что приходило в голову, говорил торопливо и сбивчиво, почти не надеясь, что этим хоть как-то смогу помочь сестре. Однако постепенно её рыдания стали переходить в тихий плач, а затем – в отдельные редкие всхлипы. Только тогда я с облегчением перевёл дух и позволил себе замолчать.

- Ты хоть знаешь, что ты лучше всех? – с улыбкой в охрипшем от слёз голосе прошептала сестра, прежде чем повесить трубку.

Ах моя милая, родная Элис, если бы ты только знала, что я в действительности из себя представляю!..

Ко всему прочему за несколько месяцев до случившегося с Джаспером несчастного случая в моей жизни как-то незаметно, будто сам собой, появился алкоголь. Сначала я выпивал всего одну порцию виски, просто чтобы уснуть, не видеть темноты и не слышать тишины бесконечных ночей. Бессонница была жестоким зверем, а алкоголь мог его укротить. Хотя бы на время.

Затем я начал иногда прикладываться к бутылке и днём, но только когда родителей не было дома. Музыка, ставшая для меня наркотиком, наполняла пустоту внутри меня, а виски помогал чувствовать мелодию острее, ярче, больнее, он добавлял физических сил, заставляя играть на пианино дольше, резче, виртуознее.

И тем не менее я никогда не напивался по-настоящему – одной бутылки мне хватало на несколько дней. Алкоголь не стал обязательным условием моего существования, в отличие от той же игры на пианино. Он лишь помогал мне перемещаться от ночи к дню и обратно, стирая прожитое время почти бесследно.

Виски для меня тайком покупала домработница Кэти, приходившая к нам три раза в неделю. Она же выкидывала пустые бутылки. В её взгляде явно читалось осуждение, но озвучивать его вслух она не стала. Больше всего я боялся, что та проболтается моим родителям, и тогда длинного и трудного разговора с ними было бы не избежать, и никакая маска непоколебимого спокойствия уже не спасла бы. Однако и этого не случилось. Кэти нуждалась в моих деньгах, а я нуждался в её помощи – мы были идеальными соучастниками моего медленного, но верного самоубийства.





ДАВНО НЕ НАСТАИВАЛА НА ПРОСЛУШИВАНИИ САУНДТРЕКА,
НО В ДАННОМ СЛУЧАЕ ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВАЖНО




Пальцы скользят по клавишам всё ритмичнее и ритмичнее, сливаясь с ними в едином музыкальном танце. Пальцы ударяют по клавишам всё резче и быстрее, всё сильнее… И так по кругу до самой бесконечности. Сколько часов я играю? Не знаю. Но знаю, что мне уже не остановиться, никогда…

Взгляд выхватывает пустую бутылку из-под виски. Ещё утром, когда я садился за пианино, в ней была половина. А сейчас уже стемнело – ночь. Я играю ровно полбутылки виски. Играю одну и ту же мелодию. Играю уже раз в сотый. Играю весь день.

Эта мелодия – ода боли и страданий. Как она называется? Не вспомнить… Как же, как же, как же… так как же, чёрт возьми?! Что-то про смерть и мечту… про смерть мечты… похороны… заупокойная служба… Реквием! Конечно же! «Реквием по мечте»! Реквием по Эдварду Каллену…

Смех. Какой страшный смех… Неужели это смеюсь я? Но больше ведь некому. Я один во всём доме. Я один… А ещё я, кажется, сошёл с ума. Я безумен, но продолжаю всё так же играть, даже несмотря на внезапный страх, почти панику. Я живу только в этой музыке. В ней же и умираю.

Жесточайшая судорога сводит давно онемевшие пальцы, скручивает, словно выламывая суставы. Я кричу – кричу от дикой боли, но, кажется, не только из-за неё. Есть что-то ещё, но что? Не вспомнить… Белла… Нет-нет-нет, не надо вспоминать, только не сейчас! Всё ещё кричу, кричу до тех пор, пока ни задыхаюсь.

Комната погружается в тишину. Опять эта проклятая тишина! Но в голове продолжает играть всё та же мелодия: «Та-да-та-да, та-да-та-да, та-да-та-да-та-да-та-да-та-да, та-да!..» Никакой силе в мире не вытеснить её оттуда.

«Неужели ты не можешь сыграть что-нибудь повеселее? – вопрос Элис всплывает из глубин памяти. – От твоей музыки хочется повеситься!» Мне тоже хочется. Ведь хочется же? Но не выйдет. Этот способ мне недоступен. Как и прыжок с крыши. Рождённый ползать – летать не может… Снова тот самый смех… На этот раз совершенно точно смеюсь я.

Холодно. Как же холодно! Надо закрыть окно. Поворачиваю голову – нет, оно закрыто. Почему же тогда так холодно, Господи, почему?! Как же колотит, руки трясутся, зубы стучат, нервная дрожь проходит по телу, словно весь холод вселенной сейчас обрушился на меня. Нужно согреться, хоть немного согреться! Горячий душ, а лучше ванна…

Не уверен, что это поможет, но всё равно включаю настолько горячую воду, чтобы только можно было терпеть, и возвращаюсь в комнату. Пианино с упрёком взирает на меня и призывает вернуться, а музыка, всё ещё звучащая в голове, вторит ему. Но пальцы совсем одеревенели – сейчас ими не сыграть и собачий вальс.

Меня ломает. Ломает и выкручивает, трясёт всё сильнее, словно я наркоман без дозы. Так трудно дышать – я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь… Это не закончится никогда! С каждым днём только хуже, хуже, хуже… Всё, хватит! Хватит! Просто хочу, чтобы всё прекратилось! Пусть не будет больше ничего… уже давно ничего не осталось! Только холод и чёрная дыра, огромная чёрная дыра во мне и вокруг меня, я сам – всего лишь чёрная дыра. Меня давно нет. Всё это просто ошибка. Я должен был умереть ещё тогда, ровно шесть лет назад, но произошла ошибка… Во мне даже не осталось ни единой капли моей собственной крови. Это давно уже не я! Я истёк кровью ещё тогда…

Надо просто исправить ту ошибку… всего лишь исправить ошибку… Кровь! Чего же проще?! Да, просто кровь, много крови – и всё, конец… Наконец-то! Перерезать вены. Да. Я смогу? Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО сделаю ЭТО? Я смогу… Я ХОЧУ…

Взгляд мечется по комнате. Что я хочу найти? Причину, чтобы остановиться? Или же?.. Нож… Глаза внезапно находят канцелярский нож в органайзере… Всё правильно. Может, он и не подойдёт. Я просто посмотрю, просто проверю…

Острый. Неожиданно очень острый. Руки плохо слушаются меня, будто они и не мои вовсе. Может, и вправду не мои?.. На большом пальце остаётся глубокий порез, из которого течёт кровь… много крови! И больно! Так больно, что даже приятно…

Надо смыть кровь, остановить. Или не надо? Грудь горит огнём, опускается и поднимается всё быстрее, всё выше, горло сжимается в спазме… я хочу заплакать, зарыдать – это так нужно мне, так необходимо, как никогда прежде! Но слёз нет, давно уже нет. Даже их не осталось больше во мне. Я пуст. Только холод. Господи, как же холодно! Холодно и страшно!

Ванна, наверняка, уже набралась. Хоть немного согреться, хотя бы чуть-чуть!.. Тело больше не принадлежит мне, не могу им управлять, не вписываюсь в дверной проём ванной – коляска врезается в косяк. Как же всё-таки приятна физическая боль… я сошёл с ума…

Не могу раздеться… нет сил, не могу! Едва удаётся перекинуть себя через борт ванны. Ухожу под воду с головой – горячо! Можно ведь не всплывать. Так и остаться лежать на дне, ведь я давно уже там. Воздуха больше нет – ну и пусть! Не хочу! Просто сделать вдох под водой – и всё, лёгкие заполнятся тяжёлой, горячей водой. Так просто… Уже открываю рот, но не успеваю: какая-то сила толкает вверх. Несправедливо…

Сижу и отплёвываюсь, как кит, выбросившийся на берег… даже киты знают, когда пора с этим кончать. Убираю прилипшие к лицу волосы и только сейчас понимаю, что до сих пор держу в руке канцелярский нож. Всё правильно, всё так.

Вытягиваю вперёд другую руку – дрожит так, как никогда прежде. Сердце колотится, дыхание такое частое и поверхностное. Кислорода не хватает. На какое-то мгновение всё вокруг погружается в темноту. Закрываю глаза и считаю до десяти. Вот так-то лучше. Почти спокоен. Так и должно быть, ведь это то единственное, чего я хочу. Ведь так? Да, конечно, да!

Подношу нож к руке, нажимаю и провожу, но совсем чуть-чуть, словно испытываю себя. Алый завиток крови плавно и изящно вкручивается в воду – красиво! И правильно. Надавливаю гораздо сильнее, глубже, ещё глубже. Резко провожу ножом от запястья вверх к локтевому сгибу. Больно. Очень больно, но всё равно не так, как хотелось бы... Левая рука быстро немеет, и с правой справиться уже труднее, но это неважно. Ничто больше не имеет значения.

Вода быстро становится кроваво-красной, но я не закрываю глаза – продолжаю смотреть. Что я чувствую? Облегчение и… свободу?.. Словно с каждой каплей крови уходит и пустота, уходит холод, копившийся годами. Парадокс, но именно сейчас, постепенно умирая, я впервые за долгие годы чувствую себя живым. Никакого страха, никакого сожаления.

Всё вокруг плывёт, кружится. Я кладу голову на край ванны и закрываю глаза. Сиянье тьмы притягивает, ласково манит – отказаться невозможно. Я слышу её горячее влажное дыхание – она здесь, склоняется надо мной, ждёт… чувствую её нетерпение. Но ждать осталось недолго. Мы оба знаем это. Мы оба этого хотим. Как два влюблённых, чьи пути однажды уже пересеклись, но затем вновь разминулись… Белла, моя Белла…

Что-то сильно встряхивает меня, поднимает вверх, больно и туго перетягивает руки. Я с трудом открываю глаза и сквозь багровый туман смутно вижу перекошенное от ужаса лицо отца. Он плачет и что-то кричит – слов не разобрать… зачем всё это? Я не хочу! К чему все эти слёзы, все эти крики?.. Мне хорошо, впервые за долгое время мне так хорошо и спокойно.

Всё-таки вслушиваюсь в настойчивый призыв Карлайла, пытаюсь разобрать хотя бы слово:

- Только не закрывай глаза, слышишь?! Останься со мной! – неожиданно громкая фраза остро впивается в меня. – Не засыпай! Спать нельзя, сынок!..

Хочу попросить отца отпустить меня, но губы сводит судорогой. Темнота наконец смыкается надо мной – она не в силах больше ждать…







На лице отца не было и тени осуждения – только боль. Я мог бы смириться с его презрением, разочарованием и даже ненавистью, но только не с болью. Только не по моей вине. Только не снова.

- Ты хоть понимаешь, что прошлой ночью почти умер? - голос Карлайла был надтреснутым. – Если бы я пришёл всего на несколько минут позже – всё, конец! Это не пугает тебя?

- Не слишком, - я решил быть максимально честен с ним. Нам обоим это было нужно.

- Ты… не жалеешь о… своём поступке? – слова давались ему с огромным трудом.

- Я жалею только о том, что тебе пришлось всё это увидеть и пережить. Меньше всего мне хотелось причинить тебе такую боль. И маме… Ты уже рассказал ей?

- Как раз сейчас её самолёт должен заходить на посадку – скоро она будет здесь. – Отец немного помолчал, а затем добавил, пристально глядя мне в глаза: - Твоя смерть всё равно причинила бы мне эту боль. Особенно такая смерть. Самую сильную боль в этом мире.

- Я понимаю. Теперь понимаю. Прости, если можешь! Я люблю вас. Не знаю, как так вышло, что я вдруг забыл об этом.

- Но твой поступок не был… случайным? Ты сделал это не в порыве сиюминутных эмоций или под воздействием алкоголя, ведь так?

- Да, - мне, как и Карлайлу, слова давались с большим трудом. Горло пересохло, голова кружилась и разламывалась на части. Но этот разговор был важнее всего на свете. Я чувствовал, что он – единственный путь к спасению. – Я не пятнадцатилетний подросток, по глупости решивший перерезать себе вены. Наверное, я шёл к краю с самого начала. Этого не передать словами… Я просто потерялся… потерял себя. Во мне ничего не осталось – какой-то эмоциональный вакуум. Словно я и не человек вовсе! Словно я давно уже мёртв, понимаешь?! Это хуже боли – любой боли!.. В конце концов я сломался… Что там принято говорить про таких, как я? Слабаки и трусы? Может, и так. Прости, что разочаровал тебя.

- Нет, я не считаю это слабостью или трусостью. Никогда не считал. И никогда не вешал на людей ярлыки. Я многое повидал в этой жизни и знаю, что человек действительно может дойти до такой крайней степени отчаяния, когда просто не видит другого пути… Но ты… Не понимаю, как Я мог не замечать всего того, что с тобой творилось?! Ведь ты же мой сын, и я люблю тебя больше жизни! Но я не видел, что мой ребёнок страдает – страдает так, что… - голос отца охрип, а потом и вовсе сорвался.

Я вдруг с ужасом понял, что, если бы умер вчера, отец до конца жизни винил бы в случившемся себя. Это было настолько ошеломляюще страшно, что у меня перехватило дыхание, а тело будто обожгло кипятком. В памяти моментально всплыла горячая ванна, заполненная кровью – отвратительно! Однако, оставаясь честным с самим собой, я не мог не признать: даже сейчас мой поступок не казался мне всего лишь ошибкой.

- Нет, ты ни в чём не виноват! Это полностью моя вина. Всё, что случилось в моей жизни, – это только моя вина. Сколько боли я всем причинил, сколько страданий… Я ненавижу себя! И это ещё одна из причин... Я так и не смог примириться с самим собой.

- И поэтому ты начал пить? Я нашёл в твоей комнате пустую бутылку…

- Нет, не поэтому! То есть… я не алкоголик, если ты об этом. По крайней мере, я пью не больше, чем любой другой после тяжелого трудового дня. – Я замолчал, мысленно прокручивая в голове весь последний год, и, невесело усмехнувшись, добавил: – Хотя, чёрт его знает... Но настоящей тяги к спиртному у меня нет – из-за это можешь не переживать. Отказаться от него будет нетрудно.

- Слава Богу! – едва слышно прошептал отец и медленно, словно старик, пересел со стула ко мне на кровать.

Я видел, что он хочет спросить меня ещё о чём-то, но всё никак не решается. Мне и самому необходимо было рассказать ему всю правду, начиная с самого начала. Эта ноша давно уже стала мне не по силам.

- Сынок, скажи мне правду, - отец осторожно обхватил мою ладонь своими, - это всё из-за неё? Из-за Беллы? Я нашёл в твоей комнате её фотографии… много фотографий…

Карлайл замолчал и выжидающе посмотрел на меня. Сам того не подозревая, этим вопросом он облегчил мне задачу, но я по-прежнему не знал, с чего начать и какие подобрать слова, чтобы объяснить ему свой поступок.

- Нет-нет… то есть да… нет! Всё так сложно… Лучше начать с самого начала…

Я был уверен, что мне трудно будет связно рассказать отцу о когда-то принятом мной решении, о своём расставании с Беллой, о своей лжи – обо всём том, что все эти годы мучило меня, камнем висело на шее, утягивая всё глубже, на самое дно, которого я почти достиг прошлой ночью. Но нет, слова, столько лет томившиеся в неволе, обретя наконец свободу, сами слетали с моих пересохших губ и врезались в застывшего Карлайла, чьи пальцы с каждой минутой всё крепче сжимали мои.

Наконец я замолчал, обессиленный долгим рассказом. Единственное, о чём я был уже не в состоянии говорить, – это о своём телефонном звонке в дом Свонов и ещё о Джейке, который теперь составлял счастье Беллы.

- Но как же так?! Господи! Эдвард, как же так?! – потрясённо воскликнул отец. – Я не понимаю, как такое возможно?! Зачем ты взвалил на себя эту ношу? Зачем?! Нет-нет, я понимаю, что двигало тобой, но… Это же всё безумие какое-то! Господи! А Белла?.. Так легко поверила после всех лет, после всего того, что было между вами! Как же так?! И это любовь?! Это вы называете любовью?!

- Отец! – мой хриплый выкрик получился резким и грубым, как пощёчина.

- Нет-нет, прости меня, сынок! Ради бога, прости! Я не то хотел сказать! Не слушай меня… Я сам не знаю, что говорю… Вы же дети, Господи, какие же вы ещё дети! Глупые, несмышлёные, но уже такие несчастные! Что же вы наделали, что натворили! Боже мой!

Тяжело дыша, Карлайл замолчал и прижал к своим губам крепко сжатую в кулак руку, стараясь сдержать слёзы. И если ему это неплохо удавалось, то у меня не выходило вовсе. Да я и не пытался, напротив, я с благодарностью принимал каждую слезу, катившуюся по моим щекам. Это было такое облегчение! Как внезапный ливень, обрушившийся на растрескавшуюся землю, измождённую долгой засухой.

- Прошу, не говори ничего маме и Элис, - сглатывая слёзы, попросил я. – Хочу, чтобы этот разговор остался только между нами.

- Конечно, как скажешь, сынок, - пальцы отца снова сжали мои. – Но, может быть, ещё можно что-то исправить? Может быть, ещё не поздно? Ты не знаешь, где сейчас Белла?

- Нет, папа, слишком поздно... Она замужем, и у неё есть дочь... – Я старался говорить спокойно, но каждое слово всё равно до самых краёв было наполнено невыразимой горечью и болью.

- Мне жаль, сынок, мне так жаль! - Отец наклонился ко мне и притянул к себе, сначала осторожно, но потом всё смелее, всё ближе, всё крепче. – Но как же ты столько лет, молча, держал всё это в себе? Как ты справился с такой тяжкой ношей? Как?! Мой маленький, мой глупый, мой родной и такой сильный мальчик, как?!

- Нет, я не справился… перестал справляться! – Мне хотелось обнять отца в ответ, но резкая боль в руках разом вытеснила из лёгких весь кислород. Едва отдышавшись, я горячо зашептал ему: - Помоги мне, папа! Пожалуйста, помоги! Мне так нужна твоя помощь!

- Конечно, сынок, конечно! – Отец прижал меня к себе ещё крепче, хотя всего мгновение назад казалось, что крепче просто не бывает. Его пальцы беспрестанно гладили меня по голове, утешая, словно я был маленьким испуганным мальчиком. – Мы справимся со всем этим! Вместе мы выберемся из этой депрессии, вот увидишь! Нужно начать с малого: сменить обстановку, например, купить дом где-нибудь в Италии? Ну, как тебе? Да? Ты согласен? Помнишь, как ты всегда любил Италию? Мы найдём тебе подходящий дом, мама поедет с тобой и останется там на столько, на сколько захочешь. Вы будете с ней гулять, кормить голубей. Только представь! Да? Ты снова начнёшь писать книгу. Всё образуется сынок, не сразу, но обязательно образуется!.. Однако ничего не выйдет, если ты не сможешь простить себя. Ты должен простить себя, слышишь? Да? Вот и хорошо… Ты сможешь, я знаю! И ты это знаешь! А мы всегда будем рядом, всегда! Мы любим тебя! Никогда не забывай об этом, хорошо? Только не забывай!

Не в силах произнести ни слова, я просто с благодарностью согласно кивал на каждый вопрос отца, чувствуя, что постепенно начинаю отогреваться в его объятиях, полных любви и поддержки, и холод – проклятый холод! – наконец уходит прочь.