Название: Тот самый день

Категория: Переводы. Собственное произведение
Оригинальное название: The First Day
Заявка: 11. Писатель ищет вдохновение.
Фандом: Собственное произведение
Бета: -
Жанр: джен
Рейтинг: R
Пейринг: -
Саммари: Врачу известно о моей любви к писательству. Она приносит мне немного белой бумаги и несколько острых карандашей. Сажусь за стол и замираю. О чем мне написать? Как? С чего начать?

---

Август 1988 год. Психиатрическая клиника в Виль-Д'Авре близ Парижа.

Что я здесь делаю?

Растрепанные люди с картонными лицами и настороженными взглядами сидят поблизости на деревянных скамейках. Опустошенные. С обессиленными руками.

Меня пугают белокурые медсестры, одетые в белое; тихий, чужой сад; мрачные деревья с длинными серыми тенями; аккуратные ровно подстриженные самшитовые кустарники - все одной высоты, одной формы, стоящие в один ряд, как воины, готовые служить.

Я вспоминаю сад в Шемиране: тополя, которые принимали участие в моих детских играх, гипсовые статуи в маленьком саду и причудливую морскую фею, стоявшую у подножия бассейна. Вижу отца, сидящего в кресле под платанами, рядом с небольшим ручьем, огромная тень которых простирается до конца сада.

Он говорит:

- Хочу большой дом с садом, бассейном и каменными статуями вокруг двора. Хочу наполненные солнечным светом комнаты и прохладный подвал на время жарких дней. Хочу широкую веранду для чтения под самым ясным небом в мире.

Прошлой ночью он мне приснился. Мы были в одном из древних городов Египта. На его лбу сияла золотая звезда, похожая на кусочек солнца, а его проницательные глаза смотрели в далекую точку на горизонте. Возможно, ему виделись судьбы родных детей; или, может быть, он смотрел на разрушение сада в Шемиране; или, вероятно, он видел меня здесь, заключенную в тюрьму среди незнакомцев.

Его голос звучит у меня в ушах:

- Я сделан из стали, а сталь никогда не ржавеет.

Я цепляюсь за его видение и за магическую силу, которой он, казалось, обладал; за силу этого стального человека, не сломленного болезнями и противника слабости.

Говорю себе: «Мне нужно уходить отсюда, как можно быстрее, пока не поздно».

Но мои ноги приросли к земле и, казалось, что тело не подчиняется мне. Мысли рассеяны, и слова ускользают от меня. Все смешалось в моей голове: формы, цифры, звуки; сбитые простыни и тиканье часов. Проносятся перед глазами лица, накладываются друг на друга, искажаются и исчезают. Я мечусь между прошлым и настоящим и никак не могу это прекратить, даже на краткий миг.

По саду не спеша идет врач. Она подходит ко мне. Касается моего плеча. Ее рука холодная - рука незнакомки. Это мой первый день пребывания здесь. Она записывает мое имя.

Спрашивает:

- Национальность?

- Иранка.

- Род занятий?

- Писательница.

- Место рождения?

- Тегеран.

Сладостное звучание названия такого родного города кружится в моей голове, и шемиранский сад, словно зеленая мечта, проносится перед моими закрытыми глазами.

Тегеран - с таким озорным «Р», который перекатывается на языке и такой протяжный, как манящий вход на красочный базар, - утягивает меня в грезы. Кто-то зовет меня по имени. Издалека. Находясь по ту сторону океана и гор. Соседский сын стоит в переулке и машет мне рукой. Я влюблена в этого мальчика, но, как его зовут, не знаю. Он использует слишком много геля для укладки волос, чтобы они стояли на голове прямо, высотой с персидскую дыню. Его щеки пылают, а рубашка расстегнута почти до пояса. Говорю себе, что буду любить этого мальчика вечно, до конца своей жизни, но уже через два дня не вспоминаю о нем.

Церковный колокол вместе со звуком сирены «скорой помощи» возвращают меня снова в неизвестность. Где я?

На меня смотрит молодой человек, худой, как тростинка, с бледным лицом и большими черными глазами. Сразу же он мне не понравился: громко разговаривает сам с собой и все время смеется, и смеется. Он прикладывает палец к губам и многозначительно подмигивает, давая понять, что мне нужно вести себя тихо.

Я убеждаю себя: «Нет. Я не такая, как эти люди. Этого не может быть. Мне нужно поговорить с врачом. Я должна убедить ее, что есть причина моей нынешней нестабильности. Логическая и все объясняющая.»

Ко мне подходит пожилая женщина. Она хочет расчесать мои волосы. В руке у нее железный гребень. Я отодвигаюсь все дальше и дальше и пересаживаюсь на первую попавшуюся пустую скамейку. Но она не сдается. Проводит гребнем по моим волосам. Ее одежда пахнет мылом с оливковым маслом, ароматом свежих подушек - запахом постельного белья из моего детства.

Бельевая веревка подвешена вдоль задней части крыши. Я прячусь среди сохнущих простыней. Сколько бы меня ни звали, я не отвечаю. Они ходят, разыскивая меня. Проверяют граблями дно бассейна. Ищут в переулке. Слышу их голоса в глубине сада. Мне нравится, когда взрослые беспокоятся обо мне. Понимаю, что мне за это достанется, когда найдут, но все равно не отзываюсь. Увы, но чувство страха спит.

Медсестра берет меня за локоть, поднимает и ведет к цементному зданию. Я дрожу, и тревога, подобно физической боли, скручивает все внутри. Преодолеваю пролеты лестницы один за другим. Они бесконечны. Вхожу в полутемную, наполовину пустую комнату: узкая белая кровать, синие занавески, небольшой стол и единственный стул.

Я умру здесь, за этим закрытым окном, под дождливым небом.

Кричу, но выходит так тихо, что крик так и не вырывается наружу. Словно во сне, я одновременно бегу и стою на месте. С меня снимают одежду и одевают в свободное белое платье. Я ложусь на кровать. Чья-то рука задергивает шторы. Гладит мою дрожащую руку. Кто-то говорит мне что-то незнакомым голосом. Я чувствую, как игла входит в мою руку. Врач считает мой пульс. Веки тяжелеют, меня охватывает ощущение тепла и наваливается сонливость.

Моя подушка, кажется, полна щебетания воробьев шемиранского сада. Утром я могу спать столько, сколько захочу. Завтра праздник, и мы будем обедать в саду, рядом с ручьем. Гассан Агха расстилает ковры на земле и прислоняет валики к стволам деревьев.

Тетушка Азар постоянно занята цветом и мягкостью своей кожи. Она избегает солнечного света и всегда носит на лице белую шелковую ткань, похожую на москитную сетку, чтобы солнце не сделало ее кожу дряблой. Выйдя на улицу, она разрезает арбуз пополам, вырезает мякоть, а затем часть ее растирает на лице, чтобы кожа оставалась чистой и свежей. Говорит, что узнала об этой процедуре из журнальной статьи о победительницах американских конкурсов красоты. (Она включала в себя рецепт.) Всякий раз, когда смеется, она поджимает губы, чтобы не образовались морщинки под глазами или вокруг рта. Она также накладывает на ночь повязку вокруг носа, чтобы уменьшить его и приподнять вверх. Говорит, что тоже узнала об этом из статьи об американских королевах красоты.

Каждое утро, когда я открываю глаза, чей-то голос уведомляет о днях недели. Он звучит как старые радиоволны - иногда громко и ясно, иногда отдаленно и тонко. Голос говорит мне, что пора встать, принять душ, переодеться и сесть за стол, чтобы позавтракать.

Я отворачиваюсь к стене и снова засыпаю.

Голос расспрашивает меня и говорит, что прошло две недели с тех пор, как я приехала сюда.

Врач велит поставить мой стул у окна, никому меня не беспокоить и установить запрет на посещения.

Приходит новое распоряжение: я должна каждое утро гулять в саду и обедать вместе с другими.

- Нет! - говорю я и натягиваю простынь на лицо.

Медсестры, сначала с добротой и заботой, потом силой и твердостью, поднимают меня с постели. Они помогают мне переодеться, обуться, брызгают водой в лицо. Предоставленная самой себе, я бы не сдвинулась с места. Сон, бегство и забвение - вот единственное, чего хочу. Я боюсь дневного света и хочу, чтобы было все время темно.

Я прошу:

- Постойте! Может, мы отложим до завтра? Или хотя бы еще на несколько дней, ведь можно?

Бесполезно. Они все это уже слышали. Мы выходим в холл. Они взяли меня под руки. Мое тело - пустая оболочка. Как только они отпускают меня, я падаю, цепляюсь за перила лестницы.

Когда мы добираемся до сада, они отпускают меня. Я сажусь на деревянную скамью, подальше от остальных. Пожилая женщина с железным гребнем заметила и устремляется ко мне. Садится позади меня. Она хочет расчесать мои волосы. Я не двигаюсь. Сдаюсь. Она вынимает шпильки из моих волос и осторожно расчесывает, затем начинает их заплетать.

Как приятно, когда добрый человек заплетает тебе волосы, застегивает пальто и кладет в школьный портфель кусок хлеба с вареньем. Меня записали в школу Фирузкухи. Так что надо поторопиться. Мама заплетает мне волосы и дает съесть ложку рыбьего жира. Чтобы компенсировать его отвратительный вкус, она кладет мне в карман горсть леденцов. Мои лакированные туфли скрипят, а жесткое пальто источает запах крахмала. Портфель полон новых тетрадей и цветных карандашей.

Мы стоим в ряд, а директриса осматривает наши руки и ногти. Грязные дети выпроваживаются и должны стоять в конце очереди. Тех, кто не только неопрятен, но и с не застегнутыми верхними пуговицами пальто, или без школьных портфелей, отправляют в угол школьного двора, чтобы стоять на одной ноге, подняв руки над головой. Тех, кто плачет, отправляют в подвал.

Учительница спрашивает, как меня зовут. Но у меня во рту несколько кусочков леденцов и я не могу ответить.

Она приказывает мне:

- Открой рот!

Я отрицательно качаю головой. Усиленно стараюсь проглотить конфету. Лицо директрисы краснеет от гнева. Она сует палец мне в рот. Конфета застревает в горле, и я чуть не давлюсь. Начинаю кашлять. Теперь мне предстоит оказаться в подземелье. Жую конфету и плачу. При мысли о том, что меня отправят в этот темный подвал, волосы на голове встают дыбом. Я бегу и добираюсь до бочек с водой. Они посылают за мной уборщицу, и она тащит меня обратно за шиворот.

Она говорит:

- Глупый ребенок, заткнись! Если ты этого не сделаешь, я зажму карандаш между твоими пальцами.

Я кусаю ее за руку и, ударив по лодыжке, наступаю ей на ногу. Старшие девочки, любимцы учителя, хватают меня за плечи и тащат вниз по ступенькам. У них есть ключи от этого подземелья. Они открывают дверь и заталкивают меня. Пинают, а потом запирают дверь. Мне страшно и я кричу.

Еще одна маленькая девочка заперта здесь. Она смеется надо мной. У нее есть фонарик, и она светит им в меня. Ее лицо скрыто в темноте. Она не боится пауков и тараканов в подвале. Откуда у нее этот фонарик, и как она спрятала его от директрисы? Я подхожу к ней. Ее рот полон еды. Она отрывает половину фруктовой кожуры, которую жует, и протягивает мне. Мы садимся рядом, и я чувствую, как мой страх рассеивается. Глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу ее лицо в свете фонарика. Ее короткие волосы придают ей мальчишеский вид. Я говорю себе: «Эта девочка, чьи глаза сияют, как у кошки в темноте, которая не боится подвала, станет моей лучшей подругой.» Мы тут же даем клятву дружбы и делим мои леденцы. Мы разговариваем, смеемся и радуемся, что нас посадили в тюрьму вместе и нам не нужно ходить на занятия. Директриса не знает, что она сделала меня самой счастливой девочкой в школе, и, как у влюбленного человека, мое сердце быстро бьется. Перед окончанием занятий нас освобождают. Я беру своего маленького друга за руку, и мой страх перед учебой и школой исчезает.

Врач часто спрашивает о моих любовных переживаниях.

Думая о своей маленькой подруге, о вечной клятве, которую мы вместе дали. Мой лживый друг. Сердце, после всех этих лет, снова разбито от воспоминаний, непрошенные слезы подступают и проливаются из моих глаз.

Моя первая любовь?

Кто? Где? Я не помню. Перед глазами возникают десятки образов, похожих на фотографии, сложенных вместе: мальчики Махмудии, водители автобусов, старые и лысеющие друзья отца, киноактеры, прохожие на улице, воображаемые люди, писатели, чьи фотографии появляются в газете. Я влюбляюсь каждый день недели, и бог знает в кого. Это не имеет никакого значения.

Мистер Саки, мистер Баки, мистер Хасами? Я не помню его имени. Кем бы он ни был, он был одним из друзей моего дяди. Каждый раз, когда мы устраиваем вечеринку, они приглашают его, чтобы он спел и сыграл на сантуре (прим. перев. Сантур - струнный ударный музыкальный инструмент]). Он выглядит, как покойник. У него жесткие волосы и темные тени под глазами. Его кожа желтоватая от куркумы, и он похож на чахоточного героя из последней книги, которую я прочитала. Когда смотрю на него, краснею, и мое сердце колотится. Я наблюдаю за ним издалека и вздыхаю. Уверена, что он скоро умрет, и слезы подступают при одной мысли об этом.

Он наркоман. Держит немного опиума под нижней губой и рассасывает его, как леденец. (Я знаю, потому что слышала от взрослых.) Когда он играет на сантуре, то потеет, и запах его тела распространяется по комнате. Мама трет нос и морщится, а я, стоя в дверях (мне не разрешают войти в комнату), обещаю, что этот грустный певец, этот безнадежный наркоман останется в моем сердце навсегда.

Позже я слышу, что он заперся в своей комнате и повесился. Мне становится жаль его, а потом последний кусочек воспоминания о нем стирается из моей памяти.

Врач настаивает на том, что я должна принимать пищу вместе с другими пациентами в столовой, быть общительной, разговаривать, не быть рассеянной и начинать понимать, кто я и где нахожусь. Должна стараться не погружаться в себя, прошлое и быть в настоящем. Должна разобраться в себе, которой являюсь сейчас, и начать представлять себя человеком, живущего как завтра, так и в будущем.

Не могу. Я страшусь будущего, а «сегодня» - это пустое и застывшее время, которое ни к чему не привязано. Только прошлое кажется реальным, как мамина цветастая юбка, в которой я раньше пряталась.

Столовая большая и светлая. Прожекторы свисают с потолка, показывая горькие очертания лиц. Напоминает комнату для допросов. Или, по крайней мере, выглядит так для меня. Но я больше не уверена в своей собственной точке зрения, и знаю, что внешний мир не таков, каким я его вижу.

Пациенты сидят вокруг стола, затихшие и удивленные. Все как один смотрят на меня. Один из них встает и протягивает мне свою ложку. Другие следуют его примеру. Их руки тянутся ко мне, предлагая ложки, вилки, тарелки.

Медсестра приходит на помощь и берет меня за локоть, как будто у меня амнезия, и я должна снова научиться сидеть и есть. Я сажусь на скамейку, готовая убежать. Рядом со мной сидит мужчина и смотрит в свою тарелку. Он пребывает в ступоре, и мыслями находится где-то в другом месте.

Медсестра хлопает в ладоши. Она говорит громко:

- Тишина! У меня для вас хорошие новости. В воскресенье у нас будет вечеринка.

Все, кроме меня, хлопают в ладоши и радуются. Они стучат ложками по бокалам и смеются.

В праздничные дни, как правило, устраивают небольшую вечеринку в саду или в общей гостиной. Иногда музыкант, который раньше был здесь пациентом, навещает своих старых друзей и играет на пианино или скрипке. Его посещения вселяют надежду и помогают другим собраться с духом.

Перед вечеринкой я даю понять медсестрам, что не буду участвовать в празднике. Это невозможно. Врач, знающий о моем скверном характере, отдает распоряжение позволить мне это.

Вечеринка проходит в саду. Я наблюдаю за ней из окна. Это вечеринка призраков, потерянных душ, которые кружат друг вокруг друга, погруженные в свои мысли об оставленных в прошлом любви и желаниях. Две женщины обняли друг друга за талию и покачиваются вместе. Их глаза закрыты. Они качают головами в такт музыке и время от времени улыбаются, как будто они спят и видят сладкие сны.

Молодой человек разговаривает сам с собой и корчит мне рожи, кружит вокруг других и говорит все быстрее и быстрее. Рассказывают, что он поэт и издал два тома стихов.
Иногда вечером мы ходим в кафе «Надери», где танцует тетушка Азар со своим мужем. Они оба брали уроки европейских танцев и танцуют так хорошо, что им все аплодируют. Нирвана Ханом и Минерва Ханом - двоюродные братья моей матери по отцовской линии. Они играют на аккордеоне и пианино, и каждый раз, когда они гостят у нас, включают старый граммофон и зазывают всех танцевать. Мама стесняется. Она не умеет и пытается затаиться в углу.

Яздан, сын Минервы, сумасшедший. Он взбирается по стенам. Ломал себе руки, ноги и кисти. У него есть рогатка, и он мастерски сбивает воробьев. Когда мать и отец уходят из дома, они привязывают его веревкой к стулу, чтобы он не влип в какие-нибудь неприятности или не поджег дом. Когда он приходит к нам, его привязывают к дереву. Порой ему хочется есть или пить, и тогда он кричит. Нирвана держит перед его ртом початок кукурузы и поворачивает его, пока он жует. Мать говорит, что так поступать жестоко и отвратительно, и велит освободить его. Но как только он на свободе, этот мальчик, как стрела, выпущенная из лука, взмывает вверх, опрокидывает самовар, переворачивает тарелку с фруктами, и все валится на землю. Мать кричит, чтобы поймали его, и мальчика снова привязывают к дереву. Теперь веревки надежно удерживают его.

У отца не хватает терпения принимать такого гостя. Он остается в своей комнате и работает. Каждый раз, когда я смотрю в его сторону, он пишет. Мне нравится его кабинет. Там полно книг, газет и есть письменный стол размером с мою кровать. Я написала свою самую первую историю, сидя за этим столом. Сколько мне тогда было? Так мало, что моя голова едва доставала до верхушки стола.

Знаю, что мой отец - писатель, и нельзя его беспокоить. Я бесшумно крадусь в его комнату и встаю позади него, пытаясь разглядеть то, над чем он работает. Ручка движется по белой бумаге. Он кивает и жует ее кончик. Его ручка оставляет множество мелких вещиц, похожих на тысячу муравьев, которые сами разбегаются по бумаге. Он знает, что я стою позади него и подзывает меня. Прошу, чтобы он написал что-нибудь для меня. Обмакнув ручку в чернильнице, он выводит какую-то странную фигуру, а потом говорит:

- Посмотри! Это твое имя.

Снова опускает перьевую ручку в чернила. Затем держит передо мной бумагу и говорит:

- А это слойка с кремом.

Слойка с кремом! Мой желудок урчит, а сердце тает. Он еще несколько раз обмакивает ручку в чернильницу и рисует для меня бабочку, шарик и огурец. В этой волшебной чернильнице есть все на свете. Она полна игрушек и прекрасных съедобных вещей (в том числе слойки с кремом). В ней много историй, которые рассказывает мне отец, и слов, которые я хочу вообразить.

Днем, когда отец спит, я иду к его столу. Не получается найти его ручку, поэтому вместо нее я опускаю палец в чернильницу и провожу им по листу бумаги. От запаха чернил я чувствую себя опьяненной и счастливой. Я вытираю свои испачканные чернилами руки об одежду и снова погружаю пальцы, один за другим, в чернильницу. Задеваю ее, и она опрокидывается. Мои руки, голова, лицо и одежда покрыты чернильными пятнами. Ах, какое блаженство! Если бы мне разрешили, я бы рисовал на каждой белой стене. Хочу сто бутылок чернил, сто ручек, сто пальцев и комнату, полную белой бумаги. Теперь я стала похожа на отца. Я писатель! Хочу показать ему историю, которую написала, но чья-то рука хватает меня сзади за ворот, и над ухом раздается сердитый голос матери:

- Безобразница! Посмотри, что ты сделала со своей одеждой!

Врач знает о моей любви к писательству. Она приносит мне немного белой бумаги и несколько острых карандашей. Сажусь за стол и замираю. О чем мне написать? Как? С чего начать? Держу в руках карандаш и грызу ластик на его кончике. Мое внимание приковано к чистой странице, и я провожу языком по ее острым краям. Мое сердце бьется быстрее. Я закрываю глаза и некоторое время так и сижу.

Врач приходит ко мне на помощь. Она предлагает:

- Мадам автор, запишите свои сны. Вы всегда говорите о прошлом - теперь напишите о нем!

И я пишу. Потом зачеркиваю то, что написала. Ищу нужные слова. Мои мысли разрозненны, и предложения не имеют ни начала, ни конца. Я похожа на ленивого студента, который отстает в классе - я даже забыла основы грамматики и как пишется диктант. Моя комната полна смятых клочков бумаги, и я десятки раз точила свои карандаши. Обгрызаю ластик каждого на кусочки. Я пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю. Мои воспоминания, яркие и неорганизованные, приходят мне на ум и, как круги на воде, расходятся и расходятся, пока не становятся совсем незаметными.

Бывают дни, когда я от безысходности бросаю писать и впадаю в уныние. Иногда по утрам я не могу встать и сплю весь день. Но желание что-нибудь писать всегда начинает грызть меня изнутри. Слова не оставляют меня в покое. Они также приходят ко мне во сне, как армия муравьев, расползаются по моим губам и векам. Мое сопротивление начинает ослабевать, и иду на поправку. Я могу в одиночестве гулять по саду и читать одну-две страницы газеты по утрам. Написание нескольких коротких предложений, описывающих простой случай, дает мне новое ощущение особой энергии. Меня волнует это чувство, побуждает продолжить.

Говорю себе: «Если я смогу писать, мне станет лучше.»

А вдруг именно этого я и хочу. Поправиться. Я не приму себя в таком состоянии: больной и инвалидом. Знаю, что эта незнакомка, поселившаяся в моей душе, - незваная гостья, и что она не задержится надолго.

Я пишу все, что проходит мне в голову. Не важно, если это путано или разрозненно. Не имеет значения, что нет ни начала, ни конца. Это только начало работы. Мое исцеление заключается в написании этих мыслей, чувств, воспоминаний. Я должна крепко связать воедино слова, выражения и вытащить себя из этого темного колодца, этой пропасти сна и забвения. Слова витают в воздухе, как планеты, освобожденные от гравитации, и кружатся вокруг меня. Я ухватываюсь за каждое, которое приходит, и оставляю его на странице. Я изобретаю тайный язык, похожий на иероглифы, смысл которых нужно расшифровать.

Врач верит в мою работу и поощряет продолжать ее. Медсестры оставляют меня в покое. Они позволяли мне блуждать среди слов, брать их на руки, влюбляться в них или же разбивать, растаскивать и переворачивать с ног на голову. Разноцветными узелками я плету ковер-самолет и отправляюсь в самые далекие дни прошлого, к своим первым воспоминаниям: сажусь в машину дяди полковника.

Моя мама и жена дяди сидят впереди, а я встаю сзади. Моя голова не достает до крыши машины на многие мили. Мамины и тетушкины подплечники сильно выделяются, как будто под ними какой-то сверток; они мешают мне смотреть. Когда мы проезжаем по темной, неосвещенной улице, становится подозрительно тихо.

Мама боится этой улицы. Она говорит:

- Мы не должны были приезжать сюда. Река Карадж - это место, где ошиваются головорезы и маньяки.

Жена дяди слышала, что здесь убили двух человек. Дядя просто смеется над этими страхами. Он офицер армии, и бандиты должны сторониться его! Я видела у него меч. Он висит на стене в его комнате. Его плечи усыпаны металлическими звездами и золотыми нитями. Звезды мерцают, как будто строят мне рожицы. Они у дяди на плечах и смотрят прямо на меня. Дерзкие, назойливые, и как только предоставляется возможность, я хватаю одну и тяну. Но она не снимается. Дядя смахивает мою руку.

Он говорит:

- Эй, малышка, что ты делаешь? Садись.

Мама велит:

- Не играй с зажигалкой.

Но я все равно играю с ней. Нажимаю на кнопку. Через минуту она вспыхивает. Кончик горячий и красный. Звезды на плече дяди пристально смотрят на меня, как будто чего-то опасаются. Я положила зажигалку на приподнятое плечо дяди, прямо на две звездочки. Одна из них издает небольшой треск и начинает гореть. Поднимается тонкий дымок. Я понимаю, что делаю что-то плохое. Хочу, чтобы кто-нибудь схватил меня за руку и велел остановиться.

Дядя что-то чует. Принюхивается, принюхивается. Мама поворачивается и смотрит на меня. Она превратилась в волка. Тетушка тоже поворачивается и смотрит на меня. Ее рот полуоткрыт. Ее резцы стали длиннее. Мой крик громче, чем крик дяди или матери, в голове становится темно, как в лампе, которая внезапно перегорает. И я теряю сознание.

Первые рассказы, которые я пишу, - это путаные каракули, незаконченные вещи. Но медленно, как растущее растение, они разрастаются вдоль стен и закоулков моего сознания. Каждый раз, когда я начинаю рассказ заново, он становится лучше, полнее, и это еще один шаг вперед. У меня появилась причина вставать каждый день, и в пугающем утреннем вакууме постоянно горит маленький свет.

Врач расценивает появление этого огонька обнадеживающий и говорит, что со мной происходит что-то хорошее. Я нашла лампу Аладдина и тру ее в надежде, что она поможет мне написать еще.

Не прошло и месяца, как я написала четыре рассказа. Часто просыпаюсь ночью и вижу, что знакомое лицо, со дна далеких воспоминаний, пришло навестить меня. Иногда эти лица настолько реальны и живы, что я чувствую кончик пальца на своем лице.

Прошлым вечером Азиз Ага, водитель шемиранского автобуса, пришел ко мне в облике призрака. Он посмотрел на меня своими усталыми и опухшими глазами и дал мне понять, что не забыл меня и договор, который мы заключили, все еще в силе. С приходом очередного воспоминания появляется следующее. Мистер Газни, учитель английского языка; Гити Ханом, плохая жена соседа; мои дяди - счастливые, здоровые люди; печальные и сломленные; они посещают мои сны, пока все они не нашли место в моих произведениях.

Я закрываю глаза и вижу, как издалека приближается шемиранский автобус. Его водитель мигает мне фарами, и мое сердце бьется быстрее от радости.

Повторяю себе, я не сяду ни в один автобус, кроме автобуса Азиза Ага.

Врач приносит мне последнюю дозу лекарства на ночь. Я хочу найти историю, которую написала, чтобы прочитать ее ей. Но она выключает свет и говорит:

- Оставь на потом. На завтрашний день.