Анонимная дуэль

Название: Приди и спаси

Собственное произведение
Тема: В космосе твои крики никто не услышит
Жанр: фантастика, мистика
Дополнительное условие: время действия ограничено одним днём

Саммари: У нее темное прошлое. У нее сомнительное будущее. Она вынуждена жить настоящим. Она еще не знает, что судьба может дать второй шанс даже ей.

---

Каждый из находящихся в рубке смотрит на меня с негодованием. А знает ли кто-нибудь из них, что я за двадцать лет собрала букет этих взглядов? Со всеми оттенками человеческих эмоций. От полных отвращения – словно обращаясь ко мне, люди касались ведра помоев – до восхищенно смущенных. Нормы морали приказывали им смущаться своего восхищения. Но в основном, конечно, презрение.
Мне кажется, никто до сих пор не знает, как нужно ко мне относиться. Я их, конечно, в этом не виню, я сама не знаю, как к себе относиться. Чтобы не свихнуться, задаю всегда один вопрос.
А что было бы если?
Один вопрос. Не так много слов. Но зато сколько недосказанности. И в недосказанности ответ. И прощение для меня. Говорят, я не раскаялась, раз смогла жить дальше. Но именно потому, что я раскаялась, я и существую. Я пять лет глушила себя терпким вином отчаянья.
От фразы "ну кто-то же должен" не легче. Потому что никто не хочет становиться кем-то. Я не в восторге оттого, что это теперь про меня. Что я тот, кто должен. Должны были все, но тяжесть решения на моих плечах.
Я бы не стала вспоминать. Но сегодня юбилей. Двадцать лет с того дня. Я бы не позволила оказаться себе в такой день вне знакомых стен, но обстоятельства сильнее. Один из генераторов сломался. Я до сих пор в пути, зависла между пунктом отправления и назначения.
И я имею все шансы через двадцать лет воскресить призраков прошлого. То есть я, конечно, ничего такого делать не собираюсь, но окружающие сотворят потребные действия и даже мысли за меня. Уж они-то получат то, чего так жаждут. Один из них, наверное, техник – мне кажется, у него есть склонность к подобной работе – напишет мемуары. Двадцать лет спустя. Один день с убийцей.
О чем он будет писать? Сначала, наверное, расскажет о том, как цепочка случайностей привела к такому повороту событий. Сорванные сроки поставки провизии, болезнь капитана и вышедший из строя генератор. А потом, собственно, все и произошло. Точнее, еще только произойдет, но сомневаться не приходится. Во мне никто не усомнится. Тем более в таком деле. Уверенность экипажа столь велика, что уже сейчас я чувствую себя пальцем чужой руки, бегущей по давно написанным строкам. Я следую куда-то, мне не отвернуть. Ожидания сильны, они, как тонкие синтетические нити практически незримой паутиной стягивают запястья. Рвусь, они раздирают кожу, выступает кровь. Нет у тебя других путей для будущего. Этот день предрешен.
Или, может быть, он напишет о том, какой я была сволочью. Порядочной сволочью. Гоняла команду, пила энергетики канистрами, просила меня не беспокоить, приказывала и не одарила никого ни единой улыбкой. Но я старалась. Это тоже часть их ожиданий. Что если я раскисну и, рухнув в рубке, начну плакать? Они сделают вид, что не заметили. Техник уткнется в планшет. Энергетик, презрительно сморщившись, поправит свою дурацкую кепку. Пилот, молодой мальчик, уткнется в панель управления, начнет судорожно нажимать кнопки и пристально таращиться в мониторы. Я не хочу их так разочаровывать. И лишней неловкости тоже не хочу. Мы тут и так как пауки в банке. Или, если брать за основу их версию, паук здесь один, я, остальным просто не повезло. Они уже сто раз пожалели, что поддались власти денег и уступили давлению советников. Атмосфера не самая здоровая. Субординация есть субординация, и мы молчим – негодование и раздражение копятся внутри. Класс герметичности души у всех разный, поэтому утечки неизбежны, и они случаются. Чем выше давление внутри, тем больше утекает. При внешнем благополучии вскорости возможен взрыв. Гадаю, кто первый.
Мальчик-пилот делает вид, что ненавидит меня. Он решил, что презрения будет мало. Как и все молодые люди, он максималист. Привык стоять у черты и гордиться этим. Хочется спросить его, какой в абсолютизме смысл. Не спрашиваю потому, что ничего нового он мне не ответит. Или взорвется раньше времени. Я не хочу для него неприятностей. Я еще помню, как тяжело оттирать от репутации пятна гари, проступающие после вспышек ярости. А он неплохой пилот. Он старателен и не суетлив. Он достаточно умен, но не настолько, чтобы принимать неординарные решения. Больше необходимого на душу не возьмет. Если бы не мое присутствие, выводящее его из равновесия, он мог засиять восходящей звездой.
Они тут все об одном мечтают. Все думают, что было бы, не будь меня. И, боюсь, никто из них не спрашивает, что было бы тогда, двадцать лет назад, не будь меня. Им важно, чтобы меня не было сейчас. О том, чтобы провести сегодняшний день со мной, они точно не мечтали. Все равно что покойника пригласить на собственные похороны и усадить за стол. Они давно меня предали забвению, перевернули страницу. До того как мы все тут сошлись, небось, делали вид, что меня не существует. Прошлое, мол, оставьте в прошлом, и пусть мертвецы сами знаете чем займутся. Но я здесь. Я по неведомой причине не осталась в оконченной войне, а живу дальше, тем самым вызывая странные чувства.
Я и сама знаю, что похожа на игрушку в витрине дорогой сувенирной лавки. Наверное, мне проще было убить себя. Но, признаюсь, оружие у меня отобрали раньше, чем я успела осуществить нечто подобное, а когда суд закончился, было уже поздно. Пять лет – достаточный срок для того чтобы себя простить. Себя. Но не получить прощения от других. Если бы я еще не лезла на глаза, сидела тихо. И почему я не упрощаю другим их существование? Об этом тоже часто говорят чужие взгляды. У меня нет однозначного ответа. Я та, кто я есть. Я не умею ничего, кроме одного – служить своей Империи. Мальчик-пилот не помнит, но в нас, в тех, кто оканчивал академию сотню лет назад, вдалбливали громкие лозунги. И во многих из них звучало – «любой ценой». Почти во всех был призыв к насилию во славу Императора. Завуалированный, но дураков среди кадетов не было. По этим правилам, под сенью этих лозунгов я продолжаю жить. И я, и мои принципы устарели. Но что еще мне остается? Никто не напишет для меня новых правил, да я их и не приму. Я уже закалилась и утратила гибкость.
- Приветствую, майор Эмерсон, - первым нарушает тишину оператор генераторной установки. Он так вежлив лишь потому, что ощущает за собой вину и ему не наплевать на мой рапорт и на мое виденье причин, вызвавших неисправность третьей силовой установки. Ему приходится делать то, что другие позволяют себе не делать – не приветствовать меня первыми. Никто из них не желает начинать, и лишь после того, как оператор, щелкнув каблуками, возвращается на свое место, звучит нестройный хор голосов. Я принимаю их правила. Мой статус позволяет мне ограничиться легким кивком, и я пользуюсь своим статусом. Собираю новый урожай презрительных и раздраженных взглядов.
- Майор Эмерсон, боюсь, что у нас возникло затруднение, - сквозь зубы цедит техник, и его красивое лицо с бледной кожей покрывается багровыми пятнами.
- Какого рода затруднение?
Странно, у меня чувство, что по мне сейчас дадут залп из главного орудия. На минуту в рубке воцаряется тишина, какую трудно представить в помещении, где заперты семь человек. Мертвая тишина. Обещающая. Запредельная. Я делаю едва заметное движение рукой – вшитая в рукав игла врезается в кожу. Это отличный способ. Боль возвращает меня в реальность и не дает возможности проявиться другим эмоциям. Она, как мощное антиполе, глушит любые волны. Я помню, как заставляла своих солдат втыкать иголки в воротнички их парадных мундиров – у моих солдат была лучшая выправка. Они старательно вытягивали шеи, держали головы прямо. Вшивать иголки в рукава придумали после. Мои офицеры. Для себя. Им было непросто тащить на плечах все то, что я на них взваливала. Поэтому у них были исколотые предплечья и запястья. Под моим началом давно никто не служит, мое звание – блестящая мишура, остатки не содранной с кожей позолоты, но я продолжаю втыкать в руки иголки. Мне сейчас тяжелее, чем приходилось когда-то, десятки лет назад, моим офицерам.
- День Памяти. Кто-то должен провести поминальную службу. Капитан до сих пор болен и, боюсь, не в состоянии ни двигаться, ни говорить.
- Значит, следующий по старшинству...
Я уже знаю, но хочу, чтобы они сами мне это сказали.
- Следующий по старшинству, - техник жует полные обветренные губы, - это вы, майор.
- Значит, я и проведу службу, - я пожимаю плечами, иголка глубже входит под кожу. - Не будем тратить время понапрасну. Я жду всех в кают-компании через пятнадцать минут.
Труп не только пришел к вам, он еще сам по себе службу собирается отслужить. Это мои мысли, и мне хочется высказать их. Мне хочется отчетливо произнести каждое слово. Ощутить на языке вкус и габариты каждой буквы. Это самое сильное желание за последние годы. Оно столь огромно, что вытесняет из тела душу, и мне приходится приложить усилия для того, чтобы душа все же осталась на месте.
Я иду одна. Одна в лабиринте металлических стен и рифленых полов. Но ощущаю себя куда более одиноко, так, словно я одна не в коридоре, а в целом космосе. Я хорошо изучила это чувство. Обидно, когда кричишь, и никто не слышит, но гораздо обиднее, если нет возможности кричать. Когда все стоны и крики бьются внутри и царапают когтями сердце. Чувство, как от сотен не выпущенных на волю птиц, трепыхающихся в тесной клетке моего тела. Эти птицы – мои похороненные надежды, просьбы, мольбы. Все, что я закопала в черном маслянистом дерне отчаянья. Они не лежат спокойно в своей могиле. Они опять рвут душу. Им плевать на то, что вокруг пустота, и мне некуда их выпустить. Плевать на черный космос, что меня окружает. На вакуум, в котором я живу. От реального вакуума меня отгораживает прочная обшивка корабля, толстые переборки, сотни тонн сплавов и композитов, но между мной и чернотой космоса нет ничего. Я хотела бы закричать, но не могу, меня все равно не услышат – отсутствие воздуха, и звуковым волнам просто негде распространяться. Верно старые волки говорят, в космосе никто не услышит твоих криков. Ошибаются лишь в одном – не услышат потому, что их не будет, им неоткуда взяться. И молчание не знак силы, молчание – печать, последняя печать отчаянья.
В каюте переодеваюсь в парадный мундир. В памяти еще живут образы. Последние кровавые лучи солнца, бегущие по золотому шитью. Горящие огнем лавровые листья на воротничке. Серые шеренги солдат, хранящие идеальный порядок. Тысячи глаз. Сотня высокопарных слов. Все это химера. Закатилось мое солнце. Растаяли в ночном тумане солдаты, многие уже мертвы. Я больше не имею права носить лавровые листья. И пальцы ощущают лишь гладкую прохладную, похожую на поверхность черного озера, ткань. Пальцам не хватает жестких нитей и легкого покалывания, когда ты точно знаешь, сколько стежков в каждом золотом листке. Мои звания, награды, нашивки. Осталось мало – горка пепла после пожара. Зловонная серая горка. Прах. Но я продолжаю служить, выполняю приказы своего Императора. Не совсем понимая и одобряя его цели.
Ищу среди вещей молитвенник. У каждого офицера есть в планшете тексты. Потому что служители не всегда оказываются под рукой, а на войне слово веры иногда ценится больше глотка воды в пустыне. Но сегодня особый день, и я достаю один из последних осколков прежней жизни, подарок предыдущего Императора – настоящее Слово. Отпечатанное на тонких белых листах с золотым тиснением, в черной кожаной обложке, с выглядывающими кроваво-красными нитями у корешка.
И мой парадный мундир, и мой молитвенник вызывают шок и неодобрение. Для миллиардов жителей Империи День Памяти это лишь условность, необходимый ритуал, привитая много лет назад обязанность. Пышность и торжественность остались в первых двух годах после трагедии. А дальше, как это обычно и бывает со всякой памятью, все начало блекнуть, гаснуть, сглаживаться, максимально упрощаясь.
Не для меня.
Я открываю обложку. Я двадцать раз читала эти слова. Двадцать раз я пробегала глазами по этим абзацам и могла бы произнести их без Слова. Я знаю каждый изгиб каждой буквы. И я замыкаю новый круг. Ставлю точку и начинаю сначала. Веду отсчет от трагедии. Труднее всего произнести первое слово. Оно возвращает в тот день.
- Жаждущие, - говорю я, и меня окружают призраки. Сотни лиц. Бледная кожа. Расширенные зрачки. Солдаты. Офицеры. Обслуживающий персонал. Некоторые что-то мне говорят, но я их не слышу – вокруг меня вакуум. Едва я приняла свое решение, как тьма вселенной опустилась плащом на плечи, отсекая старый мир. Это было только мое решение, и только мне нести за него ответственность.
Я читаю молитвы. Призраки корчатся, как в огне. Многие кричат, но звука нет. Один выхватывает лазер и наводит на меня. Преступление первой категории – целиться в командира. В адмирала. Хуже только попытка убить Императора. Реальность подергивается голубой дымкой – сработало защитное поле.
Мои пальцы скользят по строчкам, вязнут в черном болоте из слов, я чувствую, как иглами вонзаются под кожу точки и запятые. Но я продолжаю.
Мои глаза раскрыты, но я не вижу молитвенника, передо мной рубка флагмана эскадры Сектора Север. Я вижу себя и своих офицеров. Тающую дымку силового поля и скрученного на полу молодого кадета, по худому лицу которого текут слезы.
Я шевелю губами, но не слышу себя. Все правильно, тогда я не сказала ничего. Я отдала приказ, и чернота вселенной стала моей чернотой. Вакуум оплел коконом. Сколько бы я ни кричала, меня никто не слышит. Я сама себя не слышу. Вселенная больна, она страдает глухотой.
- Приди и спаси, - я захлопываю обложку и с облегчением ощущаю под подушечками пальцев не острые слова, а гладкую черную кожу.
- Это конец. Все могут возвращаться к своим обязанностям.
Выслушав вялое "есть", ухожу. Мне требуется отдых. Через пять часов мы выйдем к расчетной точке. Через пять часов я вынуждена буду повторить то, что сделала двадцать лет назад. Уничтожить планету. В этот раз все будет иначе. Потому что нет войны и планета необитаема. Потому что мы впервые испытаем новое оружие и, значит, мне не придется направлять к поверхности линкор с людьми.
Если у судьбы есть юмор, то это злая шутка, если нет – просто нож, воткнутый мне в спину.
В каюте, не снимая парадного мундира, я ложусь на кровать и включаю потолочную панель. Мне отчаянно хочется заполнить пустоту, отогнать вакуум тысячей чужих голосов. Я бездумно перебираю предложенный перечень программ и фильмов. Есть даже юмористические шоу. Специально нахожу среди них посвященные последней войне. Выбираю наугад один из отрывков.
На черной матовой поверхности появляется изображение пустой белой комнаты. Сверху падает неказистый человечек. Закадровый смех. Аплодисменты. Человечек отряхивается, манерно раскланивается. На человечке форма, точнее, нечто похожее на форму с огромными нашивками и неряшливым золотым шитьем, отдаленно напоминающим лавровые листья.
Багровое солнце. Последние отблески. Жесткий воротничок с бегущими по тонким нитям искрами. Вытянувшись в бесконечные полосы, стали полки. Высокие слова. Бравые выкрики. Да здравствует. Слава. Слава. Слава. Готовы умереть за адмирала.
Я уже знаю, кого человечек будет изображать. Меня. Мне плевать на то, сколько карикатур эти идиоты сделали на меня – каждый идиот считает необходимым включить в свой репертуар номер обо мне. Это суета. Но я не понимаю, как можно шутить на подобные темы. Как можно смеяться над "случайно уроненным на планету линкором". Смеяться, стоя на чужих костях по колени в крови, можно. Но смеяться над костями и кровью тех, кто отдал за тебя свои жизни, недопустимо.
Выключаю панель. Снова включаю. Выбираю фильм. Перематываю к концу. Стандартная рубка. Знакомые приборы и индикаторы. Знакомая строгая атмосфера. Думаю о тысяче актрис, исполнивших мою роль. Они разные, у каждой свой характер, но все они безбожно лгут. Изображают эмоции, которых я не испытывала. Говорят слова, которых я не произносила. Я, вообще, не сказала ничего. Может быть, и стоило. По крайней мере, на экране патетичное "за Империю" звучит красиво. Оно ослабляет иссушающую силу тишины. Оно хоть что-то объясняет. Дает смысл тому, что смысла не имело.
На каменном лице актрисы осознание долга, глаза горят огнем фанатизма. Ей и не догадаться, что мое лицо в тот день было маской боли. Надо значит надо, все они думают так. Картинка резко меняется. Теперь вместо рубки на экране поверхность планеты. Ничего не подозревающий человек спешит по своим делам, которых в тот день должно было быть много, как-никак мы почти уничтожили всю систему орбитальной обороны. Неожиданно наползает тень. Человек вскидывает голову, в его глазах вспышка ужаса. Новый кадр – небо из безмятежно-синего превращается в огненный ад, становится похожим не на пустую перевернутую чашку, а на тарелку со стекающими остатками острого томатного супа. Огненный ком ширится, набухает и, поглощая все, заполняет экран. Значит, так, по их мнению, дело было. Трудно сказать. Крадущаяся тень, огонь с небес. Одно верно, произошло все мгновенно. Никто ничего не успел понять. И до сих пор, мне кажется, не может.
Выключаю панель. Я ведь не хочу на самом деле все это видеть. Смотреть на лживые картинки, имитацию, свои фальшивые лица. Правда ужасна, но ложь еще хуже – я не бездумное чудовище, слепо идущее к победе и жертвующее тысячами жизней во имя Императора. Кто сказал, что историю пишут победители? Историю пишут режиссеры модных шоу и сценаристы. Такой эта война останется в умах. А я останусь каменной статуей. Внутри я кричу, но меня никто не услышит, потому что внутри у меня космос.
Мне снится белое поле. Сквозь черный снег пробиваются миллионы лилий. Возможно, таков символ – сгубленные души невинных находят дорогу сквозь пелену моих грехов. Я иду, приминая тонкие стебли. За мной неровным шрамом тянется кривая тропинка. Восковые лепестки с тихим шорохом опадают к ногам, и кажется, что это белые пальцы мертвецов хватаются за черный мундир. Последние лучи солнца умирают на золотом шитье. Сотни голосов наполняют голову шепотом. Эти голоса появились на следующий день после катастрофы. Они явно не были отголосками моего сожаления. Они были настоящими. Я слишком скоро поняла, что со мной стали говорить планеты. Стоило мне ступить на поверхность, как голова переставала быть обиталищем лишь для моих мыслей, превращаясь в номер для двоих. В космосе становилось легче, ведь в пустоте нет звуков, и я их не слышала, оставалось только горькое послевкусие от чужой ненависти. Горькая злоба душила плотным одеялом. Я в ней иногда задыхалась. Планеты окатывали презрением. Иногда сожалели. Грустили. Упрекали. Не понимали. Планеты были как люди, у них не было единого мнения. Но чаще всего они кричали – ты сгубила брата. Им ведь не объяснишь, что я спасала Империю. Что был удачный момент. Пока орбитальная оборона напоминала дырявую чашку, сквозь которую можно было провести почти разбитый линкор с одной работающей силовой установкой. Энергии как раз хватало на поддержание щитов, на то, чтобы отстреливаться – уже нет. Все, что я могла сделать, это швырнуть линкор в планету, как бросают во врага гранатой. Имевшийся на борту боезапас детонировал, и через полчаса все было кончено. Руководство Свободного Звездного Содружества обратилось с предложением о переговорах. Но это важно для людей, а для каменных и газовых великанов не имеет значения. Они не могут мне отомстить, но их голоса сводят с ума. Они набрасываются на меня во сне. Я помню каждый, и дикий хор вибрирует, выводит арию гибели и раздирает мощными голосами самую мою суть.
Внезапно звуки гаснут. И в сон врывается тишина, что познала меня со дня катастрофы. И я понимаю, что она мертвая и лучше уж крики, чем тотальная пустота. Открываю рот. Тишина. Напрягаю голосовые связки. Тишина. Выталкиваю из легких воздух. Тишина. Шевелю языком. Тишина. Кричи, девочка. В космосе никто не услышит твоих криков. Обессиленная, я падаю на колени и ползу вперед. Туда, где за белым полем встает серая стена.
Спустя пару минут лилии скукоживаются, вянут, лепестки осыпаются хлопьями сажи, снег тает. Под моими пальцами вязкая холодная жижа из талой воды и прелых листьев. Когда вода впитывается в землю и вокруг не остается ничего, кроме дерна, я замечаю маленькую девочку. В пышном белом платье с толстыми косами цвета алого заката. Она стоит так близко и так далеко, что я вижу каждый волос, похожий на тонкую струю крови. Вижу каждую пору на коже. Вижу синие вены на ногах. Но не могу разобрать лица. Не могу даже сказать, высокая она или низкая. Девочка открывает рот. Я горько усмехаюсь, это мир тишины и тут нет слов. Кричи, девочка, в космосе никто не услышит твоих криков. Беззвучно шевеля губами, девочка протягивает руки. Меня пробивает ледяной пот, и сердце сдавливает стальными тисками. Чтобы попросить о помощи, необязательно кричать.
Проснувшись, я жадно глотаю воздух. Мне плохо. Меня знобит, во рту привкус железа. Наплевав на головокружение и слабость, встаю и бросаюсь в рубку. До выхода к точке осталось полчаса. Помощник капитана вводит данные в бортовой журнал. Заметив меня, равнодушно приветствует, не забыв надеть на лицо маску из презрения.
- Мы должны... - я обрываю себя. Не мы, а я. И не должна, не могу. Не могу ничего поделать. Почувствовав, как под ногтями собирается кровь, разжимаю кулаки, несколько теплых капель падают на пол рубки. У помощника изумленный взгляд.
- Майор Эмерсон, вы в порядке?
Нет, и нет средства, способного мне помочь. Нет средства от неотвратимости. Но лучше им об этом не знать. Со мной или без меня оружие будет испытано. Глупо думать, что Империя выбросит на свалку столько лет, разработок и денег. Лишь для того, чтобы уложить в могилу мою внезапно ожившую совесть и позволить потешить глупую прихоть. Планета будет уничтожена. Факт, который я должна принять. Должное. Непреложное. И даже неотложное.
Молча разворачиваюсь и ухожу. Объяснять я никому ничего не должна. Это плюс моего положения, жаль, что он не компенсирует минусы. Я ничего не могу сделать, и мне хочется замереть. Раз не могу спасти, так зачем, вообще, что-то делать? Бессмысленные действия, как пустая упаковка, под яркой поверхностью нет ничего. Пока я стою и разглядываю тупые носы своих ботинок на фоне рифленого железа, рядом проходит техник. Еще одна глава для его книги. Эл-Ви Эмерсон стоит с бледным лицом и пустым взглядом смотрит себе под ноги. Кто такое видел – не забудет, если не видел, пожалуй, не поверит.
- У вас других занятий нет, вы в коридоре шли постоять? - говорю замершему за спиной технику. Лица я не вижу, но чувствую, что мои слова как пощечины, и сейчас щеки у парня горят, будто два закатных солнца – красных и жарких. В том, что тебя никто не любит, на самом деле, как и в положении бывшего адмирала, есть плюсы. И они тоже не перекрывают минусы.
Планета меньше, чем я себе представляла. Просто одинокий булыжник, брошенный в кастрюлю с черным дегтярным варевом. Вокруг горстью не потонувших специй разбросаны звезды. Блюдо острое и вызывает во мне острую жалость. Я правда не хочу убивать еще одну планету. И боюсь я не гневных голосов, рвущих ночами мозг. Я сама не могу объяснить себе, почему заранее тоскую об этом бесплодном сером булыжнике. Не потому ли, что себя я всегда представляла таким же булыжником. И не потому ли, что кончить я могу так же. Если Империи будет нужна моя смерть, то придет кто-то совершенно мне незнакомый и с безразличием грохнет из новейшего оружия. Между мной и моим безымянным убийцей будет чернота, не наполненная ничем, и он не услышит моих криков. То, что я делаю, больше чем всегда похоже на самоубийство.
Всю основную работу делают техники. От меня, в конце концов, требуется одно – отдать приказ и взять ответственность. Я не готова. Впервые в жизни я хочу увернуться и оказаться не в этом теле. Отворачиваюсь от обзорных экранов, в которых барахтается серый каменный осколок, безжизненный на вид, но я буквально наполнена мольбой и отчаянием. Это ее эмоции. Они втекают в меня вместе с тишиной. Нет слов, но боль никто не отменял. Кровавые волосы, синие вены, большие глаза. Помоги мне. Спаси меня. Как? Я кричу, но моих криков никто не слышит. Так же, как ее предсмертных стонов – попытки спасти себя. Попытка спастись самой.
Я понимаю, что не умею оберегать. И что, даже спасая кого-то, неизменно убиваю. Убивать проще. Я никому не дала жизни. Последняя мысль, как удар стилетом в грудь – мощный толчок, и тонкое стальное лезвие входит глубоко под кожу. Пошатнувшись, хватаюсь пальцами за спинку ближайшего кресла. Верное решение, как тонкая белая нить, бегущая сквозь черный мрак, звенящий от вакуума. Я сомневаюсь.
- Установка готова к использованию, - официально звучит голос одного из ученых, разработавших оружие. - Ваш приказ, майор.
Двадцать лет прошло, а кажется, что ни одной секунды. Снова от меня ждут тяжелого решения. Я одна. Рубка. Индикаторы. И планета, которую нужно уничтожить.
- Давайте залп, - говорю людям за пультом.
Я пришла, и я тебя спасу, говорю незнакомой планете. Мне кажется, я слышу ее. Умоляю, поспеши, я не хочу умирать. Я тоже.
На мониторах черная сеть оплетает планету. Масляные щупальца, подрагивая, сжимаются, стискивают, сминают и крушат. А в следующий миг все исчезает. Щупальца сливаются с окружающей пустотой. Я знаю, что никто, кроме меня, не видит микроскопических частиц, больше всего похожих на гранулы белого порошка, собирающихся в облако там, где раньше был серый булыжник. Легкий белесый туман принимает сначала очертания скрученного в агонии тела, а потом неспешно бесформенной вуалью плывет в сторону корабля.
Отдав необходимые распоряжения – впрочем, все и так знают, что нужно делать – выхожу из рубки. Я была там лишняя, теперь я буду лишней в коридорах. Но, по крайней мере, на стены мое присутствие не давит, и я не вижу на них болезненных гримас и отвращения. Стены холодны, но они и должны быть холодными.
Мальчик-пилот сидит в своей каюте. Уткнулся в планшет. Я не спрашиваю, что у него там – порнография или данные об обратном маршруте. Я сажусь рядом. И я молчу. Слова ничего не смогут изменить. Кажется, я понимаю еще один смысл молчания – это итоговая черта, обозначающая, что лимит исчерпан. Все, что нужно, я давно сказала. А то, что говорила после войны, не имело смысла. С того дня мне больше нечего говорить. Глупо доказывать и опасно спорить. Стыдно гордиться и не пристало оправдываться. Так что я молча сбрасываю обувь. Глухой стук звучит подобно гонгу на ринге. Пилот изумленно таращит глаза. Он забыл надеть свою маску из ненависти, и в его взгляде лишь восторг, такой чистый, что мои пальцы, расстегивающие старомодную пуговицу парадной формы, замирают. Я цепляюсь за гладкий металлический кружок, но в какой-то момент мне кажется, что он раскалился и обжигает. Отдергиваю руку и принимаюсь за вторую пуговицу. В тишине я слышу шорох, когда мальчик ерзает на кровати, выключая и откладывая планшет.
Третья пуговица. Мне кажется, в легкие забили кол. Не останавливайся. Мысленно я знаю, что белесый туман в этот момент уже достиг обшивки и тонкие струйки медленно втягиваются внутрь, подобно лианам ползущих растений оплетая оптоволокно и металл. Тонкие белые волокна тянутся ко мне. Медлить опасно.
Четвертая пуговица, и теперь я отчетливо вижу похоть и вожделение, раньше прятавшиеся за ненавистью. Поэтому ее и было так много, этой ненависти. Целый океан для того чтобы растворить бокал желания. Что ж, ты можешь грохнуть линкор и уничтожить планету, но если у тебя тело двадцатилетней девочки и грудь, достойная актрис из порнофильмов, то тебя, скорее, будут хотеть поиметь, чем желать убить. Женщина в форме возбуждает. Грешница в форме с оторванными адмиральскими нашивками тянет к себе, как влечет край бездны и горящий огонь. Так как таит внутри нечто непостижимое, на что хочется хотя бы взглянуть.
После пятой пуговицы мы расстегиваем их вместе. Пальцы переплетаются в чертов клубок. Слишком много поспешных движений и неловкости – края пуговиц оставляют на коже полукруглые, как ущербная луна, отметки. В этот раз все излишне быстро, резко и довольно болезненно.
Закрываю глаза, рядом знакомая чернота космоса, но уже через секунду белые нити появляются со всех сторон. Осторожно оплетают тело. Открой глаза, шепчут нити, и, подчинившись, я поднимаю веки. Одна из нитей касается лица, и белый раскаленный поток врывается внутрь, со всей силы прижимает к полу. На пару секунд мое тело становится как будто не моим, оно корчится и содрогается от невыносимой боли, от нестерпимого наслаждения. По подбородку, кажется, течет кровь. Но быстро достигнув пика, боль резко отступает. Все еще широко открытыми глазами замечаю, как последние нити втягиваются в пальцы.
Не уверенная, что не ошиблась, касаюсь щеки. Так и есть – по лицу реками текут слезы. Какая разница, я ведь в этот раз тебя спасла. Ты не умрешь, по крайней мере, не умрешь сейчас, и я дам тебе еще один шанс, как дали этот шанс мне. Мне не нужно ждать, не нужно делать тест и обращаться к бортовому медику, я явственно чувствую, как развивается новая жизнь внутри. Я не уверена в своем будущем, не уверена даже в настоящем, но уверена в двух вещах – я беременна, а душа, что ранее была заключена в невзрачной планете, поселилась в теле моего будущего ребенка.