Ре-ре-ми-ми-соль…
По клавишам так легко, как касаться перышком. Нежное прикосновение – нежный, трепетный звук.
И снова:
Ре-ре-ми-ми-соль…
Ля-до…
Это никогда не было чересчур сложным – мама с детства учила меня играть на пианино. Преподавая музыку, приобщала к зачаровывающему звучанию музыкальных инструментов с самого младенчества. Сколько маршей, менуэтов, вальсов и сонат был разучено! Сколько раз они были исполнены?..
Но больше всего среди этой канители мне запомнилось одно произведение, автора которого установить почему-то не удалось. Кажется, оно называлось «Мечтаниями», или что-то в подобном роде. Не сложно догадаться, о чем рассказывало. Правда, в отличие от всего того, что было написано прежде, охватывало не только радостные, светлые мечты, неизменно заканчивающиеся свершением желания, но и другие, те, которые в конце так и не получали исполнения. Разбиваясь о суровую действительность, как волны о беспощадные морские рифы, они навсегда терялись в глубинах сознания своего обладателя.
Соль-ля-си…
Ре-ре-до…
До…
Пальцы знают свое дело. Я победно улыбаюсь.
Невероятный сюжет для музыкального произведения. Безумно сложный в воплощении. Но композитору, кем бы он ни был, этот опыт прекрасно удался. Музыка, начинавшаяся с нежных, плавных нот, постепенно становится все громче, перерастая в нечто кошмарное, не поддающееся описанию. А ближе к концу, перед самой кульминацией, перед оглашением финала, на мгновенье затихает…
Тишина, длящаяся две секунды, оглушает. Затаив дыхание, словно бы совершаю последний шаг к краю глубокой пропасти, я позволяю пальцам свободно перебежать на другую октаву, чувствуя их подушечками ровную поверхность клавиш…
Ре-ре-ми-ми-фа-фа… До!
Ре-ре-ми-ми-фа-фа… Ля!
Ля-до.
Конец…
Сзади раздается гром аплодисментов. Мама, вдохновленно следящая за моей игрой, подбадривает Кира, полюбившего музыку буквально с рождения, чтобы хлопал громче.
Мы обе знаем, и она, наверное, даже лучше, раз приняла мой выбор, что я променяла консерваторию на замужество и семейную жизнь, пусть уже не в США, а в Англии. И никогда не жалела.
- Умница мама, да? – она чмокает внука в макушку, наблюдая за его искрящимся темно-зеленым взглядом. Малыш весело гогочет.
- Я и тебя научу, - с улыбкой обещаю сыну, погладив его пухлую розовую щечку, - или бабушка. Ты будешь играть лучше нас всех.
Кир не понимает, но улыбается шире. В свой год от роду он не способен оценивать ситуацию. И, конечно же, ему неведомо, какой вес имеют эти слова.
Научим, если доживем.
Мама отпускает малыша на большой ковер гостиной, специально отгороженный от остального пространства комнаты невысоким пластиковым заборчиком. Получив свободу, он не медлит ни секунды, кидаясь к горке игрушек, сложенной у огромного плюшевого медведя.
Я с нежностью смотрю ему вслед.
У Кира черные волосы, смугловатая кожа и широкий лоб, как у папы. Но глаза, длинные пальчики и улыбка у него моя. Несовместимое совместимо.
Я предлагала назвать его по-другому. Мне очень нравилось иранское «Навид», или, на крайний случай, замещающее его в английской культуре «Давид, Дэвид», но уж точно не греческое «Кир»
Однако Каххар оказался неумолим. Он убедил меня, что ребенку лучше не иметь никакой связи, кроме рождения, с исламскими странами, традициями и именами. Навида будут искать. Будут искать даже Давида-Дэвида… а вот Кира никто искать не станет. Нет в Англии такого имени, Кир. К тому же, далекими-далекими корнями «Кир» все же приходится родственным иранскому «Кирушу», так что мне стало легче.
Все было разумно.
- Хочешь, я сварю на ужин щи? – неловко теребя пальцами ворот своего халата, предлагает мама. У нее светлые волосы, в которых каждую неделю она подкрашивает седину, узкое лицо, которое унаследовала и я, и нежный взгляд. Я утопаю в этой нежности и заботе каждую неделю, что нам отведена.
Мама знает, что если мы не приедем среди недели, в среду, мы уже никогда не приедем. Ни телефонов, ни смс, ни писем. Только личное присутствие. А потому каждый раз для нас – как последний, шансов достаточно, а гарантий никто и никогда не дает. Мы все это приняли.
Она была против моего замужества. Она называла Каххара страшным исламистом, который все, что видит вокруг – свои традиции. Она боялась, что наша разница в возрасте и его взгляды приведут нас в бездну, оставив меня у разбитого корыта еще и с ребенком на руках. И, слава богу, она не знала, чем он занимается. Но так же она и не знала, что живу я благодаря Каххару.
- Нам уже пора, - я сочувствующе поглаживаю ее руку с выступившими венками, - Эван приедет в шесть, чтобы отвести нас домой.
- Может быть, он захочет поужинать?..
От надежды в ее глазах мне плохо.
- Эван – водитель, мама. Он делает то, что говорит Каххар. Он не станет ужинать.
Кир находит среди кучи игрушек какую-то утку, начинающую пищать от надавливаний. Он в восторге от обнаруженной находки и режущий слух звук разносится по комнате с завидной частотой. Отвлекает внимание от того, как обливается кровью сердце.
- Ну, тогда я дам вам с собой пирога, - мама делает вид, что все в порядке. Озабоченно вздохнув, она поднимается на ноги, глянув в сторону кухни, - Каххар ведь любит с вишнями?
- Мам… - от ее желания хоть как-то задержать нас, запомнить, у меня щиплют глаза, - он не ест еду, которая приготовила не я, ты же знаешь.
Она понятливо кивает. Будто забыла.
- Тогда вы поедите. Вы же едите мою еду?
Я поднимаюсь следом, обняв ее за талию. Теплая, худенькая, она ненавидит прощаться. А пирог – все, что может нам предложить.
- Конечно, мамочка. Он безумно вкусный!
Улыбка, тронувшая ее губы, не освещает глаз. Но я сознательно не замечаю этого, обернувшись к Киру. Он, сидя на полу в джинсовом комбинезоне и желтой майке с обезьянками, строит пластиковые замки из квадратных кубиков. Он обожает замки, и я представляю, как будет рад узнать, что уже в нем живет. Как принц.
В окне за домом вспыхивают фары, а на гравии – шелест шин. Эван всегда по расписанию, за это наша семья его и ценит.
Короткий стук в дверь – и он уже на пороге. В белой рубашке, в черном пиджаке, с вежливой улыбкой и сединой на висках. Простому наблюдателю не видно, но я прекрасно знаю, что на обоих у него – шрамы. Эван один из тех военнослужащих, что вернулись из Афганистана после первой кампании практически без увечий, но с обостренным чувством к опасности и умением выйти из самого плачевного положения. Такие телохранители на вес золота.
- Добрый вечер, - не называя ни имен, ни фамилий, мужчина заслоняет собой дверной проход.
Мама, принесшая нам кусок пирога, прикусывает губу, увидев его. Подобные условности ее злят, но она, как и мы с Киром, бессильна что-то сделать.
У меня был выбор. И я выбрала.
- Нам пора, - натянув на сопротивляющегося сына его куртку, забираю ребенка на руки, перехватив свободной ладонью контейнер с пирогом, - скажи «пока-пока» бабушке, малыш.
Мальчику выпячивает вперед нижнюю губу, недовольный необходимостью прощаться. Он лениво машет ручкой дважды, а затем утыкается лицом мне в шею, спрятавшись.
- Пока, мам, - я нежно придерживаю мать за спину, поцеловав ее в щеку, - в следующую среду, в одиннадцать, да?
- Да, - шепотом отзывается она, сморгнув слезы, - до среды, Ада.
И затем молчаливый Эван закрывает за нами дверь.





Дом Каххара – наш дом – представляет собой огороженную бетонным забором территорию в тридцать соток с пропускным пунктом в лучших традициях американского кинематографа.
Сам особняк всего в три этажа, его плохо видно за деревьями, высаженными вдоль забора, а на крыше, как мне известно, расположено устройство, мешающее распознаванию дома спутником.
Это как маленький мир, отдельное государство, покидать которое запрещено в любой день и любое время недели, кроме среды. Это вынужденно, но отмене не подлежит. К тому же, уже привычно.
В самом доме есть все, что душе заблагорассудится. Он огромен, просторен и светел. Окна в пол, нежные, переливистые цвета для отделки стен, паркет, местами сменяющийся на ковролин, известные картины, ведь я так люблю живопись…
Для Кира имеется огромная детская площадка, какую редко увидишь даже на картинках, игровая комната со всеми вариациями игрушек мира; для меня – студия с роялем, мольбертом и гончарным кругом, крытый бассейн с современной гидромассажной ванной и задний двор, на котором можно жарить барбекю. И это не считая кино-комнаты, тренажерного зала и библиотеки с сотнями книг на разных языках, в том числе – на русском.
Все, что нам заблагорассудится, появляется здесь за рекордные два-три дня. Каххар очень щедр. Он понимает, что жить в изоляции и заточении чертовски сложно.
Мы въезжаем на территорию поместья через отдельные ворота черного цвета – ворота для нас. Они ведут прямо к гаражу, не заставляя петлять между деревьями, как дороги от иных ворот. Все продуманно.
Эван гасит фары, припарковавшись на нужном месте, и выключает зажигание. Четыреста километров до дома мамы снова позади.
Мужчина, который открывает мне дверь, совсем не похож на белокурого голубоглазого телохранителя, с честью и совестью оберегающего нас уже пять лет.
Он черноволос, смугл и прекрасен. Ровная стрижка, ухоженная борода, роскошная фигура и сильные мускулистые руки… он нежно поддерживает меня, помогая выбраться из машины со спящим сыном на руках. Теплый взгляд черных глаз с обожанием проходится по умиротворенному личику мальчика.
- Привет, - шепотом зовет Каххар, поцеловав мой висок. На нем темные джинсы и свободная рубашка, застегнутая на все пуговицы. На лбу видна голубоватая венка – переживал.
Я со вздохом прижимаюсь к нему. От мужа пахнет мятой и какими-то пряностями, а запах этот означает, что я дома.
- Мы в порядке, - вместо ответного приветствия, бормочу в его широкую грудь. Он никогда не переставал следить за собой, так как знает, что порой от этого зависит жизнь.
Каххар обнимает меня за талию.
- Это делает меня счастливым. Пойдем-ка в дом.
Я сглатываю, с крохотной улыбкой мотнув головой. Он понимает меня. Он никогда, после того как приезжаю от матери, не заводит разговор о нашей встрече. Для этого будет время позже.
Чувствовать мужа спиной, ощущать его дыхание рядом – вот где счастье. И лишнее доказательство этого счастья сейчас безмятежно смотрит в моих руках, тихонько посапывая.
Мы заходим в дом. Услужливые и молчаливые прислужники раскрывают двери, подошедшая горничная забирает пирог.
- Не выбрасывайте…
И все равно ведь выбросят.
Каххар гладит меня по плечу.
- Ты бледная. Хочешь, я его отнесу?
Я смотрю на черты сына, во многом унаследовавшего как под копирку черты своего отца, и на сердце теплеет. Это все не просто так. Это все – заслуженно. Ради возможности быть с Каххаром, ради возможности укачивать Кира перед сном, ради того, чтобы видеть их обоих, их любить… я готова заплатить что угодно. Даже высшую цену.
- Пойдем вместе, - уже оптимистичнее предлагаю я, сделав шаг к лестнице.
Муж отвечает улыбкой.
Спальня нашего малыша – единственного и долгожданного – выполнена в синих тонах с проблесками желтого и искусными рисунками на стенах из лучших детских мультфильмов. Здесь нет ничего исламского, ничего, что отсылает к Ирану. Колыбелька лишь вырезана из дерева, что немного напоминает Восток, но не более того. Здесь Англия. Здесь все по-английски – как у добропорядочных граждан.
Каххар помогает мне уложить сына в кроватку, подоткнув его одеяло. Он смотрит на Кира с таким любованием, что у меня иступлено стучит в груди сердце. Говорят ведь, что такие люди, как он, не способны не то что на любовь, а даже на сострадание. Что нет в них ничего человеческого, что они – первобытные звери, твари. И то, что они делают…
Я слышала это не раз. Я читала, смотрела, видела это… для меня не стало новостью, за кого выхожу замуж. Но Каххар любил меня, а я любила его. Мы посчитали это достаточным, чтобы связать наши жизни вместе.
- Спокойной ночи, ангел, - бархатно произносит мужчина, подушечкой пальца коснувшись крохотной ладошки, - ничего и никогда не бойся.
Кир довольно отворачивается к стенке, сжав пальчиками покрывало, и убегает к Морфею. Их ждут веселые игры этой ночью, а это лучшее, чего можно для малыша пожелать. Он прекрасно спит в отличии от многих детей, которых я видела. И хоть радио-няня никогда не выключается, она, как правило, не будит нас ночами.
Мой темноглазый спутник ничего не говорит до тех пор, пока не выходим за пределы комнаты. Осторожно прикрыв дверь, он следит за тем, чтобы ее стук не потревожил ребенка. И лишь затем оборачивается ко мне.
Аксинитовые глаза будто впервые всматриваются в каждую черточку. Всегда после нашей разлуки, даже такой недолгой, Каххар невероятно трепетный. Его взгляд, прикосновения, улыбки – мы будто навсегда расставались, а тут неожиданно встретились.
Он прекрасен.
В такие моменты мне хочется придушить любого, кто посмеет кинуть в его адрес «чудовище».
- Ты голодный? – приникнув лбом к его плечу, интересуюсь я.
Каждую среду задаю этот вопрос. Каждую среду, уезжая к матери, понимаю, что с утра и до самого вечера он не возьмет ничего в рот. Даже то, что постояло в холодильнике час-другой – несъедобно.
«Ты не представляешь, Ада, какие сейчас яды… хватит одной белой песчинки, растворившейся на рисовом зернышке, чтобы убить человека».
- Я ужинал овсянкой.
- Овсянкой?..
- Ей самой. Поверишь ли, но у меня наконец получилось ее сварить, - стремясь развеселить меня, докладывает он. Белозубая улыбка, которую демонстрируют полные губы, поразительна.
- На воде?
- На молоке – оно хорошо мутнеет.
«Если что-то всыпать» - мысленно дополняю я. Когда-то я считала эту ядовую паранойю глупостью. Но после гибели двух наших охранников от перекуса кокосовым печеньем с чаем убедилась, что зря.
Мы как можем стараемся вести обычную, рядовую жизнь, не называя вещи своими именами – все равно от этого лишь хуже. Я не думаю, кто есть Каххар, он не зовет меня святой через слово… приспосабливаемся. У нас не так много времени, чтобы переводить стрелки. А вот любви много.
- И все же, приготовить тебе что-нибудь? – я легонько целую уголок его рта. Порой желание близости непреодолимо. По средам мне как никогда нужно чувствовать его и душой, и телом. Знать, за что я на это подписалась. Что я имею. Чему я должна радоваться.
- Не надо, - Каххар качает головой, - я бы хотел кое-чего другого… если ты не против…
Ему не так легко говорить со мной о сексе, как это удавалось всем прежним русским и американским кавалерам. Те сразу заявляли, чего хотят и ждут от наших отношений, а потом удивлялись, какого черта я не бросаюсь к ним в постель.
Каххар же, пусть и живший уже столько лет в Англии, был воспитан в Иране. А там подобные отношения строятся совершенно иначе.
- Я хочу тебя, - приподнявшись на цыпочках, целую его губы, запустив руку в черные густые волосы, - я всегда тебя хочу…
На мой поцелуй следует незамедлительный, восторженный ответ. Требовательные, но мягкие губы касаются моих, приковывая к себе. Большие ладони с жесткими волосками на запястьях пробираются к шее. Прижимают, удерживают, гладят…
Я чувствую, что он меня хочет. Я вздрагиваю, осознав это. Осторожными пальцами поглаживаю его ширинку.
- В спальню, - сбито дыша от нашего контакта, велит муж. Аксиниты темнеют.
- В спальню…
Ему нравится мой настрой. Без труда подхватив под колени и обняв за талию, мистер Асад утаскивает меня в то единственное место в доме, где нет камер наблюдения.





- Какая ты умная девочка. Держи шоколадку.
…БА-БАХ!
Закричав во все горло, я подскакиваю на краю постели, чудом не оказавшись на полу от резкого движения.
Перед глазами – дым и копоть от сгорающего металла. В ушах – крики людей.
Я задыхаюсь.
- Ада, - Каххар, тут же просыпаясь, прижимает меня к себе. Упирающуюся, кричащую, обхватывает руками, заставляет приникнуть к себе и не отпускает. Ни на одну секунду.
- Ада, все. Все, - уговаривает меня, горячими губами целуя похолодевший от ужаса лоб, - красавица моя, девочка… не надо…
Девочка. Умная девочка.
Слезы из глаз брызжут новым потоком. Внутри все расходится по швам, бьется на части, наполняется горькой кислотой. В горле пересохло, сердце стучит куда выше груди, шумом крови отдаваясь в висках, а пальцы будто в треморе дрожат.
- Небоскребы… - с оставшимся воздухом из легких выплевываю я. Рыдаю.
Лицо мужа, могу поклясться, белеет. Даже в темноте.
- Ада… - он со стоном целует мой лоб, затем глаза, а потом и щеки. Он обволакивает собой, накрывает, прячет от всего и всех, кто посмеет ко мне притронуться. Я ведь знаю, что дом этот, забор, пропускной пункт – чтобы мы жили долго и счастливо. Чтобы нас не нашли, не уничтожили...
Каххар редко говорит со мной о том, чем занимается. Мы стараемся не поднимать этот вопрос, мы замалчиваем его и, как правило, это не мешает рутинной домашней жизни. У нас есть и маленькие радости – первые шаги Кира, его первое слово, совместные обеды, просмотр кинофильмов и чтение книг вслух…
Однако вот такими ночами, когда предел терпения неукоснительно стремится к нулю, все всплывает на поверхность. Убивает, стальными когтями раздирая душу.
Всем известно, что терракт 11 сентября в Нью-Йорке был запланировал и осуществлен Усама-бен-Ладеном и его «девятнадцатью братьями». Но кто знает человека, обеспечившего террористов планами здания? Кто разработал схему этого тарана? Кто не участвовал, чье имя не было нигде написано, но кто точно знал все, что будет происходить в это злополучное утро? До точности в секунду?..
Каххар.
Каххар, которому однажды отказали не только в американской стипендии, но и выразили недоверие в связи с происхождением его семьи (отец когда-то участвовал в военных конфликтах). В США. В стране, которая принимала и любила всех иммигрантов. В которой нет места предвзятости… не было, по крайней мере, до начала XXI.
Эти отказы разбили ему сердце, оборвав на корню все планы, так лелеемые с подросткового возраста. И настроили против Америки. Навсегда.
- Зачем же ты… зачем?.. – я плачу, цепляясь за него как за последнее, что у меня есть. Обнимая, обвивая, прижимая к себе.
Я – сумасшедшая. Каххар первый мне об этом сказал. Я полюбила ужасного человека. Я надела кольцо на палец чудовищному зверю. Я – соучастница всех тех смертей, что он спланировал в тот день и все тех, которые вызывают наркотики, что он продает сейчас. На мне – проклятье. А я и счастлива еще…
- Ада, послушай, - он укрывает меня одеялом, стащив его с другой стороны постели. Мы оба обнажены после потрясающей по силе эмоций близости, но теперь на место тому теплу, которым горела каждая клеточка, приходят каскады снежинок. Ледяные, жалящие и нещадные – как и любая боль. – Вдохни глубже и выдохни. Все уже закончилось. Ты никогда больше этого не увидишь. Никогда…
Я хватаю его ладонь с кольцом, что есть мочи сжав золотой ободок пальцами. Я порой не понимаю себя. Я порой чувствую себя… тварью, которую мало расстрелять. Но я не могу, не хочу и не стану жертвовать жизнью нашей семьи за других людей. Я не смогу. Если еще до появления Кира были какие-то пути отступления, то теперь их нет. Мы – одно целое. А значит, и все горе Каххара – наше общее горе. Весь его крест.
- Не оставляй меня, - проглатывая рыдания, молю мужчину я. Глажу темные волосы, глажу скулы, подбородок, плечи… вытираю слезы о жесткие волосы на его груди, встречая их покалывание как небесную манну. Он жив. Он со мной. Всегда.
- Я тебя ни за что не оставлю, - клятвенно обещает муж мне на ухо, горячо целуя в пульсирующий висок. – Ада, в тебе – моя жизнь. У нас сын. Ну конечно же я никогда тебя не покину.
Он знает, что это обещание – просто данность. Он будет пытаться его сдержать, он уцепится зубами, если будет нужно, чтобы остаться. Но он так или иначе умрет. Хватит даже маленькой улики, не убранной заботливыми подрывниками и, в лучшем случае, Каххар окажется навеки в тюрьме. Возможно, одному из его крупных заказчиков не понравится качество героина, и он попросту сдаст Асада властям. Неважно, каким. В связи с последними события что в Америке, что в Европе отношение к террористам одинаковое, а уж если приплюсовать торговлю наркотой…
А что будет с нами? У Кира православное имя, он записан на мою фамилию, мы – люди с двойным гражданством, но его отец… но наш брак…
Конец Каххара – и наш конец. Кто бы что ни говорил.
- Постарайся успокоиться, - вырывая меня из горестных размышлений, просит муж. Укачивает, как укачивал совсем недавно Кира, то и дело оставляя дорожки поцелуев на лбу, - сейчас мы вместе, видишь? И завтра будем. У нас еще много времени.
- Ты нам его даешь… ты дал его мне.
Мужчина прикрывает глаза. Его руки явнее, будто способны начертить на теле узоры, что отведут любые беды, ласкают мое тело. По части физического желания оно сейчас мертво. А вот по отношению к целительной силе его прикосновений – всегда живо. Врут те, кто утверждает, что обезболивать под силу лишь наркозу.
…Это случилось в день траура всей Америки, в день сокрушения нерушимой мощи страны, всегда идущей впереди планеты всей.
Мы с мамой жили у отца. Каникулы на две недели, попытка устроить меня в американскую школу и разговоры о светлом будущем. Я не знала отца, я не любила его, но мне нужно было попробовать. Мама очень этого хотела.
Отец работал в Северной Башне ВТЦ. У него был небольшой офис, секретарша и кофе-машина, которая смешно гудела. Я сидела и болтала ногами на высоком стуле, пока он разбирал на столе отчеты и подписывал какие-то документы.
Мне стало скучно. Аврора – та самая секретарша – позволила мне погулять по коридору. Она велела никуда не уходить и быть в поле зрения папы, иначе мне могло не поздоровиться. Но разве любопытство боится мифических (до их осуществления) наказаний?
Я спустилась на этаж ниже, когда часы показали восемь пятнадцать. Я нашла кулер, где хотела попить воды. Но он, к моему ужасу, оказался слишком высоким, чтобы удалось достать стаканчиком до крана.
И тут ко мне подоспела помощь.
Улыбчивый парень лет двадцать пяти с черной шевелюрой и теплыми глазами присел на корточки, поймав мой взгляд.
- Хочешь пить, маленькая?
Я смущенно кивнула. Он усмехнулся, ненадолго задумавшись.
Его взгляд тогда показался мне странным – словно бы на лезвии между миром живых и мертвых. Но там на удивление быстро появилась осмысленность – пришло решение.
- Здесь невкусная вода, - пожурил он, поднявшись на ноги. – В магазинчике внизу очень хорошая. Я там всегда пью. Попробуешь?
«Никогда не говори с незнакомцами».
«Никогда не ходи никуда с незнакомцами».
«Никогда не верь незнакомцам».
А я ослушалась. Я пошла. И я запомнила на всю оставшуюся жизнь, что в ту секунду часы показали восемь тридцать пять.
Парень взял меня за руку, чтобы убедиться, что никуда не убегу, спустился со мной на лифте до самого первого этажа и, очаровательно улыбнувшись, повел к дверям выхода.
В магазинчике примерно в пятистах метрах от здания, в восемь сорок три, он купил мне не только воду.
- Какая умная девочка, - похвалил, всучив любимый «кит-кат» двойного размера, - держи конфетку.
А через пару минут раздалось оглушившее весь мир БА-БАХ!
- Я люблю тебя, - громким шепотом, всхлипнув, признаюсь Каххару. Со всей страстью и ужасом, затаившимся внутри от увиденного тогда. Страх никогда не угаснет. Я чувствую себя в безопасности только тогда, когда обнимает меня – большой и сильный, мятный…
Он вывел меня. Он собирался остаться и принять смерть так же, как и все, потому что знал, что его могут вычислить и тогда казнят долго и мучительно, однако, завидев меня, передумал. Он не дал умереть ребенку.
- Я люблю тебя, - так же хрипло отзывается муж. Видимо, как и я, вспомнив всю череду страшных событий, размышляет о прошлом. А также о нашей второй встрече – на мемориале тех самых башен – чтобы никогда больше не расставаться. – Больше всех, Ада. Больше целого мира.
Я накидываю свое одеяло и на его смуглые плечи. Касаюсь их, встречая приятной дрожью внутри упругость и теплоту кожи.
Чудовище или нет, убийца или нет – он мой. И я отдам за него не только жизнь, но и душу, если ей еще что-то положено по ту сторону небес.
На прикроватной тумбочке оживает радио-няня. Прежде молчаливая и светящаяся лишь зеленым огоньком, подсказывающим, что в детской тишина, сейчас она озаряет комнату красной лампочкой. Слышен плач сына.
Каххар с осторожностью отпускает меня, поднимаясь с кровати. Он зажигает прикроватную лампу с узорчатым абажуром, не заставляя меня сидеть в темноте.
- Я сейчас приду.
Его джинсы лежат на полу, как раз в подножье, и ему никакого труда не стоит быстро их надеть.
Он не закрывает, а лишь прикрывает дверь. Я сильнее кутаюсь в одеяло, тщетно стараясь взять себя в руки.
Кошмар, истерзавший сознание, ослабевает, но без присутствия мужчины не находит цветной волной спокойствие, которого я так жду.
Кир плачет… ну конечно же он плачет, он чувствует меня… возможно, и мой кошмар не был случайным.
Ре-ре-ми-ми-соль…
Ре-ре-ми-ми-соль…
Ля-до…
Музыка. «Мечтания». Фортепиано.
Мне легче.
- Что же вы с мамой по очереди плачете, сынок? – журит кого-то из-за двери голос Каххара. Я поднимаю голову, подумав, что мне показалось, однако муж действительно переступает порог нашей спальни. И на руках у него Кир с красным от слез личиком и прозрачными солеными капельками на щеках, которые папа не успел стереть.
Он подносит малыша ко мне и присаживается на кровать.
В синей пижаме с медвежатами, стиснув ручонками папин палец, широко раскрытыми зелеными глазами мой русско-иранский зайчик глядит вокруг.
- Видишь? – утешающе говорит Каххар, поправляя его вздернувшуюся кофточку. - Вместе не страшно.
Я пододвигаюсь ближе к своим мальчикам, пристроившись у мистера Асада на плече. С легкой, зато искренней улыбкой протягиваю Киру и свой палец – как раз для второй руки.
- Не страшно, - согласно киваю, с любовью окинув их обоим взглядом. Вытираю на лице сына остатки слез – он даже не порывается плакать больше. – Мы никому не позволим тебя обидеть.
Каххар легонько целует мои губы, вынудив приподнять голову.
- Слушай маму, сынок, - наставляет муж, - у мамы очень большое сердце, которым она любит тебя. Поверишь ли, но она даже чудовище смогла полюбить.
Я хмыкаю, искоренив последние слезы. Нет больше ни всхлипов, ни дрожи. В комнате становится тепло, не глядя на то, что на мне только одеяло. Кир уже дерет пальчиками его поверхность, стремясь пробраться к своему источнику пищи.
- Не забывай напоминать папе, сынок, - помогаю ему осуществить желаемое, забрав Кира у отца и пристроив к груди, - что чудовище никогда не будет таким хорошим человеком, как он. Он – не чудовище. Поэтому я его полюбила.
Я улыбаюсь довольным причмокиваниям Кира, ощущая то самое спокойствие, которое искала все время по пробуждении. А рука Каххара на моей спине.
Касаюсь взглядом темно-карих глаз мужа, пышущих признательностью, обещанием защиты и верой. В этой вере легко отыскать надежду на то, что у нас будет счастливая жизнь. Пусть не такая счастливая, как у простых людей, но все же чудесная. Достойная нашего маленького сокровища.
- Dooset daaram*, Каххар…
- Dooset daaram, Ада.
______________
*Я тебя люблю.