Тошнота.
В какой-то момент Элеазар перестал воспринимать действительность – до того сюрреалистичным, ненатуральным показалось ему происходящее. Их триумф – всего лишь опостылевшая ложь, не имеющая к справедливости никакого отношения. Позже он укорит себя за трусость и малодушие – право, неужели впервые? Неужели он забыл, почему всё происходит именно так? Неужели не помнит, за что их ненавидят и боятся? Они возвращали камерному мирку бессмертных баланс, удерживали его хрупкое равновесие... Элеазар верил в это, но одной только веры отчего-то перестало хватать.
Он думал, что привык. За столько-то лет.
Над погребальным костром плясало пламя, и в обгоревших, обезображенных лицах уже не узнать ни той гордой женщины, Хильды, что плюнула под ноги Аро, ни её названых дочерей… Бойня закончилась, не успев толком начаться, и от счастливых, по-взрослому сытых улыбок на кукольных лицах близнецов Элеазара пробирал озноб. Только вот малышка Джейн всё же недовольно кривила пухлые губы – ей не дали всласть наиграться приговорёнными, потому что сегодня так важно было проявить милосердие. Так важно показать, что их ноша тяжела и неприятна. Так важно стать воплощением неотвратимости власти… Огонь, словно кошка, слизывал плоть с костей; дым, едкий, пахнувший смертью лип к коже, раздирал в глотку, отчего вампиру отчаянно хотелось выблевать собственные внутренности. Элеазар мечтал вымыться, но не был уверен, что отмоется. И что забудет, выбросит из головы – обыденность, и зачем он переживает… Не после стольких раз.
До отвращения привычно и знакомо.
Вся вина погибшего клана заключалась в Хайди, которую уже не приходилось удерживать – она, сверкающая, точно драгоценный камень среди речной гальки, слушала сладкую речь Аро, обещавшего больше, чем могла предложить её опальная создательница. Только вот глаза у неё – две пустые, безжизненные стекляшки. За спиной правителя стояла Чармион в антрацитово-чёрном плаще с лицом, словно высеченным из слоновой кости; Элеазар видел, как она по живому ковала новую цепь привязанностей, вырисовывала сложнейший узор связей. Её работа восхищала, завораживала – всё равно что создавать тончайшее кружево вслепую, но… больше он не находил в этом красоты. Смерти, продиктованные необходимостью; новый талант, ещё один камушек в шкатулке Аро; слишком крупный и быстрорастущий клан так близко от их земель; чересчур своенравная глава, не желавшая признать власти Вольтури, впрочем, и не перечившая… Мудрая женщина. Была. Её семья вела себя тихо и скоро бы поискала счастья на Востоке, где бессмертных не так уж и много. Только времени у них не было, да и возможности сбежать – тоже. Не они первые, и не они – последние.
Элеазару на миг показалось, что застывшая маска лица Маркуса пошла трещиной – мимолётной улыбки, в чём-то снисходительной и обидной, быть, конечно не могло. Во владыке не тлело уже жизни, но оставался ценный дар. Элеазар поспешно отвёл глаза. Чувства и мысли не являлись преступлением.
А вот на обожженном дочерна черепе Хильды торжествовала улыбка совсем иного рода.

…Элеазар не любил замка – высеченная из камня громадина, в которой не было толком света и тепла, приводила его в уныние. Их обитель чудилась ему живым существом – пауком, может быть, или иной прожорливой тварью, что, опутав, уже никогда не выпустит. Застывшее, словно бабочка в янтаре, время. Он, вздохнув, вернулся к записям. Всё это – пустое. И слишком знакомое.
– Ты стал затворником, Элеазар, – в нежном, точно бархат, голосе Корин слышался легчайший упрёк. Она нечасто покидала башню и общество жён правителей; в ней, всей мягкой и округлой, с медово-золотыми волосами, тонкой-тонкой, словно тончайший фарфор кожей и кротким нравом не было жестокости. Элеазар почувствовал себя пристыженным, пусть она и не станет всерьёз злиться – всё же они не виделись несколько месяцев. Парадокс жизни здесь.
– Люди.
Мягкий, ласкающий слух смех.
– Ты для них слишком большая надежда. Соблазн, – она едва коснулась его руки кончиками пальцев. Но Элеазар ощущал и прикосновение совершенно иного рода – аура дара Корин, сладкий, дурманящий голову туман, заставляющий видеть реальность куда более привлекательной и не задыхаться от тоски. Он вдохнул полной грудью, позволяя отраве забраться под кожу, наполнить и переполнить его всего. Корин не нарочно, знал он. Цветок не способен контролировать исходящий от него аромат. – Сегодня у них праздник. Будут танцы, смех, вино, костры… Спустишься?
– Утром, может быть, – рассеянно и как-то лениво. Издёвка судьбы – Корин была едва ли не опасней всех прочих среди них. Шёлковые путы. Поэтому Элеазар скоро распрощается с ней под благовидным и, конечно, надуманным предлогом – ему не хотелось становиться рабом её дара. Многие с ним бы поспорили, и многие же увязли в сладком дурмане… став подобны людям, распробовавшим восточную отраву. Но Корин, стоило отдать ей должное, была гораздо приятнее опиума. Он ни на миг не сомневался в этом. Проверять, правда, не спешил. – А ты?
Грустное понимание в её глазах. Игра в вежливость. Он никогда не переставал думать, что они, наверное, смогли бы стать хорошими друзьями. Возможно – чем-то большим до тех пор, пока он не перестал бы видеть её саму за пеленой дара.
– Я слишком стара для подобного.
На его памяти Корин покидала замок так редко, что можно было сказать «никогда» – он не спрашивал, по своей воле или нет. Однажды, гуляя по оранжерее где-то гораздо севернее, Элеазару посчастливилось наблюдать диковинный пышный цветок, привезённый из Нового Света; он зябко мёрз под стеклянным, специально для него сооружённом маленьким куполом – ему было мало здешнего тепла и света. Мимо того цветка равнодушно проходили – мало рассмотришь под запотевшим стеклом…
– Должно быть, мы все – слишком стары, – теперь пришла его очередь грустно улыбаться.
Корин подалась вперёд, положив голову на руки – совсем-совсем маленькая, только выпорхнувшая из-под родительского крыла девушка. В её немного сонных глазах, затянутых белесой плёнкой, вспыхнуло любопытство.
– Расскажи мне что-нибудь. Пожалуйста.
Наверное, если бы Элеазар захотел… Он ласково, невесомо прикоснулся к белокурым локонам женщины, разменявшей уже второе тысячелетие, и твёрдо решил не становиться для неё разочарованием. Это было бы слишком жестоко, а он так и не научился жестокости.

…Бессчётная череда дней, похожих друг на друга, словно близнецы. Давно известный распорядок, отточенный веками ритуал. Элеазар наблюдал, как их заледеневшее общество всколыхнулось, оживилось, впуская в себя свежую кровь. И только. Ни Хайди, ни тем, кто являлся до неё и после, не суждено было изменить правила – это ей предстояло тоже застыть, подчиниться многовековым привычкам. Существа без возраста – они все здесь слишком стары… Само это место, согретое щедрым южным солнцем, превращало их в стариков. Создания вне времени. Наблюдатели или паразиты?
Элеазар тщательно, с остервенением отмывал и без того безупречно чистые руки. Запах крови стелился ковром по полу, сладко обещал наслаждение и щекотал ноздри. У вампира, точно у гончей, приподнялась верхняя губа; он весь обернулся в слух – замок был полон доброй добычи. Рот наполнился вязкой слюной. Вкус на самом кончике языка. Можно было пить до полного наслаждения и изнеможения...
– Господину чем-нибудь помочь?
Собственное отражение скалилось ему из дрожащей воды.
– Нет.
Элеазар глубоко вдохнул и медленно обернулся. Девушка не вздрогнула, когда по коридорам разнёсся дикий, скоро оборвавшийся крик – всё также продолжала глядеть на него обманчиво кроткими, точно у лани, глазами. Трапеза была в самом разгаре. Ему бы тоже следовало остаться там и помочь выткать полотно смерти. Завершить ритуал.
Девушка улыбнулась – чересчур взрослая улыбка для столь юного лица.
– Не страшно?
Она покачала головой. На шее у неё билась жилка, а весь вид выражал желание служить и угождать. Возможно, ему не следовало пытаться ограничивать себя. И уж точно ей не стоило испытывать судьбу. Элеазар отрешённо раздумывал о том, сама ли она пришла к нему или кто-то решил ей подсказать. Замок быстро менял людей, превращая их в искажённое подобие бессмертных хозяев. Всё было до боли знакомо. Обитель покоя, где за толстыми безглазыми стенами проливалась кровь. Стоило бы улыбнуться иронии, и, наверное, именно это – смена чёрного плаща на такой же чёрный – служила доказательством существования высших сил. Только чьим псом он был теперь? Чему служил? Или разницы просто-напросто не было?
– Если только немножко, – в притворной застенчивости девушка опустила ресницы. Вампир жадно слушал перестук живого сердца, пульсацию крови по венам…. В конце концов, ведь отказываться – сущая глупость? Какая разница, когда она умрёт – сейчас или немного позже? Она умрёт – это предопределено. И все другие, что служили им сейчас, тоже. Элеазар был способен почувствовать дар, но никогда – создать его из ничего. Надежда делала их кровь ещё слаще.
Ей не было страшно. Никто их них не боялся. Ни когда они провожали равнодушными взглядами других на трапезу, ни когда убирали зал после, ни когда уничтожали изувеченные трупы… Даже сейчас, видя кровь в его глазах и того, что её – мало, девушка старалась понравиться. Стоило ему сказать одно только слово… Он же видел, кожей ощущал алчное, жадное ожидание в её расширившихся зрачках. О, она, конечно, считала себя особенной. Все они считали.
Не в его силах было помочь мертвецу.

…– Я проспорил из-за тебя!
Элеазар насторожился совершенно неосознанно и также бездумно подобрался, словно в ожидании схватки.
– Не доверяешь? – Могучая рука взъерошила ему волосы, на мгновение сжав голову – пренеприятно ощущение, особенно когда он видел, что делает хватка Феликса с врагами. – Правильно, но неблагодарно – Чармион так старается, ночей не спит, бедняжка, лишь бы мы все не походили на клубок влюблённых змей. А мы продолжаем походить.
Элеазар пожал плечами – о том, сколько усилий Чармион стоило сплетать клан в единое и несокрушимое целое, он знал больше других. Она усмиряла амбиции и взращивала привязанности, ковала симпатии и закаляла страхи, расплетала клубки интриг и превращала навязчивые желания в мимолётные мысли. Когда он увидел её за работой в самый первый раз, то он испытал давно забытый священный трепет – пережитое чудо первого причастия. И с тем же чистым восхищением, какое верующий испытывает в минуты истинного единения с богом, он позволил накинуть на себя золотые нити чужой воли и теперь уже не знал, какие из его чувств не были ложными. Он верил – то, что они делают, правильно, но...
– Твоя идея?
– Подослать к тебе лакомство? Конечно. Кто же знал, что ты и правда откажешься!
Элеазар ощутил ударившую наотмашь злость.
– Сожалею, что не оправдал твоих ожиданий. Я сегодня сыт.
Феликс махнул рукой. Он был неаккуратен – платье его сильно замаралось в крови. В том числе и поэтому Элеазар рано ушёл. Видеть и знать – вещи разные. Наверное, он заигрался в человека. Давно пора было прекратить.
– Ты их слишком жалеешь. Глупые твари в большинстве своём и ужасно доверчивые.
– Какими и мы были когда-то.
– Может быть, – предупреждающий щелчок зубами, – но нам-то повезло. Аскетизм не в нашей природе, мой добрый друг. – Тяжёлая рука легла Элеазару на плечо. – Лучше расскажи, как мне теперь расплачиваться с этим сукиным сыном. Как знал ведь!
Злость нашла отражение и в улыбке.
Слов вот не нашлось. Зачем?

…Кабранесс встретил его проливным дождём, и пусть вампиру не пристало жаловаться на холод и проклятую воду, промочившую до нитки, настроение у Элеазара было под стать свинцовым тучам над головой. Возможно, ему стоило остаться в Овьедо – в конце концов, сегодня аутодафе было оправданным, однако присутствовать там ему совершенно не хотелось. Деметрий поглядел на него равнодушными холодными глазами и пожал плечами, Феликс попытался подбить и раздразнить, Сантьяго же – только нехорошо оскалился. Перечить не стали – его плащ, цвет которого был гораздо темнее их, позволял проявлять некоторое самодурство, а то, что о нём думали, когда начинали трещать созданные Чармион узы, не имело значения. Они прекрасно обойдутся и без него. Смерть приговорённых будет справедливой, но отнюдь не лёгкой и чистой.
Редкая возможность побыть в одиночестве. Элеазар скривил тонкие губы в бесцветной улыбке. Что же, рассудил он, иногда стоит сменить обстановку.
Земля его предков.
Дождь и близость ночь разогнали людей по домам; обнищавший город встретил Элеазара плотно закрытыми ставнями и хлюпающей под ногами грязью. Зимой такой ливень едва ли был благословением, тем более, что в этот несчастливый год его ждали летом. Призрак голода таился в молчаливой скотине.
Старая базилика с обветшавшей крышей видала лучшие времена, однако двери её оставались приветливо открыты и изнутри лился слабый дрожащий свет. Отпечаток запаха, полусмытый водой. Элеазар скользнул под своды, в атриум – церковь не станет тесной для двух бессмертных, которым нечего делить. Созерцание хлопотавшего у алтаря брата-доминиканца лишь сильнее испортило настроение – чёрно-белое одеяние ордена делало старика похожим на всклокоченную сороку. Элеазар поймал неодобрительный взгляд подслеповатых близоруких глаз и сбросил капюшон. Чужак не спешил показываться, предпочитая прятаться в тенях бокового нефа и источая запах пьянящего лугового разнотравья. Элеазар уловил колебание воздуха, когда тот – или та? – переместился ещё дальше, не позволяя себя толком рассмотреть, но получив хороший обзор. Вампир двинулся в противоположный неф – общительность была не в природе бессмертных. Его совесть перед Аро будет чиста – чужак был потрясающе обычным.
Тихий смех, похожий на перезвон золотых монет.
– Тебя даже после смерти тянет к чёрному, Лачо?
Голос был ему совершенно не знаком, но не стоило отрицать – приятен; у женщины оказался низкий, чувственный тембр и волнующий кастильский выговор. Элеазар давно не слышал подобной речи и обернулся против воли.
– Я всего лишь хотела поблагодарить тебя. За подаренную жизнь. Если это и правда ты.
И вновь – смех.
Она выступила из тени, не спеша, впрочем, приближаться и скользнула по нему цепким, холодным взглядом. Красивая, как и все они: лицо с крупными, резкими чертами, открытая улыбка и насмешливое выражение рдяно-алых глаз. Дитя этой земли, пусть кожа уже и утратила смуглость, став болезненно-бледной. И волосы – чёрные, тяжёлые, заплетены в пушистую косу. Красная косынка на шее, простое, как у крестьянки, платье. Элеазар готов был поклясться, что видел её впервые и уж точно не заслужил благодарности. Он никогда не был героем, а в его прошлом и настоящем оставалось слишком много вещей, которых следовало стыдиться. Но всё же что-то в ней – то, как она смотрела, слегка наклонив голову, то, как говорила, растягивая слова, то, как оправляла волосы, прятала прядки за уши – казалось смутно знакомым, точно растаявшее по утру сновидение.
Женщина всё также смотрела на него. Порыв ветра захлопнул двери и задул половину свечей. Опустившегося на колени человека перед алтарём это не потревожило. Элеазар ощутил смутное раздражение – на этого старика, на эту женщину, на само это место – всё пыталось пробудить в нём прошлое, которого он не хотел помнить. Ещё сотня, может быть, две лет, и он наконец обретёт покой. Наверное.
Элеазар позволил памяти нахлынуть, поднять илистую взвесь полустёртых картин – где-то там существовала женщина перед ним, к тому же, обязанная ему жизнью. И он вспомнил – её, и то, что последовало позже. Невольный взгляд на руки – и на одно удушающее мгновение ему привиделись изуродованные и иссушенные пальцы, которые дрожали от малейшего усилия. У него заныли зубы – конечно же, всего лишь иллюзия. Как хорошо, оказывается, он помнил.
Элеазар улыбнулся. Всё действительно было не зря.
– Кармен?..
Ответом ему стала широкая улыбка. В той жизни он не видел у неё подобной. По правде, тогда ему все мало улыбались и спешили отвести взгляд. Особенно – женщины.
– Ты всё-таки меня помнишь, хотя, казалось бы, сколько нас, таких, прошло через тебя... – взгляд исподлобья, который он не смог прочитать. И как объяснить ей, что запомнил он не её, а то, что было после.
– Мне следует оскорбиться.
– О, если только ты увидел в моих словах нечто большее. Тогда, конечно, стоит.
Элеазар прищурился, а потом вздохнул. Она над ним смеялась, но, пожалуй, не зло.
– Поймала.
Кармен сцепила руки за спиной, покачиваясь с пятки на носок – непривычно живая и жизнерадостная.
– Вольтури?..
– Да.
– Domini canes, – раздельно произнесла она, вновь сверкнув белыми зубами. И сказанное ей, сказанное вот так – с беззлобной насмешкой, с принятием и без осуждения – не было обидным. Действительно, пёс. Кажется, она даже не удивилась. Элеазар тоже улыбнулся, неуверенно, самыми уголками губ.
– Тебя забавляет?
– Невероятно. Так можно и уверовать.
Кармен стала старше – наверное, с их последней встречи прожила не меньше двух-трёх лет. Во всём её облике ощущалась зрелось, спокойная уверенность и достоинство. И тогда, в тот знаковый день, он тоже видел её такой – ещё молодую девушку в скорбном траурном одеянии, которую палящее солнце и тяжёлая работа старили раньше времени. Элеазар лишь два месяца как вступил в должность, обещавшую почёт и высокое положение, и испытывал ни с чем несравнимое чувство разочарования. Ему казалась вся его жизнь – несуразица или чья-то злая шутка. Он начал сомневаться в выученных догматах и самом своём предназначении. Удобная пешка, компромисс для всех – ну кого ещё, как не марионетку, могли в двадцать семь лет назначить помощником главного инквизитора Сории, который вот-вот должен был отдать Богу душу? Только фигурой, легко ложащейся в хозяйскую руку, Элеазар быть не захотел и уже третий месяц к ряду погрязал в бумагах, участвовал в допросах и старался не быть слепым, отчего ему уже вполне откровенно выказывали недовольство. На большом аутодафе в Толедо в ноябре не досчитались благородного дона, обвинённого по небрежно сфабрикованному делу. Молодой инквизитор рассудил, что Церковь не обеднеет, оставшись без наследства осуждённого – Господь требовал истины, а не крови. Элеазар много раз за время своего обучения и службы у старших видел подобное – не важно, кому хотелось убрать лишнего человека, от инквизитора требовалось найти доказательства или же не слишком рьяно исследовать уже имеющиеся. Хороший палач развяжет любой язык. Кто будет молчать на дыбе?
Элеазар не смог промолчать.
Кармен повстречалась ему именно в то время, когда он с усердием, достойным лучшего применения, проводил ревизию архива инквизиции в славном и набожном городе Сория. И, конечно же, человек, которого привели на суд по обвинению в ереси и колдовстве, даже спустя сотню лет не будет вспоминать своих несостоявшихся палачей с теплотой. Элеазару вдруг стало интересно, кого она увидела тогда перед собой – такую же сороку, злобную и чванливую, какой сейчас казался старик? Он-то видел необычайно красивую женщину, уже смирившуюся со своей участью. Потухший взгляд серых глаз. Доведённая до края душа. Сколько же она ждала суда? Три, четыре месяца? Или больше? И с этим тоже Элеазару предстояло разобраться.
– А, всё-таки, почему помог?
Он смотрел на неё нынешнею и теперь лучше понимал, почему её невзлюбили в родной деревне и почему решили, что Кармен сама отравила мужа и сжила со свету собственного ребёнка… Её и спасло от расправы менявший в тех местах лошадь брат-доминиканец, напомнивший, что ереси не в руках приходских священников и что не им разжигать костров. Дальше снежный ком, и приписать лишнее обвинение не составило труда. «Она – злобная тварь», так сказал ему не выдержавший молчания главного инквизитора свидетель обвинения. Элеазара – чересчур молодого, слишком холёного и красивого, не боялись. «Признается, если вы её хорошенько допросите». Он теперь уже не помнил, чьи это были слова и как выглядел тот человек, но знал, чем утихомирил яростный пыл. Стоило лишь мягко сказать, что пытки – это не только привилегия обвиняемой, свидетелям тоже может понадобиться доказывать свою правоту. Пред очами Господа все равны.
– Тебя оговорили.
Кармен перебросила косу за спину и сложила руки на груди.
– Во всём ли?
– Не во всём, но помнишь, что ты мне тогда сказала? Про меньшее зло.
Уголки её губ опустились. Лицо – безжизненная фарфоровая маска.
– Я ведь вернулась потом и убила их всех. Уже такой. Жрать не стала, но выпотрошила, – она вскинула голову, словно ждала обвинений. От него? Впору рассмеяться. – Мне очень хотелось отомстить. Она же моего сына, из-за неё... и все знали. Знали! – по лицу её прошла судорога. – Это – меньшее зло, святой отец?
Язвительное обращение, но тон… точно Элеазар обижал её самим фактом существования.
– Мне бы со своими грехами разобраться, – жёсткая, неприятная улыбка. Память о том, кем он был и кем стал. В её глазах ему почудилась тень разочарования.
– И тебя бы, – в мгновение ока Кармен оказалась рядом, – тоже убила, если бы нашла, – её голос то и дело соскальзывал до шипения. Она держала его за воротник, заставляла наклониться близко-близко, так, что он ощущал её сбившееся дыхание на губах. – И я искала.
Тонкий, пьяный аромат лета и полевого разнотравья щекотал ноздри, дурманил разум.
– Ты бы нашла меня на аутодафе в Толедо.
Кармен отшатнулась, и он невольно потянулся за ней, успев подумать о неслучайности подобных встреч. А после – обругав себя за ненужную мысль. Не мог же он сказать ей, что его место на аутодафе было бы под капюшонами или санбенито. Если бы не сдох к тому времени. Ох, как он надеялся сдохнуть…
Ему не дали бы. Не позволили.
Дождь мерно, словно могильщик по крышке гроба, стучал по крыше. Почтенный старец смотрел на Кармен уже открыто – не то с осуждением, готовясь проклясть за неподобающий вид, не то с готовностью распластаться у её ног. Она улыбнулась.
– До встречи, Лачо. И, знаешь, – она обернулась через плечо, а за ней, в глухой ночи бушевала буря, – не убила бы всё-таки. Помнишь, что я у тебя спросила в нашу последнюю встречу?
Он помнил. Хорошо помнил, и поэтому впервые за долгое время рассмеялся искренне.
– Убила бы, но это была бы очень приятная смерть.
Кармен остановилась, обернулась через плечо и показала ему язык.
Всё-таки – не зря.

…Жизнь вернулась в привычное русло, растревоженная память осела на самое дно души. Если, конечно, у него ещё была душа – в чём Элеазар сомневался с каждым годом всё сильнее и сильнее по мере того, как время выхолащивало из него остатки человеческого. Наверное, в этом был смысл – к чему цепляться за то, чего уже и нет? Хрупкая иллюзия. Замок из песка.
– Ты даже пахнешь чернилами и книгами, Элеазар, – голос, словно языком провели по обнажённой коже. К присутствию Хайди было сложно, а, может, и невозможно привыкнуть – появляясь внезапно, она сбивала мысли, превращая их в сладкие грёзы. Женщина, которая даже в рубище будет выглядеть королевой.
Хайди, невесомо-гибкая, точно сотканная из самых потаённых желаний, прошла совсем рядом; её юбка невзначай коснулась его колена. Он видел и то, что делало её такой особенной – золотисто-алый шлейф, точно след аромата, тянулся за ней. Хайди тоже была цветком и, пожалуй, не менее опасным, чем Корин, ведь она умела обуздывать дар, превращать его в остро заточенный клинок… Прежде чем мысль успела приобрести форму, Элеазар уже отложил перо, закрыл книгу и повернулся вслед – ей можно было любоваться, как любуются произведением искусства, совершенным образом или недосягаемым идеалом. В конце концов, он лишь смотрел.
– Тебе нравится здесь?
Сверкнувшая улыбка-полумесяц. Должно быть, каждый её жест, каждое движение – вымеренное до мгновения, с абсолютным пониманием производимого эффекта. Но чувствовать себя марионеткой в её обществе не казалось особенно обидным. Женщинам прощают много, красивым – всё.
– С тобой?
Элеазар покачал головой, бездумно созерцая, как её тёмные волосы на солнечном свете горят расплавленной медью. Нет, определённо она ничего не делала случайно.
– Нравится ли тебе быть частью нас?
Хайди надолго замолчала, её лицо лишилось эмоций, а взгляд стал далёким-далёким, отсутствующим… Солнце путалось в её ресницах и волосах, оставляло жаркие поцелуи на коже. Элеазар не надеялся услышать ответ, впитывая её дар и испытывая лёгкое разочарование. Она не снимала масок, и происходящее – лишь искусная игра. Впрочем, какое право он имел надеяться на честность?
– Пожалуй, да. Нравится. Хильда, – её голос едва ощутимо дрогнул на имени, – говорила, что в нашем мире правят сильнейшие. Избитая истина, правда? И своих маленьких девочек она тоже учила быть сильными, опекала, только вот сама же их и погубила – всего-то и стоило не решать за меня. Понимаешь? – Хайди откинула голову назад, полуприкрыла глаза. – Я не горюю о них, как бы жестоко это не звучало, и не думаю, что из-за чудодейственных способностей некоторых из нас. Ты слишком хорошо обо мне думаешь и сейчас, уверена, пытаешься истолковать моё признание иначе. Мне нравится быть здесь. Очень, Элеазар. Очень. Думаю, вы получили бы меня и без крови, но… у всего должна быть цена. – Она улыбалась, широко и счастливо, да только глаза оставались холодными, словно снежная пустыня.
Элеазар склонил голову набок.
– Честно.
– Тебя мне обманывать не хочется. Знаешь, – она прикрыла глаза, – ты первый, кто спросил и кто не смотрит на меня, как на лакомый и сладкий кусочек мяса. И дело ведь не в том, что я не нравлюсь тебе?
– Не думаю, что найдётся хотя бы один человек, которому ты не нравишься.
– Лесть. Беззастенчивая, Элеазар. – Теперь она смотрела на него в упор, и взгляд у неё был хищный, какой бывает у больших песочных кошек из южных пустынь. Элеазар приподнял бровь, понимая, что уже успел и наступить, и повиснуть в хитроумно расставленной ловушке.
– Можно маленький вопрос о твоём прошлом?
– Не обещаю на него ответить.
– Не любишь вспоминать?
– Предпочитаю не помнить.
– Не очень разумно, ведь прошлое – это мы, и не важно, позволяем ли памяти существовать или нет.
– Клеймо?
– Ты был священником в человеческой жизни.
– Это не вопрос.
– Ты прав, не вопрос, – её язык скользнул по губам. Вся она – сосредоточение чувственности, живое воплощение того, что его учили отрицать. Давным-давно. – Поможешь мне кое в чём? Маленькое одолжение, – взмах ресницами. – Шнуровка на платье уж очень неудобная, – вздох.
– Правильно ли я тебя понимаю?
– Уверена, что да.
Хайди смотрела на него слегка прищурившись, тем особым женским взглядом, который ни один мужчина не в силах прочитать. Она моргнула, и цвет её радужки стал ярче, насыщеннее. Элеазар медлил, совсем не взвешивая решения и абсолютно не думая о последствиях… В конце концов, их нравы существенно отличались от человеческих, а женщину перед ним нельзя было не желать. Он ощущал, как безнадёжно провисал в рдяно-алой сети её дара – ярком, как алая косынка, повязанная на шею.
Она всё же поцеловала его и, рассмеявшись, прошептала на ухо:
– А ведь это тебе не нравится с нами, правда?
Давление её дара стало невыносимым, и шёлковые нити чужой воли подавляли его, принуждали забыть и не думать. Не сомневаться. На какое-то мгновение Элеазар окаменел, позволил себе в полной мере почувствовать и раствориться, выпить чашу дурмана до дна… Она смотрела на него с нескрываемым и жадным любопытством – так охотник смотрит на свору, загоняющую волка на флажки. Хайди не сомневалось, должно быть, никогда.
Не счесть крючков на её платье. Он распустил узел, чтобы тут же, не успев передумать, затянул его. Ловко, крепко.
– Хайди, есть дары, которые нельзя принимать.
Рдяно-алые путы, задрожав, лопнули.
Его ждало очень жестокое похмелье – послевкусие её сладкого дара.
Смех Хайди. Восхищённый и немного обиженный. Он за это заплатит, правда?

…Они были слаженным и тонко настроенным механизмом – наподобие тех рукотворных зверей из шестерёнок и пружин. Элеазар пришёл к ним, испытывая горькое разочарование от встреч с другими вампирами – одичавшие, озверевшие, они едва ли отвечали его представлениям. Он совсем не хотел становиться таким же, не видел радости в бесцельном убийстве и не желал ткать собственное существование от кормёжки до кормёжки. Быть даже не тенью, ходящей по краю человеческого мира, но жалким падальщиком… И если такова была их природа, то стоило поискать способа прекратить столь плачевное бытие. Тот, кто создал его, кто приволок ему первых жертв и кто с издевательским смехом наблюдал, как прежний мир Элеазара раскрошился истлевшими костями, уже не существовал. Он знал, кем был узник инквизиторского дворца, и это определило выбор. Элеазар много раз после думал, что случилось бы, ответь он тогда ему иначе, скажи, что жить действительно больше не хочет, и не уцепись за шанс. Но изморённое и изувеченное создание не желало умирать ни душой, ни телом. Оно познало злость и боль. Миру ему отомстить хотелось, доказать свою правоту… Его щедро накормили его же братьями – и теми, кто из милосердия к душе заблудшего рвал тело на части, и теми, кто до последнего пытался отвести от него обвинение… Ему, смеясь, пояснили, что весь мир теперь – сад зла, и стоит хорошо платить Смерти за собственную жизнь. Много позже Элеазар понял, что и среди вампиров встречаются фанатики.
Вечность не ошибается в выборе, убеждали его, но он сомневался всё больше и больше. Он пришёл к Вольтури уже отчаявшимся, не вполне осознавая, для чего существует. Ему подарили цель и дом, где вампиры не превратились в зверей. Его научили не убивать бесцельно, помогли если не принять собственную природу, то хотя бы научится ей управлять.
Однако зачаровавшее его когда-то общество бессмертных на проверку оказалось не столь… безгрешным. Не все были подобны его создателю. Далеко не все вели себя неосторожно. И, наверное, можно было договориться – не со всеми, ведь так не бывает, но со многими. Головы рубили гораздо раньше, чем их поднимали.
Он вновь рвался к пустым и нежизнеспособным идеалам. Не находил баланса.
И всё же Вольтури удерживали хрупкое равновесие, оберегали покой человеческого мира, потому что только полный дурак не понимал, чем обернётся анархия среди бессмертных. Вероятно, поэтому Элеазар до сих пор не покинул опостылившего замка и находил причины выполнять долг, который сам же на себя взвалил. Методы вот только были не те, да и решения не всегда отвечали справедливости и чести. О, такую науку Элеазар знал очень хорошо. Цель оправдывала средства.
Иногда, в совсем уж тёмные ночи, сменявшиеся такими же тёмными днями, он допускал крамольную мысль – им ничего бы не стоило выйти из тени, заставить человеческий мир опрокинуться, сорваться с оси. Стать не то ожившим кошмаром, не то доказательством божественного вмешательства. Власти никогда не бывает много, и остановиться, почуяв настоящую силу, невероятно сложно... Но люди продолжали спать, не подозревая о детях смерти, что вольготно живут на границе света и тьмы. Ради них, давным-давно сказал Аро, были уничтожены два великих клана, низводившие разумных существ до скота. И ради них они продолжали вычищать собственное племя. Ради самих себя, естественно, тоже.
Элеазар привык считать себя необходимым злом.
Как это знакомо!
Стаду нужны пастыри.

…Он бесцельно бродил среди людей, позволяя толпе нести себя – песчинка среди сотен таких же; жизнь в портовых городах не останавливала даже чума. Десятки кораблей заполонили просторную бухту с тёмной водой, а между ними, точно кошки под ногами, сновало бессчётное число лодочек, барок и судёнышек всех мастей. И люди, люди вокруг… здесь, в плотном скоплении человеческих тел, они не испытывали страха. Элеазара трижды пытались обокрасть, пару раз хватали за руку женщины с недвусмысленными предложениями, а группка разбойничьего вида мужиков с туповатыми лицами даже всерьёз обсуждала, в какой именно канаве его притопят. Последним он улыбнулся – искренней и широкой улыбкой, которая так не шла бессмертным. Он, конечно, не станет их убивать, но, пожалуй, преподаст урок. Если они осмелятся подойти.
Что ж, характер Неаполя оставался неизменным.
Город вонял, как немытая шлюха – неизбежность столь большого сборища людей; вампиры не делали различий между приятными и неприятными запахами, их не могло замутить от зловония, иначе бы сам факт существования подле добычи и её потребление стали бы невозможными. Все смертные пахли кровью – единственно волшебной смесью тончайших и вызывающих аппетит ароматов, остальное же не имело значение. Однако Элеазар изредка всё же морщил нос – не то из-за того, что пахло слишком сильно даже для него, не то из-за того, что вокруг было слишком много дичи. Жизнь в Вольтерре, которую тщательно вычистили от человеческой мерзости, для людей была вольготной и безоблачной, а для бессмертных – стерильной. А уж пересечь Альпы и вступить на их землю хватало духу не у многих бессмертных.
В безбрежном человеческом море он был совершенно один.
Почти.
Пожалуй, косынку он возьмёт себе. На память, и, смотря на неё, будет думать, что иногда всё же поступал правильно. Для вампира Кармен была очаровательно беспечна и не замечала его присутствия непозволительно долго. Может, всего лишь не хотела замечать, да и с чего ей радоваться ему? Она сидела на бочке у самых сходен пузатого галеона и вела оживлённую беседу с капитаном, и тот (да и его товарищи) охотно убеждал, что на борту для неё найдётся место, не уточняя, впрочем, в каком качестве. Кармен только кивала и обворожительно улыбалась, однако не спешила нахваливать экипаж и порядком потрёпанную посудину, тем более, желающих предложить ей свои услуги нашлось уже немало. Если так пойдёт дальше – передерутся ведь. Элеазар вздохнул.
Глупостью было оставаться дольше, но ещё большей – подходить.
Кармен не казалась удивлённой – посмотрела на него сверху вниз, слегка прищуривавшись, и удостоила кривоватой улыбки. Она не являлась ни ослепительной красавицей, к коим за время своего пребывания в клане Элеазар успел привыкнуть, ни пыталась найти его расположения, к чему его тоже приучили… Он сличал этих двух женщин, бессмертную и давно погибшую, придирчиво сравнивал их, понимая, сколь глубокий отпечаток остался в нём. Кармен спрыгнула с бочки, и взметнувшаяся юбка на миг обнажила точёные щиколотки. Ему совершенно не понравились взгляды, которыми её одарили; он тут же одёрнул себя – люди, какой от них вред…
– Следишь за мной?
– Да, – со звериной серьёзностью отозвался он. Кармен насторожилась мгновенно, и насмешливое выражение истлело в её глазах. Он улыбнулся. – А хотелось бы?
– Ну тебя… Не смешно.
К разочарованию окружающих людей Кармен исчезла среди них, ловко растворившись в толпе – всего лишь призрачное видение, случайная гостья, воспоминание о которой растает утренним туманом.
– Думаешь уехать?
– Ищу возможности. – Она дёрнула плечом. – Но пока боюсь рисковать. Как думаешь, насколько я уменьшу команду за тридцать дней плаванья?
Новый Свет, отрешённо подумал Элеазар. Далеко…
– Двое, может быть, трое. Не больше.
– Невозможно.
Кармен наконец остановилась и обернулась; у неё был забавный вид – слегка рассерженный, точно она поймала Элеазара на лжи. Ей было на удивление легко улыбаться, и не потому, что того требовала вежливость: сейчас девушка напоминала не то распустившего перья воробья, не то ребёнка, который получил угольки вместо сладостей.
– Однако придётся упиться до отплытия, – он почесал подбородок, – как новорождённому, если не больше.
Кармен поджала губы. Он рассеянно отметил их красивую форму и наивно-детское выражение обиды на её лице. Мелькнувшее мимолётно, разрушенное запахом – аромат крови, свежей, только что исторгнутой из разорванных сосудов; два вампира обернулись одновременно. Здесь часто случались драки. Элеазар отсутствующее отметил расточительство – кровь лилась на грязные камни мостовой, а потом, за одно-единственное мгновение, успел перехватить женщину и сжать её так, что затрещали кости. Руку обожгло болью, но он упрямо тащил её, сопротивляющуюся, воющую, прочь, тёмными переулками и опустевшими вдали от порта улицами. Ему тоже очень, до сухой боли в горле, хотелось пойти по свежему следу и пить, пить, пить, пока жажда, вечная жадная спутница, не отступит на несколько недолгих мгновений. Только вот два бессмертных оставят после себя излишне много трупов, а он, кажется, разочаруется в себе окончательно и бесповоротно. Он упрямо волок её, побеждая не силой – хитростью. Если Кармен только извернётся – головы ему не видать, снимет с плеч, что кошка сливки с молока… зверю на охоте разум не ведом.
Он позволил себе глухо, низко зарычать, когда огни города остались позади, и услышал в ответ змеиное шипение. Отпустил, пусть и не сразу. В её глазах не осталось крови – радужка слилась со зрачком.
– Свидетелей много. Прости.
И всё же от неё очень приятно пахло – терпкой, сильной летней сладостью, когда солнце ещё поит землю, а не иссушает её. Элеазар хорошо помнил этот запах и тоску, которую он вызывал – тогда ему, послушнику, в самом расцвете юности погода казалась издевательством.
У Кармен был очень недобрый взгляд.
– Чему улыбаешься, Лачо?
– Мне не звали так с десяти лет.
– Привыкай.
Она оправила одежду, волосы, придирчиво осмотрела руки, и было во всём этом нечто умиротворённое и размеренное, каким бывает дома знакомый скрип половиц. Осколок прошлого, которое он так хотел забыть. А ведь уйдёт, подумал он. Сейчас развернётся и уйдёт…
– Почему именно путешествие морем?
– Не уверена, что не замёрзну на севере. Мало ли, какие дикие твари там живут…
– Никаких.
– А язычники?
– Кажется, они не совсем язычники.
– Еретики. Какая разница, господин инквизитор?
– Меня учили, что существенная. Ересь есть осознанный выбор, а верования язычников… – он осёкся, не ожидая, что помнит всё настолько хорошо. Кармен шагнула ближе к нему, заглянула в глаза, и отчего-то открытый её взгляд было тяжело выдержать. Знакомо. Всё знакомо.
Сверкнувшая улыбка-полумесяц.
– Поймала. Прогуляемся?
– Тебе действительно хочется? Со мной?
– Почему бы нет? – смех, точно перезвон золотых монет. – Возможно, конечно, что меня где-то ждут сообщники, которым вы задолжали жизнь. Как тебе такой вариант?
– Да плевать, если ты перестанешь называть меня «господином инквизитором».
Небо – перевёрнутая чаша, вытканная серебром.
– Значит, надо сделать тебя чуть менее похожим на него. – Кармен в одно мгновение сократила расстояние между ними; ему и не подумалось ей мешать ни когда она деловито расстегнула и сняла с него плащ, ни когда, ухватив за воротник, заставила наклониться.
– Мне не стоит спрашивать, но что ты делаешь?
– И перчатки снимай.
– Кармен.
– Снимай-снимай. Слушай меня.
– Я укушу тебя, если не прекратишь. За шею. Как раз прекрасно достану.
Она, преувеличенно горестно вздохнув, отпустила его, напоследок проведя рукой по волосам – от лба до макушки. Перекинув его плащ через руку, Кармен смотрела на него матовым задумчивым взглядом. Элеазар стянул перчатки и подумал, как непривычно ему было оказаться без серо-черной шкуры за стенами замка.
– Можно последний вопрос.
– Можно.
Ему совершенно не хотелось ей что-либо запрещать.
– Где тонзура, святой отец?
Лицо его сморщилось, как если бы на язык попало нечто невкусное.
– Помнишь, что ты мне предрекала?
Гладкий лоб прорезала морщинка.
– Сгоришь, инквизитор…
– Не успел, Кармен, но вдоволь подумал над своим поведением. Вот и отрасли.
– За что?
Элеазар пожал плечами и уже сам запустил руку в волосы, взъерошив их – всё-таки там, где полагалось находиться тонзуре, они были совсем немного короче. Подравнять бы, да только как?
– За всё.
– Никогда не слышала, чтобы вы своих же…
– И никогда бы не услышала. Нельзя даже давать думать пастве, что в Церкви может распуститься ересь, особенно в сердцах тех, кто должен сражаться со скверной.
Элеазар мог бы прибавить ещё кое-что, но не стал – оступившееся духовенство, особенно инквизиторов, ждали совсем иные подземелья и инструменты; он пожалел после первых же двух вечеров, что вообще родился на свет. И продолжал ещё упрямиться… недолго, конечно. В конце концов, он и сознался во всём, искренне поверил, что был виноват, и принялся ждать избавления, столь долгожданного и желанного. Он вымаливал смерть. Но и умирать не хотел…
Больше не жалел.
– Интересный ты всё-таки человек, Лачо. Скажи, – Кармен заправила выбившиеся пряди за уши, – сейчас также?
– Да.
– Вы чуточку лучше, чем о вас принято думать.
– Так просто мне поверишь?
Она перекинула косу за спину и неопределённо дёрнула плечом.
– Так ты же не умеешь лгать, Элеазар. Совершенно. Все умеют, а ты – нет. И как только выжил до сих пор?
– С тобой невозможно разговаривать.
– Какой ты сразу грозный.
Она пошла прочь, к берегу вздыхающего моря, и в её плавных, гибких движениях не чувствовалось ни наигранности, ни притворства. И почему-то Элеазару, привыкшему за полторы сотни лет к прикрытым масками лицам, к выверенным, неслучайным жестам стало тепло; он никак не мог припомнить, когда за всю свою жизнь – и смертную, и бессмертную – с ним разговаривали откровенно. Не нужно было искать ни скрытого смысла, ни двойного дна, ни опасаться расставленных силков. И Кармен – подумать только! – дразнила его, что было до невозможности приятно.
Ночь только вот до обидного коротка.
– Итак, – Кармен присела на выбеленный солью и временем валун у самой кромки воды, – что же тебя выкурило из вашего города?
– Люди. У них сегодня праздник, смысл которого до сих пор от меня ускользает.
Она чуточку сощурила глаза и наклонилась ближе. Его плащ теперь покоился у неё на коленях, и Кармен бессознательно гладила его, как шкуру какого-то неведомого зверя. Элеазар не мог отвести взгляда, и всё чудилось – прикасается она к нему, к его коже.
– Какой же?
– Они празднуют изгнание вампиров из Вольтерры. Много веков назад святой Марк очистил город от нечисти…
– Полагаю, он до сих пор жив?
– В каком-то смысле, – но жить так не захотел бы никто. Лунные блики, похожие на серебряные чешуйки, трепетали на волнах.
– И почему же ты не любишь сборищ людей? – У Кармен оказалось подвижное, практически как у человека, лицо; возможно, она не считала нужным скрывать эмоции. И это тоже было новым и непривычным. Сейчас она морщилась и смотрела на него, словно примерялась, куда бы воткнуть рапиру.
Элеазар покачала головой и едва заметно улыбнулся.
– Будешь смеяться, Кармен.
– Не буду, честное слово.
Только вот вся она сейчас – точь-в-точь лисица, пробравшаяся в птичник. Элеазар вздохнул.
– Костров я не люблю.
Он улыбался, смотря на неё, и ожидал если не смеха, то ответной улыбки. Чтобы появилась ямочка на левой щеке. Кармен провела руками по лицу, как будто умываясь – непривычно человеческий жест, затем слегка склонила голову набок; в глазах у неё больше не было смеха.
– Не стоило спрашивать. И в прошлый раз не стоило тебя обижать. Ты и правда был ко мне добр, а самое удивительное – просто так.
Какая всё-таки невыносимая женщина – ей вздумалось его жалеть! Теперь и у него не осталось даже капли алого в глазах, а то, что Кармен подобралась, готовая в любой момент дать стрекоча, его несказанно порадовало. Убежит. Как же.
– Не хотела тебя задеть, – она примирительно протянула к нему руки ладонями вверх. – Нет, по правде, хотела, но не так. Прости.
– Не так? – Элеазар прищурился.
Ямочка на левой щеке, и злиться у него уже не получалось. Привкус полузабытого чувства, название которому он всё никак не мог вспомнить.
– Ты выглядишь настолько мрачным и бесстрастным, что сложно удержаться. И почти не улыбаешься. Кроме того, – она стряхнула с плеча несуществующую пылинку, – знаешь ли, обидно, когда не ради тебя инквизитор идёт на подлог. Ты обманул мои ожидания!
Он сцепил руки за спиной в замок так, что заныли пальцы.
– Иначе бы вышла скверная история.
– А всё-таки ты не принял благодарности или вовсе не ждал её?
Элеазар хорошо помнил перепуганную женщину, ещё не верившую в своё спасение, и то, как она прижалась к нему, и поцеловала. Страх гнал её к нему, и ничего кроме страха. Он тогда дрогнул на какой-то миг – отрицать телесное просто, когда нет реального соблазна, а Кармен к тому же предложила совсем недвусмысленную награду… Как же он был зол – на неё, на себя за минутную слабость, на весь мир, сжавшийся для него до бумаг и пыточных!
– Всё выглядело именно так?
– Пожалуй. Те, другие… некоторые...
– Какой же я мразью тебе казался… – невесёлый, горький смех. – Да уж.
– Тогда тебя хотя бы можно было понять, иначе, – короткий взмах рукой, – попробуй разберись, какие цели ты преследовал.
Наверное, именно это тогда – то, что его беспочвенно обвинили в связи с женщиной, носившей траур по мужу, возмутило Элеазара больше всего. В их несколько коротких встреч, прошедших в не самой располагающей обстановке подземелий, он хорошо видел, как глаза её теплеют, как в них тает затравленное выражение, стоило ей начать рассказ о погибшем супруге. Элеазар впал грех – он завидовал, потому что никто и никогда не вспомнит о нём даже с малой толикой такой всепоглощающей нежности, не посмотрит таким же светлым взглядом, будто он стал самой большой радостью в жизни. Или был ей. И подумать, что он посмел так её унизить и принудить… Его до сих пор душила злость.
– Потому что так было правильно? Я ведь не одну тебя успел отпустить. – Он не удержался, подошёл ближе; Кармен смотрела на него снизу вверх, подперев подбородок руками. – Конечно, будь они все исключительно красивыми женщинами, то твой упрёк был заслуженным. Мне совсем не доставляло удовольствия отправлять людей на смерть, Кармен, особенно, когда люди эти – запуганные и затравленные, а их вина не имеет к дьяволу и вере никакого отношения.
– Ты пострадал за несговорчивость?
– Я оказался неудобной фигурой. Должно быть единство целей, сплочённость и одинаковые взгляды. Я был таким дураком, Кармен. Меня же предупреждали, мне угрожали, а я… пошёл на принцип. – Элеазар мотнул головой и засмеялся; здесь и сейчас, под вытканным серебром небом и рядом с женщиной из тёмного его прошлого, он не испытывал ни боли, ни разочарования. Ему сделалось легко, и даже мутная взвесь воспоминаний не придавливала к земле. Всего лишь потемневшие от пыли картины нарисованной жизни. Там были письма – грозные, гневные, взывающие к его разуму; там остались наставления – о боге, чести и здравом смысле; там истлел его отец – дряхлый уже в общем-то человек, твердо уверенный, что непутёвый сын погубит всю семью. Ритуалы без веры и вера, искажённая до плевков. О да, он был дураком – мечтал изменить мир! Осознание совсем не походило на блеснувший в тучах луч, а было, скорее, яркой вспышкой молнии в ясном небе; Элеазар смеялся и не мог остановиться. Дурень, какой же он дурень!
Невесомое, точно дыхание ребёнка, прикосновение к руке.
– Я вдруг понял, что ничего не изменилось в моей жизни, Кармен. – Он прочистил горло и в смущении опустил голову, видя её растерянность. – Но мы говорим обо мне. Я совсем не знаю тебя.
– Брось, Элеазар, ни в моей человеческой, ни в нынешней жизни не было ничего интересного или захватывающего. Не могу похвастаться увлекательными воспоминаниями и не удивлю связями. Разве что вот знакомство с одним любопытным человеком, который по глупости отдал мне свою шкуру.
– Что же, его ждёт опасность?
Она ласкающе, чувственно пробежалась пальцами по его плащу, а Элеазару отчего-то почудилось... и мысли утратили стройность, сделались бессвязными и совершенно сумасшедшими. Долгий, застывший в вечности миг.
– Как же, ты, знаток ересей и верований, не знаешь? – Её глаза широко распахнулись в притворном удивлении. – Укравший шкуру оборотня получает над ним власть. Так что…
– Хороша же выйдет пара!
– Очень хороша – ведьма и инквизитор. Что можно придумать лучше, Лачо?
А ночь всё же оказалась слишком коротка; впервые за его вечность Элеазар ощущал, как время просачивалось сквозь пальцы и что его вдруг стало невыносимо мало. Кармен болтала о всяких пустяках, и неповоротливая глыба льда, которую он привык именовать душой, исходила трещинами и сколами. Вдыхая пьяный весенний воздух, он, казалось, пьянел сам. Только вот беззаботная женщина, взявшая скверную привычку называть его Лачо, исчезнет с рассветом, а он, может быть, никогда её больше не увидит.
– Придёшь завтра?
– Да. Обязательно, Кармен.
На улицах Вольтерры догорали костры.
Уродливая громадина замка встретила Элеазара стылым холодом.


…Время для бессмертного что кошка, гуляющая где-то в темноте за спиной – его почти и нет; Элеазар тоже привык его отмерять даже не сменой времён года – людскими поколениями, ликами правителей на золотых монетах. А теперь он с удивлением обнаружил дни, часы и минуты – долгие-долгие, тянувшиеся лезвием по коже. Он чувствовал себя рыбой, выброшенной на поверхность. Словно он вдруг и сразу разучился дышать.
Элеазар разрешил себе вспоминать. Он был ошеломлён и огорчён – не от того, что вскрыл больные нарывы, разбудил старые раны. Напротив – он оказался удивительно успешен в своём желании забыть, и его воспоминания походили на разворованную селянами брусчатку. То тут, то там не хватало целых кусков, выломанных грубо и варварски. Кармен там ещё существовала – блёклый портрет на истлевших страницах.
Препарировать себя самого оказалось неприятным занятием.
Элеазар помнил, как пришёл к ней, спустился в холодное и неприветливое подземелье; все тюрьмы, и светские, и церковные, пахли одинаково, а толстые решётки скрипели похоже. Кармен – сжавшаяся в комок тощая фигура на соломённом тюфяке, и по тому, как она вздрогнула, каким взглядом на него посмотрела, он многое понял. Нравы тоже всегда были одинаковые. Не жаловалась. Никогда она не жаловалась.
Элеазар сжал голову руками. Возможно, там была даже не Кармен – он их много повидал: женщин, мужчин, детей… однажды даже кошку. И чем больше он видел, тем больше разочаровывался. Всего лишь люди – доведённые до края ли, утратившие разум или ярые фанатики. Всегда люди. Он ведь делал всё правильно, делал так, как его учили, делал ответственно… так почему же не покидало ощущение, что его выкупали в крови?
Кошмары он помнил хорошо.
Опрометчивый шаг – допрос без свидетелей, но кто же знал, что обитель полна крыс и каждый его шаг не остаётся без внимания. Что же Кармен сказала ему тогда? Он ведь разговорил её в итоге и услышал правду – скорбную повесть, каких тысячи. Приезжая в тех краях, сирота. Разбиралась в травках и не особенно это скрывала. Элеазару только и оставалось покачать головой и тяжко вздохнуть – само по себе, конечно, не преступление, но... Её терпели в доме мужа пока тот был жив, а после – выносили из-за ребёнка, слабого болезненного мальчика, не пережившего вторую весну. В заострившихся чертах лица, в запавших глазах и в посеревшей без дневного цвета коже ещё жила красота. Элеазар обещал ей помочь – спонтанное желание, которое дорого ему обошлось. Она ему не поверила, конечно же. Никому уже Кармен не верила.
Он сдержал слово, а сам остался жить, наблюдая, как гниют его идеалы.
К концу первого года своей службы Элеазар стал безбожником.
Город, изрытый корнями ходов нависшего над ним замка. Элеазар задумчиво улыбнулся, в его выцветших, как поблёкшая глазурь, глазах появилось выражение тупого безразличия. Ничего в его жизни не менялось.
Он не пришёл больше к Кармен – ни в тот вечер, ни во все последующие, вопреки желаниям и стремлениям. Так было правильно – он твёрдо это знал. У неё и в этом мире будет другая жизнь, куда более счастливая и полная, которую он сам хотел бы ей подарить, да вот только не мог.
Элеазар не мог сломать и её судьбу.
Его больше ничего не радовало и ничто не приносило удовольствия – даже кровь и та, казалось, утратила вкус; он сделался раздражителей и резок, впал в то скверное настроение, которое часто случается у приболевших мужчин. Он и ощущал себе хворым, пусть и прекрасно знал, чем отравлена давно остывшая кровь. Элеазар, словно раненый зверь, искал уединения. И не находил.
Он – актёр, позабывший слова роли.
Правильно. Так было правильно.
Она его не простит. Не в этот раз.
Элеазар уже не мог сказать, что удерживало его в замке – быть может, ему просто некуда было идти, а, может, он не мог сопротивляться путам чужой воли. Ему было жаль Чармион, её бесплотных усилий сделать его вновь правильным и полезным; он избегал Корин и опиумного дурмана, являвшегося с ней – боялся, что не сможет с собой совладать. Элеазар теперь знал, каково на вкус счастье и подделку пробовать не хотел. Он страшился прикосновений Аро, избегал повелителя и запрещал себе вспоминать, чтобы почти сразу нарушить очередной обет.
– Господин, прошу меня простить, – человеческое существо нерешительно замерло в дверях. В чужой смерти тоже не было удовольствия. Элеазар пропустил и прошлую, и позапрошлую трапезу, а, быть может, ещё одну – он перестал считать время и услышал жажду лишь сейчас, в присутствии добычи. Он с удивлением отметил, что за окнами бушевала весна; должно быть, уже зацвели маки, и поля за городом сделались кроваво-красными… стали цвета той косынки, которую Элеазар хранил во внутреннем кармане плаща и не доставал уже долгие месяцы. – Вас просят спуститься.
Элеазар медленно поднялся и потянулся, отмечая, как сжался человек – не шевелился и не дышал, кажется, до тех пор, пока он не прошёл мимо. Гости были пусты и едва ли способны заинтересовать Аро, и ему не было нужды спешить. Часть одного из бессмысленных ритуалов.
Запах пьяного лугового разнотравья щекотал ноздри.

...Кармен просто пришла, всё такая же гордая и живая.
– У вас не так мрачно, как мне казалось. – Она сидела на парапете и болтала босыми ступнями в воздухе. Её взгляд выражал безмятежность, которой Элеазар не спешил верить: в зале, при первой встрече она обожгла его такой лютой злостью и обидой, что он вмиг растерял все правильные и холодные слова, вертевшиеся на языке. Только и мог смотреть, счастливый уже одним её присутствием. – А ты вот мрачный, Лачо, – она тянула его имя, перепрыгивая со слога на слог, как делают дети, когда произносят особенно обидное прозвище. – И голодный, – она глядела на него снизу вверх, чуточку нахмурившись. – Голодные мужчины злые.
Элеазар сел рядом с ней; затихающий город расстилался у ног. Она здесь, рядом, и это – его вина. Её никогда не выпустят. Его, впрочем, тоже.
– Я не голоден, – упрямства в нём не меньше, чем в ней, – и не зол. Я рад.
– И не умеешь врать, Лачо, – она толкнула его в плечо. – Совершенно, – улыбка у неё натянутая. Кармен молчала, глядела на него, а Элеазар заставлял смотреть себя на вспыхивающие в вышине звёзды. – Ты не рад мне, – наконец, выдавливая из себя каждое слово, сказала она. – Из-за прошлого? Я его осколок, ведь так? Заноза, от который ты хотел бы избавиться, да руки не хочется пачкать, – голос сух и ломок. Она тоже зла. Обижена. Растеряна.
Так зачем она пришла?
– Я рад, – Элеазар обратил совершенно пустой, выгоревший будто взгляд на неё.
– Да ну?
– Я не имею права на эту радость, Кармен. Ты, – так тихо, что сам себя едва слышал, – не осколок прошлого. Ты – моё настоящее, – улыбка свела скулы. Он ждал её ненависти, злости, негодования, но Кармен, всегда такая живая, сидела совершенно неподвижно, словно смысл слов всё ускользал от неё. – Ты здесь только из-за меня, – горечь на самом корне языка. – Я действительно хотел, чтобы ты уехала, и... – он осёкся, совершенно сбитый с толку её звонким смехом.
Ямочка на левой щеке. Мёртвое сердце сжалось, и, казалось, вот-вот забьётся.
– Выходит, – она посмотрела на него с той карикатурной серьёзностью, которая выдаёт абсолютную беззаботность, – по твоему мнению, меня сюда приволокли силой, а я, конечно, умоляла жестокого стража в своей невиновности. Наверное, сделал это тот вежливый до соплей цепной пёс? Или его дружок, что немного побольше ростом и повеселее? – Элеазар не сдержал рассерженного шипения. – Мы изменились, Лачо, – теперь в её тоне не было ни капли насмешки. Он чувствовал в ней скованность и напряжение, какое бывает у свернувшей в траве змеи. Элеазар, рассудительный и, наверное, неспешный, не успевал за сменой её настроения; он это тоже смутно помнил – горевшую в ней жажду жизни, которая лишь острее заставляла чувствовать его самого... уставшим? Погасшим? Некоторые вещи время не меняло. – Ты, я, мир вокруг нас. Ваш замок не особенно похож на застенки инквизиции, ты больше не инквизитор, а я – не пленница здесь, – она говорила медленно, словно с упрямым ребёнком. – Меня действительно встретила эта парочка. – Элеазар дёрнулся, как от удара. Ярость схватила за волосы. На миг он был ошеломлён силой захлестнувших его чувств и тем полузабытой жаждой разрывать чужие глотки. Никто не имел права трогать её. Никто. Кармен смотрела и смотрела на него с кошачьим самодовольством. – У ваших ворот. – Она вновь рассмеялась, поймав его взгляд. – Думаю, ты прекрасно знаешь, что меня, – она вздёрнула подбородок, – сложно заставить говорить то, чего я не хочу. Даже ради спасения, – тыльной стороной ладони по его щеке, и мгновение это длилось, не спеша заканчиваться. – Я пришла, раз ты, – она на миг смежила веки, – решил, что можешь исчезнуть. Никогда больше так не делай, – она больше не улыбалась. – Никогда.
Слова – правильные, нужные – Элеазар произнести не смог.
Она смотрела на него, и чёрная злость в её глазах постепенно таяла.
– Наверное, – Кармен улыбнулась, посмотрела на него искоса, – если бы всё-таки появился через пару дней, я свернула бы тебе шею. И ты за это заплатишь, – она говорила, положив подбородок ему на плечо. – Потом я вспомнила, кем ты был и что стал, и решила, что мне нужны ответы.
Он хотел помочь ей, да только она не хотела помогать сама себе и в приступе какого-то воловьего упрямства рушила всю ту хрупкую защиту, которую он мог дать ей. Там, в застенках инквизиции Элеазар сломался быстрее, чем женщина, потерявшая всё. Быть может, он просто-напросто не так любил жизнь, как думал прежде?
Трещинами шла душа.
– Ответы?
– Ты уже ответил, – игривая весёлость в её взгляде сбивала с толку. Кармен вздохнула и пристального посмотрела на Элеазара. Он ощущал, как ворочается неповоротливая, омертвевшая душа, как исходят кровью ожившие вдруг чувства – мягкий вечер, опьянённый присутствием этой женщины, обретал краски и вкус. Словно бы она... Ему казалось, что стоит дотронуться до собственной кожи, и она оползёт, как у змеи. – Настоящее, значит, Лачо? – Кармен сощурилось. Элеазар осторожно кивнул, веря с давно позабытым жаром, что всё это – лишь иллюзия, мыльный пузырь, что вот-вот лопнет. – Знаешь, – нежные пальцы запутались в его волосах, заставляя дуреть от столь бесхитростной ласки, – я ведь пошла бы за тобой, если бы ты позвал.
– Правда?
Она вглядывалась в его глаза и не спешила отвечать; лицо её выражало ту степень задумчивости, когда никак не можешь решить, насмехается над тобой собеседник или нет.
– Ты такой, – Кармен на миг осеклась, – странный. Меня пугает, – Элеазар вскинулся, – твоё благородство. В нём есть нездоровый оттенок... самоотречения? Ты будто боишься жить.
Он хрипло рассмеялся. Стальной обруч, долгие месяцы сдавливающий грудь, наконец лопнул. Он вновь мог дышать.
– Я просто хочу поступать правильно, Кармен, – не улыбка даже – тень её. – Оставаться человеком, не ломать чужие судьбы, – кривая улыбка. – И всё ещё не уверен...
– Лучше помолчи. Пожалуйста.
– Всё уже сказано?
– Именно.
Тишина больше не липла к коже и не грозила забить глотку. Элеазар действительно дышал, по-настоящему, впервые... с обращения? С пострига? Или он всего лишь не знал, каково это – жить? Мир переставал быть местом, где он волок день ото дня неподъёмную ношу бесцельного существования... не потому ли, что он разделил её на двоих? Он-то благороден? Ему ли известно самоотречение? Впору рассмеяться.
– Элеазар, – отблеск тревоги в её глазах, – погуляем?
Он заставил себя улыбнуться.
Кармен глубоко вздохнула.
– Господи, дай мне сил.

...Кармен однажды пришла, чтобы остаться.
Она учила его жить, шаг за шагом, терпеливо, как ребёнку, объясняя вещи, которых он был так долго лишён. Которых лишил сам себя. Смеялась вместе с ним, иногда – над ним. Вплетая свою жизнь в полотно жизни их клана. Она принимала его – всего, целиком и без остатка. Только этого не хватало, чтобы избавить его от чувства вины, огромного, как небо, отравлявшего теперь уже их жизнь день за днём. По кругу.
Кармен однажды пришла, чтобы уйти вместе с ним.
Элеазар чувствовал себя оглушённым, словно бы наблюдал за всем со стороны. Сам он – тоже герой какого-то действа, где-то там, на освещённой сцене, среди заученных слов и ролей. Зверь в нём – недоверчивая, разъярённая скотина со вздыбленной на загривке шерстью – прислушивался к каждому шороху и звуку, надеясь распознать неизбежную погоню. Не могло всё быть так... просто? Он отказывался верить, всё ждал подвоха.
– Элеазар, – позвала Кармен, но он не услышал. Там, в кипящем жизнью городе, под заходящим солнцем, сновали невидимые тени. Нервы дрожали в ожидании битвы. Ему было, что защищать, и собственной шкуры совершенно не жалко. – Лачо, – прикосновение к плечу, – хватит.
Вместо ответа он прижал невозможную женщину эту к себе, вдыхая запах её волос, тот пьяных аромат лугового разнотравья, что был самим счастьем. Успокоиться не выходило. Их отпустили – вот так просто, не попытавшись удержать, не остановив и лишь выразив сожаления. Элеазар прекрасно знал, какие возможности открывал его дар для Аро, но... не было силы, не было дурмана Корин, не было шелковой удавки Чармион. Им позволили уйти.
Поэтому Элеазар не верил.
Слишком просто.
К их миру и порядкам Кармен привыкла без особого труда; она часто смеялась над нравами, заведёнными в замке, над показной роскошью бессмертного двора и человеческой прислугой с горящими глазами, но не спешила протестовать. Иногда морщилась в ответ на зверство на трапезе – и только, а иногда находила в себе вкус для подобных развлечений. Их пёстрое общество приняло её в себя, всколыхнулось, чтобы чуть позже, по капле выпить её жизненную силу. Элеазар видел неизбежные изменения, и день ото дня захлёбывался от невозможности что-либо изменить. С ней было легко, с этой женщиной, вдыхавшей в него жизнь.
Да только они не жили под колпаком древних стен.
Не было это жизнью.
Лишь ритуалом, полным бессмысленной крови.
– Эй, – Кармен легонько боднула его, взяла в ладони лицо, – всё будет хорошо, слышишь?
Слышал.
И не верил.
Он счастлив с ней до одури, до того, что сводит судорогой душу, что он вот-вот захлебнётся, и от того невообразимо глубокой была бездна, в которой Элеазар однажды оказался. Клан принимал всех, но не все принимали клан. Кармен, так не любившая притворяться, ради него примерила неподходящую роль. Ей не шла эта маска и не шёл светло-серый плащ, который она лишь раз набросила на плечи. Она говорила ему, горячо убеждала, что хочет быть с ним, и не так уж важно место, но он видел – не мог не видеть! – насколько давит на неё каменная клетка Вольтерры. Он собственноручно сломал ей крылья. Ему стоило сдохнуть в застенках Толедо, не так ли?
Кармен вздохнула.
– Хватит. Мы справимся. Веришь?
Солнце коснулось горизонта, разливая по воде кровь.
Элеазар не умел ей не верить.
– Верю.
– Знал бы ты, Лачо, – она оставила невесомый поцелуй на его виске, переплела их пальцы, – как ты иногда меня бесишь.
Он кивнул. Знал.
Однажды он поверит, что всё закончилось.
Не сегодня, когда они ступят под первыми звёздами на сходни. Не там, на новой земле, переполненной авантюристами всех мастей. Не через несколько лет, когда они решат, наконец осесть.
Однажды он научится жить к счастью той, что стала его настоящим.