8. Проблеск надежды.

…

Взгляд Эдварда – тяжелый, нехороший. Он смотрит на дверь, и я, кажется, уже знаю, что произойдет в следующую секунду. Сердце пропускает несколько ударов, после чего начинает колотиться в моей груди, будто звенящий будильник очень старой модели с двумя маленькими молоточками наверху.

Эдвард ждал гостей, и время для вечеринки, похоже, настало. Вот только какова моя роль в предстоящих событиях?

Я начинаю задумываться, не было ли все случившееся в этой квартире до этой минуты, частью плана Эдварда? Вечеринка, друзья-вампиры, я. Возможно, именно из-за этого я здесь, жива и относительно здорова (порезы, и спрятанные под одеждой синяки и гематомы все еще ноют, отзываясь тупой болью при каждом движении). Возможно, он купил меня как раз для этой самой вечеринки, где я должна послужить в роли закуски.

Боже.

Эта догадка, как самый страшный ночной кошмар, события которого, проснувшись утром, не можешь вспомнить, но ощущения – ужас, заполняющий каждую клетку трясущегося в животном страхе тела, кровь, стынущая в жилах – ощущения некого послевкусия так же остро горчат на языке, как если бы ты все еще был там, в самом эпицентре своего сна. Это – то, чего я боялась. Это – хуже чем все мои представления о моей предположительной смерти вместе взятые.

Теперь я точно знаю, какие у Эдварда на меня были планы.

Теперь я жалею, что не смогла окончательно вывести его из себя. Спровоцировать.

…

В дверь звонят.

Три коротких прерывистых звоночка – неуверенные, и как будто не хотят, чтобы гость давал знать о своем появлении. Как будто тот, чей палец только что давил на звонок, сомневается, стоит ли ему вообще это делать, стоит ли ему быть здесь.

Что-то не так. Не так, как должно было быть. Не так, как планировалось.

Я это чувствую.

У таких, как я – выживших – у большинства, по крайней мере, интуиция развита гораздо лучше, чем у тех, кто жил в старом мире. Некоторые из нас способны улавливать в воздухе запах опасности, распознавать в окружающей обстановке признаки надвигающейся беды, чаще всего – врага, вампира, для нас это единственная серьезная опасность, остальное по большому счету – мелочи. И сейчас, могу поклясться, я чувствую тяжесть воздуха у себя на коже. Статическое электричество неприятно жжется, и я едва сдерживаю себя оттого, чтобы провести ладонями по оголенным предплечьям, смахнуть эти ощущения со своего тела.

…

Мне кажется, проходит вечность между тем мгновением, когда Эдвард отстраняется от стены у окна и оказывается у двери, дергая ее на себя. Все мое существо, охваченное немой паникой в тот момент сжимается до мельчайшей точки – точки отчаяния.

Вот она – кульминация, то, ради чего был затеян весь этот спектакль.

(У меня на твой счет несколько другие планы)

И это все объясняет.

…

Эдвард открывает дверь, и в квартиру вместо шумной толпы бледных красноглазых вампиров врывается широкая полоска яркого света из коридора, разрезая сумеречную атмосферу в помещении на две половины.

Не до конца осознавая свои действия, я, словно в тумане поднимаюсь на ноги, поворачиваюсь на свет и пытаюсь разглядеть гостей.

Из-за спины Эдварда виднеется соседняя дверь и полоска настенных панелей из темного дерева высотой примерно в один метр, остальная часть стен представляет собой бледно-блекло коричневое пятно неопределенного цвета, лампочка на потолке, яркая, спрятанная в квадратный плафон, покрытый тонким слоем пыли. Больше ничего мне не удается разглядеть, и поначалу я даже сомневаюсь, стоит ли кто-нибудь там, за порогом квартиры.

Потом я вижу ее.

Она – маленькая и слишком похожа на живую куклу.

Хрупкая, тоненькая, с короткими черными волосами и миловидным личиком, как у фарфоровой куклы на каминной полке со старых картин. Ее кожа – бледная, а глаза – яркие и необычайно живые для создания вроде нее. Для фарфоровой куклы. Она настолько миниатюрна, что за высоким, широкоплечим Эдвардом ей почти не видно. Я бы и вовсе не заметила ее, если бы она не выглянула из-за плеча Эдварда и не посмотрела на меня, вздернув свои тонкие брови.

Взгляд девушки скользит по мне, он оценивающий и скорее сочувствующий, чем голодный.

Затем она возвращается к Эдварду.

Одной рукой Эдвард придерживает дверь, а другой опирается о дверной косяк на уровне лица девушки, видимо, жестом давая понять, что здесь ей не рады.

– Элис. – Он удивлен – это слышится в его голосе так же четко, как и то, что он недоволен и даже зол. Он делает глубокий вдох и шумно выдыхает, пока она мнется на пороге, хмурясь. – Чего тебе, Элис? – его голос холоден и груб, впрочем, как и в большинстве случаев, когда он говорит.

Стальные нотки в тоне Эдварда девушку не смущают, она перестает задумчиво хмуриться и приподнимает бровь.

– И даже не скажешь обыкновенного «здравствуй», да? Просто «чего тебе, Элис?», как будто мы совсем чужие друг другу и нам даже поговорить не о чем.

Она – не та, кого он ждал, и она – та, кто, хорошо знает Эдварда. Достаточно хорошо, чтобы позволять себе обращаться с ним на равных, не беспокоясь о последствиях. Кто она для него? Бывшая девушка? Просто хорошая знакомая? Одна из его шлюх, с которой он больше не хочет проводить время?

– Я жду гостей.

– Знаю, – прохладно отвечает она. – Поэтому я и пришла. Я не задержусь здесь надолго, не беспокойся. Можно войти?

– Нет

– Нет, – повторяет Элис, кивая. – А если Служба Безопасности узнает, что ты держишь у себя дома человека, а, Эдвард?

– Это что, шантаж? – хмыкает он. Его тон – издевательски-насмешливый, дает понять, что не боится ни СБ, ни законов. Все это – не для него.

– Шантаж? Нет, что ты – это один из возможных вариантов будущего, ты знаешь, – Элис пожимает плечами. Она говорит это так, как будто ее слова имеют двойное дно. – Мне все же придется пройти, Эдвард. Я не могу позволить себе не познакомиться с этим очаровательным созданием, которое ты прячешь у себя дома.

Элис ныряет под руку Эдварда и прежде, чем я успеваю понять, что происходит, девушка оказывается прямо передо мной.

Ее лицо – кукольное, но с далеко не кукольным выражением – оказывается в опасной близости от моего лица. Мне кажется, еще немного, и она протянет ко мне тонкие свои ручки и схватит меня в охапку. А может, еще что-нибудь сделает.

Страх проходит сквозь мое тело мощным электрическим разрядом, заставляя инстинктивно попятиться назад, вжавшись в стену. Я хочу – прямо сейчас – чтобы холодная бетонная стена проглотила меня, спрятала от этих чудовищ – от Эдварда и фарфоровой куклы.

Жмусь к стене, кожа на лопатках и плечах саднит, сердце колотиться в груди сильно-сильно. Я знаю, что сейчас что-то обязательно произойдет, но не знаю, что именно, и поэтому мне страшно. Я терпеть не могу неизвестность, неопределенность и ожидание – это именно те три вещи, которые я всегда считала самыми ужасными на свете. Неизвестность пугает, не знать, что ждет тебя впереди, бывает гораздо хуже, чем быть уверенным в том, что тебя в следующую минуту ждет смерть.

– Эй, не надо меня бояться. Я не буду тебя обижать, обещаю, – ее взгляд говорит «ты можешь мне доверять», но я знаю, что нет, не могу. Она говорит – мягко и успокаивающе, так, что у меня возникает одно желание – доверять ей.

(…иногда я просто очень-очень хочу кому-нибудь доверять, всю себя, свою жизнь, доверять на все сто… )

– Я Элис. А ты – Белла?

Откуда она знает?

Она протягивает мне руку для рукопожатия, ладонью вверх – это мирный жест, я знаю. Так она показывает, что не собирается вредить мне.

Я смотрю на ее раскрытую ладонь – кожа гладкая, бледная. Я смотрю на лицо Элис – оно выражает доверие, глаза у нее добрые, а на губах – почти улыбка, и она не выглядит опасно, не как Эдвард.

Она другая. Ей можно доверять. Или она просто хорошая актриса.

– Ну же, не бойся, – она улыбается, подбадривающе, и я пожимаю ее руку.

– Белла, – говорю тихо, мой голос напоминает бормотание загнанного в тупик крупным хищником зверька.

Эдвард скалой вырастает рядом с нами. Его руки скрещены на груди, взгляд – холодный и выжидающий. Создается впечатление, что ему приходится превозмогать себя, чтобы терпеть присутствие Элис в своем доме.

– Я все еще жду ответа, Элис. – напоминает он. – Зачем ты пришла? Впервые за столько лет. И почему именно сейчас? Я же знаю, ты никогда не делаешь ничего просто так. Ты даже мысли свои от меня прячешь. В чем дело?

Я перевожу взгляд с Эдварда на Элис, с Элис на Эдварда, пытаясь понять, что происходит. Ее глаза – такого же цвета, как и глаза Эдварда сегодня днем – ярко-золотистые. Наверное, в абсолютной темноте их глаза будут светиться слабым неоновым огоньком.

– Я пришла, чтобы забрать эту девочку. – Говорит Элис после долгой паузы. Ее голос – вкрадчивый, не терпящий возражений. И говорит она, очевидно, обо мне.

Я не знаю, как относиться к ее словам. Радоваться или, наоборот, готовиться к чему-то ужасному. Зачем я ей? Чего она хочет? Я не знаю, я могу лишь догадываться.

Правда в том, что Элис нравится мне больше, чем Эдвард. Я чувствую, что могу доверять ей, и дело тут даже не в располагающей к себе внешности, а в чем-то другом. Когда я сравниваю ее с Эдвардом, ассоциативно, мне приходят на ум два контрастных цвета. Белый и Черный. Они, как две противоположности, ярко очерченные образы. Эдвард внушает страх, а Элис, наоборот, доверие. Мне сложно объяснить это, но я чувствую, что она хорошая. Настолько хорошая, насколько это определение применимо к вампирам. Мне бы хотелось, чтобы это было так, чтобы я могла ей доверять, чтобы она вытащила меня отсюда.

Слепая надежда? Может быть.

Когда ты знаешь, что обречена, ты готова цепляться за каждую соломинку, до которой только можешь дотянуться. Большинство из них – хрупкие, ненадежные и ломаются, стоит тебе лишь ухватиться за край, но ты знаешь, что не прекратишь барахтаться и искать ту единственную из тысячи соломинок, которая окажется канатом. Да-да, я не из тех людей, кто, оказавшись в положении бесправного пленника, будет лить слезы ручьем, жалея себя-несчастную. От этого нет никакого толку. В слезах нет правды, в слезах нет спасения, в них – слабость.

Эдвард склоняет голову набок. Этот чертов звериный жест, который я ненавижу. Он напоминает мне о том, что передо мной самый опасный на свете хищник, которым руководят инстинкты. Он разумен, умен, образован, вероятно, но иногда он теряет над собой контроль. И тогда обычно он способен на все.

Он открывает рот, собираясь сказать что-то, но неожиданно закрывает его, как будто передумал говорить, и удивленно-недовольное выражение на его лице сменяется насмешкой.

– Зачем, интересно, тебе понадобилась эта человеческая девчонка? – Его тон – лениво-задумчивый, на губах сверкает кривая усмешка. – Тебе – Элис Каллен, – добавляет он, выделяя первое и последнее слова особой интонацией.

Двойное дно. Вопрос со скрытым смыслом.

– А тебе? Что ты собираешься с ней делать?

Эдвард хмыкает в ответ и вальяжно опускается на диван, перекинув одну руку через спинку. Он расслаблен, но я готова поклясться, что в любую секунду, стоит Элис лишь сказать нечто такое, что ему не понравится, и ярость Эдварда, тщательно сдерживаемая, тут же вырвется наружу, как кипящая лава из кратера вулкана.

(Я ужасный собственник, и не никому позволю прикасаться к тому, что принадлежит исключительно мне.)

Эдвард похож на вулкан. В основном он спокоен и практически неопасен, когда спит. Но вся соль в том, что предвидеть его пробуждение невозможно. Ты никогда не знаешь, что выведет его из равновесия. Любая мелочь может запросто послужить причиной извержения, и когда это, наконец, происходит, трудно сказать, как долго продлится извержение и насколько серьезный урон оно принесет.

Беда в том, что извержение вулканов никогда не обходится без последствий и ущерба.

– Разве не видно? – Эдвард хмурит брови. – Ты ведь у нас всегда все знаешь, а, Элис?

– Ты еще не определился. Я ничего не вижу, – качает головой Элис.

О чем они?

– Ну хорошо, – соглашается Эдвард. – Я поиграю с ней немного. А там будет видно. Видишь, Элис, она особенная, не такая, как все. Она необычная, загадочная, я бы сказал, таинственная… Я не слышу ее, и это раздражает и не дает мне покоя в то же время. Я хочу понять, в чем ее секрет, разгадать ее тайну. Удивительно, как заурядный человек может таким необыкновенным.

Я слушаю его, стиснув зубы. Где-то глубоко внутри, под ребрами, снежным комом нарастает обида. Мне неприятно, что он говорит все это в моем присутствии так свободно и просто. Ему ведь все равно, я для него – ничто, пусто место. Стеснятся меня – все равно, что стеснятся воздуха.

Он говорит, что я особенная, но что такого особенного во мне, я не понимаю. Что значит, что он не слышит меня? И что будет потом, когда он наиграется?

Неопределенность и страх перед собственным будущим, которого я не знаю, убивает. Отчаяние накатывает на меня гигантской волной. Хочется сползти спиной по стене и заплакать, свернувшись в клубочек, как в детстве.

Я сглатываю, мое дыхание тяжелое и частое, но легким все равно не хватает кислорода, слабость разливается по моему телу и голод слишком некстати дает о себе знать. Я облокачиваюсь о стену, прижимаюсь лбом к твердой гладкой поверхности и жду, что скажет Элис. Сама не знаю почему, я чувствую необходимость услышать ее ответ. Мне кажется, что она может сделать что-нибудь для меня. Мне кажется, что она хочет сделать что-нибудь, чтобы помочь.

– Люди вообще многогранные существа Эдвард, – мрачно говорит Элис. – Ты видишь в людях только источник пищи, и это неправильно. Ты забыл, что она – одна из тех, кому принадлежит планета.

– Этот мир больше не принадлежит людям! – возражает Эдвард, мгновенно оказываясь на ногах. В полумраке комнаты его лица почти не видно, только глаза пугающе поблескивают в серо-лиловых сумерках. – Людей больше н е т, если ты упустила это небольшое обстоятельство. Они превратились в таких, как мы, а существование тех, кто выжил каким-то удивительным способом, это только вопрос времени, поверь мне. Человеческий род обречен, не сегодня – завтра их не останется. Ни одного.

– И вместо того, чтобы дать им шанс восстановить свою популяцию, ты приобщаешься к тем идиотам, которые активно приближают день, когда на Земле не останется ни одного человека, – Элис почти кричит, в то время как лицо Эдварда остается невозмутимым. – Ты, я вижу, с наслаждением забиваешь свой гвоздь в гроб человечества. И тебе это нравится, да?

– Человечество уже давно погрязло в липкой, коричневой, теплой субстанции. Все знали, что рано или поздно произойдет так называемый апокалипсис, вот он и наступил, но не совсем в такой форме, в какой люди себе его представляли, – голос, как обычно, холодный, бесчувственный. Этот ответ достоин Эдварда, бесспорно. Впрочем, я и не ожидала от него какого-либо проявления чувств и эмоций, иначе это будет уже не Эдвард.

Запал Элис выгорает стремительно, голос гаснет, затухает, как догорающая свеча, и теперь уже вместо укора и готовности нападать и до последнего гнуть свою линию в ее нем слышится лишь горькое разочарование:

– Неужели ты в самом деле стал таким черствым и бессердечным, Эдвард? Я совсем не узнаю тебя, – она качает головой, прикрыв веки пальцами. – Мне очень больно видеть эти перемены, ведь ты для меня все еще как родной брат. Тебе об этом неизвестно, но в первое время, когда ты ушел, сказав, что не вернешься никогда, Эсми долго ходила потерянная, она тяжело переживала твой уход, как и все мы. Но ей было особенно больно.

– Вампиры не чувствуют боли, – говорит Эдвард привычным равнодушным тоном. Он настолько въелся в него, настолько сильно прицепился в твердую мраморную кожу, что мне сложно представить прежнего, со слов Элис, Эдварда, способного проявлять какие-нибудь эмоции. Живого Эдварда. Настоящего.

– Ложь.

– Хватит, Элис. Довольно разглагольствовать. Ты не представляешь, как я устал от этого твоего нытья «возвращайся, Эдвард, возвращайся». Сколько еще раз я должен повторить, чтобы ты, наконец, поняла, что я не собираюсь возвращаться?

– Но ведь тебе так одиноко, Эдвард…

– А вот это, милая моя, точно чушь. Я не испытываю одиночества, я наслаждаюсь свободой.

– Ложь, – упрямо повторяет Элис, подбородок вздернут, глаза блестят в темноте, а руки скрещены на груди. От всей ее позы веет железной уверенностью, она непоколебима, как тот стойкий оловянный солдатик. Маленькая и воинственная. Она нравится мне все больше и больше.

– У меня насыщенная жизнь, если хочешь знать, – лениво отмахивается Эдвард, присаживаясь на подлокотник кресла.

– Ложь. Ложь, ложь, ложь! Все твои слова – ложь, Эдвард. Вот только я никак не могу понять, зачем ты пытаешься меня обмануть. Меня! Мы оба знаем, что это невозможно, братец. Ты несчастен и чертовски одинок, поэтому ты привел сюда эту бедную девушку – чтобы самоутвердиться за счет ее жизни, которую ты хочешь отнять, чтобы таким образом доказать кому-то, что ты чудовище, потому что тебе хочется, чтобы все считали тебя таковым. – Выпаливает Элис на одном дыхании, и когда она замолкает, на лице Эдварда появляется удрученное выражение.

– Тебя что, Карлайл прислал? – недоверчиво спрашивает Эдвард. Он удивлен, левая бровь изогнута и приподнята.

– Он даже не знает, что я здесь. Я никому не говорила. Это целиком и полностью моя инициатива.

– Пусть так. И чего ты хочешь от меня?

– Во-первых, то, что ты привел сюда эту девочку...

– Выход – там, Элис. – Он даже не дает ей договорить, сердится и указывает на входную дверь.

– …и намереваешься медленно лишать ее жизни, не поможет…

– Я дважды не повторяю.

– …тебе решить свои проблемы.

Они замолкают синхронно, слог в слог, и смотрят друг другу в глаза, по-разному, но одинаково пристально. Со стороны это похоже на немое противостояние или немного неправильную игру в гляделки. Соревнование, в котором проиграет тот, кто первым отведет взгляд. Кто раньше сломается.

– Я больше не ношу фамилию Каллен. Я не связан никакими обязательствами, соблюдать диету, мне можно, – говорит Эдвард, и Элис отворачивается, хмыкая.

– Каллен – это не фамилия, Каллен – это судьба.

– Это все? – спрашивает Эдвард. Спокойствие, отражающееся на его лице – деланное.

Ожидание повисает в воздухе, словно неоконченное предложение, после которого забыли поставить жирную точку. Они смотрят друг на друга снова, теми непонятными (нехорошими) взглядами, уходящими глубоко под кожу, теми взглядами, которые проникают в самую душу.

И первой ломается Элис.

Не проронив ни слова, она разворачивается, бросив на Эдварда последний взгляд, будто поставив на нем штамп «безнадежно», и уходит. Каблуки громко цокают, и каждый шаг отдается болезненным эхом у меня в ушах. Последняя надежда покинуть это место рушится, как карточный домик.

Уходя, Элис проводит рукой по моему плечу, легонько сжимая его, и смотрит на меня сочувствующим взглядом. Я сожалею, – говорят ее глаза, она задерживается всего на пару секунд, затем опускает голову, отводя взгляд, и идет дальше. Дверь за ней неслышно закрывается.